Новые
Меню
8
Колеса приятно шуршали по трассе, отсчитывая дорожные километры. Он ехал к матери перед очередной командировкой. Так было всегда. Мать жила теперь у сестры Кати в соседнем краевом центре. Он поехал ранним утром до рассвета, пока трасса не загружена тяжёлым транспортом. Уткнувшись глазами в серую гладь дороги, он медленно давил на педаль и машина набирала скорость. 130-140-150... Крепкие руки уверенно держали полосу. Ощущение скорости давало тот драйв, которым он накачивал себя перед командировкой. Ему нужна была эта скорость. Ему нравился этот риск, когда кажется, что он и машина сливаются в одно целое. Иногда он даже шептал ей:
- Тава-ай, милая. Только я и ты. Мы надёжные и сильные. Ты будешь слушать меня, а я буду чувствовать тебя.
Машина слушала его и подчинялась. Раскрываясь навстречу скорости, он вбирал в себя прилив бешеной энергии, наполняя ей каждую клеточку тела. В невозможности больше держать накопленные внутри чувства, он прошептал сквозь сжатые зубы:
- Я косынку завяжу да узелком потуже, и пойду напрополой по свинцовой стуже, - слова знакомой до каждой буковки песни настойчиво вгрызались в мозг, и он отрывисто запел: - Зашагаю по земле северо-кавказской, с автоматом на ремне, рядом с братом Сашкой. Впереди Чабанмахи, там оплот Хаттаба, здесь за нас боевикам в долларах награда. Но неправду говорят, что все пули дуры, там в бессмертие своё пацаны шагнули...
Внутреннее напряжение достигало особой отметки и, выдохнув из себя воздух, он сбрасывал скорость и какое-то время ехал ровно. А потом всё повторялось заново.
Память и мысли... Вернувшись тогда из госпиталя, он ушёл в отпуск, чтобы окончательно восстановиться после ранения. Родители так и жили в своем доме, теперь привычно и по-городскому. Ностальгия по деревне иногда мучила его. И тогда, срываясь из дома, он в один день туда и обратно ездил к бабке на могилу. Там, в щедрой кладбищенской тиши, он приводил мысли в порядок и успокаивался тем, что вновь побывал у бабки в гостях. В гостях, как бы не было это грустным.
Отец с матерью тяжело пережили его ранение: у мамы опустились уголки губ, и они напряжённо подрагивали, когда речь заходила о службе; у отца на лбу пролегли две большие борозды из морщин. После ранения родители уговаривали его оставить службу, а он отмахивался тем, что подписан контракт и его нужно выполнить, что решит всё после завершения контракта. Улыбаясь родителям, он знал, что ответ был простой отговоркой: службу бросать он не собирался. Больше всего переживала мать, отец в основном отмалчивался. Как им объяснить, что значит настоящее мужское дело и мужская дружба?
В ту зиму никакой беды жизнь не предвещала, она пришла в дом неожиданно и разорвала их напрочь. Однажды, после очередного медосмотра, отца направили на консультацию к онкологу и страшный диагноз, как приговор, ввёл в шок всю семью. Отца положили на обследование, но легче от этого не стало: диагноз подтвердился. После беседы с доктором стало ясно, что никакая операция отцу не поможет, а только продлит немного срок жизни и страданий. Месяц от месяца отец слабел и из здорового и крепкого мужика превращался в беспомощного больного человека. В командировке, в редкие часы отдыха, он постоянно думал о том, чтобы отец его обязательно дождался.
Десять месяцев упорной борьбы за жизнь, дни отчаянья и надежды, веры и напрасного ожидания. Он поражался терпению и стойкости отца. Сколько сил и выдержки было у него, чтобы не беспокоить родных болезнью: он никогда не жаловался им на боль. До конца дней отец был на ногах, передвигаясь по дому самостоятельно и подолгу сидя в беседке во дворе. Какие думы мучили в то время отца? Это было известно только ему, а им с матерью оставалось догадываться. Смотреть на медленное угасание жизни было тяжело. Последние пару месяцев отец спал сидя, если это можно было назвать сном. За две недели до смерти он настолько ослаб, что не смог выйти из дома, а за пару дней не смог больше встать с постели. Однажды утром, после долгой и мучительной ночи, отец грустно сказал ему: - Всё, кажется, - и показал глазами на потолок.
Последняя ночь отца была беспокойной, он ненадолго отключался, пытаясь уснуть, и вновь просыпался не в силах выдержать боль. Пределы терпения человека, когда-то кончаются. Сильного обезболивающего хватало часа на четыре, и его вновь приходилось колоть. Они с матерью просидели возле отца всю ночь, а утром он тихо ушёл. Отец ушёл настолько тихо, что в этом спокойствии невозможно было увидеть всю тяжесть его состояния.
Тем утром мать спешно уехала в поликлинику за очередной дозой лекарства, а он остался с отцом. Отец слабел на глазах: у него падало давление, синели пальцы рук и ног, голос становился беспомощным и путаным. Понимая безысходность происходящего, он взял руку отца в свою и молча сидел рядом. Находясь в слабом сознании, отец с трудом сказал ему на прощание:
- Вань... Спасибо за заботу. Береги мать. Я всё. И прости, если делал что-то не так.
Он молчал, сдерживая себя и пытаясь не сорваться, чтобы не навредить своими чувствами отцу. Видимо, в трагический и опасный момент жизни, каждый человек задумывается о чём-то душевном и личном. В полубредовом шёпоте, он отчётливо услышал последние слова отца:
- Мамочка... Родненькая. Как же мне плохо.
И он не выдержал. Он торопливо обещал отцу, что скоро придёт мама и принесёт лекарство, а тот только улыбался и слабо кивал в ответ. Через пару минут у отца закрылись глаза, он склонил голову на плечо и затих, теряя сознание. Повисла гнетущая тишина, и только слабый стук настенных часов гнал вперёд чуть слышную секундную стрелку. Он сидел, упёршись взглядом в одну точку: на шее отца упруго толкалась венка, гоняя по телу чуть видимую жизнь. Сердце пыталось биться какое-то время. Через несколько минут уголки отцовских губ расслабились в чуть заметной улыбке и застыли навсегда.
