26.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 13(1). ЭТО СЛУЧИЛОСЬ. СЕРЬЕЗНЫЙ УРОК. ДОПОЛНЕНИЕ.

26.МОЯ ЖИЗНЬ.  ЧАСТЬ 13(1). ЭТО СЛУЧИЛОСЬ. СЕРЬЕЗНЫЙ УРОК. ДОПОЛНЕНИЕ.

 

 

Слабой прелюдией, не смотря на мощность атаки, была попытка Руслана сделать меня женщиной, или устроить себе вожделенный пир, увы, на моей улице. Все время Бог слал мне мужчин, которые и дурным, и хорошим в себе, но хранили меня, никогда не проявляя ко мне агрессивности, но также, как и я, искали свою судьбу, но в своей сфере, порою не подозревая о рамках нравственности и запрета и легко уступая своей напористой сути.

 

От природы я была более отвергающей всякое насильственное вторжение в свой внутренний мир, никогда не желала себе опыта большего, чем речь, встречи на расстоянии, обмен мнениями и отнюдь не тяготела к мужским ласкам и особому вниманию;  и непонятно было, как со мной, на каком уровне общаться зрелому мужчине.  Влюбленность была редким моим спутником, моим внутренним запретом, и в себя влюбляться я не позволяла особо, порою жестковато перекрывая кислород и отдаляясь, как только чувствовала, что это мне и моей цели навредит, или отвлечет, или запросит от меня усилия и жертвы, на которые пока я никак не готова.

 

 

Но судьбе, в предыдущий жизни взрастившей, давшей мне такое понимание, было угодно силой тащить меня в эти врата опыта и знаний, причем так, именно так, чтобы я здорово не проявляла своей инициативы. Да, по-моему,  у меня и не было тех качеств и целей, которые в этом направлении вызывали бы мою заинтересованность и активность. Семья, дети, какие-то материальные блага, что мог бы дать мужчина вообще, никогда не прокручивались в моей голове, ибо это было очень далеко, и в любом случае я не смела претендовать ни на что, ибо ничего не имела сама.

 

 

Вопрос человеческой любви, влекущий в итоге к семье и детям,  во мне иногда волею судьбы начинал очень больно конфликтовать с вопросом о своем развитии,  и было абсолютно непонятно, как их объединить, ибо они тащили в разные стороны, требовали разные качества, требовали, каждый,  глобального служения себе, где компромиссу я в себе никак не находила место, а потому, не вникая умом, шла по пути откладывания на неопределенный срок одного, чтобы все же достичь другое в максимально возможной мере.

 

 

И, так понимая, я никогда не могла подумать, что все укладывает и состыковывает сама судьба, где  идя вместе с тобой, увлекая идеей, а где тебя, упирающуюся и паникующую, не видящую отчетливо, куда и зачем, таща на себе, и все-таки втаскивая в самые замысловатые игольные ушка, располагая на новом месте и, едва давая оглядеться, таща дальше.

 

 

Да и как было ни тащить чуть ли ни на аркане там, где я в упор не видела порою ни нравственности, ни чистоты, ни подходящего исхода,  и меньше всего могла подумать, что несоединимые мои проблемы на самом деле на Земле преимущественно неразделимы, решаются совместно, поставлены передо мною Богом,  и то, за что я так радела в своем саморазвитии в будущем, уже происходило теперь, без остановки, как и вчера, как и имело место быть в будущем, ибо Бог Планирует о развитии каждого куда раньше, нежели до человека это доходит, и он начинает осознанно ставить цель перед собой, порою этим и тормозя Божественный на себя План.

 

 

И духовную,  и материальную практику,  и опыт судьба давала мне и через мужчин в моей жизни (однако, не обязательно  партнеров в известном смысле, ибо это всегда усугубляет положение), вовлекая  меня ежедневно и разными путями на разные сроки в игры  разного порядка и достаточно материального или земного происхождения, заставляя меня констатировать зачастую при внутреннем моем обозрении, что многое в этих отношениях больно, настойчиво, насильственно.

 

 

И в то же время все не больно, терпимо, не насильственно, ибо душа,  находясь в эпицентре событий,  в то же время наблюдала как бы со стороны за всем в ней и вне ее происходящим, незатронутая ни мнениями, ни аскезами, ни прочими неудобствами для тела и самой души, которые следовали, оставаясь и в славе и в позоре не задетой, вне человеческого влияния, но лишь чувствуя себя в высшем присутствии,  чувствуя себя перед собой, ничего не потерявшей, несломленной, хоть в чем-то извлекшей, поддавшейся, осознавшей, видящей себя взирающей со стороны, не обретшей, не потерявшей. И даже сама смерть ее может быть вне этой души, и даже свою смерть изнутри можно созерцать, никуда не деваясь, едва сопереживая в теле все, что с ним происходит, но иногда плача с телом, а иногда и проходя сквозь тело… незримая, вечная, неуязвимая, не знающая этой смерти и открывающая для себя уже в теле, что смерти нет, но есть Тот, Кто через нее проводит, проводит и через все иллюзорные игры, и вновь, и снова через рождения и смерти с тем, чтобы достичь столь вожделенное совершенство, к которому тяготеет каждая душа, как частица Бога, ибо, уподобленная Отцу, вместе с Ним находится в этом вечном движении развития и постижения, как и непричастности, и не привязанности, будучи в движении…

 

 

 

Нет той души, которая  к этому пониманию не подошла бы сколь угодно близко, которая бы была вне желаний устремляться вперед, которая бы не была бы сопричастна Плану Бога на себя и не претворяла бы его своими трудами и божественной Милостью, осознавая и не осознавая это.

 

И для каждой души в этом пути совершенства дается своя судьба, многие судьбы, свое направление движения, где невозможно ничего позаимствовать по большому счету у других, ну, разве что сориентироваться по другим и понять свой курс еще раз.

 

На самом деле,  описать, разложить в этой связи по полочкам можно каждую судьбу теоретически, ибо практически это недоступно, ибо в базе ее данных слишком много неуловимых и необозримых элементов, к которым ключи знает только Бог.

 

И все же, каждая судьба – бесценный кладезь мудрости и труда, где можно над идущим и слезами облиться, и позавидовать, и принять во внимание, и  взять за основу для себя. Нет, не бывает у Бога, не выходит у Бога кому-то дать судьбу особую. Все судьбы разные недосягаемо, по Воле их Владыки вмещают в себя несметные духовные дары, никому и никогда не достающиеся даром.

 

И великому,  и ничтожному путь великий, и в великом есть ничтожное и в ничтожном есть великое, ибо труд Бога над каждым совершенен, и увидеть это человек по малости мышления и опыта, а также без Божественного присутствия в себе не может.

 

Но… Да и это не помеха его вести и развивать, как и вручать сами совершенные Божественные знания, открывать глаза и расширять радиус мысли, как и глубину запроса к миру и себе. Что Бог и делает и видимо и невидимо, позволяя для многих считать Себя несуществующим или, напротив,  Взирающим, Проникающим и Созидающим. Все, все понимания, все ступени религиозного осмысления для каждого играют свою непреходящую роль, все выводит к Богу, все пути, падения, ошибки, цели, планы, все качества работают на это и из себя Волею Владыки рождают духовность, все знающую доподлинно, все принимающую, как путь движения, развития, и ни один не может быть у Бога святым до начала движения, но пройти материальный ад во всей полноте, как материальное образование, ибо чистота начинается с невежества и развивается из опыта греховной деятельности, которая отрабатывается и выплевывается живым существом, как несовместимая с его изначальной Божественной сутью, но утверждаются незыблемые качества Отца – Милосердие, Любовь, Служение Всевышнему.

 

 

Каждая жизнь каждой душе – ее личный и бесценный указатель к Богу и любой другой не подойдет, как бы ни красовался в ту или иную сторону. Моя жизнь, в этой связи, ни в коем случае не должна быть примером, но,  напротив, руководством, как лучше не мыслить и не направлять себя, ибо каждый уникален сам в себе, у каждого нет лучшего примера, чем собственная жизнь со всеми ее достоинствами и огрехами. Все другое, на каком бы подносе не подносилось, канет, свои понимания для человека всегда – лучшие, и менять что-то имеет право только Бог, абсолютно равно всех ведущий, абсолютно Знающий, кому, когда и чему время.

 

 

Что же касается меня, то я просто излагаю свою жизнь, поясняя в ней вещи, исходя из совершенных духовных знаний, ибо Бог имеет целью показать на этом конкретном примере, как эти знания можно применить и к своему случаю и увидеть свою судьбу личную и через призму этих знаний, и понять, откуда в ней многие несправедливости, перемены, встречи, страдания... Чтобы увидеть творящую Руку Бога в этом мире и понять, что человек также причастен к своей судьбе через карму, чтобы знать, причиняя,  и предвидеть следствия, чтоб стать грамотным в своих деяниях и устремлениях. И не более.

