Ворон. Часть 1

ВОРОН

Повесть – легенда

Время действия: начало ХХ века.

 

 «Падение пера из крыла птицы производит гром на Дальних мирах».

«Агни – Йога»

 

ПРОЛОГ. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ЦИРК

 

В начале лета весь город был взбудоражен предчувствием необычного зрелища.

Залетевший с юга ветер трепал афиши, вырывал из рук уличных торговцев газеты с волнующими строчками о необыкновенном цирке.

Жадные руки заскучавших людей раскрывали плавно летящие по ветру, машущие крыльями газеты, где большими буквами значилось о приезде цирка «Цефей». Особенно влекло людей к кассам обещание приезда знаменитого мага и чародея Монтадо.

 

ТАИНСТВЕННЫЙ МИР МАГИИ И ВОЛШЕБСТВА!

ЗАВОРАЖИВАЮЩАЯ ПРОГРАММА НЕПРЕВЗОЙДЕННОГО МАГА МОНТАДО. ЛЬВЫ, ИГРАЮЩИЕ НА ФЛЕЙТАХ. ЗАЙЦЫ – БАРАБАНЩИКИ. ОСЕЛ – ТРУБАЧ. ВОЛК – СКРИПАЧ… НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ПРЕВРАЩЕНИЯ. МАТЕРИАЛИЗАЦИЯ ЖЕЛАНИЙ. ПРИГЛАШАЕМ ВАС В МИР ИЛЛЮЗИЙ И ТАЙН, ЗАГАДОК И РОМАНТИКИ!

 

Взбудораженные люди выстаивали у касс, споря о магических способностях Монтадо.

- Так ведь это же все обыкновенная дрессировка, - заявляли одни.

- Обыкновенная дрессировка? Не скажите! По своим природным особенностям эти звери не могут играть на инструментах. Да и собрать вместе их невозможно! Перед нами волшебство чистой воды! – говорили другие.

За три дня до представления все билеты были раскуплены.

В тот счастливый летний вечер нарядно одетая толпа двигалась в направлении празднично сияющего здания, где разместился и давал представление новый цирк.

Гирлянды огней сверкали в фонтане. У входа зрителей встречали артисты в цилиндрах, во фраках и атласных жилетах, раздавая программки. Надувались разноцветные воздушные шары, предлагались пищалки, дудочки и вкусные петушки на палочках.

Гремел оркестр. Пахло опилками, дикими зверями и дамскими духами.

 Когда представление началось, сотни глоток затаили дыхание, наблюдая среди мерцания огней, то за воздушным полетом серебряных гимнастов над манежем, то за ловкими, извилистыми канатоходцами, которые пробегали, точно пауки, по тонким струнам с обезьяньей ловкостью.

Силач, весь в бугристых, пляшущих под коралловой кожей мышцах, важно жонглировал тяжелыми гирями. Смешные и нелепые Рыжий и Белый клоуны до слез потешали публику, но и сами лили из глазниц немалые ручейки, превращающиеся по ходу в разноцветные мыльные пузыри. Затем они хватали эти молочные облачка и, размахивая ногами, подлетели над ареной.

Гибкие, как пантеры, акробаты делали сальто в воздухе, под горячие зрительские аплодисменты. 

Затем зазвучала музыка Штрауса, зал замер: шесть стройных, белых лошадей, танцующих вальс, покорили зрителей изяществом, красотой. Волшебная картина! Многие сомневались: не сон ли это?

Лошади исчезли, а на смену им появился белый пудель Вирто – отличный знаток арифметики. На вопрос «Сколько у Вирто глаз?» - пес лаял два раза. «Ну а, сколько у Вирто хвостов?» - уверенно лаял один раз.

Великолепные, изящные наездницы, выполнявшие джигитовку, покорили публику. В них нельзя было не влюбиться!

Но все ждали главного гостя сегодняшней программы – знаменитого мага - иллюзиониста Монтадо.

Он появился перед зрителями, как и положено волшебнику. Монтадо внезапно вырос из ничего, прямо в воздухе, слегка напугав униформистов. В полной темноте он испускал бледное сияние. Цирк осторожно и волнительно дышал.

 Под «Nocturne» Шопена маг стал спускаться по невидимым ступенькам, медленно и важно, в белоснежной сияющей сорочке, узком камзоле, богато вышитом и украшенном, рукава которого были отвернуты, как манжеты, узких панталонах, шелковых чулках, в шляпе и плаще через плечо.

  Черные вьющие волосы, словно широкие ленты, спадали на плечи. В руке у него был блестящий посох с почками, сияющими зелеными огоньками.

Одним взмахом своего волшебного посоха он заставил румянится женщин, сидящих в зале – их руки украсились алыми розами. Гром аплодисментов был ответом магу, и он тут же добавил гвоздики к фракам, пиджакам мужской части зрителей.

Далее маг, к тому времени уже спустившийся на арену, и усевшийся со своим посохом в высокое кресло, образовал вокруг себя волнистый ковер, который вскоре чудесным образом превратился в озеро, в бирюзовой воде которого плавали лебеди, тут же обратившихся нимфами в белоснежных одеяниях. Сам маг восседал на кресле, как на острове, руководя всем волшебным действием. Вот аплодисменты, новый взмах – и все синие воды озера вдруг устремляются вверх и, затем, падают на арену (на которой кресло превратилось в домик), кристалликами снега…

Далее Монтадо порадовал людей необыкновенными фокусами, а все завершил волшебный оркестр зверей, которые сыграли «Марш Радецкого» Иоганна Штрауса, чем немало удивили и порадовали зрителей.

 

***

А когда подуставший маэстро вошел в свою комнату и стал снимать жарковатый для него костюм, то внезапно остановился, и глядя на шкаф, негромко сказал:

- Долго собираетесь там сидеть?

Из-за шкафа вышел бледный худощавый мужчина с небольшой щеточкой усов, смахивающий из своего одеяния пыль.

Маг указал ему посохом на полуоткрытое окно, за которым возвышалось ветвистое дерево.

- Потрудитесь покинуть комнату таким же способом, как вошли сюда…

Но его остановил нечастный взгляд посетителя.

- Умоляю вас выслушать меня, - сказал пришелец.