Положив сидевшего отца на кровать, он нетвёрдой походкой вышел во двор и пробежал глазами по пустынной улице. Проснувшееся утро. Влажный воздух от прошедшего накануне дождя хранил свежие запахи умывшихся сосен и берёз. Где-то вдалеке натужно лаял пёс, честно отрабатывая хозяйские харчи и не пуская видимо кого-то чужого в калитку. Навалившись руками на крашеный забор, он с минуту постоял, осмысливая произошедшее. Острая грань между «был» и «не был», и абсолютное неприятие случившегося.
Напряжённая слабость мелкой дрожью колотилась внутри, постепенно заполняя его тело. Не в силах больше держаться, он опустился по забору вниз. Навалившись спиной на доски, он поднял глаза в небо: яркая синева и бегущие по ней густые облака. Низко над соснами, почти касаясь крыльями макушек, кружил одинокий орёл, выискивая свою добычу. Закрыв глаза, он сжал лицо руками и уткнулся головой в колени. Его душили слёзы: в глазах стояла улыбка отца и та венка, упруго бьющаяся на шее.
- Оте-ец... Зачем ты ушёл? Я ведь... ещё такой маленький.
Открыв калитку во двор, мать сразу всё поняла. Она растерянно поставила возле него сумку и ушла в дом. Он сидел у забора не в силах подняться и пойти за ней, а из дома доносился до него горький мамин плач. Что случилось с ним тогда? Вся дрожь застыла у него внутри. Всё замерло внутри не проходящим комком боли.
Он хорошо запомнил тот момент, когда в доме появились ребята: Вайс, Ромка, Антоха, Денис, Лёха. В груди у него тогда всё взорвалось, словно лопнула и зазвенела упруго натянутая струна. Он встал и ушёл из дома в огород. Может, он не хотел показывать им свою слабость? Может быть... Уходя, он заметил, как проводил его задумчивым взглядом Вайс. Бессмысленно постояв на дорожке, он сел на скамью в заросшей синими вьюнами беседке. В углу на небольшом круглом столике, который они с отцом мастерили здесь когда-то, стояла забытая отцовская кружка с чаем. Он закрыл глаза, не сдерживаясь больше и не вытирая рвущиеся из него слёзы.
- Как жить дальше, батя-я? Дай ответ.
Он сразу почувствовал, что вслед за ним вышел и сел рядом на скамейку Вайс. Открыв глаза, он вытер с лица слёзы. Чувство навалившейся пустоты давило его. Посидев немного, Вайс приобнял его и постучал ладонью по плечу:
- Плачь, Вань. Плачь, не стесняйся слёз, - Вайс помолчал. - Только оставь их тут, чтобы мама не видела. Ей сейчас тяжело, - Вайс вздохнул. - Не слушай тех, кто скажет, что ты должен быть железным. Прежде всего, ты должен быть человеком. С сердцем, с душой, с чувствами. Мы многое должны терпеть, переступая через себя. Мы можем терпеть невыносимые условия, неизбежность разных обстоятельств, физическую боль. Душевную боль терпеть нельзя, ей надо дать выход. И нам подарили такую возможность - скинуть с себя душевную боль через слёзы. Не надо бояться их, и не надо давить их внутри. Мы выплачем с тобой всё, оставим слёзы тут, и будем становиться сильными. В дом сейчас пойдёт не молодой сын Ваня, а мужчина, на которого легла ответственность за свою мать. Ты понял меня?
- Да, - совсем по-детски прошелестел он губами.
- Успокойся. И давай в бочку, умойся.
Он покидал на лицо холодной воды, взял полотенце, всегда висевшее рядом с бочкой на прищепке, и сел в беседку.
- Приходи в себя, у нас с тобой много хлопот впереди. Ребята сделают всё необходимое. А мы с тобой сейчас помолчим. Ты сам скажешь, как будешь готов.
Они сидели на скамейке, откинувшись на стенку беседки, и молчали. Наверное, в те минуты и появилась в них та крепкая сердечная доброта друг к другу. Наверное, в такие минуты она и рождается.
- Всё. Пошли, Вайс, - кинув полотенце на скамью, он твёрдой походкой вышел из беседки.
Была суета, похороны, поминки, девять дней, была бумажная волокита и хлопоты по оформлению дома на мать, и другие заботы. Однажды в голове у него пронеслись бабкины слова о скорой кончине отца. Так оно и получилось: отец ушёл, пережив бабку на три года. Возвращаться со службы домой, открывая дверь и переживая каждый раз всё заново, было тяжело и порой даже невыносимо. Он старался глушить в себе боль, лишний раз не тревожа мать разговорами, и эта гнетущая тишина постоянно висела в воздухе. Пустота во всём... Даже не пустота, а глубокая рваная пробоина в душе. Лёжа на кровати бессонными ночами, он вспоминал последние слова отца и гонял в голове навязчивые мысли.
«Живая боль... Кто сказал, что время лечит? Кто сказал, что она заживёт? Живая боль - это словно тебя подцепили крючком за жабры и забыли освободить. И теперь ты будешь жить с этим крючком всю жизнь. Это - когда твоя живая душа терзает тебя живого, и ты понимаешь, что от тебя отрезали самое дорогое и нужное. Это нужное и дорогое было отцовским плечом. Можно кричать самому себе, не понимая и не принимая потерю, можно доказывать, что несправедливо так, что оставаться без отца тебе слишком рано. Только толку-то от этого крика!.. Наверное, нужно смириться с потерей, и оставаться в мыслях с отцом всю жизнь. Это может жить с тобой вечно».
