Новые
МенюПоследний день
15 февраля 2021 — Николай Долгушин
2
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
Свою жизнь я старался жить так, будто сегодняшний день – по-
следний. То есть успеть сделать, как можно больше и лучше.
И вот этот день пришёл. Я лежу в реанимации, ранее утро. Де-
журный врач и медсестра ведут разговор, полагая, что я сплю и
ничего не слышу.
– Валентин Сергеевич, как этот дед – до утра дотянет?
– Вряд ли. Сердце у него, да и годы уже немалые. По нашим
временам – долгожитель.
Нет, меня не охватил страх и ужас перед близким концом. Прав-
да и радости особой не было. Но зато я знал, что отмучаюсь сам и
близкий человек, наконец, тоже отмучается.
И сказал себе: – Раз уж день наступил последний, то давай
вспомним день первый и дни следующие, которые ещё хранит твоя
склеротическая память. Так родилась эта книга.
День Первый
Нет, он не первый – мне вот-вот четыре года исполнится. Но
помню себя с этого дня. А, значит, и жить начал уже не растением, а
человеком. Пока совсем маленьким да ещё и заболевшим чесоткой.
Теперь эту болячку уже никто не знает, а тогда (шёл второй год во-
йны) знали хорошо. Особенно в деревнях. Но и лечить умели тоже:
намажут дёгтем берёзовым и на печку, к тёплым шубам. Глядишь –
через дня 3-4 всё проходит.
Вот и я, будто негритёнок, чёрный весь, кроме лица, сижу на
печи, мать сидит за столом в углу просторной избы, что-то шьёт.
Стрекочит машинка швейная, которую я с удовольствием крутил за
сверкающее колёсико, когда матери дома не было.
Распахивается входная дверь и в клубах морозного пара появ-
ляется мужчина в военной форме. Редкий случай для меня. Мужи-
ков в деревне давно уже не было – одни бабы да ребятишки.
Слышу истошный крик матери: – Ми-и-и-тя! Родной! Живой! 3
Испугался я, залез под шубу. Не за мать, за себя испугался. Тут
снова слышу:
– Коля, сынок, слезай скорее! Папа твой пришёл!
Я не слез, я скатился с печи прямо на руки отцу. Он обхватил
меня своими ручищами, прижал к себе и стал целовать, не замечая,
что я голый и весь измазан дёгтем. Мне стало страшно. Я ещё не
знал отцовской ласки. Вернее, не помнил её. Ведь мне было всего
два годика, когда отец ушёл на фронт.
А теперь его отпустили на сутки из госпиталя повидаться с
семьёй. Мать засуетилась, забегала, от счастья не зная за что хва-
таться. Отец разделся, разулся, достал свой солдатский вещмешок
и на столе появились гостинцы: большой кусок сахара, две банки
тушёнки, яркий цветастый платок, а мне – две гильзы от патрона и
немецкая губная гармошка.
И ещё помню его жёсткую, колючую небритую щёку, к которой
он всё прижимал и прижимал меня, давая выход отцовскому чув-
ству. Надо ли говорить, что те две латунные блестящие гильзы от
винтовочного патрона для меня были сокровищем. Я их долго берёг,
как говорят «пуще глаза». И мои сверстники – пацаны уже летом
завидовали мне люто и всегда просили хоть чуть-чуть подержать их
в руках.
День Второй
Отец возвращался на фронт после третьего ранения, и мы с
матерью пошли его провожать. Он нёс меня на руках, ласкал. По его
щекам катились горячие капельки, я слизывал их солёные и горь-
кие. Наконец, он передал меня с рук на руки матери и сказал: – Бе-
реги его, у нас другого богатства нет. Я вернусь, ждите меня.
Резко повернулся, закинул за спину вещмешок и быстро заша-
гал по зимнику в сторону железнодорожной станции, где стоял его
эшелон. Не оглянулся ни разу.
А мать рыдала в голос. Она знала, что больше не увидит его
никогда. У отца был статус «сын кулака». Они в ссылке пожили,
горюшка и унижений хлебнули через край. Мать понимала, что "сын 4
кулака” не должен жить в советской стране. Даже после второго
ранения, когда все в деревне сказали: «Ну, Митя, ты отвоевался,
слава богу! Теперь на фронт не пошлют». Послали. Даже после
третьего, когда многие его не могли узнать – так он был изуродован.
День Третий
Это я о днях, которые сохранились в памяти. Детство не зря
называют счастливым. Даже такое, как у меня. Что поесть, во что
одеться, что такое добро и зло, любовь и ненависть – всё это детей
не волнует, им неведомо. Есть мама с папой, а значит, у тебя есть
всё. По этой же причине дети не знают страха.
Страха не было, но опасение, что мать увидит, было. Увидит,
как я быстро прошмыгну под прилавок (мама работала в магазине –
"сельпо” называлось, где продавалось всё от гвоздей и хомутов до
самоваров и конфет "подушечек”) и поймает "с поличным”.
Вот эти конфеты я и воровал, чтобы угостить своих приятелей,
которые уже ждали у колхозного амбара. Вернее, под амбаром, где
нас взрослые не видели, и достать не могли.
Не зря опасался. Мать всё же узрела, что я зачастил в мага-
зин, подкараулила и… дальше неинтересно рассказывать. Потому
что дня два сидеть мне было очень трудно. Только лежал. Зато на
всю оставшуюся жизнь зарёкся воровать. Даже у государства. Хотя
шутники говорят, что "сколько у государства не воруй – своё не
вернёшь”.
День Четвёртый
В этот день я навсегда потерял веру в бога. Бабушка привила
мне эту веру, она же и лишила её. Я не мог за стол сесть, лба не пе-
рекрестив. Вечерами бабушка стояла на коленях перед иконой, что
висела в «красном» углу деревенской избы, что-то шептала, о чём-
то просила Бога. А меня заставляла просто стоять рядом и просто 5
креститься. Просить у бога мне было нечего, грехов ещё не накопил,
но не велик труд рукой помахать, крестясь. Я не возражал. Тем бо-
лее, что у меня на шее, на шёлковом шнурке висел золотой крестик.
Это я так считал, что он золотой. Потому что, когда я его снимал
днём в солнечную погоду и крутил на указательном пальце, то ви-
дел золотой сверкающий круг. И мне это занятие очень нравилось.
Но случилось так, что однажды крестик сорвался с пальчика и
улетел в крапивные джунгли, что росли позади избы. Бабушка от-
сутствие крестика заметила сразу. После допроса "третьей степени”
(это когда в ход шёл уже ремень) я "раскололся”. С утра следующего
дня бабка заставила меня лезть в эту крапиву и искать крестик.
– Не найдёшь – домой не пущу, – грозилась она.