Маг внимательно посмотрел в глаза гостя. На какое-то время наступило полное молчание. Пришельцу казалось, что его гипнотизирует взгляд гюрзы.

- Вы понимаете, о чем просите? – спросил Монтадо.

Мужчина сложил умоляюще, по-индийски руки:

- Но вы же все можете…

- Могу… Но за обвалы в дальних мирах ответите вы!

Они говорили, явно понимая друг друга, хотя вслух не договаривали…

- Вы хотите сына…

- Именно. Я заплачу…

Посетитель имел жалкий вид.

Маг вздохнул, повернулся и закрыл дверь на ключ.

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

«Выдумка – это возлюбленная разума»

Юрий Олеша «Зависть»

 ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПТЕНЕЦ

 

Серебряный звон весны тревожил струны души, кружил голову запахами акации, сирени и яблонь.

Несмотря на красивый день, инженер Савелий Павлович Одинцов был грустен. Он шел неспешным шагом со службы домой и думал о том, что весна лишь подчеркивает его неприкаянность и одиночество. Замечательная, пробуждающаяся ото сна природа, должна была бы радовать, волновать, манить, но, сквозь всю красоту дня, Савелий Павлович постоянно возвращался к мысли, что он один и никому не нужен.

Птенца он заметил сразу. Черный длинноклювый комочек, со слипшимися перышками, ковылял беспомощно по тротуару, волоча перебитое крыло, отчаянно попискивая.

Одинцов оглянулся, посмотрел вверх на деревья. Птенец явно выпал из гнезда.  Но никаких гнезд, ни взрослых птиц, претендовавших на родительские права, замечено не было. Тогда взял вороненка, завернул в тряпицу и отнес домой. Он шел и чувствовал, как в его кармане бьется и пульсирует жизнь. Птенец вовсе не собирался кусаться или щипаться и позволил доставить себя без лишних хлопот.

Придя домой, Одинцов долго думал, что делать с птенцом, оставлять его или нет. Ему, человеку достаточно занятому, лишние заботы не были нужны. Но глядя на забившегося в угол подоконника, спрятавшегося за горшком с геранью птенчика, Одинцов все же пожалел малыша и решил оставить его. Где-то от кого-то он слышал, что возвращать вороненка к своим нельзя – не примут, заклюют, погибнет…

И Одинцов решился взяться за воспитание птицы, тем более, что жил он одиноко и детей у него не было. Жена его оставила через год после свадьбы, сбежав с купцом Воротниковым, и с тех пор Одинцов жил совершенным бобылем.

Боясь, что вороненок загадит комнату, Одинцов сходил к своему давнему приятелю доктору Петру Якушеву и попросил у него большую клетку, в которой когда-то жил почивший затем попугай.

Он рассказал Якушеву о вороненке.

- Молодец, что подобрал. А то ведь он мог погибнуть. Только вот что, чем ты кормишь его? - спросил добросердечный и изобретательный Якушев.

- Дал ему пару хлебных мякишей да попить воды. Он ведь не ест ничего сам, забился в угол комнаты и сидит, двигается маловато. Пришлось клюв насильно разнимать, чтобы мякиши втолкнуть, - сказал Одинцов.

- Ты погоди, - задумчиво сказал Якушев. – Кажется, хлебом -  то кормить его нельзя… Да, вообще, нужно посмотреть, не болен ли он? Ты сейчас иди домой, неси клетку, а я у Свирипы спрошу, заодно в Энциклопедию загляну. Я зайду к тебе…

Свирипа был ветеринаром, а что касается Якушева, то Одинцов ему полностью доверял. Якушев был обязательным человеком с авантюристической жилкой, очень увлекающимся. Жену он похоронил еще в прошлом году, дочь была замужем в другом городе и об отце забыла. Так что Якушев был свободен и готов был помочь кому угодно.

Возвращающегося Одинцова окликнул мальчишка – продавец газет. Он вручил ему записку.

Дома Одинцов посадил спящего птенца в его новое жилище, поставил ему в малюсеньком блюдечке воды, а затем вскрыл конверт. Письмецо было, конечно же, от Глафиры, с которой Одинцова связывали тесные отношения. Одинцов уже остывал к навязчивой и скользкой Глафире, способной лишь дарить наслаждение, да обманывать мужа. Но все же фигуристая Глафира по-своему была мила и забавна, и сказав себе «в последний раз», Одинцов оправился к этой жгучей брюнетке с приятной родинкой на щеке.

Глафира сегодня была яркой и медоточивой. Муж уехал на скачки в другой город, и она радостно принимала Одинцова, приказав немой горничной Устинье поставить самовар.

 Стаскивая с себя тонкие парижские одежды, Глафира мило лепетала, и, наконец, голова Одинцова утонула в океане ее обширной и упругой плоти…

…Глядя на пребывающую в полудреме Глафиру, Одинцов не мог отвязаться от мысли об оставленном в клетке одиноком птенце, поэтому осторожно выкарабкался из теплой постели и стал одеваться. В полураскрытое окно веял свежий вечерний ветерок, пахло медом акаций и углем (неподалеку был железнодорожный вокзал).  Распрощавшись с удивленной Глафирой, отказавшись от чая, Одинцов поспешил домой.

Он не стал дожидаться редкого гостя – трамвая, взял извозчика. Но опоздал – записка в ящике извещала, что Якушев приходил, и что он придет вновь следующим вечером.

Вороненок сидел безучастно в углу клетки, временами оживая и тогда из-под желтоватого, покрытого пленкой века, блистал черный мутный глазок.

Поздно вечером птенец дрожал и был горяч.

Одинцов с досадой отложил газету, которую держал в руке, покрыл птенца полотном и грел, затем дал ему сухой перловой кашки, оставшейся от завтрака.

Птенец затих.  Успокоившийся Одинцов прилег на диване в домашнем халате, укрылся одеялом и потихоньку задремал.

Ночью он проснулся с тревогой. За темно-синим окном тихо журчала флейта дождя.

Одинцов зажег лампу. Рядом лежала пустая тряпица. Одинцов стал исследовать местность своей комнаты. Он нашел нахохлившуюся птицу в углу, которая защищалась черным крылом и била когтистыми лапками по паркету.

Одинцов, открывая слабый клюв птицы, влил в него молока и дал ей еще немного каши. Тщательно вымыв руки, Одинцов посмотрел на едва капающий дождик за окном, затем лег, но забылся лишь под утро.