 

 

В этом мире мне все давалось достаточно насильственным путем, как и сама жизнь, смысл которой без Бога я видела иллюзорный, цеплялась за него, но временами теряла и вновь теряла, когда судьба, будучи во всем сведущей, переставала мне потакать в том, что было моей старательной иллюзией, потом возвращала мне эту иллюзию, ибо надо же было в чем-то в себе опереться… И так перегибалась  и вновь эта внутренняя опора, которую я в себе чуть ли не обожествляла… пока Бог  через многие и многие годы просто не дал мне службу Себе, и только так все во мне было относительно утихомирено,  расставлено по местам,  и Высшей опорой стал только Бог. Но пока это произошло, я должна была проходить свой ликбез, о чем и продолжаю повествование.

 

Никогда не зная подобных мужских нападений, я,  однако, не была как-то сломлена, опечалена, не рыдала навзрыд, уподобив событие нежданному урагану, однако, благополучно пронесшимся надо мной, почти не задев, а потому, как это свойственно неискушенному человеку, почти не придала этому значения, ибо легко сделала для себя свой вывод и шла по жизни дальше, надеясь, что больше не споткнусь,  и не зная, что еще мне уготовано.

 

Однажды, возвращаясь со второй смены по скрипучему, усиливающемуся к ночи морозу,  мечтая о теплой избе и отдыхе, я была остановлена парнем,  решительно приближающимся ко мне из темноты со стороны автобусной остановки, мне абсолютно незнакомым. Это был коренастый, чуть выше среднего роста паренек крепкого телосложения,  лет двадцати  пяти, с простыми чертами лица, не очень симпатичный с виду, по-деревенски  простоватый и неторопливый, который, однако,  имел свои намерения.

 

Дело в том, что это был внук той самой женщины, которую я и встретила на остановке, когда спрашивала, подыскивала себе жилье. О его существовании я, конечно же,  не знала. Провожая меня по Оростительной, он рассказал, что это его бабушка, что она его вырастила, что родителей он своих не знал, а также рассказал, что он меня заприметил давно, что будет со мной встречаться, и что всех своих девчонок он ради меня бросил, включая также Алевтину, на которой собирался жениться. Его речь было проста, непритязательна, несколько самонадеянна… Мои отговорки, мое нежелание с ним встречаться были никак не услышаны, ибо началось активное ухаживание, которое было чуть приятно и мне как-то не мешало.

 

Он работал в красильном цехе  и, встречаясь со мной на комбинате, проявлял такое внимание и радость, такую заинтересованность и участие, что я стала воспринимать его, как друга, и,  порою, сама заходила в его цех в свободную минутку и наслаждалась его деловой и наставительной речью хозяина положения, как бы моего парня,  и начинала едва понимать, что, не смотря на все мои  внутренние себе указания и мало-мальский опыт, прикрывающий в эту сторону дверь,  это всегда приятно, когда тебя отличают, когда к тебе благосклонны, и даже, когда тобой чуть-чуть командуют. Однако, о чувствах к нему не было и речи,  и о серьезности его намерений я не думала никак.

 

Почти каждый день он неизменно встречал меня с работы, предъявляя на меня какие-то свои права, и, воспринимая его, как друга, я ему в один из дней, когда мы, возвращаясь  с работы,  шли по Орастительной, как бы пожалилась в том, что, вот,  совсем недавно меня чуть ни взял силой прямо на улице слесарь из нашего цеха. И чего это я разоткровенничалась… Увы. Он понял все так, как ему хотелось, и однажды после прогулки пригласил меня к себе отогреться. Помня его бабушку, рассчитывая, что она дома, я доверчиво, действительно доверчиво, пошла к нему, ибо была в основном сама с собой, хотелось какого-то общения и участия,  ибо у меня не было оснований что-то заподозрить,  и видеть в каждом мужчине насильника я все же не умела, как и извлекать устойчивый опыт и делать непоколебимый вывод, да и любая ласковость слов делала меня обезоруженной, доверчивой, верящей своим глазам.

 

Однако, он меня повел не в дом, а во времянку, где было очень тепло, уютно, не то, что у моей хозяйки, где стояла высокая кровать, стол у окна, жарко топилась печь… Будучи хозяином положения, он потребовал, чтобы я сняла сапоги, ибо их надо просушить, да и неудобно… Далее все происходило молниеносно. Это была вторая за столь короткое время борьба, борьба опять же молчаливая, серьезная, борьба, где мне уже не предстояло выйти победительницей, где меня не сломили, но раздели, где мной овладели столь властно и долго, что я впервые подумала, как это больно, как это плохо, как это отвратительно…  и… вот оно как…

 

 

Василий, так его звали, всю ночь не отпускал меня и насиловал вновь и вновь, не отрывая своих губ от моих, в бешеной страсти целуя все мое худое тело, все время спрашивая, не кончила ли я, понравилось ли мне. Кто бы мне объяснил, что это такое… Я лежала под одеялом абсолютно нагая, почти не сомкнув глаз, изничтоженная, униженная такой грубостью… Я не умела никогда кричать, метаться, вырываться… Я ждала, когда все это пройдет.  А он время от времени вставал, подходил в чем мать родила к столу и говорил, предлагая еду: «Вставай, поклюем…». Какая тут еда. Тогда он ел сам, ел с аппетитом и возвращался в постель, пытаясь дремать, но вновь притягивал меня к себе, разворачивался в мою сторону, укладывал мою голову к себе на грудь или ногою охватывал мои ноги и успокоенный и умиротворенный начинал меня то ли утешать, то ли льстить, то и дело прижимая к своему телу, приговаривая: «Не бери ничего в головку…». И тогда я однозначно знала, что не хочу его, не сломлена им, не побегу за ним, по-прежнему держа в себе свою цель и все остальное прогоняя прочь, как высшее и недолгое недоразумение… Утром, чуть свет, сильный стук потряс двери. Вошли  моя хозяйка и его бабушка. Обеспокоенная моей пропажей, Анна Ивановна каким-то образом нашла меня, но почти ничего не сказала, однако, я приготовилась к худшему. Но Василия она знала с детства, а потому он не вселял ей никаких беспокойств, ибо был человеком не посторонним с улицы, а остальное ее как бы и не касалось. Но следующим утром, когда я переодевалась, собираясь на работу, пристально посмотрела на меня, мотающейся в коротенькой комбинации,  и вдруг сказала:

- А ну-ка, повернись. Это -  шо? Нчишь… Вся в синяках… Это ж он тебя насильно… - и, поджав губы, замолчала, покачав головой. Только теперь я заметила сама, что все тело было покрыто синяками с кулак…

Мне показалось, что это даже хорошо, что она увидела следы борьбы. Значит, не станет меня за это прогонять или осуждать.

 

 

Однако, об этом уже очень скоро знала вся ее родня, но ни сожалений, ни вопросов, ни советов не последовало. И это тоже было не плохо. Была ли я потрясена? Если бы он поступал со мной очень грубо, бил или как-то иначе проявлял свою волю… , но это было мужское насилие терпимое,  не извращенное, не понуждающее к вещам отвратительным, не отвергающее меня,  не бросающее под ноги, но желающее меня и желающее постоянно.

 

Он уже не давал мне прохода, он буквально водил и приводил меня с работы, он водил меня в кино и несвойственно робко предлагал мне конфеты, которыми набивал карманы, он почти каждый день тащил меня к себе и что-то как парализовывало мою волю, я боялась его требовательности, его настойчивости, его лишних приходов к нам,  я боялась, что Анна Ивановна выставит меня однажды из-за него, из-за того, что он стал оббивать пороги, стал требовать меня на выход, ибо много раз предупреждала меня, когда договаривались; я убегала от него и в одиннадцать, и в двенадцать, и в час ночи, и хитростью, и упрашивая, чтобы ночевать дома, чтобы ночью своим приходом не беспокоить старушку, ибо оставаться у него никак не желала.