Обливаясь слезами, страдая от ожогов, я ползал в зарослях,
но, конечно же, крестик не нашёлся. Домой бабка пустила и долго
лечила от волдырей, покрывавших всё моё тело. Но я уже знал, что
Бога нет. Потому что, ползая среди жгучей крапивы, плача, я бес-
прерывно повторял:
– Боженька, помоги мне найти крестик! Я же не нарочно сюда
его запустил.
Боженька не помог. И я категорически отказался носить следу-
ющий крестик, и, тем более, стоять рядом с бабушкой перед иконой
и креститься. Несмотря на все угрозы и репрессии со стороны ба-
бушки.
А было мне тогда уже пять лет. Позднее школа окончательно
сделала меня атеистом.
День Пятый
Сельская школа, где одновременно сидят за партами дети с 1-го
по 4-й класс. А моя родная тётка Надя учит их грамоте. Здесь же,
через коридорчик, она и живёт в небольшой комнатушке. Мне идёт
уже шестой год, но детство не кончилось. Я жадно познаю мир.
Меня просто изумляло чудо под названием "книга”.
Какие-то буковки, точечки, запятые – особенно картинки –
вдруг оказываются словами. Тётка заметила мой интерес и стала 6
давать мне буквари, из которых я тут же делал стаи «голубей» и
пускал их с крыши бабкиного сарая. А тётке врал, что потерял или
«не помню, куда положил». Обман вскоре обнаружился, я получил
генеральную порку, но книга не крестик. Я уже любил книгу – это
пока недоступное мне чудо.
Тётка усадила меня к первоклассникам, и в шесть лет я уже
свободно читал даже газету. Не потому что вундеркинд, а благодаря
хорошей памяти. И к тому же помнил, где у тётки висит на гвоздике
ремень. Позже я книжки уже не читал, а «глотал». Запойно, любые,
какие только попадались в руки. От бабушкиного Псалтыря до Боль-
шой советской энциклопедии. Хотя мало чего понимал. Я упивался
самим процессом чтения.
День Шестой
Это день, когда от пережитого ужаса я едва не стал заикой.
Был у нас в деревне небольшой прудик, куда коров приводили в
обед на водопой и на дневную дойку. Коровам тут была благодать
– хоть какое-то спасение от проклятых оводов и слепней. Мне тоже
было интересно, сидя на бережку, наблюдать за ними и выискивать
нашу Зорьку.
Вдруг слышу позади себя шум непривычно громкий и незна-
комый. Оглянулся и обомлел. Прямо на меня двигалось железное
чудище с огромными зубчатыми колёсами, а управлял им НЕГР! Вот
он-то меня и испугал больше, чем трактор «Универсал». Страх па-
рализовал меня настолько, что когда я собрался убегать, то убегать
было уже поздно и некуда.
Тогда я кинулся в пруд, но плавать неумел. Первые 5-10 метров
я ещё бежал по дну, а дальше воды уже было до подбородка и я
начал тонуть. И утонул бы, если бы не тот самый «негр», то есть
чумазый тракторист, у которого только зубы были белые.
Он остановил трактор у самой кромки воды и кинулся в пруд за
мной. Вот этот момент и был для меня самым страшным.
К той поре я уже сказок начитался и про людоедов читал. Я
орал, что есть мочи, вырывался, кусался, брыкался, но разве мог я 7
справиться с мужиком. Он вытащил меня на берег, поставил на ноги
и, смеясь, сказал:
- Беги домой, трус несчастный.
Надо ли говорить, что домой я летел пулей, и бабушку пере-
пугал своим видом и , как теперь модно говорить, неадекватным
поведением.
- Что? Что случилось-то, рассказывай! Боже мой, трясётся весь!
А что я мог рассказать, если я впервые в жизни увидел трактор
и чумазого тракториста. Это он вечером пришёл и говорит бабушке:
– Катерина, ставь бутылку. Не дал твоему внуку утонуть.
День Седьмой
Это о моих детских страхах. Очень боялся гусей.. Мне всегда ка-
залось, что они специально меня караулят. Поэтому я всегда ходил с
палкой. Но когда гусак, вытянув шею, хлопая огромными крыльями
и шипя, бежал ко мне, я про палку забывал. Убегал быстро и далеко.
И уже оттуда обещал этому гусаку самые страшные кары.
Но был ещё один страх. Он преследовал меня до той поры, пока
я не узнал откуда берутся дети, то есть где-то до 2-го класса школы.
Был я, конечно, парнишкой шустрым, озорным, "неслухом”, как руга-
ла меня мать и бабушка. Даже ремня не очень-то боялся. Но стоило
только сказать мне: – Ах так! Тогда будешь рожать! – я мгновенно
становился паинькой, "смирнягой” и "няшечкой”, ибо ужас грядущих
родов пугал меня пуще всех страхов. Откуда он взялся – этот страх?
Теперь я понял. У бабушки был единственный в деревне сепа-
ратор. И по вечерам бабы приходили с молоком. Пока гудел сепара-
тор, они громко обсуждали свои бабьи дела и заботы. И, видимо, не
раз обсуждали какую-то Нюрку, которая при родах чуть не умерла.
А я всегда или крутился рядом под ногами, ожидая свою порцию
ещё тёплых сливок, или сидел на полу, слушая все их разговоры.
И вот однажды я спросил у бабы Кати:
– А я тоже буду рожать, когда вырасту?
– Да, если не будешь слушаться – на полном серьёзе ответила
мне она.8
Я обомлел и расхотел быть взрослым. Весь сжался в комочек и,
прижавшись к тёплому животу бабушки, неустанно заверял её:
– Буду! Всегда буду!!
Прошло много лет. Уже четырнадцатилетним парнишкой я на
лето приехал к бабушке. А бабы, встречая меня на улице, смеясь,
спрашивали:
– Ну, как, Коля, никого не родил ещё?
Я тоже смеялся вместе с ними.
День Восьмой
Меня частенько била хворостиной бабушка, туго свёрнутым по-
лотенцем – тётка Надя и отцовским ремнём – мать. Конечно, при-
ятного мало, но жить можно. Но однажды я нашёл в сенях рамки с
мёдом, и прямо из серединки выдирал пятернёй куски и с удоволь-
ствием съедал. Когда дед увидел это варварство, он заорал:
– Что же ты, стервец, наделал?! Ты пять рамок испортил, сколь-
ко мёду потеряно! Тебе что, за столом мёду не давали?
За ухо привёл в избу, вытащил свой ремень и раза три хлеста-
нул меня.
Вот тут я впервые понял, что все предыдущие порки ремнём,
которые устраивала мне мать, были детским лепетом, так себе на-
казанием. А мужская рука – это вам, ребята, не пряник. Не скоро
даст забыть.