Эта невыносимость бытия гнала его из дома. Ему казалось за счастье уйти в очередную командировку, только бы не слышать эту глухую тяжёлую тишину. Чувствуя его состояние, ребята не лезли с вопросами. Они пытались оставить его дома, заменив на пару командировок другим бойцом. Он улыбался и упрямо твердил в ответ:
- Нет, ребята. Дома невозможно. Дома - тишина.
- Вань, мы бессильны в таких вопросах. Нам остаётся пережить и перемолоть себя. Душевная боль не уйдёт, она останется с тобой. А жить надо дальше. Трудно, больно, но надо. Плохо - плачь. Это не слабость мужская, это может быть выход, когда совсем невыносимо.
Примерно так ворчал Вайс, укладываясь на короткий предутренний ночлег в этих глухих и неспокойных горах. Спать молодых всегда укладывали в середину, где теплее и спокойнее. И кусок хлеба, который скупо делили на всех, незаметно отрезали молодым побольше. Он замечал это и пробовал возражать, на что Вайс добродушно улыбался. Ни для кого не секрет, что собираясь на задание группа берёт боевого снаряжения побольше, а прочего груза поменьше. В горах, ещё в армии, он понял истинную цену словам тренера: - «Я мечтал о лишнем куске простого хлеба».
- Вань, у вас в армии были случаи суицида? Бывает же, крышу сносит у пацанов, - спросил Ромка, подваливаясь к нему под бок.
- Нет, в нашей роте не было. Были такие, кто не выдерживал, их переводили сразу.
- У нас случился один такой скрипач, вскрыл венки. Зачем? Ты скажи по-человечески, что не можешь, переведут и все дела. Кровавых соплей, пота и намотанных в марш-бросках километров хлебали сполна. Но я ни на минуту не пожалел за армию. Ты бы пошёл ещё раз по срочке?
- Аха, запросто.
- Я бы тоже пошёл, только в другую часть. Где я был, там уже скучно будет. А старшину Никитина инфаркт хватит, когда меня увидит. Помню, как на укладке парашютов он орал на нас: «Нежно укладывайте, иначе выкидыш случится».
- У нас тоже был спец не понаслышке, капитан. Вроде и не злой, но запомнили его навсегда. Он на всех шашку точил, вся бригада от него шарахалась. Его даже офицеры боком обходили. Рота капитально впухала, гонял всех по-чёрному. Справедливый мужик, хороший командир. Он запросто мог на офицера накатить, если тот срочника несправедливо наказал. За глаза мы звали его «папа». Он потом узнал и отреагировал: «Папа, так папа. Слушайте офицеров и учитесь». Он хорошо воспитывал, в том числе и в Чечне.
- Ты в госпитале лежал с ранением. Много там подбитых пацанов?
- Есть. Иногда даже страшно было. Лежал там один. Я из операционной, лежу никакой, ничего понять не могу, но слегка соображаю. Заходят его родители в палату, а он натянул одеяло, чтобы они не поняли, что он без ног. А они знали. Отец сразу за сигареты схватился, а мать в слёзы.
- Ну и как тебе первые чувства при ранении? Щекотно было?
- Аха... Боли вначале не было, потому как пуля все отшибает. Гидроудар. Все нервы отшибает, все нервные окончания. А потом, когда нервы очухаются от удара, начинается - ы-ы-ы-пля...
- Я в операционке с аппендицитом лежал в начале 2000 года, в терапии там контуженых ребят много было. Был там один, болями в голове жутко мучился. Век его не забуду, – Ромка откинулся на спину.
- Всё. Пара часов на отдых. Всем спать, - шуганул их Вайс.
- Да слухаемся, - отшутился Ромка, прижимаясь к нему спиной, - Спи, Вань.
«Ромка, ты же спецом меня сейчас заговаривал», - пронеслось у него в голове.
Он крепко зажмурился и снова открыл глаза. И они у него тогда, наверное, заблестели. Да нет, точно заблестели, только этого никто не видел. Он смотрел в небо и думал об отце: может, и правда, что он где-то там... По другую сторону от него молча лежал Лёха.
Ночь была звёздная. Небо в горах как на ладони, а звёзды так близко, что протяни руку и дотронешься. Точно... Луна медленно ползла к своему полнолунию, оставляя незакрытым маленький кусочек, обозначенный сбоку тёмным очертанием. Ребята откровенно устали, и каждый из них, коснувшись головой земли, быстро провалился в сон. А разговоры эти были поддержкой и отвлечением от тяжёлых мыслей. И за это он благодарен был ребятам.
«Мы выполним задание и вернёмся домой. Все. Обязательно», - подумал он, засыпая.
Мать переживала за него так, как переживала бы любая мать за своего сына, избравшего такой упёртый путь. Провожая и встречая его из очередных командировок, она жила в своём одиночестве и молила бога, чтобы он вернулся побыстрее, чтобы в доме появилась хоть одна живая душа. Через два с половиной года после смерти отца, когда немного притупилась боль, мать сказала ему однажды:
- Вань, ты уже взрослый и самостоятельный. И я знаю, что ты сможешь жить один. Я решила продать дом. Мы купим тебе квартиру, а я уеду к Кате.
- Ма, ты чего придумала-то?
- Ваня, когда-нибудь мне придётся к ней переехать. Катя - дочка. А ты женишься, у тебя будет своя семья. Ты часто уезжаешь, а мне по здоровью плохо бывает. Катюша - медик, она всегда будет рядом. Не обижайся. Ты у меня сильный, сынок.
- Ма, я понимаю. Делай, как тебе будет удобно. А за меня не переживай, я смогу.
- Я ночи не сплю в думах о том, какую дорогу ты выбрал, - мать заплакала, и он прижал её к себе. - Вань, я как мать тебе скажу, - она отстранилась и вытерла слёзы. - Сердце рвётся, когда я смотрю фильмы про этот Кавказ. Плохо мне, а я смотрю, чтобы знать хоть немного. Когда ты родился, то мне в самом страшном сне не могло присниться, что я буду провожать тебя на такое. И не один раз. Мы с бабушкой вымаливали тебя у войны, когда ты в армии там был. А потом ранение твоё. И слава богу, что живой остался. Я до сих пор трясусь, как в лихорадке, и боюсь потерять тебя. Ты снишься мне, когда там бываешь. Люблю тебя, сын мой, и плачу. И всех ребят, которым пришлось пройти через эту войну, жалею. Может, остановишься?