 

***

Утром проспавший Одинцов торопился на службу, но заметил, что птенец немного оживился. Он взъерошился, потягивал крылья и чистил перья.

- Ну, сиди здесь, не балуй, а мне на службу, - сказал Одинцов птице, и та повернула голову с длинным клювом, посмотрела на него черными горошинками глаз, как будто понимала.

Одинцов поспешил в контору.

Вечером раздался звонок, и в дом вошли Якушев с ветеринаром Свирипой. Свирипа был бледен, худ и ходил словно циркуль, а маленький плотный Якушев много говорил:

- Ну, как твой питомец? Вот доктора привел к нему, как обещал. А, вот где он шельмец! Еще не подох? Михайло, глянешь?

- Ну-с, ну-с, - сказал Свирипа, надев пенсне, протягивая бледные худые и длинные пальцы к птенцу. Руки Свирипы явно не понравились вороненку, он стал клеваться.

- А, сопротивляешься, значит жить будешь, - хрипловато протянул Свирипа. Преодолевая бурное сопротивление, ветеринар внимательно осмотрел пернатого пациента.

- Подойдете в аптеку, купите вот эти порошки, - сказал Свирипа, когда птенец уже вернулся в клетку. И чиркнул что-то на бумаге.

- И вот так давать. С водой, – заключил он.

- Так это ж для человека, - промолвил Одинцов.

- А оно и для человека, и для птицы служить может, - добавил Якушев, читая через плечо Одинцова записку.

- А насчет кормления – никакого хлеба, – заявил Свирипа. – Ничего мучного. Избегать сахара и соли.

Тут же сразу встрял Якушев:

- Да, вот что написано в книге. Давать нежирный творог, яйца вареные измельченные, можно отварить капусту…

Свирипа посмотрел на часы на цепочке.

- Да не мешает перетереть на терке яблоки, морковь.

Одинцов спросил:

- Так кто же передо мной самец, или самка?

- Это определить трудно-с,- задумчиво ответил Свирипа, собирая вещи.

- В Энциклопедии написано, что самец крупнее самки, его клюв имеет более изогнутую форму с хорошо просматривающейся горбинкой, лоб немного сглажен. При осмотре тела можно заметить более массивные суставы и резкие изгибы тела. Самки ворона немного меньше размером, клюв обычно небольшой и практически невидна горбинка, переход ото лба к клюву сильно выражен. Крылья и хвост в соотношении с пропорциями тела небольшие, - быстро говорил Якушев.

Они стояли перед Одинцовым – длинный Свирипа и маленький круглый, но ловкий Якушев, и Одинцов вдруг почувствовал нежность и благодарность к этим людям, озаботившихся, казалось бы, сущей безделицей, и пришедших к нему на помощь.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ. ИСКУШЕНИЕ

 

Постепенно вороненок окреп, стал вести себя увереннее и свободнее. Он стал самостоятельно питаться, с удовольствием поедая зерно, кусочки мяса, рыбы, но особенно любил творог, сырые и вареные яйца. Он так привык к Одинцову, что свободно сидел у него на руке, летал по комнате, самостоятельно возвращаясь в клетку по зову хозяина.

Но с поведением ворона не все было ладно! Оторванные кусочки обоев и разорванные книги, пробуждение на рассвете от криков птицы были еще только «цветочками». 

Гораздо большие сложности возникали тогда, когда он вылетал наружу. Тогда он таскал из открытых окон соседей все, что плохо лежит. Пришлось изолировать маленького разбойника в клетке.

***

Разлитый в воздухе свежий медвяный запах, красота роскошного ковра цветов, манили жителей города с красными черепичными крышами в волнующееся под ветерком море природы.

В это воскресенье, далеко за городом, у небольшой рощи, на изумрудной молодой траве отдыхало несколько человек. Худой и длинный Свирипа, поблескивая стеклышками своего неизменного пенсне, помешивал в подвешенном котелке ароматный кулеш.

На развернутом кесабе возлежала жена Свирипы Ксения, прикрыв от солнца шалью пышную грудь, вяло наблюдавшая за своей дочкой Ларисой, чьи рыжеватые кудряшки отливали на солнце золотом. Она весело бегала по лужку с сачком.

 Рядом раскладывала карты жгучая брюнетка Глафира.  Ее муж Корней Васильков механически обмахивал ее веером, отгоняя мелкую мошку и почти что дремал, потому не заметил, как ветреная Глафира посылала воздушный поцелуй Одинцову, носившему вместе с Якушевым ветки и сучья для костра.

Наносив целую гору, Савелий Одинцов решил уйти подальше от назойливой Глафиры. Он взял удочку с необходимыми принадлежностями и отправился к реке.

Зеленая стена ровного камыша встретила его болотистым запахом. Подобравшись поближе к воде, распугав лягух, Одинцов забросил удочку и уселся, облегченно вздохнув. Наконец-то он остался один, далеко от двусмысленной ситуации, связанной с Глафирой. Кто же знал, что в последний момент за нею еще и муж увяжется? Кроме того, на душе, что называется, кошки скребли.

В стоячей черной, как сажа, воде, клевало слабо.

Зашумел камыш, зашелестела трава. Размахивая тоненькой веточкой к Одинцову шел Якушев.

- Ну как, словил чего? – спросил он.

- Да так, мелкая рыбешка есть… - вяло отозвался Одинцов.

- Ты чего от других тут спрятался? – спросил Якушев с укоризной. – Небось из-за Глафиры?

- И из-за нее тоже. Терпеть не могу этого ее франта – мужа. Гонора у него хоть отбавляй, а сам – так, пустое место. И зачем она его с собою потащила?

- Скорее всего Корней сам за нею увязался. Может быть чувствует что-то, - сказал Якушев.

Савелий вздохнул.

- Вот я и ушел куда подальше. И вообще, в последнее время у меня только и мыслей, чтобы поскорее закончить эти отношения с Глафирой…

- Что, никак поднадоесть успела? -  иронично спросил Якушев.

- Да как-то несерьезно все это, -  хмуро сказал Одинцов. – Мы, по сути, чужие друг другу люди и, кроме альковных дел, нас ничего не связывает.