Вот только по этому эпизоду я и запомнил деда Степана. Кста-
ти, баба Катя не только не заступилась за меня, как я надеялся, но
ещё и сама на следующий день добавила. Потому что ей досталось
от деда тоже за то, что плохо внука воспитала.
Наверное, поэтому матери карательную функцию всегда пору-
чали отцам. И угроза «вот отцу скажу» всегда действовала, сводила
на нет все детские планы. Потому как сидеть потом было трудно…
В такие "чёрные дни” поневоле завидовал девчонкам, сёстрам. Их
отец никогда не бил.9
День…
Уже неважно какой. Это может быть любой день из далёкого,
почти забытого детства, которое мы часто называем "золотой по-
рой”. Оно потому золотое было, что не было забот, обязанностей,
ответственности. Все взрослые говорили: - Ну, ребёнок ведь. Что с
него взять? И отдавали ему тепло, ласку, заботу, поили-кормили,
одевали-обували. Всё вместе считалось воспитанием.
Моё детство золотым никак не назовёшь. Хотя бы потому, что
я вообще не помню, как выглядела моя мать. Она как кукушка под-
брасывала меня – то бабушке в деревеньку Павловку, то тётке в
деревню Елшанка. Не помню, чтоб меня там любили и баловали,
но жалели как сироту. И детство моё было деревенское, сытное,
здоровое. Быт деревенский, сами люди сильно отличались от го-
родских. Не было электричества, не было радио. Поехать в город
могли только взрослые один-два раза в год на колхозном грузовике
в кузове. Если председатель колхоза разрешит, а шофёр согласится.
Пол в избах у многих – земляной, посуда – горшки или чугунки, а
ложки и чашки – деревянные. Лампа по вечерам или зимним утром
горела недолго. Керосин надо было беречь. Поэтому уроки ребята
старались сделать засветло.
Почему деревню называли деревней на Руси? Потому что она не
могла быть там, где нет деревьев. Ведь у русского человека жизнь
начиналась с деревянной "люльки” или "зыбки’ - так тоже называ-
ли. А кончалась в деревянном гробу. Мебель, утварь, дом, сарай,
конюшня – тоже дерево. Телега, огородный инструмент, опять же –
дерево. Я уж не говорю про дрова, без которых полгода не прожить.
Даже свет – лучина – тоже был деревом. Вот потому и деревня.
Но к концу сороковых годов, сразу после войны жизнь в дерев-
не с каждым годом менялась к лучшему. Уже появилась "лампочка
Ильича” и, как пелось в одной песне «от деревни до деревни за-
мелькали деревянные столбы». На них же висели и провода для
радио. В деревенский клуб-сарай два раза в месяц приезжала ки-
нопередвижка, и народ смотрел фильмы. Не целиком, как сейчас,
а частями. Пока киномеханик заряжал следующую часть, он особо
приближённым пацанам разрешал вручную перемотать на начало 10
ту ленту, которую уже просмотрели. А мужики дымили нещадно.
Бабы говорили: – Во накурили, аспиды! Плюнь – повиснет».
Деревенские мальчишки и девчонки не росли белоручками и
неумёхами. И отцам и матерям посильно помогали, а заодно и учи-
лись. Поэтому девчонки, став девушками и выходя замуж, умели и
шить, и вязать, и стряпать, и за скотиной ухаживать, если таковая
имелась в доме. И мальчишки многое умели. Топор, молоток, пила,
лошадь запрячь, стадо пасти (в качестве подпаска, конечно) – всё
это было давно освоено. А если силёнок хватало, то и в лес за дро-
вами отцы брали сыновей.
Но при всём при этом городские дети насмешливо, а то и пре-
зрительно называли деревенских «лапоть или «деревня». Позже,
учась в городской школе и приезжая летом на каникулы, я видел,
что на меня деревенские смотрят снизу вверх, немножко завидуя.
Хотя и росли мы вместе, ровесниками были. Тем более что я в ту
пору уже хорошо играл на гармошке, на балалайке, был неутоми-
мым хорошим рассказчиком, так как много читал, и память была
отменная.
Шли годы, страна уходила от послевоенного голода и разрухи.
Отменили продовольственные карточки, грабительские налоги-по-
боры. В городе появился автобус. И кино уже гнали целиком в хоро-
шем тёплом клубе – кинотеатре. Электричество, радио – в каждом
доме. Но городок мой всё ещё на 80% был "частным сектором”. Это
значит вода – из колодца, асфальта нет и в помине, а автобус ходит
только от вокзала в центр города.
Но вернусь в любимую до сих пор деревню. Тамошние жизнь и
быт мне нравились куда больше, чем город. Там я узнал, что всё че-
ловеку даётся трудом, что не выжить, если тебе не поможет сосед.
Что нельзя (великий грех!) выбросить хлеб, пусть даже и заплес-
невелый. Сенокос, уборочная страда, уход за домашним скотом и
птицей, заготовка дров, уборка снега зимой – всё это труд, труд и
ещё раз труд. Лодырей, неумех, пьяниц в деревне презирали. Даже
по именам не называли.
Поэтому запах хлебного каравая, свежескошенного сена, пар-
ного молока и, извините, навоза помню по сей день. А вот запах
разогретого асфальта, пыли и выхлопных газов что-то помнить не
хочется.11
В песне одной есть замечательные слова "от людей на деревне
не спрячешься”. Да, не спрячешься. Там всё на виду. Все про всех и
всё знают. Хорош, умён, работящ – будут уважать. Лодырь, пьянь,
пустобрёх – будут презирать. Сгорел дом со всем добром – построят
сообща новый и принесут всё необходимое. И свадьбу сыграют так,
что две гармошки порвут. И похоронят по чину. Потому и люблю
деревенский люд. Не теперешний, нет. Сегодня деревня мало от
города отличается. Потому и народ стал другим. Пустить переноче-
вать, накормить путника – это уже из области фантастики. В дерев-
не моего детства не было замков на дверях. Сегодня висят по два. И
на окнах решётки, как в тюрьме.
Заканчиваю описание детства и перехожу к другим дням, когда
семья переехала жить в город.
Дни городские
Помню переезд из деревни в город. Сижу в санях, закутанный в
шубу, изо рта пар вырывается. Рядом дремлет сводная сестра Лена,
на 10 лет старше меня. Позади перебирает ногами наша корова
Звёздочка, привязанная к саням за верёвку. А за спиной слышу, как
отчим лошадь понукает, с матерью о чём-то говорит… Еду в город,
ещё не зная, что это такое, в новую незнакомую жизнь…
Приехали ближе к вечеру. Позади 47 км и деревня, в которую я
вернусь через год, но уже в другом качестве. Новый дом мне пока-
зался огромным, хотя по фасаду было всего два окна да во двор три.
