Вперёд, государь!

11 ноября 2013 — Максим Форост

Мир верности и чести, мир принцесс, трувёров и рыцарей… Герою открывается невидимая страна, что лежит прямо здесь, на улицах наших городов. Стать королём в ней легко, быть королём куда как труднее.

Максим Форост

ВПЕРЁД, ГОСУДАРЬ!

История первая

Белый Король и Чёрная Дама

Стучали колёса поезда, стучали размеренно, волшебно, умиротворяюще. А я припал к окошку в купе и не мог оторваться. Так впервые в жизни я увидел Терезу. Увидел за окном – снаружи мчащегося поезда. Меня привлёк и сразу околдовал серебристый плащ и синее-синее платье. На ветру трепетали её короткие волосы, а лоб под светлой чёлкой перехватывала диадема из жемчуга.

Тереза была в колеснице, её влекла четвёрка лошадей. Кони неслись со скоростью поезда – бок о бок, не отставая. На скаку развевались крепкие, как плетёные канаты, гривы. Не первый час я следил за ними. Казалось, кони не знают усталости. Колесница одолевала разъезды, кюветы и насыпи. Ей были нипочём и леса, и поля, и реки. На перронах кони замирали в видимости моего окна и трогались вместе с поездом.

Вот – перелетая через косогор, Тереза на меня посмотрела. Мы встретились взглядами, и я вдруг понял, что сквозь оконное стекло она меня видит. Я подался вперёд, приник к окну вплотную и – опрокинул стакан с чаем. На меня прикрикнули:

– Что ты там увидел?

В эту секунду мимо окна пронёсся товарный поезд. Когда вагоны отгрохотали, я глянул в окно. Колесница осталась поблизости, кони ничуть не отстали. А Тереза вдруг поманила меня тонким пальчиком. Тогда-то я понял, что она прекрасна… Хотя я не прав, это слово здесь не подходит: «прекрасное» предполагает нечто возвышенное. Она была красива. Просто красива.

В тот год на отдыхе в южном городке, откуда я возвращался, что-то впервые коснулось меня. Оглядываясь, я стал искать в толпе серебристый плащ и синее-синее платье. Я не сознавал своего возраста. В детстве понятия «большой» и «маленький» – это лишь категории величины, а не социальной зрелости. Но правильней будет сказать, что это Тереза не ощутила мой возраст. В этом была её ошибка. В её мире возраст – категория постоянная, а значит неопределённая и по своей сути не существующая.

Впрочем, об этом чуть позже.

Помню, как в первый раз я вошёл в их город. Зеленели сады, а среди садов лежали площади и парки. Взлетали ввысь панельные дворцы, а к ним прижимались крохотные домики с красными крышами. Они так мило смотрелись возле крепостей из железобетона. Вокруг куда-то спешил народ. Присмотревшись, я увидел, что часть народа – «одни», а часть – «другие». Не знаю, как это объяснить… Просто обе части народа видели меня и отнюдь не видели друг друга.

Второй мир лежал не где-нибудь, а посреди первого. Мне открылось, что теперь я могу стать, кем захочу – от бродяги до короля и от поэта до принца. Я выбрал для себя то и другое: я стал актёром, то есть всем сразу. Помню, что рядом с городом стоял лес, а над лесом поднималось солнце. Я искал в городе синее-синее платье и пел об этом. Я был трувёр.

Когда-то я спросил у отца, кто такие трувёры.

– Это как трубадуры, – ответил он.

– Как трубадуры? – я уточнил.

– Да, – он оторвался от газеты, – но трубадур, что в кино, это бродячий циркач. А настоящие трувёры и трубадуры были странствующими рыцарями-певцами, как менестрели! – вообще, папа многое знал из древней истории.

Я понял главное: в кино мой коллега искал принцессу, а поскольку я ищу серебристый плащ и синее-синее платье, я тоже трувёр.

Однажды мы где-то гостили. Шумел телевизор, показывали кино про трубадура. В комнате стоял стол, круглый как у короля Артура, лежала плюшевая скатерть, а на ней были разбросаны шахматы из фарфора и чёрные индийские карты. Над столом в застеклённом шкафу стояли книги, а одна из полок была закрыта деревянной дверцей. Тайком я отпер её, но она оказалась пустой…

Ту книжную полку, но уже не пустую, я много раз видел во сне. Я упомяну об этом, когда придёт срок.

Чёрные карты, хрупкие шахматы или старое кино было тому причиной, но второй мир на мгновение приоткрылся. Что-то почувствовав, я выскочил во двор и вот тогда обнаружил, что есть на свете «одни», а есть – «другие». Забавно было смотреть, как всадник в шляпе с пером переезжает трамвайные пути. Он резко оглянулся – мне показалось, что с моим появлением всадник краешком глаза разглядел и трамвай.

После этого прекрасный мир исчез. А я стал искать туда дорогу, поняв, что лишь там я встречу серебристый плащ. Мне предстояло родиться в том мире Трувёром. Вернее, нет: «рождение» – неудачное слово. Рождение – это категория возраста, его начальный отсчёт. А возраста во втором мире нет. Мне предстояло выйти там из леса. Того самого леса, над которым вставало солнце.

В один из дней я глубоко вздохнул и ощутил себя по-новому. Я вдруг осознал, что нахожусь в лесу – совсем нагой, бездомный и дикий. Как доисторический человек или какой-нибудь Маугли, даже не знаю, что тут вернее. Но лесные звери приняли меня за своего и верно служили мне, пока не вывели к людям.

Я вышел к людям. От заповедного леса мне показали дорогу в посёлки и города. Я до сих пор помню тех, кого тогда встретил и кто проводил меня. Часто мне помогали простым глотком воды. А я расплачивался моими песнями, не петь я уже просто не мог. Из моего сердца рвался жар, и этот жар отливался в песни о победителях, героях и славе: я был Трувёром.