- А баба-то откуда знала?
- Всё она знала. Жалко ребят, которые умирают неожиданно. Такие молодые, эти чумазые мальчики на боевых машинах, а время их вдруг прошло. Ванечка, а как матери пережить? Жили бы и жили в мире. А они прошли через эту войну, такая у них судьба. Умирают все: кто раньше или позже, кто от старости или по болезни, а кто-то от пули. На всё воля Божья. Два года твоей службы, и сейчас, когда жду из командировок, я молила Бога, чтобы ты вернулся живой. Вань... Может, остановишься?
- Ма, мне нечего тебе ответить. Честно.
- Конечно, глупый разговор. Я знаю, что ты по-своему сделаешь. Большой мой, - она потрепала его волосы. – Астма моя бушует, мне к Катюше надо быть поближе. А ты женись, сынок, тебе уже надо. Обрадуй мать.
- Нет, мам, не глупый разговор, нужный. Всё будет хорошо, я обещаю, - он видел, что разговор этот даётся матери с невероятным трудом.
Все дела были сделаны: дом был продан, была куплена однокомнатная квартира, мать уехала, и он остался один. И спасибо небу, что рядом с ним были Вайс и ребята.
Вскоре Антон Харитонов перевёлся на повышение в другой город, вглубь России. Вместо Антона, по настойчивому запросу Вайса, из вновь подготовленных бойцов в группу пришёл Федя Бабахин, сильный и крепкий парень с истинно русской внешностью и характером. Про таких говорят - врос корнями в землю. Федя въехал в группу без привыкания и подходов, словно был тут всегда. Ромка с ходу пошутил тогда над Федей:
- Бабахин, тебя парашют держит в небе? Не лопается от напряга?
- Нет, нормально всё. Поначалу, правда, мат стоял конкретный, а потом привык. Так что, если чё - то не обессудьте, - басил Федя в ответ.
- Мат в воздухе - это нормальное явление, это от счастья, - хохотнул Ромка.
- Меня первого всегда выпускали, по весу.
- Ну и как, обходилось?
- Было разок. У пацана надо мной стропы в косичку и схождение. Он раскручивался и не заметил, как влетел в меня. Бился он там, бился, но так и не смог вылезти. А может, растерялся. Вижу - дёрнул запасной, только и он не раскрылся. Летит пацан камнем на меня, ну и подхватил я его в руки. И как говорят у нас: и с ветрами споря, белел на просторе один парашют на двоих. А если бы не я был, а кто-то другой? Удержал бы он его?
- Орал пацан?
- Нет. Парень молодец, разговора нет. Мёртвой хваткой вцепился в меня. Только квадратные метры одного купола получились на двоих. Подбились мы с ним маленько. И ещё боялись потом, кто на разборе крайним будет. Там же, как настроение у начальства: могли медальку дать, а могли люлей не хилых отвалить. Мне медальку дали. А пацану отвалили, чтобы смотрел, куда летит, и скользил вовремя. А мы довольные, живые и хорошо. Там счёт на секунды шёл.
- А как в парашютисты принимали? Такого кабана круто сдвинуть с места, - они с интересом разглядывали Федю.
- Спокойно принимали, всей парашютной сумкой. Основной и запасной в кучу и по заду. Все летят дальше, чем видят, а я спокойно отпрыгнул.
- Федь, а как тебя такого в разведку-то взяли? Ну большой ты для разведки, - Ромка похлопал Федю по спине.
- Я им сказал в военкомате, что не сдвинусь с места, если в ГРУ или ВДВ не возьмёте. Здоровье есть, вольная борьба, кандидат в мастера спорта, качаюсь, бегаю не хуже других. Вот и забрали.
- Сколько щас вес?
- Девяносто четыре килограмма было. Да они мне не в тягость, я всегда тяжёлый боекомплект носил.
- Ну давай, вливайся в группу. Как тебя звать-то будем, Муромец? - Вайс тоже хлопнул Федю по плечу.
- Фёдор Бабахин. Бах, но не композитор, - Федя растопырил пальцы. - А на гитаре я вам играть буду, командир.
«Люди-и... Мы же тоже люди!.. У нас тоже бывает тоскливо и печально внутри. Бывает противная мелкая дрожь, когда кажется, что ты, забытый всеми, ненужный и растоптанный, валяешься в своей одинокой постели. Очнувшись, ты встаёшь и упираешься горячим лбом в оконное стекло, остужая спутанные мысли. Вконец обессиленный, ты идёшь на кухню и травишь себя очередной порцией алкоголя. Твоё сознание мечется, круг страшной памяти врезается в мозг, и ты идёшь и вновь падаешь в постель. А в голове - запах жжёных тел в горящих бэтээрах, дергающиеся на земле ребята от попавших в них осколков и пуль, рваные раны и истекающие кровью раненые. Ты лежишь и слушаешь, как в твоей крови сумасшедшим жаром растворяется алкоголь. Ты упрямо считаешь - «501, 502, 503 - кольцо», и проваливаешься в небытие. Ты один знаешь, что пройдёт твоя хандра, ты встрепенёшься словно намокший птичий птенец под дождём и поймёшь, что не тебе старый и пьяный плотник сколотил очередной гроб. И ты знаешь, что оскал страшной действительности ни за что не сломает тебя. Ты будешь идти вперёд, втаптывая в землю грязь и жестокость, становясь сильнее для того, чтобы не получить по своей же роже растоптанным сапогом».
Обстановка в горах практически не затихала, она перешла в текущую работу по предупреждению террористических операций, уничтожению групп боевиков и их главарей, уничтожению схронов с оружием и взрывчаткой.