 

Иногда видя, что Анна Ивановна уже спит и в окнах не горит свет, боясь ее беспокоить и тем вызвать гнев,  я тихонько, не смотря на сильный мороз, прокрадывалась мимо ее окон в холодную времянку,  стелила на лежанку старые пальто, накрывалась с головой несколькими фуфайками и забывалась до утра, а утром объясняла, что не хотела будить, чем и завоевывала ее милость. Мне надо было дотянуть до лета, мне надо было и посылать работы  на курсы, мне надо было как-то строить свою жизнь,  и его планы на меня  мне никак не подходили. Мне становилось тяжело от своего собственного бессилия, от его требований и притязаний,  и напористости. Никогда не думала, что такие отношения могут быть столь неприятными, никогда не думала, что окажусь столь беззащитной и неволевой при всей своей внутренней определенности, никогда не думала, что мое мнение может ничего не значить в таких вопросах.

 

Нелюбимый, неинтересный, на самом деле безразличный мне парень, хоть и не противный мне, начинал сожительствовать со мной, каждый раз действуя силой, чуть ли ни волоча меня везде за собой, ко всем своим родственникам, перестревая меня, говоря откровенно о своих намерениях, называя вещи своими именами, при этом был настойчивым, ласковым, объявляя меня всем своей, постоянно напоминая мне, что из-за меня он всех оставил, и никто ему не нужен, не интересуясь ни моими планами, ни моим мнением, ни моим к нему отношением, но исправно через меня вновь и вновь удовлетворяя свои потребности.

 

Это уже  не было устойчивым ухаживанием, это было реальное каждодневное почти насилие, это были многие бессонные ночи, это было буйство чужой страсти и власти, это было все же и моим страданием. В один из дней он привел меня к сестре и объявил ей и всем, что намерен на мне жениться. Такой поворот дела был для меня невозможен. Однако, протест мой, кажется,  никто и не слышал, нам стелили в отдельной комнате постель,  и порывы мои уйти рассматривались  уже как небольшие разногласия, дверь насильно им закрывалась,  и я удерживалась...

 

Сестра Василия уже начинала меня подучивать, какой надо быть женой, что это такое, какой у него характер, что он любит и как ему угождать. Он начинал меня таскать по всей своей  многочисленной родне, по всяким застольям, семейным праздникам, по поводу и без повода, неизменно представляя, как свою невесту, планировал и день свадьбы, и тем давал мне мысль тихо и бесшумно покинуть этот город уже в начале лета.  

 

Однажды, приведя меня к себе, он познакомил меня с на тот период гостившим у них родственником, с большим, высоким, грубоватым мужиком лет сорока-сорока пяти. Меня усадили за стол и, помимо закуски, налили мне полстакана водки,  требуя, чтобы я непременно выпила, и Василий завел со мной разговор, спрашивая,  нет ли у меня какой-либо подружки, вот, для этого родственника.  Этот вопрос, то,  что ко мне с ним обратились,  потрясло меня действительно. В этом вопросе я увидела для себя сильнейшее оскорбление, я была возмущена, я действительно негодовала, но мне подливали водку и настойчиво требовали выпить и смотреть на вещи просто.

 

Осознав, что Василий и его родственник не отстанет, я сказала, что водку запиваю водой. И когда мне принесли полстакана воды, вместо водки стала пить воду, занюхивая водкой.  Я никогда не пила, да и Василий никогда не понуждал, и требования такого рода были уже совсем излишние. Поняв, в чем дело, его родственник, будучи уже хорошо выпившим, начал кричать на всю избу, чтобы не женился на мне, что «какая с нее жена, если  не пьет водку, если не хочет войти в положение и познакомить с какой-нибудь подругой, которая у нее наверняка есть».

 

Так,  волею случая я еще больше начинала понимать, в какую деревню я попала, в какой менталитет, в какие интересы… Но Василий был тверд в своих намерениях и меня  к моему сожалению бросать не собирался, но уже в ближайший выходной потащил меня к двоюродному брату-инвалиду, живущему в однокомнатной квартире и стал настаивать, чтобы я всю ее побелила. Увы. Я категорически отказалась, ибо и не хотела, и не умела,  и не считала это своей обязанностью, поскольку не была его женой, не претендовала на эту должность, да и были другие родственники, которые ему могли бы помочь.

 

Однако походы по родственникам, в кино,  прогулки, встречи меня, провожания, и прочее  все еще продолжались, и я мыслью уже обозревала, как мне из этого круга вырваться, ибо все это было для меня тяжело, никак не входило в мои планы, не задевало и краешком мои чувства, и воля моя не могла противостоять этому твердолобому в конце концов парню, вошедшему во вкус, в упор не понимающему, что нельзя, невозможно меня принуждать с собой жить;  я много раз напоминала ему о той, которую он ради меня оставил, я убеждала его вернуться к ней, ибо говорила, что не люблю его, не вижу его своим мужем, что мне с ним плохо, что я  не вожделею стать его женой, что я другая… Все было бестолку… 

 

Он не выходил на серьезный разговор, он был упрощен до секса и втягивал меня в это, как если бы я ему принадлежала, даже не мысля о греховности своих деяний.  Я же на тот период абсолютно не знала, как поступить, ибо здесь была не искушена, не разумна, здесь не знала, как проявить свою волю, не получала советов, не было и умных защитников,  и мое вечное и тяжелое безденежье не давало мне возможность пойти искать другую квартиру, и не было такого понимания, как и не было сил что-то менять.

 

Долгая тоска  и все та же тяжесть становились в боли своей привычным моим скарбом, который я несла в себе, где бы ни была. Уже и работа начинала меня угнетать, ибо, отдавая ей все силы, любя ее, я оставалась без денег, а потому едва латала свои потребности,  ходила впроголодь,  меня насиловали, меня делали вещью, никто не мог мне помочь реально, из дома приходили все еще беспощадные письма от отца, который как бы запретил маме писать мне, но сам неизменно бичевал  меня самыми грязными словами и, кажется,  уже не был далек от истины, ибо хотела я или нет, но получала от жизни через греховные души свой опыт, свою боль, свое понимание.

 

Будучи в таком состоянии, я не пошла на сдачу экзамена на разряд, ибо в этот день  не было таких сил, да и внутри мне говорилось, что скоро я отсюда уеду.  В этой связи я не получила разряд, я уже лишалась ученических, и мне давали свой, но достаточно своенравный  станок. Но разве и здесь судьба не отличила меня. Мой станок постоянно ломался, простаивал, обрывы были столь велики, что на ходу их невозможно было удалять. Приходилось останавливать станок, присучивать нити, подчищать, менять бабины,  и когда казалось, что только запусти станок и все пойдет, как по маслу, уже через несколько минут обрывы новой волной накрывали машину,  и я вновь простаивала, не нарабатывая килограммы, не находя ни в ком поддержку, и так пила до дна все  свои неудачи, которым не было конца.

 

Дома я уже отваривала просто рис, поясняя, что я рис люблю,  и заглушала им голод.

 

К еде у Василия я не притрагивалась, ибо я понимала, что если бы человек действительно хотел накормить меня, он бы заставил меня есть, потребовал бы, наконец, просто дал бы мне еду в руки. Но он привычно едва предлагал поклевать мне, а потом без остановки и без оглядки ел досыта, а я отправлялась к себе, думая, покормит меня бабка или нет. 

 

Порою мне казалось, что на комбинате уже забыли про мою историю, но когда заходила в вонючий, действительно очень грязный, обшарпанный и обозримый туалет цеха, где от сигарного дыма едва были видны сидевшие на корточках девчонки, знавшие и не знавшие меня по общежитию, которые всегда, в любое время здесь подпирали сырые стены, матерно ругались и рассказывали дуг другу свои всякого рода  истории, то мне казалось, что стоит мне появиться,  их глаза застревали на мне,  и понималось, что они уже не раз этот вопрос обсуждали, привнося в него и смакуя, домысливая, осуждая.  Хотя… Не скажу, что хоть кто-нибудь мне высказал по этому поводу что-либо.

 

Это маленькое туалетное пространство я всегда торопилась поскорее покинуть, ибо действовало оно удручающе и как бы постоянно говорило мне, что мне здесь, на комбинате, уже не место, что это не моя среда, не те люди, не тот уровень, не те интересы. Но они здесь не обижали меня, и если я с чем-то к кому-либо обращалась, то никогда мне не говорили грубо, но, напротив,   улавливались и не раз оттенки уважения, наполняющие меня всегда благодарностью, и что-то во мне теплело.

 

Так устанавливался, реально существовал и принимал  меня этот мир, чужой и родной одновременно, мир судеб, боли, туалетной вони, музыки станков,  красивого и умелого труда, где не было особых целей, где жили одним днем, где могли легко поносить, осуждать и уважать одновременно, следуя своим негласным законам чести, совести, житейской мудрости.  И не было к нему враждебного чувства, и не было ненависти к своему насильнику, ибо он был молод, некрасив, но силен, по мужски хорошо сложен, пока не предавал меня в угоду тем, кто был против, может быть не очень был учтив в еде, но, значит, так меня понял.