Якушев легонько бросил веточку в воду.

- Тише, рыбу распугаешь, - сказал Одинцов.

- Ну ты то носа не вешай, - сказал Якушев. – На Глафире жизнь не кончается! Ты молодой еще, здоровый…

- Да как-то бесперспективно все… Вот только птица моя. Она –то в последнее время и радует…

- Да, кстати, как там твой питомец? – спросил Якушев.

- Учится не по дням, а по часам. Смышленый. На руку садится. Вот только выпускать боюсь. Как – бы не улетел и не заклевали. Что я потом буду делать? Совсем один!

Якушев внимательно посмотрел на Одинцова.

- Да, я вижу ты не на шутку привязался к нему.

Одинцов замялся.

- Да, ты знаешь, что один я на этом свете. Родитель давно помер, матушку я не знаю. Для меня любое существо рядом важно. Пусть даже птица… Моя же краса сбежала, так никого и не оставила.

- Шельма, - вдруг злобно сказал Якушев. – А могла бы и оставить… Зачем ты ей аборт организовал?

Одинцов обернулся к нему встревоженно.

- Что? Какой аборт?

- Ну, у нее же беременность была... Ты что не в курсе был?

- Нет. Она ведь ушла тогда к Воротникову, вернее он ее увез.

- Ну да, а потом приходила ко мне, якобы от тебя. Просила прервать беременность, найти врача. Ну я и нашел ей…

Одинцов встал.

- Она не могла тогда забеременеть от Воротникова! Значит она убила моего ребенка. Моего сына! А ты? Зачем, зачем, ты помог ей в этом!?

- Ну откудова я знал? – развел руками Якушев. – Я думал, пришла она от тебя. А потом мы конечно же не оговаривали эту ситуацию… Оно и понятно – дело, так сказать, деликатное, интимное, чего его ворошить…

- Вот мерзавка! – прошептал Одинцов. – Ну, вот видишь. Подвела она меня по жизни. И теперь один совсем, без детей… И не будет у меня наследника!

Помолчали. Ветерок создавал рябь на темных водах реки, колебал плавающие листики, словно кораблики.

- Ну, не печалься, - произнес Якушев, после долгого молчания. – Знал бы я тогда, не повелся бы на ее просьбы.

Одинцов повернулся. В его туманных глазах его блестели льдинки.

- Да пусть бы родила и оставила мне. Уж я бы воспитал. Вот теперь у меня никого, окромя моего вороненка нет. Была бы возможность превратить его в человека, в своего сына - как я рад был бы!

Якушев привстал. Его круглое лицо казалось розовым в лучах солнца.

- Слушай, я тут припомнил одну вещь. «Материализация выдумок», - медленно сказал он.

- Какая еще материализация?

Какое-то время они следили за пролетевшим аистом.

- Слушай, ты читал, что в наш город приезжает маг - иллюзионист Монтадо? – спросил Якушев.

- Ну, слышал… Тот, кто все может?

- Ну да. Он же занимается материализацией выдумок.

- Ну и что?

- Как что? Пусть превратит твоего Карлушу в человека.

- Да ты в своем уме? Разве это возможно?

- Вот и нужно разузнать.

Шелестя травой к ним кто-то шел. Это была Ксения, помахивающая шляпкой с алым бантом.

- А, вот где спрятались милые наши рыбаки! Кулеш готов! Вас ждем-с…

И широко улыбнулась, блеснув рядом алебастровых зубов.

- Идем уже, - хмуро сказал Одинцов, тяжело вздохнув, вставая.

-Ладно, после поговорим. Я разузнаю, что к чему. А пока никому ни слова, - энергично зашептал Якушев.

 

***

Сегодня Савелий Павлович решил посидеть дома, отдохнуть от службы.

Он кормил вороненка, создавая ему искусственные препятствия и наблюдая, как эта умная птица находит способы клювом откупорить пробку, чтобы напиться воды, или развернуть бумагу, чтобы отведать лакомства.

Затем он навернул на исцарапанную руку кусок кожи, чтобы Карлуша мог на ней сидеть, издавая резкие гортанные звуки.

За окном грохнула громовая волна, казалось, что сотрянулось темно-фиолетовое небо. Запахло электричеством, водой и свежей пылью.

Савелий видел, как из остановившейся пролетки выскочил Якушев, и, подняв ворот пиджака, придерживая от внезапного ветра с дождем, шляпу, бежал к его дому. Дождь сыпал водяным порошком, маленькие полноватые ноги Якушева смешно перебирали мокрые камни дороги, спеша к спасительному уюту дома. Вот его шаги зашаркали по деревянной лестнице, зазвонил дверной колокольчик.

- Уф, еле успел, сейчас начнется, - произнес Якушев, отряхиваясь. – Надо же, забыл взять зонт.

- Ничего, пока у меня пересидишь. Грозы коротки, - сказал Одинцов, помогая ему снять влажный пиджак.

Через пять минут за стенами дома бушевала водно - ветреная стихия.

Острые стальные стрелы прорезали небо, били в землю, освещая внезапными высверками потемневший город.  Трещали и гнулись деревья.

Якушев рассказывал за чашкой чая то, что ему удалось узнать об иллюзионисте Монтадо.

- Вот афиша. Смотри: НЕОБЫКНОВЕННЫЙ КОНЦЕРТ АРТИСТОВ МАГА МОНТАДО. ЛЬВЫ, ИГРАЮЩИЕ НА ФЛЕЙТАХ; ЗАЙЦЫ – БАРАБАНЩИКИ… Какое волшебство!

- Петр, я вот думаю – волшебство ли это? Разве так бывает в наш просвещенный век? – сказал Одинцов.

Якушев ухмыльнулся.

- Еще и как бывает! Как там у Шекспира? «Есть много в небесах и на земле такого, что нашей мудрости, Гораций, и не снилось».

Савелий замыслился на мгновение.

- Ну да, как в оккультных романах… Сии книженции мне доводилось листать. Чего там только нет – маги, вселенская борьба божественных и сатанинских сил, реинкарнация…

Якушев поднял брови:

- А почему нет? Ведь идея всех последователей госпожи Блаватской - взаимозависимость скрытых сил в человеке и космосе, тайны первородной материи... Почему ты не видишь здесь связи?