– Ты кто такой будешь? – спросил кто-то из обступивших меня горожан.

Я стоял одной ногой на брусчатке их городка, другой – на тротуаре моего мира. На всю улицу скрипели в моём мире качели, а здесь громко вторили им флюгера на крепостных башнях.

– Я – бродяга, – ответил я сущую правду и посмотрел этим людям в глаза.

Да, я мог посмотреть на них – на людей из второго мира, мог разговаривать с ними и даже петь песни!

– С тобой никого больше нет? – спросили меня.

– Я – одиночка! – желание петь придало мне уверенности и храбрости.

Вокруг лежали тесные улочки, грелись на солнце широкие площади. На одной из площадей я и стоял, а народ сходился посмотреть на бродячего артиста.

– Ты, что ли, циркач и будешь показывать фокусы? – горожане рассматривали меня с любопытством.

– Я – Трувёр…

– Ах, ну тогда пой! – и я запел этим добрым людям про лес и солнце, про подвиги и отвагу, про храбрых героев и великих владык. Странно, но сегодня я не помню ни строчки из тех песен, хотя слова лились у меня сами собой.

Сбежались жители окрестных домов и местные завсегдатаи. С коней сошли рыцари. Я заметил, что люди в здешних краях носили значки двух каст – чёрной и белой. Ко мне приблизился чёрный гвардеец и, дождавшись конца песни, требовательно сказал:

– Здесь петь нельзя. Ты не знал? Здесь, на этой самой площади, нельзя петь песни.

Слушатели разочарованно загудели, а какой-то пожилой рыцарь с белым значком подмигнул и протянул мне школьный меч для учебного фехтования:

– Ну-ка, Трувёр, поспорь с ним! – и засмеялся.

Наш поединок оказался недолгим. Я быстро разоружил чёрного гвардейца – гардой меча поддел его шпагу, и она зазвенела по мостовой. Довольные зрители закричали и захлопали. А гвардеец простодушно насупился, но не обиделся и сказал, подбирая с земли шпагу:

– Всё равно тут петь нельзя. Нельзя и всё.

– Это ещё почему? – я усмехнулся. Я был снисходителен к нему, проигравшему, да и поддержка зрителей меня окрыляла.

– Потому что на эту площадь выходят окна Белой Принцессы! Понятно? – гвардеец показал рукой на те окна.

Я поднял глаза и вдруг всей кожей почувствовал, как в этот миг первый и второй миры срастаются в новую реальность. Они сливались и проникали друг в друга. Дворцы совпали с многоэтажными зданиями, городские площади соединились с дворами посреди кварталов. А окна, на которые показал мне гвардеец, срослись с окнами квартиры, в которую недавно въехали я и мои родители.

– Это мне-то нельзя тут петь? – я вложил в голос максимум самоуверенности. – Ты действительно считаешь, что именно мне – и нельзя?

Гвардеец смешался, а я громко запел. Что-что, а уж петь во дворе собственного дома я имел полное право.

– …Да куда ты всё время смотришь? – окликнула меня мать.

Когда тебя выдергивают из одного мира в другой, ты теряешь нить разговора.

– …Ты что же, видишь то, чего нет? – встревожился отец.

Собственно, меня никто и не выдёргивал. Я просто переводил глаза с папы и мамы на чёрных гвардейцев и белых рыцарей. Занятно, но всё, что я говорил и пел людям одного мира, никак не воспринималось людьми в мире другом.

Горожане скопились на дворцовой площади, они увидели, как Трувёр сбился на полуслове и уже не смог ни закончить, ни повторить начатую песню. Досадную осечку слушатели объяснили тем, что в это мгновение из ворот дворца – вернее, из подъезда моего дома – выходила свита Белой Принцессы.

Да, той самой Белой Принцессы. Трувёр или трубадур рано или поздно находит ту, ради которой поёт. Через всю площадь, поверх голов собравшегося народа, мы смотрели в глаза друг другу и узнавали: я – её, а она – меня.

– Тереза, – прошептал я одними губами, ах, эта светлая короткая чёлка, этот жемчужный венчик на её лбу, этот серебристый плащ… Ведь я же всегда знал её имя: – Тереза! – я повторил.

В её глазах заблестели слёзы, и мы сквозь толпу бросились навстречу друг другу.

– Ты, всё-таки, нашёл меня, – прошептала она.

Довольные зрители зашумели, и белые пажи из свиты Терезы оттеснили чёрных гвардейцев.

– После стольких-то лет? – вырвалось у принцессы, потому что со дня нашей встречи прошло несколько лет. – Как, как ты нашёл меня?

– Я здесь живу, – ответил я. Ведь так оно и было, её дворец был теперешним моим домом.

– Э-э, нет! – она подняла пальчик и несколько раз покачала им перед моим носом. – Здесь живу я, а не ты. Не забывай, твой мир – лишь тень моего.

– Если ты скажешь, что мой мир – иллюзия, – громко сказал я, – то я повернусь и уйду, – я показал характер.

Народ ахнул, свита Белой Принцессы остолбенела. Какой-то бродяга и уличный певец посмел разговаривать на «ты» и спорить с самой принцессой! Но Тереза с неожиданным миролюбием уступила мне:

– Ладно, нет никаких иллюзий. Есть два мира одной реальности, – и она позволила мне взять себя за руку.

Вот так, на дворцовой площади вместо объяснения в любви у нас произошёл философский спор.

Рука об руку мы поднялись во дворец – по лестничным маршам моего блочного дома. Так я остался в покоях принцессы. Между прочим, гостиная моей квартиры оказалась её тронным залом. Меня встретило презрение придворных, особенно тех, кто относился к чёрной знати. Но едва мы с Терезой остались одни, то есть рядом не было ни чёрной или белой свиты, ни моих родителей, как Тереза метнулась ко мне, прижалась всем телом и горячо прошептала на ухо:

– Никогда, никогда не говори им, откуда ты взялся! Для них ты просто бродяга-трувёр и моя прихоть, – её губы скользнули по моей щеке.