Плюс сени и сарайчик небольшой. В дальнем углу сортир из досок
и весь двор – это вряд ли две сотки. Но пол в доме деревянный,
везде лампочки электрические, чёрная тарелка радио на стене. А
в передней избе круглая печь – «голландка», огромная деревянная
кровать и такой же огромный сундук у другой стены. Он-то и будет
моей кроватью долгие годы. Ленка спала в дальней избе на широ-
кой лавке или на печке.
Дом этот - то ли купили, то ли построили ещё до войны мой
отец и бабушка Катя. Почему мы уехали из деревни мне до сих пор
неведомо.12
Работник был один – мой отчим. Специальность – "бери боль-
ше, кидай дальше, пока летит – отдыхай”, то есть грузчик. Вся его
трудовая жизнь – это лопата и уголь. Образование ЦПШ. Нет, не
центральная партийная школа, а церковно-приходская. Отчим гово-
рил о своём образовании так:
– Три зимы по очереди с братом Ванькой ходили к попу, потому
как валенки были одни на двоих.
Валенок и не могло быть больше, ибо отец у них был пастухом.
Кстати, пас он стадо 106 лет, а умер в 112. И были они в деревне
беднее бедных. Моя мать в ту пору – сельская учительница, то есть
не последний человек. По интеллекту на три головы выше отчима
и моложе на 10 лет.
Будучи взрослым, я спросил у матери:
– Что тебя заставило выйти за этого пентюха замуж? Ты же не
уродина была, не старуха.
– Я была с «хвостом», то есть с тобой – это раз. Мужиков вер-
нулось с фронта шесть человек, а ушли 120. У вернувшихся был
огромный выбор, начиная от девок-молодух и кончая бабами-вдо-
вами – это два. И сын пастуха ради престижа, чтобы утереть нос
тем, кто его даже по имени не называл, взял в жены "учительшу”
– сельскую интеллигенцию. И таки сильно удивил деревню. А мать
согласилась, ибо шёл ей уже четвёртый десяток, на руках пацан-ма-
лолеток и пенсия грошовая по инвалидности. Тем более что её мать
(моя бабушка Катя) сказала:
– И плохой мужичишка хорошей бабе покрышка. Что-то не
вижу очереди охотников тебя в жёны брать. А дом у тебя в городе
есть. Вот и поезжай туда.
На дворе стоял 1946-й год, мне уже 7 лет, но в школу почему-то
я пошёл только на следующий год. Догадываюсь, что просто не в
чем было идти. Даже в 1-й класс я пришёл в школу в лаптях, кото-
рые мне сплёл дед Степан. На меня в школе приходили смотреть как
на редкостный музейный экспонат. Насмешек, унижений и мелких
пакостей натерпелся я из-за этих лаптей. Но пришла зима, и я уже
обул валенки. Как у всех. Оставили в покое.
Про обувь и одежду. И то и другое предназначалось и использо-
валось только для школы. Летом – только босиком, трусы да майка.
Уже в седьмом классе мать стыдила меня:13
– Надень штаны-то! Уж скоро женить, а ты в трусах носишься.
Сказать, что мы жили бедно – всё равно, что похвастаться.
Жили в нищете и впроголодь. Уж очень у нас добытчик был мало-
денежный. К тому же и лодырь отменный. Если что-то и делал по
дому, то мать для этого чуть ли не пинками заставляла.
Моё детство кончилось быстро и сразу по двум причинам. Я по-
шёл в школу, а это уже обязанность. И мать родила Сашку, первого
брата. Это была моя вторая обязанность. Мать только грудью корми-
ла и пелёнки стирала, а все остальные заботы на мне. Это ясли-са-
дик – «посиди с ним часок». А сама уходила на весь день. Свадьбы,
похороны, именины-крестины без неё не обходились. Пела, играла
на гитаре, развесёлая и компанейская она была везде желанной и
необходимой. Но самое ценное – со всех этих застолий она приноси-
ла в дом еду, которой нам всегда катастрофически не хватало.
Потом родился второй брат Витя, следом за ним третий – Вова.
Вот они-то и отняли моё детство. Я был у них нянькой, сторожем,
воспитателем, кормильцем, уборщиком – "всё в одном флаконе”.
Пацаны на улице свистят, кричат, зовут, а мне нельзя. На кого я
оставлю эту малолетнюю банду? Только в школе я мог растратить
свою энергию, поиграть с ребятами на переменках и после занятий
в самые разные игры.
Конечно, про школу я мог бы рассказать очень много и интерес-
но. Скажу лишь коротко. Когда я окончил седьмой класс и вместе с
двумя такими же "оторвягами” покинул школу, то учителя на радо-
стях напились прямо в учительской. Отмучились, отстрадались от
нашей "троицы”.
Меня десять раз бы выгнали из школы, но нельзя было – отец
погиб на фронте. И учился на одни пятёрки. Кроме поведения. Тут
уж, скрепя сердце, классная ставила "хорошо”. Хотя до хорошего
было, как до Китая пешком.
Ещё одна деталь. Отчим с фронта привёз новенький офицер-
ский ремень, блестящий, с красивой пряжкой. Когда я окончил шко-
лу, на гвозде висела тряпка, бывшая когда-то ремнём. И моим «пе-
дагогом».
Кстати, недавно по телевизору рассказали, как школьники из-
били своего учителя. Я был в шоке. Уж на что сам был в школе "на-
казанием божьим” (моей специальностью было – срывание уроков), 14
но учителей мы боялись и уважали. Настолько, что когда моя класс-
ная руководительница попросила сбегать к ней домой и принести
забытый журнал, то я онемел от страха. Для меня учитель был "не-
божителем”, а его дом – "храмом”. Поэтому, чтобы мы не вытворяли,
но если на горизонте появлялся учитель, то горохом врассыпную
разбегались. Сегодня учитель в классе и в школе самое бесправное
существо – во всём и перед всеми всегда виноват.
Что ещё запомнилось из школьной поры? Конечно же, первая
любовь – Валя Никифорова. Это был уже седьмой класс. Девчонки,
как известно, раньше взрослеют и умнеют. Поэтому Валя уже впол-
не сформировалась в девушку со всеми прелестями, и я её чаще
других дёргал за косы. Тайком от пацанов носил её портфель до
дому. Благо жили на одной улице. Увы, любовь была безответной.
Помню, как меня торжественно, под барабанный бой, в школь-
ном коридоре при всём честном народе выгнали из пионеров, сорва-
ли знаки отличия (я был каким-то мелким пионерским начальником)
и пионерский галстук. За что? За то, что на Пасху был не в школе
на воскреснике, а у церкви с крашеными яйцами в кармане. Пионер-
ский патруль «застукал». После этого позора, чтобы не наступать на
те же грабли, я даже в комсомол не вступал, не говоря уж о КПСС.
И последнее, не самое весёлое воспоминание – это Фёдор Ни-
кифорович, директор школы. По просьбе матери он меня трижды в
своём кабинете лупил ремнём. Но я не издавал ни звука. Потому что
за дверью стояли мои дружки.