 

Моей жизни… ну, что могло грозить? Разве что беременность. Но Бог миловал. Бог дал вот такую своеобразную крышу или защиту, или еще один мне опыт, чтобы  погружалась, так погружалась в человеческие отношения, не здорово их идеализируя, чтобы получила то, за чем ехала,  и все это в самом серьезном виде. Однако, и Бог знал всему меру, а потому в один из дней произошло следующее.

 

 

Однажды поздно вечером, когда я шла с работы, меня вновь встретил Василий и без подготовки заговорил со мной о том, что я могла бы предвидеть, но  не предавала этому уже никакого значения. На этот раз он говорил, как совсем чужой, твердо и однозначно.

 

- Я все знаю. Почему ты мне об этом не сказала сама? Я из-за тебя всех бросил, я только тебя хотел видеть своей женой. Я только к тебе спешил, как на крыльях. Я все знаю. Мне рассказали, чем ты занималась в общежитии. Я не хочу, чтобы у моей жены была такая слава…, - он не давал мне и рта открыть, -  сегодня, сегодня я в последний день тебя встретил. Я должен тебе сказать, что все между нами кончено. Пусть мне будет больно. Но я решил.  Не приходи ко мне, не стремись меня вернуть,  мы расстались, на-всег-да! -

 

Это рано или поздно могло произойти. Но как бы ни говорил Василий, как бы ни обвинял меня, из всего я недоумевала только от одного: почему он решил, что я буду его возвращать, что стану его удерживать, что я его люблю? Что за вздор. Напротив, с меня упал как камень. Мир начинал возвращаться ко мне столь неожиданно, что это чувство было подобно тому, которое я испытывала,  бросив университет после долгих и изнуряющих хвостов и неопределенности. Он, а скорее Бог, возвращал мне свободу.  Он действительно сдержал слово. Но я никак не считала себя сколько-нибудь брошенной. С новыми силами я уходила в свои задания с подготовительных курсов.

 

Я начинала возрождаться вновь. Но судьба одинокую теперь женщину хотела оставить без присмотра? Никак. Я уже не знала, откуда, где источник моих бед, если стала худа, а потому подурнела, видимо, на лицо, если и сижу почти безвылазно, разве что хожу на работу и назад и едва свожу концы с концами. Новая неприятность начинала  искать меня.

 

Хоть к Анне Ивановне не очень-то охотно заходили родные, но что-то частенько стал заглядывать ее зять, муж младшей дочери, работавший где-то главным инженером. Он норовил придти тогда, когда старушка или уходила к сыну, или шла в баньку к старшей дочери попариться. Мне становилось понятным, что слава обо мне дошла и до этой семьи, ибо на меня как-то странно посматривали, но,  видя, что  мой образ жизни вполне нормальный, не торопились  меня в чем-то уличать и изгонять, ибо слухи и есть слухи. Однако, зять Анны Ивановны не только стал захаживать, но и активно интересоваться моей персоной, учебой, работой, стал заводить со мной интеллектуальные разговоры, и, будучи человеком с высшим образованием, быстро вычислил мой, так сказать, интеллект и  посчитал это подходящей причиной, чтобы пояснять мне свою заинтересованность мной интересом общения со мной на разные философские темы. 

 

 

Однако,  желания и мысль мужчины у него неизменно прописаны на лице. Это было начало домогательства, а для меня проигрышный момент, ибо, заподозри меня хотя бы в благосклонности к нему, меня опять же тотчас могли попросить из жилья. И куда тогда.  В один из таких дней, когда он пришел и весело и с игривостью стал говорить со мной, я вдруг увидела, что он буквально идет на меня. Его решительность была очевидна. Но попадать из полымя да в пламя я не желала никак. А потому  ему, потерявшему над собой контроль, смотрящему только в одну точку перед собой, я сказала, что стукнул засов,  и вон, кто-то мелькнул в окне и скоро зайдет. Всю его дурь  мгновенно как рукой сняло. Он быстро отскочил от меня, занял самую нейтральную позу и тотчас, не, мешкая, засобирался и исчез. Однако, быстро сообразив, что к чему, вернулся, смягчился лицом и  уважительно сказал: « Ладно, не буду к тебе приставать… Откуда ж я знал. Тут всякое говорят.» Он действительно больше не совался ко мне, и страх мой в этом направлении утих.

 

 

Начинающий понимать что-то человек, постигающий непростые азы жизни,  лицом своим уподобляется опечаленному и угрюмому. Наверно, я начинала понимать  суть страданий  достаточно рано, ибо с моим отцом оставаться в невежестве было не вероятно, ибо он потрясал так, как никто в этой жизни. Поэтому и эти неслабые потрясения, охватывающие мой внутренний мир и  мнения многих людей, были для меня хоть и изнурительными, но весьма сносными, почти терпимыми и где-то ожидаемыми и интуитивно-знакомыми, однако, улыбка никогда не озаряла мое лицо в полной мере. Оно было натянутым жизненной суровостью, и глаза, казалось,  глядели в мир уже беспристрастно, ничего хорошего от него не ожидая и почти безбоязненно.

 

 

Я никогда в жизни не смеялась до слез; понимая шутки и анекдоты, я не находила их достойными самой скупой улыбки, серьезность была моей сутью, которая  иногда могла смениться может мягкостью или одобрением. В этой связи речь была тиха и низка, а взгляд все-таки казался высокомерным и непроницаемым. По лицу невозможно было понять, одобряю я или нет, нравится или нет, спокойна или нет… Очень часто в толпе этот свой взгляд я как бы считывала с лиц других людей.

 

Удивительно, но я видела эту связь, чувствовала ее обоюдность. Выражение моего лица неуловимо передавалось другому,  человек именно в этом направлении менял свои черты. Если я была грустна, то скользивший взгляд, уловив это состояние, придавал и лицу смотрящего грусть, если я была удовлетворена, мягкость отображалась и на лице человека, видящего меня. Моя легкая улыбка, строгость, обида, другие чувства проигрывались, копируясь  на чужих лицах тотчас, как и имел место обратный процесс, когда я на своем лице видела разительные перемены, не желая их, не стремясь к ним, не заботясь о том, но автоматически, заимствуя на секунды чужое лицо и эмоции на нем, имея внутри себя совсем другое расположение.

 

 

Это маленькое внутреннее наблюдение или открытие все чаще и чаще говорило мне, что я внешне, имея даже мир в себе, нахожусь в состоянии напряжения и большой внутренней сосредоточенности, ибо это отражалось на других лицах молниеносно. Моя печаль неизменно присутствовала в моем лице, не оставляя его и реакция внешняя была неотвратима и иногда проявлялась в озадаченности и молчаливом вопросе других лиц, знакомых и незнакомых. Именно это останавливало людей, или привлекало их, и только очень юные этого могли не замечать. В этой связи родственники Анны Ивановны приняли меня сначала несколько настороженно, и очень часто говорили мне, опечаленно или удивленно глядя на меня, что вид мой всегда печален и удручен, порою далеко не точно считывая с моего лица мое внутреннее состояние.

 

Может быть поэтому или нет, но старшая дочь Анны Ивановны, относящаяся ко мне с большой благосклонностью и как-то по деловому, предложила мне немного повеселиться, развеяться, отойти от внутреннего напряжения, т.е. поучаствовать на свадьбе ее дочери Любы. Мы были одногодками. Своего будущего супруга она встретила в автобусе,  и теперь дело шло к свадьбе. У меня не было особо дружеских отношений с невестой, но побывать на свадьбе было для меня ново, и в этом я искала возможность отвлечься от своих внутренних и внешних событий, да и, что греха таить, хотелось вкусно поесть.

 

Однако, я еще не знала, что умею, люблю, желаю  танцевать русские народные танцы, что это мне близко, что здесь можно и наполнить себя светом и радостностью, в которых себя и не мыслила. Я позволила себе пригубить вино и, словно старушка, почувствовала несвойственную мне уже удаль, и под гармонь, в самый разгар свадьбы, я вышла со всеми  и танцевала, отбивая ногами, не сбиваяь, с непередаваемым наслаждением, вновь и вновь. Неведомая сила поднимала меня и вела в круг, и я танцевала упоительно, поводя плечами, не сбиваясь ногами, с весельем мне незнакомым, ибо гармонь была сильна своей душою и требовала отозваться меня всей моей русскостью, моей ушедшей в долгое забвение сутью, которую также внес в меня мой отец своими порою заунывными и горестными, как и удалыми песнями и балалайкой, и я готова была рыдать от того, что я русская, от того, что я всех любила, что сердце мое радовалось вместе со всеми, что можно было здесь вытянуть из себя некую беззаботность и войти в запретное для меня, но на самом деле очень упоительное и оправданное событием веселье.