Колеса приятно шуршали по трассе, отсчитывая дорожные километры. Он ехал к матери перед очередной командировкой. Так было всегда. Мать жила теперь у сестры Кати в соседнем краевом центре. Он поехал ранним утром до рассвета, пока трасса не загружена тяжёлым транспортом. Уткнувшись глазами в серую гладь дороги, он медленно давил на педаль и машина набирала скорость. 130-140-150... Крепкие руки уверенно держали полосу. Ощущение скорости давало тот драйв, которым он накачивал себя перед командировкой. Ему нужна была эта скорость. Ему нравился этот риск, когда кажется, что он и машина сливаются в одно целое. Иногда он даже шептал ей:
- Тава-ай, милая. Только я и ты. Мы надёжные и сильные. Ты будешь слушать меня, а я буду чувствовать тебя.
Машина слушала его и подчинялась. Раскрываясь навстречу скорости, он вбирал в себя прилив бешеной энергии, наполняя ей каждую клеточку тела. В невозможности больше держать накопленные внутри чувства, он прошептал сквозь сжатые зубы:
- Я косынку завяжу да узелком потуже, и пойду напрополой по свинцовой стуже, - слова знакомой до каждой буковки песни настойчиво вгрызались в мозг, и он отрывисто запел: - Зашагаю по земле северо-кавказской, с автоматом на ремне, рядом с братом Сашкой. Впереди Чабанмахи, там оплот Хаттаба, здесь за нас боевикам в долларах награда. Но неправду говорят, что все пули дуры, там в бессмертие своё пацаны шагнули...
Внутреннее напряжение достигало особой отметки и, выдохнув из себя воздух, он сбрасывал скорость и какое-то время ехал ровно. А потом всё повторялось заново.
Память и мысли... Вернувшись тогда из госпиталя, он ушёл в отпуск, чтобы окончательно восстановиться после ранения. Родители так и жили в своем доме, теперь привычно и по-городскому. Ностальгия по деревне иногда мучила его. И тогда, срываясь из дома, он в один день туда и обратно ездил к бабке на могилу. Там, в щедрой кладбищенской тиши, он приводил мысли в порядок и успокаивался тем, что вновь побывал у бабки в гостях. В гостях, как бы не было это грустным.
Отец с матерью тяжело пережили его ранение: у мамы опустились уголки губ, и они напряжённо подрагивали, когда речь заходила о службе; у отца на лбу пролегли две большие борозды из морщин. После ранения родители уговаривали его оставить службу, а он отмахивался тем, что подписан контракт и его нужно выполнить, что решит всё после завершения контракта. Улыбаясь родителям, он знал, что ответ был простой отговоркой: службу бросать он не собирался. Больше всего переживала мать, отец в основном отмалчивался. Как им объяснить, что значит настоящее мужское дело и мужская дружба?
В ту зиму никакой беды жизнь не предвещала, она пришла в дом неожиданно и разорвала их напрочь. Однажды, после очередного медосмотра, отца направили на консультацию к онкологу и страшный диагноз, как приговор, ввёл в шок всю семью. Отца положили на обследование, но легче от этого не стало: диагноз подтвердился. После беседы с доктором стало ясно, что никакая операция отцу не поможет, а только продлит немного срок жизни и страданий. Месяц от месяца отец слабел и из здорового и крепкого мужика превращался в беспомощного больного человека. В командировке, в редкие часы отдыха, он постоянно думал о том, чтобы отец его обязательно дождался.
Десять месяцев упорной борьбы за жизнь, дни отчаянья и надежды, веры и напрасного ожидания. Он поражался терпению и стойкости отца. Сколько сил и выдержки было у него, чтобы не беспокоить родных болезнью: он никогда не жаловался им на боль. До конца дней отец был на ногах, передвигаясь по дому самостоятельно и подолгу сидя в беседке во дворе. Какие думы мучили в то время отца? Это было известно только ему, а им с матерью оставалось догадываться. Смотреть на медленное угасание жизни было тяжело. Последние пару месяцев отец спал сидя, если это можно было назвать сном. За две недели до смерти он настолько ослаб, что не смог выйти из дома, а за пару дней не смог больше встать с постели. Однажды утром, после долгой и мучительной ночи, отец грустно сказал ему: - Всё, кажется, - и показал глазами на потолок.
Последняя ночь отца была беспокойной, он ненадолго отключался, пытаясь уснуть, и вновь просыпался не в силах выдержать боль. Пределы терпения человека, когда-то кончаются. Сильного обезболивающего хватало часа на четыре, и его вновь приходилось колоть. Они с матерью просидели возле отца всю ночь, а утром он тихо ушёл. Отец ушёл настолько тихо, что в этом спокойствии невозможно было увидеть всю тяжесть его состояния.
Тем утром мать спешно уехала в поликлинику за очередной дозой лекарства, а он остался с отцом. Отец слабел на глазах: у него падало давление, синели пальцы рук и ног, голос становился беспомощным и путаным. Понимая безысходность происходящего, он взял руку отца в свою и молча сидел рядом. Находясь в слабом сознании, отец с трудом сказал ему на прощание:
- Вань... Спасибо за заботу. Береги мать. Я всё. И прости, если делал что-то не так.
Он молчал, сдерживая себя и пытаясь не сорваться, чтобы не навредить своими чувствами отцу. Видимо, в трагический и опасный момент жизни, каждый человек задумывается о чём-то душевном и личном. В полубредовом шёпоте, он отчётливо услышал последние слова отца:
- Мамочка... Родненькая. Как же мне плохо.
И он не выдержал. Он торопливо обещал отцу, что скоро придёт мама и принесёт лекарство, а тот только улыбался и слабо кивал в ответ. Через пару минут у отца закрылись глаза, он склонил голову на плечо и затих, теряя сознание. Повисла гнетущая тишина, и только слабый стук настенных часов гнал вперёд чуть слышную секундную стрелку. Он сидел, упёршись взглядом в одну точку: на шее отца упруго толкалась венка, гоняя по телу чуть видимую жизнь. Сердце пыталось биться какое-то время. Через несколько минут уголки отцовских губ расслабились в чуть заметной улыбке и застыли навсегда.