– Ну, чё? – спрашивали они, когда я выходил из кабинета.
– Да мораль читал, – развязно и почти весело врал я им.
Хотя тот же директор предлагал матери усыновить меня.
Итак, детство, которое у меня отняли братья и школа – позади.
Теперь о действительно золотой студенческой жизни будет мой
рассказ.
Дни и годы студенческие
Вопрос "кем быть? ” после школы не стоял. Вопросов было
всего два: сколько стоит билет до учебного заведения и какая там 15
стипендия. Я мог стать кем угодно. Всё зависело от выбора. Так
я стал студентом горно-металлургического техникума в небольшом
башкирском городе Баймак. Потому что и билет оказался дешёвым,
и стипендия по тем временам огромная. Специальность – "поиск и
разработка рудных месторождений”, то есть геология. И если бы
суждено было окончить именно этот техникум, то стал бы я обла-
дателем романтической профессии – профессиональный бродяга
по просторам нашей необъятной России. "Не срослось”, как теперь
говорят. Расскажу, почему не стал геологом, но сначала о студенче-
стве. Оно тогда мало чем отличалось от школы. Та же смена учите-
лей-предметников, та же бальная система оценок и стояние у доски
с наморщенным лбом. Только уже не было дневников, родителей
рядом и привычного домашнего обихода. Зато появилась мотива-
ция учиться хорошо и за это получать стипендию. Или сокращённо
– "стёпу”. О ней немало сложено шутливых песен Её всегда было
мало и студент – это почти всегда полуголодное существо, обита-
тель общаги. Если из дома не было подкормки, талия становилась
всё тоньше и тоньше, а дырок на ремне всё больше и больше.
Но это не печалило. Всё равно студенческая пора вспоминает-
ся как счастливая. Потому что теперь всё зависело от тебя, и была
свобода к тому же. Когда тебе пятнадцать лет и хочется поскорее
стать взрослым, то настаёт пора проб и ошибок, самоутверждения.
И было всё – влюблённости, драки, узнавание, "что такое хорошо и
что такое плохо”. Конечно же, хорошего было больше. Оно и пом-
нится вот уже 60 лет. Сама учёба помнится из-за преподавателей.
Они были очень и очень разные. Одни "от бога”, другие "не дай бог”.
От них зависело, будет ли у тебя "стёпа” или придётся писать домой
"мама, пришли денег”. Были и со странностями, чудаки "не от мира
сего”.
До сих пор помню Саида Кашаповича. Он преподавал нам физи-
ку. На плохом русском языке он говорил нам своим скрипучим голо-
сом: «Если вы получили "удовлетворительно”, то физику вы знаете.
Если "хорошо”, то вы её знаете, как её знаю я. А если получили
"отлично”, то знаете физику лучше меня».
Понятное дело его люто ненавидели. Это он лишал стипендии,
ибо получить заветный "трояк” было мечтой каждого из нас. Ведь
надо было решить, например, всего 20 задач из учебника. Если ре-16
шил 19, то мог и "трояк” заполучить. А если только 18, то "пара” обе-
спечена. Этого плюгавого старикашку пытались отравить, утопить в
пруду, поджигали его дом, но он не менялся. Мне дико повезло.
Была у этого, в общем-то, незлого человека одна слабость – он фа-
натично, до самозабвения любил Яшку, сына приёмного. Да что там
любил – обожал! И когда Яшка (он был моложе меня на три года)
сказал: – Пусть Коля живёт со мной! - то в общежитии я уже редко
появлялся. Спали с ним в одной кровати, ели за одним столом, игра-
ли в одни игры, читали одни и те же книги. Но Саид меня, как бы, не
замечал в доме. Никогда не обращался ко мне по имени с просьбой
или требованием. Я был будто живой игрушкой для любимого Яшки.
Вспомните, кто видел, французский фильм «Игрушка». Очень похо-
же. С той лишь разницей, что Яшка был очень добрым, щедрым и
неугомонным пареньком. Он мог придти прямо в аудиторию среди
урока и сказать: «Папа, мне нужен Коля». И я тот час слышал: «Дол-
гушин, вы свободны». Поэтому и "трояк” мне был гарантирован. К
тому же я любил учиться, и в школьном свидетельстве были толь-
ко "пятёрки”. Это меня память выручала, а не понимание предмета
или интерес к нему. Но однажды я получил по физике "пятёрку”.
Даже старшекурсники приходили посмотреть на меня, как смотрят
на чудо египетских пирамид. И получил не потому, что знал физику
лучше Саида Кашаповича, а благодаря Яшке. Он выкрал из архива
отца одну нужную тетрадку, где были все правильные ответы на са-
мые трудные задачи и вопросы. Мне оставалось их только списать и
запомнить. А тетрадку Яшка вернул на место. Отец не заметил. Зато
теперь он меня стал замечать, а я не возрадовался. Больше того, он
стал ставить меня в пример одногруппникам, каковым я совсем не
был. Меня стали, мягко говоря, не любить. Тогда я специально стал
получать "пары”, чтобы не стать изгоем, "белой вороной”. Саид был
в недоумении.
Был и другой преподаватель-оригинал. Он мог вызвать к доске
или спросить с места материал, который мы проходили вчера, не-
делю назад, а то и два месяца. Это было под силу тем, у кого все
конспекты были целы, и всегда кучкой лежали на столе, чтобы пре-
подаватель это видел. Именно это он от нас всегда требовал. Это в
техникуме был враг №2 после Саида.
Но хватит о грустном. Были у нас и праздники. Их было три: 17
каникулы, день получения стипендии и выезд «на картошку» по
осени. Когда не учились, а работали на колхозных полях. Ну, ра-
ботали – это громко сказано. Изображали работников, халтурили
с нормами, сачковали. Так было во всех техникумах, где я учился.
В Башкирии, в Ташкенте, в Иваново. «А почему в трёх?» - спросит
читатель. Рассказываю.
В первом техникуме я не доучился двенадцати дней до экзаме-
нов за 1-й курс. Бросил в лицо директору техникума чернильницу
стеклянную с его рабочего стола. И срочно сбежал домой, чтобы
он в милицию не сдал. Я его даже успел запереть в кабинете, бла-
го ключ торчал в дверях снаружи. Зачем и почему я так поступил
– долго рассказывать. Но когда я поступал во второй техникум в
Ташкенте, мне понадобились документы, а они остались в первом
техникуме. Я, по запросу, их быстро получил, к тому же с письмом
директора, где было написано: «Коля, возвращайся. Я был неправ,
каюсь. Ты переведён на 2-й курс без экзаменов».
– Ага! – подумал тогда я, – Нашёл дурака! Так я тебе и поверил,
хитрец подлый.