– Я и есть бродяга и трувёр, – успел я ответить.

Тут в принцессины покои ворвалась в сопровождении гвардейцев Дама в угольно-чёрном платье. Два офицера чёрной свиты встали у дверей, а четверо прошли в комнату.

«Так арестовывают», – подумал я, скрещивая взгляды со старшим гвардейцем.

– Ваше сиятельство, – пискнула Тереза, – трувёру не положено петь только на площади под окнами. Но не было акта, запрещающего петь в моих покоях. Всего лишь петь, ваше сиятельство!

– А так же оставаться здесь, ваше высочество? – свысока бросила Чёрная Дама. Но после остановилась, не зная, что предпринять.

Я опустил руку на эфес меча и выступил вперёд, прикрывая Терезу плечом. Никто же не знал, что меч в моих ножнах – учебный. Старший офицер гвардии отвёл глаза, а Чёрная Дама растерялась. Они не хотели устраивать резню прямо в покоях принцессы – в её комнате.

Вернее, в моей комнате, как я воспринимал её, глядя из первого мира.

– Так ты… всего лишь певец? – вырвалось у Чёрной Дамы. – Ну, пой! – она приказала мне и оперлась рукой на мой письменный стол.

Тогда я запел. Я выпустил из сердца на волю всю тягу к свободе, к простору, к полёту. Я спел ей мою отчаянную готовность к поединку не на жизнь, а на смерть.

Чёрная Дама, закусив губу, выслушала и недовольно произнесла:

– Пожалуй, что он просто певец. Пусть так. Ему дозволяется петь, ну, и оставаться здесь, – добавила она нерешительно. – Куда же ему идти? Не выгонять же.

Она удалилась.

Одержав маленькую победу, мы с Терезой стояли у окна и смотрели на дворцовую площадь. Внизу проходили пажи и придворные дамы. Стучали по мостовой кареты. Чуть поодаль поднимались стены замковых укреплений и башен. У ворот стояли противоосадные машины. Другие машины хлопали дверцами, урчали и дымили выхлопными газами. Бензин слегка дразнил обоняние и мне, и Терезе.

– Скажи, – Тереза коснулась моего локтя. – Ты видишь и ощущаешь «тех» и «других»?

Два мира сходились всё ближе. Площадь только что срослась со школьным стадионом. Десять белых пажей наткнулись на группу старшеклассников из местной школы. Те и другие озирались, ощупывали руками воздух, махали перед собой шпагами и портфелями. Боковым зрением они еле улавливали чужие фигуры, но, оборачиваясь, никого разглядеть не могли.

– Смешно, правда? Как будто бой с тенью, – обронила Тереза. – У меня это началось… с самого начала, – призналась она. – Я скрывала. Мне бы не поверили, что я вижу «тех» и «других», – Тереза выжидающе смотрела на меня. – Ты первый из «других», кто увидел меня.

– А Чёрная Дама, – я перебил. – Кто из вас главный – она или ты?

– Тсс, – она прижала пальчик к губам.

За нашими спинами вырос чёрный гвардеец и подал предписание от Чёрной Дамы. Трувёру, то есть мне, разрешалось жить во дворце, но число прогулок принцессы с этого дня сокращалось в два с половиной раза.

– Что это такое? – не выдержал я. – У тебя тюремный режим?

– Это режим Чёрного двора, молчи.

– Что значит молчи? Я тут живу, это – мой дом и моя комната. Я хочу во всём разобраться.

– Молчи! – взмолилась Тереза.

Мы еле дождались, когда гвардеец, откозыряв, выйдет. Тереза схватила меня за обе руки и прошептала:

– Женись на мне. Срочно. Очень срочно, Трувёр!

Маленькое Королевство умещалось внутри одного микрорайона. Это если посмотреть на него из первого мира. А если из второго, то оно лежало в пределах замковых стен и занимало ещё несколько предместий. Королевство было столь маленьким, что его названия не помнили даже его жители. По традиции, им правили две благородные династии – род Белого Короля и род Чёрной Дамы, одна династия мужская, вторая – женская.

– А Белый Король взял да и умер, – сказала Тереза, водя пальчиком по стеклу, запотевшему от её дыхания.

– Когда же он умер? – спросил я.

– Давно.

– Ты была ещё маленькой? – я пожалел её.

Тереза вспыхнула. Она отстранилась от окна и посмотрела на меня с сомнением – теперь-то я знаю: у неё зародились подозрения о моём возрасте.

– Ты что сейчас спросил? – в голосе просквозили резкие нотки. – Была ли я маленькой?

Я понял, что сказал бестактность, но в чём она состояла, не знал. Тереза прижала пальчик к губам и добавила:

– Молчи! Я знаю, что нам делать.

Со смертью короля в их стране пресеклась Белая Династия и в управлении наступил кризис. Белой же Принцессе показалось, что она нашла выход.

Мои недавние зрители столпились под окнами дворца. Тогда мы спустились на площадь. Возле Терезы томилась моя душа, будто я прикасался к чему-то мне недозволенному. В сердце накапливалось незнакомое чувство. Вдруг оно вырвалось наружу томительной песней! Жаль, но её слова тоже вылетели из моей памяти.

Я пел под окнами Белой Принцессы. Преступая закон и нарушая акт Чёрной Дамы, я, наверное, понимал, что пою здесь в последний раз. Я видел вокруг себя лица – старые и молодые, добродушные и взволнованные, плачущие и смеющиеся. Я пел и был в те минуты счастлив, потому что песня дарила людям слёзы и смех.

Тем временем верные принцессе пажи занимали входы и выходы из дворца. Пажи встали на караул у подъездных дверей и возле арок моего дома, замерли на каждой лестничной клетке и перед лифтами. Вряд ли жители дома хоть немного замечали происходящее. Они спешили по своим делам.