Помолчав, Одинцов сказал прямо:

- Ты, думаешь, что если обратиться к этому Монтадо, то он сможет превратить нашего Карлушу в человека?

- А почему бы не попробовать? Я знал, что такой вопрос возникнет, - сказал Якушев. – И посему, кое-что еще припас.

- Что это?

Одинцов увидел, как Якушев достает что-то из кармана пиджака, висевшего на спинке стула. Это была подмокшая вырезка из газеты.

Якушев, отодвинув стакан, осторожно расправил листок на столе.

- Смотри, - он легонько ударил пальцем по листку. -  Рассказ одной женщины. Достаточно знатной. Она родом из Сербии, какая-то местная графиня. Сын у нее тяжело заболел. И она, испробовав все лекарства, призвала на помощь этого Монтадо. Тот отнекивался, но она ему хорошо заплатила, он приехал и помог. Но как? Спасти умирающего он уже не смог. Тогда душу ее сына он переселил в тельце маленького скворца, совсем птенца! А далее, прошло пару месяцев, и скворец начал проявлять все способности человеческого разума. Даже слова из отдельных букв складывать научился!

- Быть может это газетная утка!

Якушев развел руками.

- Ну, тебе не угодишь! Во всяком случае можно проверить…

Одинцов отставил в сторону чашку, подошел к клетке, взял вороненка на руки. Тот сидел смирно, склонив голову, перебирал лапками намотанную кожу на руке, устраиваясь поудобнее, затем вспорхнул к столу, ступил пару шажков к печенью, осмотрелся, наклоняя голову, то в одну сторону, то в другую, и клюнул.

- Какой умница! - сказал Якушев.

Одинцов посмотрел на него. В глазах горел интерес.

- А что, действительно, давай попробуем.

Якушев вздохнул.

- Наконец-то…

-Только вот что… Этот Монтадо потребует немалую плату за свою работу…

- Эту проблему попытаемся решить, - сказал Якушев. – Я вот что подумал. Недавно я пользовал одну старую барыню. Меня к ней привезли как врача. Она живет в заглохшем, запущенном доме, совершенно одна. У барыньки лишь глуховатый слуга, да придурочная кухарка есть. Вокруг нее народ давно уже вымер. Заброшенные, пустые, полуразвалившиеся дома… Да и сама барынька скоро душу богу отдаст. Когда она расплатиться со мной хотела, то шкатулку открывала. А там у нее ценный перстень лежит…

 

***

Остожский высокоствольный лес дышал мерно и тихо, словно спящий зверь. Он вливался в окружающий его космос своей зеленой массой, соединяясь с серебром звезд и темным бархатом неба. Что-то шептали кустарники, вытягивались на ножках и снимали шляпки грибы, стелился и серебрился мох, волновали ветви и кустарники ночные обитатели леса.

Человек здесь ступал осторожными шагами, нес перед собою фонарь, и казался существом чужеродным в эту ночную пору. Человек думал, что лес спал. На самом деле лес лишь притаился и изменил жизнь. Но человеческие шаги по лесу, хруст веток, жесткость передвижения – все это помечалось сонным и притаившимся лесом.

Странник был не один. Пробиралось по лесу трое. Они пытались в этой мгле, среди сияния луны и блеска звезд, среди полета светящихся ночных насекомых, обнаружить одну важную тропу.

 В конце концов яичный свет фонарей привел путешественников на необходимую тропку, а та – к разбитой дороге, которая вела, минуя колодец, к давно брошенному, но еще живому поселению среди густоты леса.  Оно состояло из двухэтажной усадьбы, пристроек, маленькой церквушки и покосившихся изб.

Один из людей – длинный и высокий (а им был Свирипа), среагировав на лай, вынул кости и моченый хлеб, и стал щедро кормить бегавших вокруг псов.

Двое других почти тут же сразу исчезли, растворившись в кустах бузины. Они мягкими шагами бежали вокруг дома, стараясь найти необходимое окошко и тайный ход.

Когда Одинцов и Якушев нашли заветное окно, то достали платки и скрыли под ними лица.

В последний момент оглянулись. Их заметил разве что ветер, зашелестевший кудрявыми верхушками таинственных ночных кустов. Одинцову казалось, что кусты живы, и под ними прячется целая группа людей в полицейской форме, готовых задержать злоумышленников.

Но ветер пошумел и утих, луна облизнулась и подмигнула, ночная птица по-дружески крякнула, но не напугала... И тогда Якушев стал освещать бледным светом, а Одинцов стал дергать раму, щелкая в ней, вынимая гвозди. Наконец открываемое окно запело и дрогнуло, вдруг как-то громко щелкнуло, и кусок стекла выпал в низкую темную, серебристую от света фонаря, траву. Пришельцы тут же замерли, притаившись под окном, но тишина, нарушаемая лишь бродягой – ветром да тополиным шумом, казалась полной. И, выждав необходимую минуту, злоумышленники стали осторожно вынимать темные куски стекла. Якушев тут же засосал, словно медведь лапу, порезавшись о стекло. Но, когда Одинцов, изорвав свой плат, перевязал ему палец, Якушев первый полез в темное нутро тихой комнаты…

Они шли по извилистому коридору, крадучись, поскрипывая половицами. На них взирали с высоты мечтательно и грозно дамы в кринолинах, мужчины во фраках. Сердца пришедших сливались с биением тяжелых часов с маятником, которые, тут же отбили второй час ночи, словно отсалютовав гостям.

В комнате, в которую они вошли, большую часть пространства занимали пузатые шкафы и огромный стол-бюро, вероятно сделанный из дуба.

Якушев указал на нижний правый ящик стола. Одинцов подергал его – ящик оказался запертым. Все попытки открыть его не увенчались успехом.

Якушев, чертыхнувшись, взялся за ящичек сам. Он осторожно стал поддевать его. Они уже собирались совершить взлом, как скрип отворяемой двери, яркий свет озарившего комнату подсвечника на три свечи, заставил их испытать страх.  Душа сразу вбежала в пятки, а старческий голос был подобен грому:

- Господа, кажется вы хотите открыть ящик моего стола! Не нужно ломать – вот ключи.

И дрожащая, словно стеклянная, старушечья рука, вся во вздутых голубоватых венах, протянула морщинистыми пальцами связку ключей.