И не вернулся. Потому что успешно сдал экзамены в Ташкент-
ский электромеханический техникум и был сразу же зачислен, как
только пришли мои документы из Баймака.
Но это был другой город, другая страна, другой климат. Одним
словом, всё другое. Даже статус у меня был другой – детдомовец. Но
об этом у меня в другой книге рассказано. Здесь тема иная. Здесь по
осени ездили уже не "на картошку”, а "на хлопок”. Это вам, ребята,
скажу – совсем другое. Для русского человека сущее наказание. Что
такое сбор хлопка? Представьте, что на дороге длиной в километр
раскидали кусочки ваты, дали вам фартук (это мешок для сбора
этой самой ваты) на пояс и – вперёд! Под южным пылающим солн-
цем, есть-пить хочется, а собрать надо 40 кг. И не день-два, а почти
два месяца без выходных. Не собрал норму – переставали кормить,
а могли и вовсе исключить из техникума. Мой личный рекорд был 23
кг, но исключить меня не могли. Спасал статус детдомовца. Опять
же я был отличником. Но каторгу хлопковую мне заменили на по-
ложение "вечного дежурного” по лагерю, где я был и дворником, и
помощником повара, и на побегушках у начальства. Обидно, уни-
зительно, однако, лучше сбора хлопка. Там студенты тоже творили 18
чудеса изобретательности, чтобы весы показали проклятые 40 кг.
Мочили хлопок, клали в мешок тяжелые камни, сдавали один и тот
же мешок по два раза, сдавали сворованный мешок из хирмана ещё
раз. Часто эти аферы сходили с рук. Но выручали нас всегда узбеки.
Их в группе было большинство, и они играючи собирали по 80 кг "за
себя и за того парня”. "Тем парнем” я был постоянно. Потом уже в
процессе учёбы, помогал всячески этому сокурснику-спасителю.
В Ташкенте мне шёл уже 17-й год, и тут грянула Первая Лю-
бовь. И звали её Люда Горшкова. Это отдельная песня, часть сту-
денческой жизни, но зато самая памятная, самая лучшая часть. Об
этом тоже написал в другой книге, повторяться не буду. Но именно
из-за Люды я бросил техникум в Ташкенте и поехал в Иваново, куда
её увезла-спрятала от меня мать моей любимой.
Город и техникум опять стали другими, но специальность я со-
хранил так же, как и статус детдомовца. Люду свою я так и не на-
шёл, а любви и девчонках навсегда разочаровался и погрузился в
запойное чтение. Тайком пописывал стишки о несчастной любви и
коварстве женщин. Но контакта с девчонками яростно и принципи-
ально избегал. Хотя к той поре я даже целоваться не умел. Не про-
бовал, стеснялся. Ге говоря уже о сексе. Мы тогда и слова такого не
знали. Хотя мой сосед по комнате в общаге был тот ещё бабник и
всячески соблазнял меня походами "к девочкам”. Бесполезно. Я всё
ещё любил свою Людочку, грезил ею, искал её.
Здесь тоже были осенние работы на селе, но по сравнению со
сбором хлопка это был курорт. Если честно, то от нас было больше
вреда колхозникам, чем пользы. Во-первых, мы были городские и
своими повадками "развращали” деревенских и парней и девчонок
целомудренных. Во-вторых, работники мы были никудышние. Неу-
мелые, ленивые, халтурщики, прогульщики. Вели себя, как курорт-
ники, но нам почему-то всё сходило с рук.
Из последних двух лет студенчества запомнились два эпизода.
Я по молодости очень крепко спал. Допоздна читал книги и засыпал
в 2-3 часа ночи. Естественно, первую пару всегда пропускал. И в
техникуме, при входе, на "доске позора” моя фамилия была написа-
на уже не мелом, а краской. Навечно. А те, кто жил в общаге рядом,
из моей группы или из чужой, развлекались тем, что меня спяще-
го разрисовывали чернилами или тушью картинками и надписями. 19
Утром они шли на занятия, а я с мылом и мочалкой – в баню, отмы-
вать их художества. Н Бог есть! И когда они однажды меня голого
вместе с кроватью вынесли в коридор, где я и проснулся, то одного
исключили из техникума, а второго выгнали из общаги. Ведь у нас
общага была как слоёный пирог – 1-й и 3-й этажи для девочек, а 2-й
и 4-й для нас. Так вот я проснулся голый, во всей красе на втором
этаже.
Ещё запомнилась деревня, где все со всеми говорили матом.
Именно говорили, а не ругались. И там не было бань. Все мылись
в огромных русских печах. Тётя Агния тоже запомнилась. Это у неё
мы с Вовкой Байдиковым на постое были. Она меня деревенскими
харчами откормила, жалеючи, до того, что вернувшись в Иваново,
я вдруг обнаружил, что со мной никто не здоровается. Не узнают
потому что. На студенческих харчах не разъешься. И я, экономя та-
лоны на питание, вечно хотел есть. Был сильно похож на туберку-
лёзника-хроника, тощий и длинный как жердь. Далеко не Аполлон.
Тут явился – розовые щёки, животик наметился, глаза засветились.
Сам себя не узнавал.
Но всё хорошее, как и плохое, когда-то кончается. Закончилась
и моя студенческая жизнь. Я умудрился вляпаться в фиктивный
брак и, будучи "женатиком”, мог выбирать, куда ехать с дипломом
техника-электрика отрабатывать обязательные три года. Выбрал –
остров Сахалин, шахта «Мгачи». Романтиком был жутким, Байкалом
бредил. А дорога на Сахалин шла мимо Байкала, где сбылась моя
мечта – я искупался в его хрустально-чистой воде.
Но это уже другая история и другие дни, которые медленно,
но верно приближали ко дню последнему. Теперь надо писать о
взрослой жизни двадцатилетнего обалдуя. Если интересно – читай-
те дальше.
Дни и годы взросления
Итак: 20 лет, диплом в кармане, билет на поезд Москва-Влади-
востоки семь девчонок, которых я убедил, что на Сахалине и Кам-
чатке они мгновенно выйдут замуж за богатого шахтёра или удач-20
ливого моряка. Там острый дефицит женщин, ибо "глухомань”. А
глухомань – это когда много Вань и мало Мань.
Это сейчас поезд идёт до Владивостока семь дней, а в 1959-м он
тащился одиннадцать дней. Да и поезд – вагоны-паровозы – были
другим. И люди были другими. За 11 дней поезд весь воспринимал-
ся как улица, на которой мы все уже давно живём. Ходили в гости
из вагона в вагон, как из дома в дом, знакомились, пили-ели за
одним столом, в карты-домино-шахматы "резались”. Почти на всех
больших станциях можно было очень дёшево купить любую еду и
милиция (их тогда "ментами” не называли) не гоняла продавцов и
дань с них не собирала.