Влажная рука Терезы лежала в моей руке, и это придавало мне силы. Краешком глаза я ловил её чуточку шальной взгляд – на меня, искоса. Под крики зрителей появился белый герольд и объявил народу:

– Радуйтесь! По законам Малого Королевства заключён брак между Трувёром и Белой Принцессой.

Тогда люди королевства завопили что было сил:

– Трувёр! Будь Белым Королём! Трувёр!

Только теперь пришли в движение казармы чёрной гвардии. Они располагались там, где в первом мире стояли гаражи. По тревоге гвардейцы бросились на площадь или, иначе сказать, к стадиону при школе. Но вдруг столкнулись с людьми первого мира, и началась суматоха. Гвардейцы еле пробились к дворцу, теряя шлемы и шпаги и не понимая, что с ними случилось. «Тех» и «других» по-прежнему видели только я и Тереза.

Явился эскорт Чёрной Дамы. На шляпах колыхались страусовые перья, наряды фрейлин отблёскивали чёрным жемчугом. Я вдруг разглядел, насколько же сама Чёрная Дама была усталой, пожилой и испуганной, несмотря на всё это великолепие. Силы духа хватило ей только на то, чтобы выкрикнуть:

– Тишина, именем традиций! Молчание, именем двух династий!

Народ приуныл, горожане замолкли. Чёрная Дама посмотрела на меня через макушки зрителей и растерянно спросила:

– Что здесь происходит?

Мне стало жаль её.

– Я – король, ваше сиятельство, – объяснил я, как мог, добродушнее.

– Король? – Чёрная Дама беспомощно выдохнула. – Ты с ней успел вступить в брак? Но почему же ты не посоветовался со мной! Ах, это всё я виновата, всё я… – укоряла она и даже била себя по рукам веером.

Тереза попробовала обнять меня, ей не терпелось подчеркнуть свой замужний статус, а заодно и монаршею самостоятельность. Но я был глуп и смутился – я всего лишь взял её за руку, а чтобы скрыть конфуз, бестолково скомандовал:

– Белые пажи – к бою! Белые рыцари – к оружию!

Не ожидал, что королевское слово исполняется без проволочек. Пажи и рыцари выхватили шпаги и мечи, разбились на боевые группы и приготовились вклиниться в ряды чёрной гвардии.

– Так-так, это верно… Молодец! – зашептала мне на ухо Тереза, одобрительно пожимая мне руку.

– Что теперь будет? – успел я переспросить.

– Что это? Бунт? – воскликнула Чёрная Дама. – Свержение традиций? Гвардейцы – к бою!

Гвардейцы перестроились в боевые шеренги и наставили на моих рыцарей пики.

– Мяте-еж? – довольным голоском протянула принцесса. Она уставилась на соперницу, и они обе с мстительным удовольствием сверкали друг на друга глазами. Наконец, Чёрная Дама признала ничью, и партия на дворцовой площади закончилась патом.

Чёрная Дама с ненавистью посмотрела на меня – виновника переворота. Я выдержал взгляд и только после этого дал моим рыцарям отмашку. Пажи и рыцари убрали оружие в ножны, гвардейцы опустили пики. Чёрная Дама ретировалась, гражданская война не состоялась.

– Теперь докажи самое главное, – прошептала Тереза мне на ухо. – Докажи, что ты король и мой муж, – она требовательно наступила мне на ногу.

Наверное, я должен был обнять её за талию или за бёдра. Но я постеснялся и снова всего лишь подал ей руку. Тереза цыкнула на меня языком, но руку взяла и тут же выговорила мне с непонятной досадой:

– Эй, слышишь? А ты в твоём мире давно ли вышел?

– Вышел? – удивился я.

– Из лесу! – выкрикнула принцесса и фыркнула.

Это произошло через несколько дней. Игра не должна была закончиться патом. Пат означал лишь то, что решающая партия отложена.

Небольшой лес, может быть, из числа заповедных, рос где-то за городом. С пригоршнями земляники, с россыпью цветов на самой опушке лесок этот произрастал сразу в обоих мирах. Машина отца стояла в тени с распахнутыми дверцами, а я немного отошёл в сторону от палатки. За мной пошли только двое из белых пажей Малого Королевства.

Простор и ощущение свободы сделали так, что мне захотелось петь. Но не было зрителя. Мне хотелось геройствовать, но не было войска. Поэтому я попробовал не петь, а рисовать. Я выбрал из пажеской гвардии пажа с простым, немного широковатым, но правильным лицом, и стал набрасывать в блокноте его портрет.

Тут, подскакивая на ухабах, промчалась вдоль леса карета с чёрными значками. «Ййехху!» – лес и окрестности огласились воплем чёрных форейторов. Я видел, как отдыхавшие на опушке люди стали оглядываться: они слышали крик, но не могли видеть карету. Вереницей пронеслись мимо них всадники из чёрной гвардии.

– Да ведь их больше, чем нас, государь. Много больше, – быстро сказал паж, которого я рисовал.

Тереза мигом подскочила к нам. С побледневшим лицом, с трясущимися губами она искала возле меня защиты.

– Они же не осмелятся? – предположила Тереза как-то неуверенно. – Они же не посмеют поступить с нами, как… Ведь, так?

Гвардейцы легко могли окружить наш временный лагерь. Вместо этого они двинулись на нас, на ходу спешиваясь. Форейторы распахнули дверцу, и из кареты, сверкая ожерельем из обсидиана, появилась Чёрная Дама. Она презрительно глянула на траву под ногами – дама больше привыкла к мостовым и паркетам. Она предъявила нам ультиматум:

– Я требую, – отчеканила она, – чтобы Белый Король неукоснительно следовал Традициям двух Династий.

– На это я пойду, – я вышел навстречу, держа под рукою меч. На этот раз не учебный, а боевой.