Положив сидевшего отца на кровать, он нетвёрдой походкой вышел во двор и пробежал глазами по пустынной улице. Проснувшееся утро. Влажный воздух от прошедшего накануне дождя хранил свежие запахи умывшихся сосен и берёз. Где-то вдалеке натужно лаял пёс, честно отрабатывая хозяйские харчи и не пуская видимо кого-то чужого в калитку. Навалившись руками на крашеный забор, он с минуту постоял, осмысливая произошедшее. Острая грань между «был» и «не был», и абсолютное неприятие случившегося.
Напряжённая слабость мелкой дрожью колотилась внутри, постепенно заполняя его тело. Не в силах больше держаться, он опустился по забору вниз. Навалившись спиной на доски, он поднял глаза в небо: яркая синева и бегущие по ней густые облака. Низко над соснами, почти касаясь крыльями макушек, кружил одинокий орёл, выискивая свою добычу. Закрыв глаза, он сжал лицо руками и уткнулся головой в колени. Его душили слёзы: в глазах стояла улыбка отца и та венка, упруго бьющаяся на шее.
- Оте-ец... Зачем ты ушёл? Я ведь... ещё такой маленький.
Открыв калитку во двор, мать сразу всё поняла. Она растерянно поставила возле него сумку и ушла в дом. Он сидел у забора не в силах подняться и пойти за ней, а из дома доносился до него горький мамин плач. Что случилось с ним тогда? Вся дрожь застыла у него внутри. Всё замерло внутри не проходящим комком боли.
Он хорошо запомнил тот момент, когда в доме появились ребята: Вайс, Ромка, Антоха, Денис, Лёха. В груди у него тогда всё взорвалось, словно лопнула и зазвенела упруго натянутая струна. Он встал и ушёл из дома в огород. Может, он не хотел показывать им свою слабость? Может быть... Уходя, он заметил, как проводил его задумчивым взглядом Вайс. Бессмысленно постояв на дорожке, он сел на скамью в заросшей синими вьюнами беседке. В углу на небольшом круглом столике, который они с отцом мастерили здесь когда-то, стояла забытая отцовская кружка с чаем. Он закрыл глаза, не сдерживаясь больше и не вытирая рвущиеся из него слёзы.
- Как жить дальше, батя-я? Дай ответ.
Он сразу почувствовал, что вслед за ним вышел и сел рядом на скамейку Вайс. Открыв глаза, он вытер с лица слёзы. Чувство навалившейся пустоты давило его. Посидев немного, Вайс приобнял его и постучал ладонью по плечу:
- Плачь, Вань. Плачь, не стесняйся слёз, - Вайс помолчал. - Только оставь их тут, чтобы мама не видела. Ей сейчас тяжело, - Вайс вздохнул. - Не слушай тех, кто скажет, что ты должен быть железным. Прежде всего, ты должен быть человеком. С сердцем, с душой, с чувствами. Мы многое должны терпеть, переступая через себя. Мы можем терпеть невыносимые условия, неизбежность разных обстоятельств, физическую боль. Душевную боль терпеть нельзя, ей надо дать выход. И нам подарили такую возможность - скинуть с себя душевную боль через слёзы. Не надо бояться их, и не надо давить их внутри. Мы выплачем с тобой всё, оставим слёзы тут, и будем становиться сильными. В дом сейчас пойдёт не молодой сын Ваня, а мужчина, на которого легла ответственность за свою мать. Ты понял меня?
- Да, - совсем по-детски прошелестел он губами.
- Успокойся. И давай в бочку, умойся.
Он покидал на лицо холодной воды, взял полотенце, всегда висевшее рядом с бочкой на прищепке, и сел в беседку.
- Приходи в себя, у нас с тобой много хлопот впереди. Ребята сделают всё необходимое. А мы с тобой сейчас помолчим. Ты сам скажешь, как будешь готов.
Они сидели на скамейке, откинувшись на стенку беседки, и молчали. Наверное, в те минуты и появилась в них та крепкая сердечная доброта друг к другу. Наверное, в такие минуты она и рождается.
- Всё. Пошли, Вайс, - кинув полотенце на скамью, он твёрдой походкой вышел из беседки.
Была суета, похороны, поминки, девять дней, была бумажная волокита и хлопоты по оформлению дома на мать, и другие заботы. Однажды в голове у него пронеслись бабкины слова о скорой кончине отца. Так оно и получилось: отец ушёл, пережив бабку на три года. Возвращаться со службы домой, открывая дверь и переживая каждый раз всё заново, было тяжело и порой даже невыносимо. Он старался глушить в себе боль, лишний раз не тревожа мать разговорами, и эта гнетущая тишина постоянно висела в воздухе. Пустота во всём... Даже не пустота, а глубокая рваная пробоина в душе. Лёжа на кровати бессонными ночами, он вспоминал последние слова отца и гонял в голове навязчивые мысли.
«Живая боль... Кто сказал, что время лечит? Кто сказал, что она заживёт? Живая боль - это словно тебя подцепили крючком за жабры и забыли освободить. И теперь ты будешь жить с этим крючком всю жизнь. Это - когда твоя живая душа терзает тебя живого, и ты понимаешь, что от тебя отрезали самое дорогое и нужное. Это нужное и дорогое было отцовским плечом. Можно кричать самому себе, не понимая и не принимая потерю, можно доказывать, что несправедливо так, что оставаться без отца тебе слишком рано. Только толку-то от этого крика!.. Наверное, нужно смириться с потерей, и оставаться в мыслях с отцом всю жизнь. Это может жить с тобой вечно».