Парень я был любознательный, собирал материал для будущих
книг и потому половину дороги простоял в тамбурах, любуясь красо-
тами пейзажей, бесконечной тайгой, закатами и восходами. Как на-
чинающий фотограф щёлкал примитивной «Сменой». Удалось снять
очень длинный и красивый мост через широченную реку. И был снят
с поезда на следующей станции за мостом мужчиной в штатском. Не
знал, не ведал, что мост – это стратегический объект и снимать его
нельзя. Привезли меня к другому дяденьке – в погонах. Со слезами
и соплями сумел убедить его, что не шпион я, не было у меня зада-
ния ни от кого. Этот же дядька посадил меня на следующий поезд,
который вскоре обогнал тот, на котором я ехал. Вернулся в свой
вагон притихший и мрачный. Девчонки мои тоже сидели зареван-
ные. Уже не надеялись меня снова увидеть, почувствовали себя си-
ротами. Кинулись от радости целовать и обнимать. Этот поезд, эта
дорога позволили понять, как велика и разнообразна, как красива
моя великая Родина. Это не пафос. Именно так я тогда и думал.
Второе сильное потрясение я испытал, когда плыл по морю на
стареньком скрипучем пароходе «Чехов» из Владивостока в Юж-
но-Сахалинск. До этого я видел корабли, стоя на набережной в
Одессе. Но это был просто пейзаж, картинка. Даже купание в Чёр-
ном море меня так не впечатлило, как Японское море и уже упо-
мянутый «Чехов». На берегу он казался мне громадиной, когда я
смотрел на него, ожидая посадки. Убедился в этом, когда механик
около часа водил меня по "внутренностям” парохода. Это произо-
шло через несколько часов после отплытия. Как ни странно, но мой
техникум в Иваново относился к судостроительному министерству, 21
о чём говорил и мой диплом. Посмотрев его, капитан разрешил мне
посмотреть, как устроен пароход.
Ещё одно потрясение ожидало меня, когда я, наконец, выбрал-
ся из недр парохода на палубу. Был шторм около четырёх баллов,
и я увидел волны. Нет, я увидел горы волн, на фоне которых наш
«Чехов» выглядел жалкой скорлупкой. Он со скрипом, натужно и
медленно, задрав нос, карабкался на очередную волну, а потом,
словно детские санки с горки, стремительно скатывался вниз, за-
драв корму. Казалось, что – всё! Конец! Он сейчас нырнёт на дно и
не выпрямится. Стало жутко и страшно.
Почему я не ощутил всего этого, пока обходил все уголки па-
рохода, как экскурсант? А потому что я оказался в числе пяти про-
центов счастливчиков, не ощущающих качку, не страдающих от неё.
Зато когда зашёл в каюту к своим девчонкам, то увидел зрелище
жалкое и малоприятное. Они все, как одна, были жёлто-зелёного
цвета, лежали пластом на кроватях, а рядом стояли вёдра. То, что
было у них внутри, уже плескалось в вёдрах. И тут я впервые услы-
шал, как матерятся девчонки, проклиная меня за то, что заманил их
в эту авантюру. Как-то надо было себя реабилитировать. Вспомнил,
что мне в дорогу дали литровую банку с клюквой, которая, вроде
бы, помогала пережить морскую болезнь легче. Быстренько сбегал
в свою каюту и начал спасать моих мучениц, кормя каждую с ложеч-
ки этой клюквой, приговаривая: «Не бойтесь, скоро оживёте, свет
увидите».
Но от греха подальше сбежал на верхнюю палубу. И тут увидел
флагман тихоокеанского пассажирского флота, красавец-теплоход
«Советский Союз», плывущий нам навстречу. Наш «Чехов» рядом с
ним выглядел старой калошей, кем-то выброшенной в море за не-
надобностью. Он поприветствовал нас тремя длинными гудками и
грациозно проследовал дальше. Для него – огромного и мощного –
волны уже не казались горами.
На следующий день ближе к обеду мы прибыли в порт города
Корсаков. Мучения девчонок кончились, они повеселели, и пошли
мы кучей за распределением. Девчонок направили в разные города
острова. Кого в контору, кого радисткой на СРТ, а двоих – на шахты.
Мне выпала самая дальняя шахта в крошечном посёлке Мгачи.
Путь туда был долгим и трудным. Сначала поездом, который до-22
стался в качестве трофея от японцев. Он был чуть больше поезда на
Детской железной дороге, который я видел в Москве. Японцы – на-
род мелкий, а вот мне с моим ростом 185 см в этом поезде пришлось
побыть Гулливером.
Потом двое суток на грузовике до Александровска-Сахалинско-
го. То, что мы с водителем преодолели трудно назвать дорогой. Это
было, скорее, направление. Поразило братство шофёрское. Никто и
никогда не проедет мимо, если ты стоишь. Обязательно остановится
и спросит, чем может помочь.
– А если не остановится? – спросил я у своего шофёра.
– Тогда это будет у него последний рейс. Его станут презирать,
никто руки не подаст. Он сам уедет.
Мгачи. Шахта. Моя первая должность – начальник ЦЭС с окла-
дом в 2100 рублей. Услышав это, я потерял дар речи. Во-первых, я
в руках больше 25 рублей не держал. А студентом и вовсе получал
6 рублей, как детдомовец. А тут не деньги, а деньжищи! Просто
Рокфеллером себя ощутил, когда получил свою первую в жизни зар-
плату.
Но ЦЭС – это центральная электростанция – была тоже тро-
фейной, и оборудование там стояло совершенно незнакомое, рядом
с которым я выглядел просто бараном. Пошёл к начальнику шахты
и решительно отказался от должности, тем более до меня началь-
ником был седоусый Степан Кузьмич, могучий старикан. Теперь он
стал моим подчинённым и, когда назвал меня по имени-отчеству, я
чуть не сгорел от стыда.
Попросился электриком в шахту. Начальник – ни в какую!
– Ты что хочешь, чтоб меня с работы выгнали? Как я могу моло-
дого специалиста с дипломом в шахту загнать?!
Порешили так: я работаю электриком, но без письменного при-
каза. Степан Кузьмич так и остался начальником реальным, а лишь
на бумаге. Но оклад тот же.
До Сахалина я почти не знал алкоголя. Из-за бедности студен-
ческой, да и охоты не было. Зато здесь парни стали приучать меня к
спирту. И почти приучили, да так хорошо, что я сбежал на материк,
чтобы не стать алкашом.
Что ещё осталось в памяти из жизни на Сахалине? Это ноч-
ной десятибалльный шторм, когда огромные десятиметровые волны 23
били в крутой берег так, что у нас в тумбочке стаканы дребезжали.