– Нет, это мы ещё посмотрим! – прячась за моей спиной, подала голос Тереза.

Нам противостояла целая рота гвардейцев. Разоружить их в поединках мне вряд ли удастся. А верных пажей оказалось со мной слишком мало.

– Согласно Традициям, сир, – Чёрная Дама смерила меня взглядом, – все рыцари Малого Королевства, за исключением чёрных гвардейцев – подданные Белого Короля. Но все дамы королевства – мои подданные, из чего следует…

– Это такая Традиция? – недоумевал я.

– За исключением меня! – выкрикнула Тереза, и отчаяние в её голосе было слишком велико.

– …из чего следует, – продолжила дама, – что Белая Принцесса, как отклонение от природы мужской Белой Династии, ограничивается во власти и подчиняется режиму Чёрного двора.

Гвардейцы положили руки на эфесы шпаг. Я видел, что на их стороне численный перевес, но всё же первым вытащил меч и приготовился драться.

– Нет больше Белой Принцессы, – я отклонил ультиматум, – есть Белая Королева.

– Мятеж? Белый Король поднял мятеж против Традиций! – ах, сколько облегчения было в словах Чёрной Дамы, не торжества, а именно облегчения: – Арестуйте же Белого Короля!

– Попробуйте, – ответил я, и сердце у меня заколотилось, а голос куда-то пропал. Гвардейцы взяли меня в полукольцо, вот-вот и окружили бы.

Здесь прозвенели спущенные с крючка пружины, и в землю воткнулись арбалетные стрелы. У Чёрной Дамы побелели губы, она отскочила к карете и своим форейторам. А белый паж с простым, но правильным лицом, командным голосом выкрикнул:

– Гвардейцы, не рекомендую сопротивляться! Арбалетные стрелы пробивают панцири и дробят кости. В меткости вы убедились, – и он обратился ко мне: – Государь, арбалеты перезаряжены, приказывай!

– Взять же её, быстрее! – приказал я. На какой-то миг почудилось, что Чёрную Даму мы сможем отсечь от форейторов и захватить. Гвардейцы бросились назад к лошадям.

– Взять, взять, взять! – Тереза от радости заскакала как сумасшедшая.

Белые пажи сделали в сторону Чёрной Дамы угрожающее движение, но почему-то помедлили. Явно помедлили! Гвардейцы и Чёрная Дама умчались – только пыль поднялась вдоль леса. Я возмущался, когда мы возвращались в наш лагерь. Я размахивал руками и кричал, что мы могли захватить мятежницу, но упустили её!

Паж, которого я рисовал (а это именно он сообразил вооружить пажей арбалетами), неторопливо возражал мне:

– Нет, государь, она – в своём праве.

– Но Чёрная Дама хотела арестовать принцессу! Вашу королеву, – кричал я.

– Традиции, сир, традиции. Дама всего лишь говорила о нашем древнем законе.

– Но это был настоящий мятеж, это был бунт. Ты разве не видел? Нет?! – я продолжал горячиться, а паж оставался спокоен.

У меня дрожали руки, на лице проступила испарина, мой голос срывался. Ещё бы! Я только что выстоял настоящий бой! Я едва избежал ареста, заточения…

– …Лёнька, ну чем ты сейчас недоволен? – папа заметил моё состояние и поднял голову от капота машины.

– Я? Ничем! Ничем… – что я мог папе ответить?

– Лёнь, ты постоянно с кем-то общаешься, – теперь забеспокоилась мама.

– Дай маме спокойно отдохнуть, Лёнь! – прикрикнул на меня папа.

Я промолчал и выпил воды из пластмассового кувшина. Тереза стояла передо мной и посматривала то на меня, то на моих родителей. Папа совершенно не понимал, что я сейчас пережил, минуту назад меня едва не заковали в цепи. А Тереза… Тереза не понимала, каков мой возраст и что такое возраст вообще.

Выручивший меня паж облокотился на багажник папиной машины и смотрел, как я пил воду из пластмассового кувшина. Папа не замечал его.

С этого дня Тереза всегда оказывалась где-то поблизости – в нашей квартире, в моей комнате. Ей находилось место в машине. Мы замечали, что люди обоих миров стали понемногу воспринимать друг друга. Однажды на глазах у всего народа белый рыцарь поднялся в автобус, и пассажиры, не сговариваясь, встали перед ним, пропуская его в конец салона.

Тереза, глядя на него, попыталась спуститься в метро и сесть в вагон поезда. Белую Принцессу едва не смяли и не задавили, оттеснив куда-то к стенке. Я еле выручил её – схватил за руку и выдернул из толпы. Тереза дрожала всем телом, но не от страха, а от восторга. С горящими глазами она спросила:

– Как тебе удаётся – жить в обоих мирах?

– Никак, – ответил я. – Я здесь родился. В обоих мирах.

Колкие искорки мелькнули в её глазах на мгновение. Она сощурилась, полагая, что я что-то утаиваю. Но мне нечего было ей рассказать.

Вскоре после того дня мама нашла мои рисунки. Я рисовал наш двор, каким видел его из обоих миров: многоэтажки-крепости с притулившимися домиками под красными крышами. Но маму удивил набросок портрета – паж в древнегреческом шлеме. Этот шлем я пририсовал ему позже, и он оказался предвестником событий и испытаний, о которых я расскажу в своё время.

История вторая

Суд равных

Нашествие. Оно шло мимо школ, гаражей, телеграфа, ремонта обуви и прочей городской мелочи. Некоторое время нам казалось, что завоеватели пройдут мимо, не остановившись и не заметив Малого Королевства. Сопротивления никто не оказывал: белый корпус и чёрная гвардия перемешались и только тихо переговаривались:

– Это же варвары, это варвары Северных гор.