 

На самом деле я была счастлива и несчастна одновременно, ибо знала, что больше не смогу это позволить себе, ибо всегда, неизменно по жизни слишком серьезна,  и такой праздник ни есть радость за невесту и жениха, но есть для меня теперь повод немного побыть другой, чужой или незнакомой для себя, но позволившей себе это из какой-то внутренней, но и не совсем чуждой мне глубины, среди тех, кто меня, по сути, не знал. Я бы и пела, если бы здесь можно было, как пела дома, зная все песни Зыкиной наизусть. И дома в песне я забывала боль, истязания отца,  и об этом знали все соседи, ибо стены были тонки, а пелось от боли и любви, как и от чувства патриотизма. 

 

 

Но здесь я только танцевала, и зная меру,  и не зная, не больше других, не хуже других, но с душой, которая открылась ненадолго, с тем, чтобы более никогда не открываться так, ибо больше жизнь не предоставила мне такого сильнейшего потрясения, которое я могла бы так сильно выплеснуть после многих затянувшихся для меня действительно страданий.

 

 

После свадьбы, когда все потихоньку улеглось, бабушка Анна Ивановна все приговаривала, да приговаривала: «Ай да Наталья, вишь, как оно все обернулась…»  Многие сердца этой семьи развернулись ко мне своим теплом, но было маленькое «но»: я ничего не подарила невесте… У меня не было средств. И, может быть, меня за это и осудили, ибо осенью я как-то приобрела с зарплаты на тридцать рублей сотню лотерейных билетов и отослала их с двадцатью пятью рублями в подарок Нафисе к дню ее рождения, но, не зная ее  нового адреса, на главпочтамт. Увы, адресат не востребовал, и моя скромная посылка вернулась назад. Я полагала, что лотерейные билеты я и подарю на свадьбу, но почему-то стало их жалко, хотя бабушке о своем намерении сказала. Однако, я посчитала, что невеста мне не очень близкая подруга, что подарков у нее достаточно, что не очень-то я их и объела. И так подарок удержала. Поэтому после свадьбы, как бы меня ни хвалили, но это все же играло против меня, хотя не до такой степени, чтобы отказать мне в жилье, но хотя бы с тем, чтобы посудачить на эту тему. Однако, и себе я не собиралась оставлять эту пачку лотерейных билетов, о чем поведаю чуть позже.

 

 

 

На свадьбе я, конечно, была как бы и не собой, ибо одиночество мне было более мило,  и частые подобные путешествия по веселью мне были противопоказаны изначально, ибо я могла также их покинуть, тотчас увидев их неразумность, в самом разгаре, поскольку внутри меня всегда шла постоянная борьба между любовью к людям и устремлением с ними общаться и  устремлением внутрь себя и к своей цели. Однако,  я была еще не йог,  и внутреннее интуитивное желание уединяться не имело религиозной основы, поэтому  в сии ворота часто мне было входить рано и неразумно без Высшего и осознанного мной Поводыря, Самого Бога.

 

Мое духовное вожделенное одиночество Бог разбавлял всегда и неизменно, не позволяя здесь бестолку буксовать, да и скрашивая в свою меру мою жизнь, тяготевшую к отшельничеству. В короткие, сжатые сроки, не давая передышки после того, как Василий меня бросил, судьба волею Всевышнего расширила мой круг знакомств.

 

В день получки ко мне подошла очень знакомая на лицо прядильщица, девушка моего возраста и со слезами на глазах попросила меня, держащую в руках зарплату, дать ей в долг, поскольку она свою зарплату не получила и объяснила причины. С деньгами расставаться было тяжело, поскольку они уже были строжайше распределены, включая хотя бы пирожок в обед, и на дорогу, как и на небольшие сладости и неизменную плату хозяйке. Буквально не из чего было ей дать, но она умоляла, обещала перезанять, отдать очень скоро. Я сдалась, отдав ей баснословную для меня сумму – восемнадцать рублей, которые могли для меня сыграть очень важную роль. Но дни потянулись за днями. Татьяна, так звали девушку, стала моей подругой, каждый день бежала ко мне, и мы вместе проводили свободное время. Но долг отдавать не собиралась.

 

Татьяна была уже в положении и также, как многие,  искала в Черногорске свою судьбу и была соблазнена очень симпатичным парнем, который уже собирался как-то оформить с нею отношения. Этот парень получил в наследство как раз на Орастительной небольшой домик, в самом конце улицы,  и теперь в свободное время мы все ходили туда его ремонтировать, белить, приводить в порядок; и  так, чтобы было две пары, меня стали знакомить с его другом Вячеславом, работавшим на машине скорой помощи водителем.

 

 

Так, на смену Василия Судьба посылала мне еще одного парня, который воодушевился этой встречей,  и уже его машина скорой помощи частенько подъезжала к нашему дому или караулила меня, когда я уходила с работы. Игра судьбы мне не была очевидна, вещи понимались и принимались так, как себя подавали; парень никак не мог привлечь мое внимание, ибо я уже чувствовала себя на чемоданах, но как-то иногда проводить время была склонна, ибо была молода, и что тут еще скажешь. В один из дней Вячеслав пригласил всех нас к себе домой в связи с его днем рождения.

 

Он жил также в частном доме с родителями. Весна уже постепенно начинала проявлять свой характер на этой северной земле, холодные дни все чаще и чаще несли в себе прохладу солнечную, обещающую. Хозяйство, где жили родители, было небольшим, однако ухоженным, добротным. Нас встретили во дворе родители Вячеслава, где мы перекинулись несколькими словами и готовы были зайти в дом. Мы стояли у конуры так, что я не заметила, как едва звякнула цепь, и огромная лохматая псина настороженно вылезла, недоумевая, что делать с этими чужими людьми. Вид собаки, дотронувшейся мордой до моей руки, мне показался достаточно добродушным, и я  осмелилась погладить ее голову. Удивленная хозяйка, мать Вячеслава, увидела в этом добрую примету, всплеснув руками сообщила, что собака злая и непонятно, как она позволила себя погладить, видимо почувствовала, что добрый человек. В этот момент собака впилась в мою руку зубами, прокусила ее,  и кровь потекла ручьем. От боли я никогда не кричала, не кричала и теперь, но боль была действительно невыносимая. Меня завели в дом, забинтовали руку, собаку отругали и загнали в конуру… Так я, сама того не зная, попала на свои смотрины, где, наблюдая за мной,  мать вынесла свой вердикт, что  я неизбалованная, как Татьяна, неприхотливая, и скромная. Это все, что поняли обо мне его родители, дав ему добро на ухаживание. Так Вячеслав начал пытаться строить со мной отношения,  и однажды, приехав на мотоцикле, с ветерком прокатил меня по всему городу с такой ужасающей скоростью,  что напомнил мне одну очень печальную вещь  из недавнего прошлого.

 

Это произошло в день, когда  наша группа, ехавшая по орг. набору,  пересаживалась на поезд, который шел в Черногорск.   Пересадка была в маленьком городке, где нам предстояло еще ожидать свой поезд, оставалось немного времени,  и мы решили прогуляться по городу. Выйдя в центр городка, мы стали свидетелями того, что мимо нас в центре города с огромной скоростью пронеслись двое на мотоцикле, так, что у каждого, наверно,  мелькнула мысль о том, что может произойти. И минуты не прошло, оглушительный удар неописуемой силы раздался вдалеке. Туда бежали люди… Только что проехавшая мимо нас пара разбилась насмерть. Игра и непредсказуемость жизни и смерти входили в меня своей реальностью, близостью, неотвратимостью. Могла ли я знать, что в эту игру жизнь предложит сыграть и мне. Да и, видя произошедшее, могу ли я согласиться. Но человек – существо упрямое и  берущее чаще, чем отказывающееся от того, что предлагает судьба, ибо к тому же и любопытное, и верящее. Верила и я. Невозможно передать всю красоту этого полета. Это действительно Божественное творение, это великолепный, несравнимый риск,  это надо прочувствовать хотя бы раз в жизни, не смотря на то, каким бы ни был источник.  Полет птицы не сравнится, человеческая благоразумная и надуманная идея – поблекнет, только небо в своей недосягаемости и свободе может сравниться с этой силой движения. Я была изумлена, но я была и шокирована, ибо, летящий на этих крыльях знает очень близкое дыхание смерти. Я была одарена судьбой этим чувством, этим опытом, этим  творением. Хотя бы ради этого была дана эта встреча той, которая с юности заковывала себя в другие  идеи. Однако, и этим дружеским связям тоже суждено было идти на нет. 