А зимой первые этажи наших деревянных бараков засыпало
снегом полностью. Чтобы попасть на работу, рыли тоннели в снегу
до узкоколейки, которая увозила нас в шахту за 3км. Продукты в
магазин, почту сбрасывали с вертолёта около клуба.
Летом ходили на речку за икрой. Рыба шла вверх по течению,
сверкая мокрыми спинами. Шла сплошным потоком. Палку воткнёшь
в косяк, а она качается, но не падает, плывёт вместе с рыбой. Мы
хватали любую из них и бросали на берег, а там из брюха в вёдра
выгребали икру, крупную скользкую и пахучую. Через полчаса вёдра
были полны. Браконьерство? Конечно! Стыдно было? Ничуть! 20-30
рыбин на берегу и тысячи плывущих вверх на нерест – какое же это
браконьерство? К тому же, рыбнадзором там и не пахло.
Что мне дал Сахалин? Чему научил? Главное – я узнал, что та-
кое шахта, познал тяжкий и опасный труд. Не зря в СССР шахтёры
получали больше всех. Во-вторых, рабочая среда – это не студен-
ческая вольница. Здесь всё серьёзно, ответственно и приходится
думать не только о себе. Здесь учили меня работать и отдыхать. В
шахте все отвечают за всех. Там баловство, лихачество не привет-
ствуются, а жёстко караются. Ведь на кону жизни твоих товарищей.
Вернулся я на материк, и начались мои скитания по стране.
Менял города, работу, жён, друзей. Долго нигде не задерживался.
Характер был дурной. Максималист. Мне или всё, или ничего. Пре-
тили однообразие, рутина, одни и те же лица. И всегда казалось,
что ТАМ будет лучше, интереснее, чем ЗДЕСЬ. К тому же вечный
правдолюбец и борец за справедливость, которой не хватает во все
времена. А начальство это очень даже не любит. Приходилось ча-
стенько писать "по собственному желанию”, хотя оно было далеко
не собственным.
Желая стать писателем, мечтая об этом, много думал, размыш-
лял, тянулся к умным людям. Я недолго был пионером, никогда не
был комсомольцем и, тем более, членом КПСС. Не верил газетам,
радио, телевидению. Противна была лицемерная пропаганда. Когда
побывал в валютных магазинах типа «Берёзка» и вовсе невзлюбил
советскую власть. Но помалкивал, зная, что всюду "стукачи” – сда-
дут "с потрохами”. Всегда помнил поговорку про тюрьму и суму.
Был пассивным диссидентом. Но и в мыслях не было, что где-то 24
жилось бы лучше, чем на родине. Да, слушал "голоса”, почитывал
"самиздат”, но не верил, что СССР рухнет, а КПСС рассыплется как
карточный домик. Оставался до поры ярым патриотом-интернацио-
налистом, то есть советским человеком. Помнил что Родину и мать
не выбирают. Верил, что настанет и белая полоса в жизни народа.
И, если честно, то с годами жить становилось всё легче, лучше, ин-
тереснее. Выбрались из послевоенной разрухи, нищеты, бедности.
Белый хлеб уже не был роскошью. Я менял мотоциклы, собрал боль-
шую библиотеку, имел фотоаппараты и кинокамеры. В отпуск мог
поехать в любое приглянувшееся место, будь то Крым или Алтай,
Урал или Прибалтика. И всё это на скромную зарплату "инженеГра”.
И вдруг, с начала 80-х всё стало рушиться, валиться, меняться
далеко не в лучшую сторону. Началась чехарда генсеков, закручи-
вание гаек, появились талоны, дикие очереди. Мы не догадывались,
что это началось уничтожение СССР, второй державы мира.
Однако я отвлёкся. Надо ведь дни, недели, месяцы прожитой
жизни описать. Как и в какую сторону они меня меняли. Должен
разочаровать тебя, читатель. Не меняли они меня, я уже сложился
как личность, и характер было не поменять. Зато я жил не как надо,
а как хотел жить. Не всегда получалось, но я не падал духом. Было
здоровье, воля, любовь к прекрасному, жажда новизны. И были дру-
зья-товарищи. Жизнь больше радовала, чем печалила.
О годы уже не шли, а бежали. Теперь улетают как птицы. Толь-
ко птицы возвращаются, а годы… Но я и не хочу, чтобы они вер-
нулись. Это был бы разогретый суп. Зачем? Всегда лучше новый
сварить.
И тут пришли "лихие 90-е”, но не от слова "лихой”, а от слова
"лихо”. Эти годы тоже многому научили. Был лозунг "хочешь жить –
умей вертеться”. Если в СССР слово торгаш было ругательным, даже
оскорбительным, то в 90-е я научился торговать часами. Именно
ими на часовом заводе, где я работал, выдавали зарплату. Вот и
пришлось ездить по городам и продавать часы "с наваром”. Народ
тысячами погибал от палёной водки. Пришлось учиться гнать само-
гон. И не потому, что любитель выпить. Праздники и гостей никто
не отменял. Не травить же их. Научился. Получалось дёшево и сер-
дито, а главное – безопасно.
Конечно же, эти передряги на пользу здоровью не шли. Пере-жил четыре инфаркта, получил инвалидность и первую пенсию не в
60, а в 58 лет. Как безработный.
Ну, а дальше вся жизнь покатилась под горку, всё ближе и бли-
же к кладбищу. Доживать век пришлось в другой стране, с другими
законами, с остатками здоровья и всё чаще ходить на похороны.
Провожать тех, с кем ещё 10-15 лет назад ели-пили за одним сто-
лом. Это были чёрные дни. Светлых – было всё меньше и меньше.
Из близких людей осталась только верная и любящая жена Вот она
и мыкается теперь со мной уже сорок второй год. Друзья-товари-
щи тоже пропали. Кто уже ТАМ, а те, кто ещё ЗДЕСЬ или сильно
постарели, или живут ради внуков, или просто ведут растительную
жизнь. И мне они неинтересны, и я им не очень-то нужен.
Так и живём теперь с домофонами, с камерами видеонаблюде-
ния, за двойными стальными дверями. Воплотили в жизнь принцип
"мой дом – моя крепость”, разучились дружить, верить, сочувство-
вать, помогать в беде. И от других не ждём того же.
Но хочется верить, что так будет не всегда, кончится чёрная по-
лоса для России и зашагает она вдоль белой полосы. Гордая, силь-
ная, независимая и, как всегда, самая красивая и богатая. Жаль
только я этого не увижу. Ведь врач в реанимации не зря сказал, что
"до утра не дотянет”.
© «Стихи и Проза России»
Рег.№ 0326661 от 15 февраля 2021 в 14:59
Рег.№ 0326661 от 15 февраля 2021 в 14:59
Другие произведения автора:
Рейтинг: 0Голосов: 0217 просмотров
Нет комментариев. Ваш будет первым!