Я бы не называл их варварами. Из окон дворца я видел стройные боевые порядки и воинскую силу. Гремя по асфальту подковами, текла по проспектам их конница. Вдоль линий железных дорог катили колесницы. Через жилые кварталы продвигались колонны пехоты и ряды стальной фаланги.

Вообще-то, вводить войска в Малое Королевство было бы разумнее с юга, ведь страна лежала в южном районе миллионного города. Но нашествие с варварским упрямством шло через весь гудящий Мегаполис с севера. Я диву давался, каким чудом никто из обитателей города не вставал на их пути. Какой-то закон природы хранил людей разных миров от соприкосновения.

– А ведь на севере первого мира, – вспомнил я, – нет никаких гор. Все горы – на юге.

Тереза ответила усмешкой, а Ксанф, тот самый паж, которого я рисовал, терпеливо объяснил:

– На севере стоят горы, государь, и там живут варвары. А на юге – моря.

Штурма дворцового комплекса почти не было – всего несколько битых стёкол. Пройдя под арками многоэтажек, завоеватели оккупировали нашу главную площадь, и скоро во всех переулках города, не замечая простых жителей, расположились воины в гребенчатых шлемах и с короткими мечами.

Кто-то из пажей разглядел, что захватчиков ведёт царь Деметрий. Пажи и гвардейцы с волнением посматривали в окна. Мешая друг другу, они суетились в дворцовых переходах и бестолково толкались в дверях. Лишь горстка белого рыцарства кое-как держала позиции у ворот и на крыше дворца.

– Ну и кто он такой, этот царь Деметрий? – положив руки на пояс, я встал у окна, мне это казалось мужественной королевской позой.

Ксанф с неодобрением посмотрел, как я торчу перед окном вместо мишени.

– Северные варвары, – сказал он, – год назад покинули родину и двигаются на юг через все страны. Деметрий – их потомственный царь.

– Это колонизация, да? – я так и не отошёл от окна. – Мы стоим у них на дороге?

– Нет, – он качнул головой, – варвары не занимают те земли, по которым проходят. Но кажется, что Маленькое Королевство было подлинной целью их странствий.

– Даже так?

Между прочим, Ксанф никогда не добавлял «ваше величество». Зато говорил по делу.

Я обернулся к окну. Странные завоеватели не стремились проникать во дворец. Я рассмотрел их царя Деметрия. Окружённый охраной, он держался за спинами гоплитов, воинов в тяжёлых доспехах. На его голове мерцала корона, а на круп коня ниспадала алая мантия. Я ещё не говорил, что короны не были приняты в нашем Малом Королевстве? А ещё у Деметрия была рыжая-прерыжая борода. Эта бородища особенно меня занимала.

– Тереза, послушай, этот царь – стар или молод?

– Что? – возмутилась принцесса. – При чём здесь его возраст, когда мы завоеваны! Нет у царя никакого возраста! Откуда возрасту вообще взяться?

В дворцовых окнах напротив, что через площадь, я видел лица моих подданных. Они тоже смотрели на то, что творится внизу. Осаждённые ждали от меня помощи, ведь я был их королём. А как я мог спасти народ от многотысячного войска?

Вот – царь завоевателей внизу как на ладони. Кто-то, спасая Отечество, выстрелил в него с дворцовой крыши. Стрела прошила развевающуюся за его спиной мантию. В ответ по окнам дворца ударили тысячи стрел. Зазвенели битые стёкла, отпрянули дамы и рыцари. Тереза забилась под подоконник, мои подданные на все голоса закричали, а я в бессилии стиснул зубы.

В восточном крыле вспыхнул пожар. Это одна из стрел пробила масляную лампу. Люди закричали «Горим! Горим!», – и дамы сразу побежали прочь от огня, а пажи и гвардейцы – им навстречу. Началась сутолока. А у меня в тот миг вертелась одна мысль:

– Ксанф, этот пожар – он во втором мире? Или горит ещё и мой дом в первом мире?

– Да какая разница, государь? – выкрикнул Ксанф. – Ведь это же – огонь!

Действительно, сгореть можно в обоих мирах. В дальнейшем я глупые вопросы перед собой не ставил.

С моими людьми я бросился тушить огонь. Дворец во втором мире, как и мой дом в мире первом, можно насквозь пробежать по смежным балконам и лестничным площадкам. Я выскочил из покоев на лестницу, но… далее для меня начинались запертые двери чужих квартир. Тереза закричала:

– Ну, что ты стоишь, чего смотришь! Открой и войди. Взломай двери, как поступили бы все на твоём месте! Ты – царь. Ты – с охраной! Тебе ничего не сделают. Бери же на себя ответственность!

Последние слова подействовали. Я рванулся по лестнице на чердак дома и ещё далее вверх – на крышу. С неё мы могли спуститься в любое крыло дворца. Мы сбили огонь, залили его водой, но где-то в покоях ещё тлели занавески, и чёрный дым валил из окон на площадь.

Завоеватели не обращали на нас никакого внимания. Они были заняты особой церемонией: их предводитель Деметрий успел сойти с коня и сесть на возвышении. Мне показалось, что он готовился принять почести и от воинов, и от моих подданных. Среди белых рыцарей, осведомлённых в обычаях, пробежал шёпот:

– Это же проскинез.

– Ох, какое бесчестье, да-да, это проскинез…

Вечером, спустившись по чердачной лестнице с крыши, я столкнулся с выходящим из лифта отцом. Тереза шарахнулась от него и взбежала на две ступеньки вверх. Мне кажется, она его боялась. А Ксанф шагнул в сторону, уступая отцу дорогу. Папа поймал меня за плечо и посмотрел сверху вниз прямо в глаза:

– Ты был на крыше?

– Но я же поднимался туда и раньше. Вместе с тобой, – я нашёл оправдание, но запоздало понял, что моя одежда, лицо и руки покрыты копотью от дворцового пожара.