- Там шкатулка с моими драгоценностями. Вам они нужны. Будьте милосердны, примите их в дар от меня. А я уже одной ногой в могиле. Мне они ни к чему!

Ошарашенные Якушев и Одинцов превратились в соляные столбы.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ДАР

 

С недавнего времени в привычно тихой квартире инженера Савелия Одинцова стала происходить шумная суета. Соседей будил плач ребенка, громкие возгласы мужчин, топот ног, а на балконе, под свежим ветром, покачивались тщательно выстиранные пеленки. Да и сам Одинцов изменился! Он посвежел, помолодел, и стал подниматься по лестнице совсем по-мальчишески, прыгая через ступеньку.

 

***

Отгудело, отгремело оркестрами шумное представление.

Монтадо откланялся и, ощущая мощный энергетический разрыв с публикой, тут же словно растворился в коридорах, спасаясь от неизбежных поклонников.

Какая там усталость! Мысль, мучившая мастера иллюзий с недавних пор, не давала ему отдыха и покоя. Хлебнув для подкрепления сил эликсира из разноцветной бутылки, маг, не обращая внимания на стуки в дверь, накинул на себя черный плащ, и открыл замок. Тут же, с криками «господин артист», хлынула толпа, и застыла на пороге комнаты, изумленно шушукаясь, не замечая самого маэстро.

А тем временем Монтадо, немного сердито отстранив так и не увидевших его поклонников, смело зашагал по коридору, направляясь через дебри цирковых покоев к выходу.

Темно - синее ночное небо сияло разноцветными звездами, а огромная туча уже скрыла месяц, и постепенно накрывала взбудораженный цирком город с красными черепичными крышами. Город пропадал постепенно, укутываясь в черный бархат, лишь огни, да вспышки далеких, но все приближавшихся молний выкрадывали у ненасытной тьмы прямоугольные дома, шелестящие на сильном ветру деревья, да старинные памятники.

Монтадо дважды стукнул тростью в двери крытого экипажа, и тут же растворился в нем. Внутри его ждал невысокого роста, кругленький, непропорционально сложенный человек, с длинным приплюснутым носом и большими голубыми глазами.

Он медленно кивнул магу, а тот парировал:

- Отлично, Феликс! Я доволен вашей работой. Значит едем!

Смоляного цвета лошади, стеклянно стуча копытами по мостовой, помчали по улице. Над ними возвышался черный возница в плаще и надвинутой на глаза шляпе. Он круговыми движениями помахивал бичом, и редкие прохожие спешили отойти в сторону, углядев во тьме запряженную четверку коней. Но напрасно они опасались, никто из них не попал под копыта, да это просто и не могло произойти! Карета мчалась, будто вихрь, сквозь бурную тьму, а сам маг молчал, восстанавливая силы после представления, да наблюдал за тем, как гроза бушует над городом.

- Сегодня …, - начал Феликс.

- Подходящая ночь. Более чем подходящая, - ответил Монтадо. – Другого случая может не быть. Сейчас пойдешь туда и все устроишь. Они должны быть дома. Они обязательно должны быть дома!

Феликс кивнул и тут же жестом показал на дверь:

- Приехали!

Крытый экипаж остановился у старинного особняка на одной из городских улиц.

Лошади взирали круглыми глазами на ночную бурю и сердито били копытами.

- Где она? –спросил маг.

- В подвале. Лиза нашла ей кормилицу.

Монтадо кивнул головой.

- Ступай, делай свое дело!

Феликс вместе с экипажем быстро исчез в темном брюхе улицы.

Монтадо, глянул на небо, вслушиваясь в раскаты грома, а затем быстрыми широкими шагами перешел улицу, опираясь на посох. И вдруг увидел, при свете сине-серебристых молний, у железной калитки, перекошенное лицо старого нищего.

Тот раскрыв рот, скорее механически протянул руку, не сводя с Монтадо глаз. Маг и иллюзионист, глядя в водянистые глаза старика, быстро вложил в руку с изломанными ногтями монету.

И громко добавил:

- Иди. Тебя там ждут!

И кивнул вдаль, на зеленовато-золотистые огоньки.

Испуганный нищий, кивнув, заспешил прочь, все оглядываясь на Монтадо, который не спускал с него глаз.

А маг, запахнувшись плащом, открыл калитку, постучал посохом в дверь и исчез в доме.

Ровно через двадцать минут он стоял на балкончике дома со свертком под плащом. Там шевелилось крохотное существо. Оно словно испугалось грозы, издало крик, смешавшийся с шумом бури.

- Ш-ш, - успокоил ребенка Монтадо. – Не бойся, малышка. Гроза тебе не страшна.

И ребенок вдруг затих. Спрятав его под плащом. Маг произнес:

 

Блажен лишь тот, чья мысль, окрылена зарею,

Свободной птицею стремится в небеса, -

Кто внял цветов и трав немые голоса,

Чей дух возносится высоко над землею! *

 

Когда он закончил читать, грозовое небо стало светлеть. Ноги стали плавно отделятся от балкона.  Маэстро стал подниматься всем телом в темно-голубое небо, навстречу буре.

Неистовый ветер сорвал с Монтадо шляпу и унес ее в пространство, но маг лишь рассмеялся, осторожно и крепко держа в руке драгоценный сверток, а в другой – посох, пронзая серые кипучие вихри бури, поглядывая на бушующий океан деревьев внизу, на неистово вертящиеся городские флюгера, на памятники, омываемые первыми дождевыми каплями.

Гроза раскинула свои крылья.

Новые раскаты грома, и молния устремляется к Монтадо! Но тот ловит ее посохом, трясет рукой и радуется, но сразу же снижается у знакомого зеленого флюгера, сделанного в виде рыбки.

Здесь, на пороге дома, он медленно опускается под цепким взглядом Феликса, стоящего за кустами сирени.

Монтадо осторожно кладет драгоценный сверток на порог и тут же, изо всей силы, стучит в окно, а сам распускает над свертком зонтик, возникающий из посоха самым чудесным образом.

Наконец-то дверь открывается, вышедший на порог немолодой мужчина видит лишь сверток, практически сухой, да первые капли дождя. Сверток подает признаки жизни. Он начинает плакать и стонать!