Эта невыносимость бытия гнала его из дома. Ему казалось за счастье уйти в очередную командировку, только бы не слышать эту глухую тяжёлую тишину. Чувствуя его состояние, ребята не лезли с вопросами. Они пытались оставить его дома, заменив на пару командировок другим бойцом. Он улыбался и упрямо твердил в ответ:
- Нет, ребята. Дома невозможно. Дома - тишина.
- Вань, мы бессильны в таких вопросах. Нам остаётся пережить и перемолоть себя. Душевная боль не уйдёт, она останется с тобой. А жить надо дальше. Трудно, больно, но надо. Плохо - плачь. Это не слабость мужская, это может быть выход, когда совсем невыносимо.
Примерно так ворчал Вайс, укладываясь на короткий предутренний ночлег в этих глухих и неспокойных горах. Спать молодых всегда укладывали в середину, где теплее и спокойнее. И кусок хлеба, который скупо делили на всех, незаметно отрезали молодым побольше. Он замечал это и пробовал возражать, на что Вайс добродушно улыбался. Ни для кого не секрет, что собираясь на задание группа берёт боевого снаряжения побольше, а прочего груза поменьше. В горах, ещё в армии, он понял истинную цену словам тренера: - «Я мечтал о лишнем куске простого хлеба».
- Вань, у вас в армии были случаи суицида? Бывает же, крышу сносит у пацанов, - спросил Ромка, подваливаясь к нему под бок.
- Нет, в нашей роте не было. Были такие, кто не выдерживал, их переводили сразу.
- У нас случился один такой скрипач, вскрыл венки. Зачем? Ты скажи по-человечески, что не можешь, переведут и все дела. Кровавых соплей, пота и намотанных в марш-бросках километров хлебали сполна. Но я ни на минуту не пожалел за армию. Ты бы пошёл ещё раз по срочке?
- Аха, запросто.
- Я бы тоже пошёл, только в другую часть. Где я был, там уже скучно будет. А старшину Никитина инфаркт хватит, когда меня увидит. Помню, как на укладке парашютов он орал на нас: «Нежно укладывайте, иначе выкидыш случится».
- У нас тоже был спец не понаслышке, капитан. Вроде и не злой, но запомнили его навсегда. Он на всех шашку точил, вся бригада от него шарахалась. Его даже офицеры боком обходили. Рота капитально впухала, гонял всех по-чёрному. Справедливый мужик, хороший командир. Он запросто мог на офицера накатить, если тот срочника несправедливо наказал. За глаза мы звали его «папа». Он потом узнал и отреагировал: «Папа, так папа. Слушайте офицеров и учитесь». Он хорошо воспитывал, в том числе и в Чечне.
- Ты в госпитале лежал с ранением. Много там подбитых пацанов?
- Есть. Иногда даже страшно было. Лежал там один. Я из операционной, лежу никакой, ничего понять не могу, но слегка соображаю. Заходят его родители в палату, а он натянул одеяло, чтобы они не поняли, что он без ног. А они знали. Отец сразу за сигареты схватился, а мать в слёзы.
- Ну и как тебе первые чувства при ранении? Щекотно было?
- Аха... Боли вначале не было, потому как пуля все отшибает. Гидроудар. Все нервы отшибает, все нервные окончания. А потом, когда нервы очухаются от удара, начинается - ы-ы-ы-пля...
- Я в операционке с аппендицитом лежал в начале 2000 года, в терапии там контуженых ребят много было. Был там один, болями в голове жутко мучился. Век его не забуду, – Ромка откинулся на спину.
- Всё. Пара часов на отдых. Всем спать, - шуганул их Вайс.
- Да слухаемся, - отшутился Ромка, прижимаясь к нему спиной, - Спи, Вань.
«Ромка, ты же спецом меня сейчас заговаривал», - пронеслось у него в голове.
Он крепко зажмурился и снова открыл глаза. И они у него тогда, наверное, заблестели. Да нет, точно заблестели, только этого никто не видел. Он смотрел в небо и думал об отце: может, и правда, что он где-то там... По другую сторону от него молча лежал Лёха.
Ночь была звёздная. Небо в горах как на ладони, а звёзды так близко, что протяни руку и дотронешься. Точно... Луна медленно ползла к своему полнолунию, оставляя незакрытым маленький кусочек, обозначенный сбоку тёмным очертанием. Ребята откровенно устали, и каждый из них, коснувшись головой земли, быстро провалился в сон. А разговоры эти были поддержкой и отвлечением от тяжёлых мыслей. И за это он благодарен был ребятам.
«Мы выполним задание и вернёмся домой. Все. Обязательно», - подумал он, засыпая.
Мать переживала за него так, как переживала бы любая мать за своего сына, избравшего такой упёртый путь. Провожая и встречая его из очередных командировок, она жила в своём одиночестве и молила бога, чтобы он вернулся побыстрее, чтобы в доме появилась хоть одна живая душа. Через два с половиной года после смерти отца, когда немного притупилась боль, мать сказала ему однажды:
- Вань, ты уже взрослый и самостоятельный. И я знаю, что ты сможешь жить один. Я решила продать дом. Мы купим тебе квартиру, а я уеду к Кате.
- Ма, ты чего придумала-то?
- Ваня, когда-нибудь мне придётся к ней переехать. Катя - дочка. А ты женишься, у тебя будет своя семья. Ты часто уезжаешь, а мне по здоровью плохо бывает. Катюша - медик, она всегда будет рядом. Не обижайся. Ты у меня сильный, сынок.
- Ма, я понимаю. Делай, как тебе будет удобно. А за меня не переживай, я смогу.
- Я ночи не сплю в думах о том, какую дорогу ты выбрал, - мать заплакала, и он прижал её к себе. - Вань, я как мать тебе скажу, - она отстранилась и вытерла слёзы. - Сердце рвётся, когда я смотрю фильмы про этот Кавказ. Плохо мне, а я смотрю, чтобы знать хоть немного. Когда ты родился, то мне в самом страшном сне не могло присниться, что я буду провожать тебя на такое. И не один раз. Мы с бабушкой вымаливали тебя у войны, когда ты в армии там был. А потом ранение твоё. И слава богу, что живой остался. Я до сих пор трясусь, как в лихорадке, и боюсь потерять тебя. Ты снишься мне, когда там бываешь. Люблю тебя, сын мой, и плачу. И всех ребят, которым пришлось пройти через эту войну, жалею. Может, остановишься?