– Именно, что вместе со мной, – возразил папа. – Смотри, ты весь перемазался на чердаке. Больше на крышу не пойдёшь. Я скажу старшему по подъезду, и он закроет чердачную дверь.

– Хорошо, пап, – я помолчал секунду и настойчиво спросил: – А что такое проскинез?

Папа вздохнул, но всё же, стоя на площадке у самого лифта, рассказал мне:

– Проскинез? Ну, был такой обычай. Все падали перед царём на землю и целовали пыль у его ног. Свободолюбивые греки презирали раболепствующих персов за этот обычай.

– А что было потом? – не удовлетворился я.

– А потом диадохи Александра Македонского ввели проскинез и у греков. Этих царей, конечно, боялись, но уже никогда не любили так, как любили Александра. А ты немедленно выйдешь из дома и погуляешь. Там тёплый вечер. Я не позволю тебе сутками сидеть перед телевизором.

Весь разговор Тереза простояла на дворцовой лестнице. Прислоняясь к перилам, она переводила взгляд то на меня, то на отца, будто бы читала по губам, хотя прекрасно всё слышала. Я подчинился отцу и зашёл домой только переодеться. Тереза стояла, потрясённая его словами.

– Кто ты такой в твоём мире, если тебе что-то не позволено?

– Принцесса, я должен покинуть крепость, – перебил я. – Нельзя оставаться под защитой дворцовых стен, когда весь народ в опасности.

Тереза ни с того ни с сего взорвалась:

– Ты – раб или слуга? Говори, что такое на моих глазах происходило!

Я принял из рук пажа пояс с мечом и препоясался.

– Я – сын, – коротко ответил я и счёл это достаточным.

– Я и сама дочь Белого Короля!

– А раз дочь короля, то должна понимать, кто такие король-отец и королева-мать.

– Ты в твоём первом мире, – она выдохнула с презрением, – ребёнок?!

Я выдержал паузу и холодно заметил:

– Значит, ты полагаешь, что раз мы под охраной, то нам ничего не сделают? Хорошо. Мы несём ответственность за страну. Так ты говоришь, дорогая? Вот мы с тобой спустимся на площадь, а с нами будут только пажи и гвардейцы.

Тереза посмотрела на меня с ненавистью.

Мы вышли из осаждённого замка. На захваченной площади валялись разбитые статуи и флаги чёрной и белой династий. Деметрий восседал посреди руин на превращённом в трон деревянном помосте. Вокруг царя лежали вниз лицом мои подданные – мужчины и женщины всех сословий. Воины Деметрия стояли с понурыми лицами. Военачальники укоряли его, но слов не было слышно. Я видел только их жесты, резкие и несдержанные.

– Смотри, государь, – Ксанф тронул меня за руку, – здесь стоят царские этеры, отборные воины. Вот и сам Гальмикар, – он указал на крепкого воина в тяжёлых доспехах, – начальник фаланги и всей пехоты. А тот светловолосый, – он перевёл взгляд, – это Эфестион, начальник конницы и распорядитель штурмовых орудий.

Этеры вплотную приступили к трону. По рядам армии, как волна, бежало недовольство, этеры отказывались ложиться перед царём на землю и целовать пыль под его ногами. Они прошли в боях сотни вёрст, всадники не жалели своих сил в походе. А Деметрий вдруг вскочил на ноги и выкрикнул на всю площадь:

– Вы все равны передо мной, как две стороны одной монеты. Вы как они! – царь указал на своих воинов и на моих поверженных в пыль подданных.

Бойцы зашумели, и кто-то выкрикнул:

– Никогда свободные воины не падали ниц перед кем бы то ни было!

– Всё решит суд! Всё решит суд! – бойцы стали колотить мечами о щиты, создав невообразимый грохот. – Пусть будет суд! Пусть будет суд!

– Я вам не ровня, чтобы судиться! Я ваш царь, – взвился Деметрий. – Здесь нет суда равных!

– Суд Равных! – закричала армия. – Будет Суд Равных!

Деметрий соскочил с возвышения и в гневе скрылся в шатре, стоявшем на краю площади. Воины кричали ему вслед и потрясали щитами. Тут кто-то из них обратил внимание, что я стою у дверей дворцового подъезда с горсткой легковооружённых пажей.

В рядах завоевателей росло воодушевление. Один за другим снимались шлемы, и открывались потные, усталые лица бойцов. Гальмикар и Эфестион, не сговариваясь, направились ко мне, а по рядам воинов от дальнего конца площади тихо пронеслось: «Есть суд… Суд будет…» – и тогда Гальмикар от имени всех произнёс:

– Базилевс, мы требуем Суда Равных.

Вдвоём с Эфестионом и без охраны они приблизились ко мне. Я вышел навстречу в сопровождении одного Ксанфа, и мы сошлись на середине площади. Несколько секунд мы приглядывались, изучая друг друга. Тереза нервно переминалась с ноги на ногу где-то за моей спиной.

– Базилевс, – обратился ко мне Гальмикар.

Так свободные греки называли царей. «Базилевс» означало «царь» и ничего более. Не было никаких «величеств» и «светлостей».

– Этеры, – ответил я.

К слову сказать, «этеры» значило просто «друзья».

– Знаешь ли ты, базилевс, – начал Гальмикар, – что короля и царя может судить только другой царь и король? Так сберегаются принципы Суда Равных.

– В пройденных нами землях, – пояснил Эфестион, – короли не посмели судить своего завоевателя. Для этого они были чересчур малодушны.

– Неужели вы, – проговорил я, – следуя за царём в поход, на самом деле вели своего повелителя на суд?

– А самонадеянные цари смеют думать, – добавил Ксанф, – что это они куда-то ведут своих подданных.

Мы четверо – Гальмикар, Эфестион, Ксанф и я – протянули друг другу руки. Это было рукопожатие четырёх, которое многое значило в моей жизни.