 

 

Татьяна, однако, не вселилась со своим парнем в дом, который ремонтировали, поскольку им дали общежитие. Я уже устала просить ее вернуть мне долг, хотя бы чуть-чуть, ибо денег не хватало катастрофически. В один из дней я поехала к Тане в общежитие, чтобы выпросить у нее свой долг. Насколько я поняла, ее супруг об этом не знал, и она всякими знаками умоляла меня, чтобы я не поднимала этот вопрос хотя бы при нем. Тогда я сказала ей, что у меня нет денег  даже на автобус, чтобы уехать от них. Таня обещала этот вопрос решить. Они проводили меня до остановки, скоро подошел автобус. Я вопросительно посмотрела на нее. С детской непосредственностью при муже она заскочила в автобус вслед за мной, приглашая его последовать тому же, дабы проводить меня до моей остановки. Желание Татьяны было понятно; она рассчитывала, что, войдя в автобус, муж заплатит за всех и так вопрос моего возвращения будет решен, хотя бы здесь она хоть как-то хотела помочь. Но не тут-то было. Ее муж нашел ее поведение крайне непонятным, посчитал, что провести меня до остановки было вполне достаточным и буквально стащил ее с автобуса, не смотря на то, что она цеплялась, как могла, несла несуразицу о том, что со мной дружит и хочет проводить до дома. В итоге  автобус тронулся,  и я осталась лицо к лицу с кондуктором, которая, на мое счастье, оказалась молоденькой девушкой. Что делать? Не объяснять же ей всю нелепость произошедшего и всю предшествующую историю. А потому  я спокойно полезла в сумочку, страшно удивилась, что не нашла там кошелек и вспомнила, что, видимо, оставила его, будучи в гостях, на столе. Видя, как меня провожали, кондуктор мне поверила,. Ибо и такое случается и позволила мне проехать бесплатно. Однако, за этим последовала новая неприятность. Все одно к одному.

 

Муж Татьяны, видя ее обо мне радение, сопоставив сплетни обо мне, решил, что я действительно  не той ориентации, да и сплетни имели своим источником некую Татьяну, что было просто совпадением, запретил ей со мной дружить, а намеревающийся меня сосватать Вячеслав, по сути представивший небезуспешно меня своим родителям, бросил меня тотчас, говоря все те же слова, что и Василий: что было бы, если бы он узнал об этом после свадьбы. Далеко зашли его планы; о свадьбе я не  мыслила, но в который раз отаукнулись для меня с болью человеческая зависть, клевета и ложь.

 

Деньги я Татьяне простила, безденежье в который раз пережила, в близкие отношения  после Василия не вовлекалась ни с кем, хотя и такие потуги были у Вячеслава. Но, Бог миловал. Не весь же  безмерный человеческий опыт и ум получать через постель, ибо и здесь можно начинать  и самой себя не уважить и неправильно понимать. Можно сказать, что начинался конец моим черногорским переживаниям и скитаниям. Мужская атака приостановилась.

 

 

 Надо знать, что и глубокое забвение в этой части, и преследование и настойчивость мужчин, и построение отношений ни есть случайности, ни есть результат деяний праведной или греховной души, не есть личная активность, как бы человек себе ни мыслил, ведомый невежеством и иллюзорной энергией Бога, но есть Воля Бога и претворение только Его плана на человека, каким бы простым, приземленным или возвышенным, или необычным или греховным этот путь ни казался.

 

 

Бог стремительно рукою  событий, не мною планированных, проносил меня по всем великолепиям материальной жизни, давая новые и новые чувства и отношения, боль и редкое удовлетворение, как и радость, переживания и забвения; в минуты глубокого проникновения в себя,  рисовал, открывал в глазах, как в детстве, великолепный переливающийся цветок и утихомиривал этим сказочным, в детстве подаренным видением в ночи, этим чудом, которое говорило мне, что все проходит, все едва задевает, все жданно и нежданно, но без твоих усилий, все увлекает в игры судьбы и отпускает… Все отдает там, где и не ждешь. Бери с болью, бери с радостью, бери через себя, через чужую молву и руки, отовсюду, и среди мужчин, и среди старцев, и от подруг… Да и как увернуться? Берешь, не понимая что, несешь, не зная куда… Но вдруг все это отражается в памяти, в речи, в поступках, в понимании, дает аргументы неоспоримые, дает мудрость, приумножает любовь и доброту, дает и незримо новые убеждения и качества, где уже никого, кроме себя не осудишь, и мужчину не назовешь насильником, и женщину не назовешь падшей, ибо это возможности человеческой любви, и не берешь на себя то, что берет Отец. Но берешь через все те самые уникальные совершенные знания, которым по большому счету и цены нет…

 

Так случилось, что скоро умерла жена сына, и Анна Ивановна стала еще более нуждаться во мне. Она уходила к сыну, смотрела внуков, а мне давала несложные поручения, которые я выполняла, когда была свободна. Также она время от времени ездила в церковь на религиозные праздники, никогда их не пропускала и порою выстаивала службы до утра, мне, однако, наказав покормить птицу, свинью, протопить у них, сгрести мусор в огороде, да накормить собаку. Заодно, если будет возможно, к ее приходу протереть полы. Обычно животных она кормила сама. Мне было сказано, что во времянке я найду еду для свиньи, добавлю туда комбикорм, тщательно размешаю и дам свинье, но, а сама покушаю то, что найду на печи. Оставаться без Анны Ивановны хозяевать я любила. Однако, голод не тетка, и я решила поесть сначала сама, а потом покормить и животных. К моему великому удовлетворению на печи я нашла очень сытный густой суп, сваренный добротно, с макаронами, ибо уже устала от борща, и с превеликой охотой съела две тарелки, заедая, как отец, луковицей, благодаря судьбу, что могу есть неограниченно, ибо кастрюля была большая и суп сытный. Наевшись, я стала искать еду для свиньи. Увы. Я обыскалась, где я только не заглядывала, я готова была спросить у самой свиньи, где ее еда, как вдруг приметила на печи крохотную кастрюльку, одиноко стоящую поодаль, и заглянула в нее скорее автоматически. Каково же было мое изумление, когда в ней я обнаружила все тот же бабушкин борщ, который она неизменно готовила и зимой и летом. Только теперь догадка осенила меня. Я постоловалась со свиньей. Именно так и выглядело то, что  еду, приготовленную для свиньи, я с таким воодушевлением уплела. Конечно, я накормила свинью, чуть ли не позавидовала вкусу ее супа,  а вечером рассказала обо всем хозяйке.

 

 

Повеселев от моего рассказа, подобрев, она поведала мне и свою байку, ибо моя история напомнила ее. А дело было в том, что дед ее был немалый охотник до водочки. И чтобы жена не нашла бутылочку, всякий раз прятал ее самым тщательнейшим образом. Однако, все было тщетно. Будучи в молодости достаточно крутой, зная пьяные мужнины выкрутасы, Анна Ивановна водку неизменно находила и забирала и сама уж контролировала этот процесс. Так он ухитрился спрятать водку за иконку. Подсмотрев это дело, Анна Ивановна вылила ту водку, а на ее место налила простую воду. Вот с этой-то водой он и опозорился, когда прихватил ее с собой и пошел к соседу по случаю какого-то события…

 

Наверно, меня можно упрекнуть в том, что пишу много, навязчиво, слишком подробно. Но пишу то, к чему более никогда не вернусь, не добавлю, не убавлю, не приукрашу, не омрачу. Много раз спрашиваю у Бога, следует ли писать столь откровенно и подробно или то, или это… Но Бог вновь и вновь утверждает мне, чтобы именно так, в такой последовательности, с такими выводами и отступлениями была открыта миру хотя бы одна, самая средняя человеческая судьба, чтобы человек начинал видеть, как бездумье, низкие качества и плотские вожделения, минуя лучшее в человеке,  могут нести боль другим и как наказание может следовать буквально по пятам домогающихся, лживых, клевещущих, и чтобы было видно, как Бог защищает, и как дает движение, чтобы знать также, как много-направлена в себе каждая душа, но Волею Бога открывается там, где ей позволено, иногда однобоко, и другие качества обязаны быть в забвении, дабы не мешать Планам Бога на человека именно в этой жизни именно в этом направлении и развить человека и дать ему качества, которые и запланировал Бог.