- А баба-то откуда знала?
- Всё она знала. Жалко ребят, которые умирают неожиданно. Такие молодые, эти чумазые мальчики на боевых машинах, а время их вдруг прошло. Ванечка, а как матери пережить? Жили бы и жили в мире. А они прошли через эту войну, такая у них судьба. Умирают все: кто раньше или позже, кто от старости или по болезни, а кто-то от пули. На всё воля Божья. Два года твоей службы, и сейчас, когда жду из командировок, я молила Бога, чтобы ты вернулся живой. Вань... Может, остановишься?
- Ма, мне нечего тебе ответить. Честно.
- Конечно, глупый разговор. Я знаю, что ты по-своему сделаешь. Большой мой, - она потрепала его волосы. – Астма моя бушует, мне к Катюше надо быть поближе. А ты женись, сынок, тебе уже надо. Обрадуй мать.
- Нет, мам, не глупый разговор, нужный. Всё будет хорошо, я обещаю, - он видел, что разговор этот даётся матери с невероятным трудом.
Все дела были сделаны: дом был продан, была куплена однокомнатная квартира, мать уехала, и он остался один. И спасибо небу, что рядом с ним были Вайс и ребята.
Вскоре Антон Харитонов перевёлся на повышение в другой город, вглубь России. Вместо Антона, по настойчивому запросу Вайса, из вновь подготовленных бойцов в группу пришёл Федя Бабахин, сильный и крепкий парень с истинно русской внешностью и характером. Про таких говорят - врос корнями в землю. Федя въехал в группу без привыкания и подходов, словно был тут всегда. Ромка с ходу пошутил тогда над Федей:
- Бабахин, тебя парашют держит в небе? Не лопается от напряга?
- Нет, нормально всё. Поначалу, правда, мат стоял конкретный, а потом привык. Так что, если чё - то не обессудьте, - басил Федя в ответ.
- Мат в воздухе - это нормальное явление, это от счастья, - хохотнул Ромка.
- Меня первого всегда выпускали, по весу.
- Ну и как, обходилось?
- Было разок. У пацана надо мной стропы в косичку и схождение. Он раскручивался и не заметил, как влетел в меня. Бился он там, бился, но так и не смог вылезти. А может, растерялся. Вижу - дёрнул запасной, только и он не раскрылся. Летит пацан камнем на меня, ну и подхватил я его в руки. И как говорят у нас: и с ветрами споря, белел на просторе один парашют на двоих. А если бы не я был, а кто-то другой? Удержал бы он его?
- Орал пацан?
- Нет. Парень молодец, разговора нет. Мёртвой хваткой вцепился в меня. Только квадратные метры одного купола получились на двоих. Подбились мы с ним маленько. И ещё боялись потом, кто на разборе крайним будет. Там же, как настроение у начальства: могли медальку дать, а могли люлей не хилых отвалить. Мне медальку дали. А пацану отвалили, чтобы смотрел, куда летит, и скользил вовремя. А мы довольные, живые и хорошо. Там счёт на секунды шёл.
- А как в парашютисты принимали? Такого кабана круто сдвинуть с места, - они с интересом разглядывали Федю.
- Спокойно принимали, всей парашютной сумкой. Основной и запасной в кучу и по заду. Все летят дальше, чем видят, а я спокойно отпрыгнул.
- Федь, а как тебя такого в разведку-то взяли? Ну большой ты для разведки, - Ромка похлопал Федю по спине.
- Я им сказал в военкомате, что не сдвинусь с места, если в ГРУ или ВДВ не возьмёте. Здоровье есть, вольная борьба, кандидат в мастера спорта, качаюсь, бегаю не хуже других. Вот и забрали.
- Сколько щас вес?
- Девяносто четыре килограмма было. Да они мне не в тягость, я всегда тяжёлый боекомплект носил.
- Ну давай, вливайся в группу. Как тебя звать-то будем, Муромец? - Вайс тоже хлопнул Федю по плечу.
- Фёдор Бабахин. Бах, но не композитор, - Федя растопырил пальцы. - А на гитаре я вам играть буду, командир.
«Люди-и... Мы же тоже люди!.. У нас тоже бывает тоскливо и печально внутри. Бывает противная мелкая дрожь, когда кажется, что ты, забытый всеми, ненужный и растоптанный, валяешься в своей одинокой постели. Очнувшись, ты встаёшь и упираешься горячим лбом в оконное стекло, остужая спутанные мысли. Вконец обессиленный, ты идёшь на кухню и травишь себя очередной порцией алкоголя. Твоё сознание мечется, круг страшной памяти врезается в мозг, и ты идёшь и вновь падаешь в постель. А в голове - запах жжёных тел в горящих бэтээрах, дергающиеся на земле ребята от попавших в них осколков и пуль, рваные раны и истекающие кровью раненые. Ты лежишь и слушаешь, как в твоей крови сумасшедшим жаром растворяется алкоголь. Ты упрямо считаешь - «501, 502, 503 - кольцо», и проваливаешься в небытие. Ты один знаешь, что пройдёт твоя хандра, ты встрепенёшься словно намокший птичий птенец под дождём и поймёшь, что не тебе старый и пьяный плотник сколотил очередной гроб. И ты знаешь, что оскал страшной действительности ни за что не сломает тебя. Ты будешь идти вперёд, втаптывая в землю грязь и жестокость, становясь сильнее для того, чтобы не получить по своей же роже растоптанным сапогом».
Обстановка в горах практически не затихала, она перешла в текущую работу по предупреждению террористических операций, уничтожению групп боевиков и их главарей, уничтожению схронов с оружием и взрывчаткой.