- Господи, Дуня, да здесь ребенок. Смотри, кто-то оставил нам ребенка!

Вышедшая вслед за ним испуганная его супруга, говорит:

- Действительно, малыша подкинули… Ну, что же ты стоишь, быстро в дом, а то ведь дождь!

Действительно, полной стеной тут же хлынул сдерживаемый дождь. Остро запахло пылью и мокрой листвой.

 А Монтадо с Феликсом вышли из-за кустов.

- Вот так - то будет правильно! И справедливо, - говорит он Феликсу.

Тот молча смотрит на него, и видит, как на мокром лице заливаемого дождем мага теплится улыбка.

* Стихи Шарля Бодлера

 

 ***

Дирижер городского оркестра Владимир Миронович Счастливцев был несчастливым человеком. Тридцать лет его супружеской жизни с Евдокией Павловной, любимой и уважаемой женой, не принесли наследника.

И вот грандиозный подарок судьбы – подкидыш!

А это была малюсенькая девочка, почти дюймовочка, напоминавшая птичку, только вылупившуюся из яйца!

Радостный и взволнованный Счастливцев на следующий день пригласил доктора Петра Якушева.

- Девочка абсолютно здорова, - констатировал тот, спрятав стетоскоп.

Счастливцев вытер капли пота со лба. Его руки волновались. А Евдокия Павловна аккуратно приняла младенчика, и тут же велела прислуге покормить дите.

- Ах, какие у нее глазоньки темненькие, - сказала служанка Марфуша.

 Девочку решили назвать Кариной!

Поздно вечером малышка начала плакать, и несчастные родители долго не могли успокоиться, нося маленькую Карину на руках, по очереди, практически полночи.

Марфуша решила помочь, и пришла в их покои.

- Барыня, давайте я побуду с дитем, - сказала она. – Ох, маленькие дети – это такое беспокойство!

- Не стоит, Марфуша, -  сказал Владимир Миронович. – Беспокойство это приятное… Как-нибудь помучаемся…

И он улыбнулся.

- У этих малышей вечно животики болят, - хмуро сказала Марфуша. – Я со своими измучалась, пока вырастила в деревне. Надо укропной водички дать…

- Так ступай, приготовь, - велела Евдокия Павловна, передавая ребенка мужу, запахивая ночной капот. – И проверь, доставил ли Григорий свежее молоко?

Когда через час Марфуша заглянула в спальню, то увидела всех спящими. Счастливцев и его жена чудом помещались на краешках кровати.  Между ними, открыв ротик, вся распахнувшись, сладко спала на спинке маленькая черноволосая девочка.

  

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЮЖНЫЕ ВСТРЕЧИ

 

Монтадо взмахнул посохом, и стайка звонкоголосых колибри полетела над сценой, неся в клювиках миниатюрные цветочки. Миг – и птички остановились в воздухе, а потом разноцветный цветочный дождь, блистая лепестками, полетел вниз, в руки зрителей!      

Под размахивания букетиками и шумные аплодисменты вставшего зала маг удалился так же, как и пришел.  В своем богато вышитом и украшенном камзоле, в шляпе и плаще, под Nocturne Шопена, он стал медленно подниматься по невидимым ступенькам в полной темноте. Лишь загоревшиеся две хрустальные звезды справа и слева освещали его путь.

В полной тишине, среди летающих аккордов, с замиранием сердца, открыв от изумления ротик, смотрела на шествие мага черноволосая, худенькая девочка лет семи, сидевшая на коленях седоголового мужчины, меланхоличными глазами смотревшего представление. Рядом сидел худощавый черноволосый молодой человек с лихо закрученными усиками, в белой бумажной паре, и серьезными черными глазами наблюдал за происходящим.

- Мама, смотри, он идет по воздуху, он летит! – воскликнула девочка, обращаясь к немолодой круглолицей женщине, сидевшей рядом. Та от волнения выронила кружевной платочек, но тут же забыла об этом.

Чей - то голос сказал позади:

- Ничего особенного! Обыкновенный гипноз!

Ему возразили:

- Да, какой гипноз! Световые эффекты и зеркала – вот и весь секрет!

Молодой длинноносый человек в белой паре укоризненно и строго посмотрел на говорящих. Все его лицо выражало негодование.

- А музыку флейты вы тоже считаете лишь гипнозом? А симфония дождя – это эффект зеркал?

Но ему не ответили, да и маг уже пропал, как не бывало, а оркестр грянул бравурный марш.

После окончания представления ошарашенный народ потянулся к выходу. Зашумели, застучали богатые экипажи. Слышен был многоголосый гул. Зрители с улыбками и смехом обсуждали необычайное представление. Лишь девочка, державшая за руки своих папу и маму, была полна скрытого восторга. Она глядела бусинками темных глаз в ночное южное небо, богатое россыпью алмазных звезд, и о чем-то думала…

Молодой человек в бумажной паре, выйдя из толпы под мигающую иллюминацию, задержался под золотистым фонарем, у афиши необыкновенного цирка, а затем, достав дешевую папиросу, с наслаждением ею затянулся.

Потом быстрыми шагами он направился по брусчатой дороге, обгоняя нарядные группки людей, к полыхавшему магнием ночному морю.

Лишь там, усевшись на камне, он предался размышлениям.

 

***

Монтадо сидел на берегу и смотрел на бушующее, словно огромное чудовище, громадное мутно-зеленое тело моря. Волнорез мощной крепостной стеной преграждал путь морской стихии.

Среди разбивающихся взмывающих вверх и опадающих фонтаном белопенных брызг виднелся человек. Пловца вертело, возносило вверх, бросало вниз, и Монтадо даже почувствовал тревогу, опасаясь, что храбрец не выплывет.

Но легкое волнение мага и иллюзиониста не прошло даром.

 Вскоре волны вынесли на гальку долговязого молодого человека. Тот встал, обессиленный, с дрожащими коленями, но не сдающийся, и пошел, отряхивая голову, среди нефритовых волн и опадающей гальки, к розовому каменистому берегу, где сиротливо дрожала на ветру его бумажная пара.

Даже не глянув на сидящего в кресле мага, он тяжело сел на красные камни, а когда отдышался и немного подсох, стал медленно облачаться в свой костюм.