 

Вообще, хозяйка к весне ко мне потеплела, привыкла, стала разговаривать более уважительно, легко уже доверяла свое хозяйство и иногда начинала рассказывать мне о себе, о своей судьбе, о детях, внуках… В один из дней, когда я пришла с работы в субботу, она рассказала мне, что у Василия свадьба, что он женится на той девушке, с которой встречался до меня, сказала также, что невесть зачем, но он приходил сюда утром и хотел меня видеть. Это факт  был мне неинтересен. Но бабушка оказалась права. Вечером этого же дня Василий пришел ко мне прямо со свадьбы. Он прошел в комнату, где я занималась, обложенная учебниками. «Я пришел проститься… Потому, что я знаю, что я тебя никогда не забуду…», - он еще что-то хотел сказать, помялся и молча вышел. Далее в доме на другой стороне улицы, чуть наискось, замелькали семейные, хотя и не долгие, и не очень счастливые будни. Василий начинал пить запоем и избивать жену, и тихий с виду дом приближался к своей драме.

 

 

В начале июня месяца я получила из курсов приглашение  и собиралась ехать в Москву. На радостях я написала письмо домой, мне выслали нужную сумму денег, я   открепилась от комбината, получила расчет, взяла все необходимые документы, трудовую книжку, мне написали комсомольскую и трудовую характеристику, купила себе юбку и кофту, как и туфли, подарила Анне Ивановне свое теплое зимнее пальто, которое купила еще в Горьком, пошла купила ей на память хозяйственную сумку, расплатилась за жилье, подарила ее  пачку лотерейных билетов, которые хранились у меня с осени и должны были разыгрываться в июле и уже паковала вещи к отъезду, намереваясь сначала заехать в Горький, поскольку там в университетской камере хранения у меня был аттестат, а затем уже должна была поехать по приглашению курсов.

 

 

Именно в эти дни готовящегося моего отъезда у Василия и случилась беда. Его молодая жена, забеременев, не пожелала рожать от него ребенка и обратилась к какой-то знахарке. Та напоила ее зельем, да так, что молодая женщина умерла. Едва похоронив жену, Василий все чаще и чаще, пьяный и больной подходил к дому Анны Ивановны и простаивал часами, сам не понимая, что он хочет… он так и не узнал, куда и зачем я уехала.  Анна Ивановна обещала не говорить...

 

 

ДОПОЛНЕНИЕ. 

 

Вплоть до моей встречи со своим мужем  мужчины не оставляли, не обходили меня своим вниманием. Не скажу, что я была красивая, ну, может быть,  симпатичная, и то не всегда, но что-то  влекло их и меньше всего по моей воле, причем не поверхностно, ибо со мной никогда не заигрывали, не пытались заласкивать словами или льстить, никогда много  не обещали, но говорили конкретно, конкретно поступали, конкретно спрашивали и даже конкретно страдали.

 

 Я склонна думать, что более увлекал мой внутренний мир, речь, то, что я ими не дорожила, готова была всегда отпустить, не пользовалась, не извлекала, как и не отдавала, ибо редко, очень редко находила возвышенные души, но и их могла легко оставить, ибо сердце не склонно было припекать, хотя ум и дорожил тонкостью души и ума, непосредственностью, чистотой намерений, как это мне пришлось встретить у Александра Стенченко.

 

 

Хотя тотчас понимала, абсолютно знала, что и он, мелькнув в моей судьбе,  абсолютно не раскрылся в духовном плане, предчувствовала качества, на которые не могла бы положиться в дальнейшем, а потому и в этой душе была для меня зыбкость, хотя также и понимала, что он был из другого для меня, но тоже великолепного мира, мира природы, ибо был биологом, где жил сердцем, надеждами, любовью, мечтами и страстью.

 

 

Духовную глубину, поступки, не сводящиеся никак к подаркам и насилию, к благам и наслаждению я чтила, возвышала в себе и других всегда, тянулась к такому проявлению и почти не находила, ибо грубая или страстная мужская сила понимала отношения однозначно, узко, в пределах кровати, и изъяснялась духовно и проникновенно редко до или  едва после удовлетворения плоти, не нуждаясь особо, да и не располагая к миру речи, любви, философии, смысла.

 

Мужчины был народ практичный, напористый, требовательный и в этом красивы, но это было все же за счет другой половины, за счет ее подчинения себе, за счет решения за нее, за счет и своей безнравственности…

 

Может быть, со мною, в моем случае,  судьбе, мечтающей открыть мне глаза, развить меня, и надо было начать так поступать, путем насилия, без моей на то воли и согласия, дабы мой, растущий из этого опыт, не имел примеси греховных деяний и устремлений и не пробуждал у судьбы ко мне в итоге воспитательные и исправительные меры.

 

К тому же,  в этом направлении меня невозможно было уговорить, решить вопрос посулами или подарками, как и личной целью, которая шествовала совсем в другом направлении. Волею Всевышнего, дающего все встречи и желания, как и похоть, как и следствия, меня просто желали взять, включая моего будущего мужа, буквально врученного мне моей судьбой.

 

 

Но это уже отдельная история. Как и в жизни каждого. Но многие, даже очень умные мужчины, встречающиеся в моей жизни и не обязательно на моем пути, были чрезвычайно сексуальными, считая это своим высшим достоинством и не зная, что Бог, я это утверждаю,  дает и это чувство, Сам, Лично, и не только, чтобы пополнить род человеческий, ибо для Бога это не проблема,  но для того, чтобы это чувство отработать, ибо оно тоже от рождения к рождению обязано притупляться, ибо, уходя навсегда на духовный план, душа не только теряет материальное тело, но она теряет и его желания, и его вожделения, и его похоть, и только через это входит в устойчивый отрешенный мир в себе, в воспетую нирвану, что есть Божественное состояние, предполагающее другую активность, другие наслаждения.

 

 

Здесь следует дать некоторые пояснения, ибо на это и направлено произведение. Поэтому, через сексуальную пассивность мужчины Бог приближает к привыканию, притуплению и отказу, через активность мужчины Бог приближает к пресыщению, усталости и отказу; а также болезнями, следующими из этого, многими материальными страданиями, следующими из удовлетворения плоти, Бог ведет и приучает к неявной внутренней устремленности от этого чисто материального направления.

 

 

Как бы открывая все врата для удовлетворения плоти, Бог неизменно обругивает и устраняет от этих врат другой Своей Божественной Рукой и многими земными средствами. Отсюда мат, заставляющий оседать в сознаниях неуважение к сексу, призванный обругивать это, по сути, святое, Божественное действо, ведущее к жизни и ее торжеству.

 

Секс – тот случай, где Бог усиленно дает своими методами и усиленно отбирает и опять же своими методами. В одном случае, чтобы плодиться, в другом – чтобы выходить из материального мира и материальных отношений. Отсюда и законы, упорядочивающие человеческую половую жизнь, отсюда и неуважение к этому через обругивание, мат, дабы сильно не привлекаться и на уровне подсознания желать в этом таинство. Все от Бога. А в итоге – выход за пределы физических половых отношений, но тому, кому пора.

 

Поэтому, когда мужчина уже не тянется к этому смолоду, это означает, что он уже получил это в исчерпывающей мере за предыдущие воплощения (и отсюда не следует, что он свят или ущербен), что он пресытился, что он готов идти путем особым, уже уготованным ему Богом, путем наук, философии, религии, отшельничества, практики-йоги… По сути, он становится на путь йоги, ибо заповедь йога предполагает отход от физиологических  потребностей тела, и качества йога должны быть не надуманными в виде внутренних установок, но естественными, выросшими в нем из разрешений и запретов материального мира, где над душой потрудился Сам Бог, и душа, и ведая о том и не ведая, ведомая Отцом, через практику материальных отношений постоянно выходила за врата телесных чувств и плотских отношений, пока совсем не вышла... И тем заслужила право служить Богу лично, и тем заслужила путь освобождения, путь за пределы рождений и смертей.

 

Поэтому,  большая сексуальная активность не заслуга человека, но есть то, что он находится в пути отработки, набивает оскомину, идет к усталости, к внутреннему пресыщению, находится только в пути  к совершенству, ибо  истинное совершенство за пределами сексуальной зависимости. Это следует знать.

 

 

Современный человек третьего тысячелетия должен прозревать и понимать, что все от Бога, что все в его жизни нацелено только на выход из материального мира телесных чувств, на отказ от материальных наслаждений через пресыщения, что все по Воле Бога обязано отрабатывать себя, тем приближая качества Земные к качествам Божественным, к качествам, которыми преимущественно обладают на высших планетах духовного плана и материальной вселенной, к качествам, которых у землян, в силу их уровня,  пока нет,  и из-за отсутствия которых с ними не могут идти на контакт высшие цивилизации, высшее качество которых – беспристрастие и независимость от телесных чувств, а потому -  другое мышление, цели, развитие. Это тоже надо знать.