Обернулся – и встретился глазами с Монтадо. Взгляд молодого человека, с обвисшими от воды усиками, был строг, волосы его слиплись. Он долго бросал обжигающие взгляды на Монтадо, явно собираясь что-то сказать человеку, восседающему на берегу в темном костюме и плаще, да не решался. 

И маг решил сам помочь ему:

- Любите рисковать своей жизнью?

- А кому нравится купаться у берега среди грязи и мусора… Уж лучше облачный пейзаж и белые лебеди волн, чем грязный, как молодой трубочист берег… - как-то необычно, по литературному, сказал молодой человек.

Монтадо ничего не ответил, оглядывая с любопытством храброго пловца. Он не очень любил общаться с людьми, но, в данном случае, ему уходить от разговора не хотелось. Этот длинный и худой парень вызывал какое-то любопытство.

И вдруг, впервые за все время, молодой человек, легко улыбнулся и, уже одетый, подошел поближе.

- А я вас узнал. Это вы вчера произвели фурор в цирке.

Монтадо молчал, глядя перед собой.

Молодой человек в белом сразу стал серьезным, закурил, пуская волнистый дымок, с интересом поглядывая на мага, и сел рядом на камень.

- Послушайте, а как у вас это получается? – задал он Монтадо самый ожидаемый вопрос. – Это просто элевация? Или даже левитация?

Маг с интересом посмотрел в его глаза и улыбнулся.

- Нет. Все что вы видели - это ваши представления. Сила мысли. Сила вашего воображения. Я пробуждаю это в людях. Я рассекаю души и вставляю алмаз. Я садовник, который сажает в нивах ваших душ… Смотрите! Вот тень от скалы. Вскоре тень исчезнет, но только мысль равная ей, и ею рожденная начнет жить бессмертно. Это мощная, явленная сила! Творчество божественных сил!

Маг говорил загадочно и непонятно, но молодому человеку ответ явно понравился.

- Вы изумили меня… Вы – удивление этого мира!

Маг даже немного огорчился.

- Удивляю? А солнце не удивляет вас? А эти скалы? А удар волны?

Молодой человек сказал с загоревшимися глазами.

- Конечно удивляет. Море удивляет! ... Я ведь русалок видел! Только что, в воде! А мне твердили, что их нет. А они живут. И в воде, и в воздухе. Да, да! Есть и русалки воздуха! Один мой друг, воздухоплаватель, видел их…

Монтадо в ответ только кивнул головой и развел руками.

- Но ведь вам может быть покорен весь мир! – сказал молодой человек с восторгом.

Маг рассмеялся.

- Мне ли тасовать старую истрепанную колоду, что именуется человечеством?  Такая игра не по мне…

- Но зачем же тогда вы выступаете?

- Время от времени слабеет мой дар. Он может пропасть вообще, если не будет энергии десяти тысяч сердец благодарных зрителей.

- Но, кто же вы тогда? Просто артист?

- О, нет, молодой человек, я вовсе не артист (маг рассмеялся). Я мастер иллюзий, утешитель и, временами, устроитель судеб. И мне этой игры вполне достаточно.

- Но ваш полет… Это ведь сновидение! Именно так и должен происходить необыкновенный полет. А не на грубых, неуклюжих аппаратах из железа и бензина…

Маг посмотрел на юношу и вдруг сказал:

- Я не знаю кто вы и какова ваша нынешняя профессия, но вам книги нужно писать, молодой человек! Именно это у вас и будет получаться.

Молодой человек встал, изумленно и строго посмотрел на Монтадо:

- Я знаю. Я пробовал… Что-то пока не очень получается!

- Получится! Получится обязательно! С вашим воображением и особым взглядом на мир через призму волшебного сердца вам будет нелегко, но у вас получится, я вас уверяю. Как вас зовут?

- Степаном. Степан Гриневич.

- Так вот. Сократите свою фамилию до четырех букв и пишите под псевдонимом. Широко и свободно пишите! Никого не слушайте! И у вас получится! И вы будете писать!

Подсохшие волосы Степана Гриневича подхватил ветер, и развивал их в разные стороны. В его упрямых и мечтательных глазах отражались облака и море.

 

***

Солнечные желтые зайчики купались в нежных изумрудных водах.

Якушев греб широко и сильно, взмахивая лопастями весел, а Одинцов наблюдал, как янтарные капли, переливаясь на свету ртутными бликами, опадали драгоценными камнями в лазурное море.

Он то и дело, снимал шляпу, вытирая платком взмокший лоб, распахивая посильнее белый пиджак светлого летнего костюма, подставлял свое лицо слабеньким струям морского ветра, вдыхал свежий острый воздух.

Несмотря на жару, настроение у Одинцова было чудесное. Он чувствовал радость и упоение жизнью. Жизнь сверкала всеми цветами радуги, и сейчас, Одинцов переживал наиболее яркие и приятные ее световые струи.

Его израненная душа была излечена. В его сердце входило ослепительное изумрудное море, кудрявые облака неба, светло-золотистый песок широко раскинувшегося пляжа, стройные кипарисы, пирамидками возвышавшиеся среди красных черепичных крыш, залитых желтым сиянием солнца.

Его радовала даже Глафира, в своем купальном костюме в бело-красную полоску, облегавшем ее стройное тело. Кокетливо поправив шляпку, она позировала усатому пляжному фотографу, пытавшемуся ее запечатлеть на фоне нарисованного горного пейзажа. Рядом топтался, страдая от жары, в летнем костюме, ее муж Корней Васильков.

Недалеко от купальни, в полосатом костюме, неуверенно топтался длинный Свирипа. Даже здесь, он не хотел расставаться со своим пенсне, то и дело, поправляя его. Он наблюдал за маленькой девочкой в рыжеватых кудряшках – своей дочкой, которая упрямо, вот уже в третий раз поднималась на деревянную вышку для прыжков в море.

А на большой высоте, на самом краю вытянутой в море доски сидел худенький мальчик, с носом, как у галчонка – главная гордость и предмет переживаний Одинцова. Душа мальчика обнимала небо, а ноги не касались грешной земной тверди.

Мальчик сидел на корточках на самом краю и глядел в лазоревое небо. Он грезил полетом…

 

Конец первой части

Другие произведения автора:

Легенда поздней осени - 2

Аэлита

Зачем живем мы в этом мире?