 

 

Хотя, далеко не каждый может это осознать и отважиться пойти осознанно по этому пути отрешения, сотрудничая в себе с Богом. Однако, Бог согласие не спрашивает и рано или поздно, но дает каждому путь к Себе именно через эти качества и понимания, развивая их на Земле существующими теперь средствами, описанными ранее и также теми, которые называются преданным служением и практикой йоги, и теми, которые еще у Бога есть в запасе.

 

 

Также следует знать, что не следует осуждать того, кто слаб или ненавидит сексуальные отношения, кто не активен здесь, кто уже не хочет в эту сторону смотреть. Каждому здесь быть в свое время. Здесь не нужны никакие советы, не следует паниковать, экспериментировать, требовать, осуждать, унижать. Если Бог не дает сексуальное чувство, если убирает через возможности пола, значит, так надо, значит это лучшее для человека, значит, ему уже открыты двери духовные, значит, он достиг, значит, сюда пора… 

 

 

Но, а то, что происходило со мной – был тоже труд Бога. И я его излагаю и поясняю так, как это желает Владыка чувств. Здесь не следует усматривать мое падение или высоту, но предоставить это Богу. Но, а что извлечь – каждому Бог, опять же, подскажет изнутри. Но исповедь эта для каждого – вторичная. А первичная – своя собственная жизнь и жизнь детей и близких, где и извлекается все Волею Бога по большому счету.

 

Также, имеет смысл повторить, что секс – один из параметров духовного и материального развития всего человечества, абсолютный показатель развития общества, заданный и Управляемый Богом, возводящийся на престол и  низвергающийся в свое время Богом через умы людей.

 

Секс – убедительный показатель падения общества. Как только ему открывается широко дверь, нравы падают, законы на время ослабевают, усиливается греховная деятельность во всех направлениях, а это значит, что секс  начинает активно, пресыщаясь всеми материальными существующими средствами, себя изживать в сознаниях через свою активность и, изживая, рождает, синтезирует из себя духовность, устремленность к чистоте  в результате обозрения последствий, в результате практически проявляющихся религиозных людей, которые отработали эту привязанность, этот грех и должны идти далее и идут, вливаясь в ряды высшей религии, в ряды йогов, не надуманных, но взращенных в падении и в результате сексуальной огромной практики и тем отработавших это направление сексуального, плотского мышления и цели, делая страну не только религиозной, но и втягивающейся в воронку великого очищения.

 

 

И в этот период, согласно Божественному Плану, массы людей не выходят, просто вылетают, вышибаются из материального бытия на духовный план, за счет чего происходит обновление общества (ибо в него, уравновешивая численность,  начинают активно вливаться живые существа из животного мира, только начинающих свой опыт человеческой жизни, которые еще не на столько развиты и подавляются законами общества, подчиняются ему и его нравственности, развиваются в нем, набирают силы, чтоб его в свое время вновь потянуть в сексуальное падение, как и духовное, как и нравственное) и какое-то время поддерживается его глубокая религиозность (хотя и не повсеместная), что также способствует на этот период большому материальному  процветанию общества.

 

 

Но процветание идет сначала на руку обществу и его духовности, является его отдыхом, его иллюзорной видимой праведностью, но потом имеет свойство ослабляться по указанным также в скобках причинам и потому, что любые материальные блага ослабляют духовную активность и работу человека над собой, включая и целое общество или народы, или нации.

 

И вновь выходит на арену сексуальная направленность, как высший и всегда стимулируемый параметр общества и поддерживается теми, кто еще на полпути или в самом начале человеческой жизни. Так поднимается и опускается сексуальная направленность  общества, так поднимается и  опускается уровень его нравственности, так поднимается и опускается процветание общества и его благополучие,  чередуясь и неизменно, в своих пределах и в соответствии с Планом Бога и где неизменным показателем вновь и вновь выступает сексуальная активность человечества.

 

Сейчас наше общество именно в той стадии «падения», где не только обнажились все греховные направления, включая секс, вышедший на достаточно обозримую арену и возглавивший и определивший все другие падения, но где уже и приутомились, принасытились от секса неприкрытого по большому счету, увидели следствия, как массовые,  всеохватывающие страдания, и далее последует само очищение, возглавляемое понижением активности секса и его провозглашения, и далее последует повышенная религиозность, активное устремление за пределы сансары; а далее вновь будет набирать темпы сексуальная направленность, вновь произойдет увеличение страданий, вновь понизится материальный уровень и вновь люди будут обозревать следствия своей греховной деятельности и прописывать себе пилюли от падения общества и вновь будут изгонять секс, как источник насилий, разврата и вседозволенности, открывающих врата всем мыслимым и немыслимым греховным качествам человека…  

 

 

Однако, такое движение не охватывает одной ступенью всю планету, но идет волной, Божественно оправданной, втягивающей в себя периодически, последовательно, осознанно и незаметно и непременно. В итоге, все в своем подъеме и падении, в торжестве и сокрытии секса вечно поднимаются и опускаются, обуславливая развитие человечества и его индивидов, понуждаемых извне и изнутри, и это есть жизнь, и это есть единое и неравномерное дыхание Земли. Это надо хотя бы знать; т.е., вовлекаясь в эти сексуальные игры, иногда и смотреть со стороны и видеть, что с тобой делают, куда и как  и с какой целью тебя ведут, т.е. надо познать «процесс засолки» для развития мысли, для развития собственной цивилизации, для интеллекта, для разумного участия и сотрудничества с Богом, ибо, как бы Бог ни мариновал, преследуя Свои Божественные Планы, ты остаешься и ты приближаешься в этом пути только к Богу и обязан знать Божественное участие к себе и не быть в этом неграмотным.

 

Ты должен хотя бы видеть, откуда у тебя греховность, включая постоянные сексуальные потуги, и точно знать, что они исчерпывают себя и уходят навсегда и чем ты пристрастней, тем быстрее отыгрываешь эти роли, и никогда не следует особо задумываться о самовоспроизводстве с потерей своих на то сил, ибо у Бога тьма твоих заменителей, уж поверь.

 

 

Все эти осознанные и неосознанные манипуляции с живим существом выводят его только в Свету, ибо живое существо, начиная с мельчайших, тоже не так просто, ибо частица Бога, и имеет свойство западать на наслаждения и власть и прочие наслаждения материального мира, будучи на самом деле слепым и бестолковым.

 

 

И снова хочу подчеркнуть, раз уж дело коснулось интима, что это дело в глазах Бога Дающего не постыдное, но поставлено в такие рамки Творцом, чтобы понимались, как непреходящие условия материального существования и выживания, а потому должно быть тайным, сокрытым  в необходимой мере от других, недоступным детям, психически и физически не готовым.

 

 

И нарушающий, осознанно идущий на это, идет непременно по пути страданий и индивидуально и целым обществом, поскольку осознанно является причиной страданий других. А это недопустимо. А это греховно. А это наказуемо непременно, и здесь Бог неумолим. Это надо знать всегда.

 

 

Законы Земли – от Бога. Все. Абсолютно. И не только из Библии и других Святых Писаний. А потому воздавалось и мне, ибо в прошлых каких-то рождениях, будучи в теле мужчины, я могла так поступать и получила свое по заслугам, а заодно и тот обзор сути вещей на Земле и в один присест (за одну жизнь), чтобы теперь все обозреть, себе заказать и Волею Бога разъяснить другим на уровне совершенных знаний, знаний истинных, которые всегда в своей мере  в нужное время способствуют скачку всего общества вперед в духовном развитии на этот период, принося также и некоторые материальные процветания Божественным незримым механизмом (элементы, зачатки которого видны уже теперь). «Скачок» - сказано грубо. На самом деле имеет место постепенность, переливание из одного сознания в другое, из одного состояния в другое, но в сути своей подготавливаемого уже теперь в умах и претворяющееся через Богу угодных лидеров, и что по срокам Божественным имеет все же стремительный характер, ибо в Плане Бога уже причины затребовали следствие.

 

Другие произведения автора:

87.БХАГАВАД-ГИТА ВСЕМ. ГЛАВА 11. ВСЕЛЕНСКАЯ ФОРМА. СТИХ.1-55.

83.БХАГАВАД-ГИТА КАК ОНА ЕСТЬ НЕАВТОРИТЕТНОЕ ПИСАНИЕ. ГЛАВА 12. ТЕКСТ 16-20.

55.БХАГАВАД-ГИТА ВСЕМ. ГЛАВА 5. СТИХ.23-25.