Тереза едва успела подскочить сзади и примкнуть к нашему союзу, царапнув по моей руке ноготками.

Этеры перевернули воздвигнутый трон. Перевёрнутый, он превратился в судейский помост. Я медленно поднялся, держа руку в кольчужной рукавице на рукоятке меча. Тысячи воинов сурово смотрели на меня, будто испытывали на прочность. Я знал, что если окажусь мелочен, малодушен, труслив или несправедлив в суде, то этот помост и трон станет моим эшафотом.

Поднявшись с земли, мои прежние подданные, мужчины и женщины, уложенные целовать пыль перед Деметрием, смотрели на меня с испугом и надеждой. Я выкрикнул, едва глашатай объявил о Суде Равных:

– Деметрий-базилевс, слушай! Ты несправедлив…

Воины разнесли мои слова:

– Верно, верно, – подхватили они.

Тут я почувствовал, какие слова я должен произнести:

– Царь Деметрий, ты не прям душой и не простодушен. Ты криводушен и хитёр!

Раздался одобрительный гул – кричал мой прежний народ, которого я спасал от завоевания, кричали и пришлые воины, ждущие от меня справедливости.

– Послушай, царь! – выкрикнул я. – Только тот благороден, кто прямодушен. А ты не таков. Ты – несправедлив. Ты не можешь оставаться царём. Ты больше не базилевс, Деметрий!

Собравшиеся закричали в тысячу глоток и подбросили шлемы и шапки. Крики складывались в слова:

– Наш царь – Леонидас! Леонидас – наш царь!

Вот так они назвали меня именем греческого царя, который с горстью храбрецов выстоял против вражеского нашествия. Так появился объединённый народ! В воздух поднялись новые флаги. Флаги соединённого государства были так просты и бесхитростны, что сейчас я уже не помню ни цвета их, ни облика. В тот миг родилось неизвестно откуда пришедшее имя страны:

– Мусуфликандия!

Играли марши, гремели возгласы, веяли на ветру новые знамёна.

– Мусуфликандия!

Я стал её королём.

Тут я увидел бывшего царя Деметрия. Без короны и без алого плаща. Одна только всклокоченная борода. Белели на лице выпученные от злости глаза. Деметрий наступал на меня, сжимая в руке меч. Я вытащил свой. Удар сталью о сталь был настолько силён, что отозвался резкой болью в моём предплечье. Не ожидал, что могу ощутить такую боль во втором мире!

Какое-то время мы кружили один возле другого. Он наносил мне удары, я – ему. Я отражал его меч, а он – мой. Деметрий был яростен, он ненавидел меня. А я был спокоен и потому смог обезоружить его. Я выбил меч у него из рук. Но я не убил его. Искушение расправиться с врагом было последним моим испытанием. Враг был побеждён и просто обезоружен.

Его отправили в изгнание. Впоследствии я слышал, что Деметрия убил кто-то из варварских царьков.

В день, когда родилась новая страна, был праздник и рыцарский турнир. Я запомнил его потому, что впервые ощутил искреннее единство этеров со мною. Произошло это, когда базилевсу, то есть мне, подвели потрясающего коня.

Этот конь завораживал, он был серебристой масти с белоснежной головой и гривой. Точь-в-точь Буцефал, конь Александра Великого. Да-да, это был один из тех самых коней второго мира, что без устали несутся вдоль автострад и железных дорог, не замечая ни скоростей, ни времени, ни препятствий.

С чувством хозяина я положил руку на холку коня… Но рука соскользнула. Я нахмурился и попытался поставить ногу в его стремя… Но стремя мою ногу не приняло. Конь словно таял и удалялся. Горячий пот прошиб мне спину. Кто не ощущал подобного, тот не поймёт, насколько это жутко – почувствовать, что ты не до конца реален в этом мире.

Я мог прикасаться к коню, я гладил его спину с волосом жёстким, как сапожная щётка, я осязал его горячее дыхание – испариной оно ложилось мне на лицо. Я чувствовал конский запах. Мог сжать в кулаке его гриву, а мог прижаться плечом к его боку. Но сесть на коня не представлялось возможности. Конь ускользал, отступал, уворачивался, а рука или нога точно проходили сквозь воздух.

Этеры нахмурились. По счастью, никто не спросил, что со мной происходит. Эфестион взглянул на Белую Принцессу, и Тереза, поджав губы, кивнула. Ксанф перехватил их взгляды и подтвердил догадку. На лицах этеров выразилось понимание, что я немного чужой в их мире.

Тогда-то все трое – Гальмикар, Ксанф и Эфестион, договорившись без слов, встали за моей спиной бок о бок.

– Отныне мы с тобой, государь, – глухим голосом произнёс Гальмикар от лица всех. – С тобою плечом к плечу в обоих мирах!

Мне запомнилось, как вечернее солнце, заглядывая во двор моего дома, осветило их лица. Их яркие тени прорезали серый асфальт на площадке под моими окнами. Автомобиль проскользнул мимо них, едва коснувшись крылом их плащей.

Мне вспоминается день, когда этеры доказали своё присутствие в обоих мирах. Это случилось в анфиладах дворца, где один из парадных залов совпадает с гостиной моей квартиры. Эфестион вышел навстречу моей маме и почтительно поклонился:

– Государыня королева-мать…– произнёс он, и вслед за ним маме поклонились другие этеры, Гальмикар и Ксанф.

Мама не проронила ни слова. Я ещё не знал, как называется этот закон природы, по которому жители первого мира защищены от подобных встреч с людьми мира второго. Но в тот же вечер я слышал, как мама торопливым шёпотом пересказывала всё папе:

– Он их видит, ты понимаешь? Он их на самом деле видит. Они есть. Те, с кем он общается, есть на самом деле.

– Ты тоже их видела? – папа не шепчет, но у него глуховатый от волнения голос. – Одного или двух?

– Не одного – их много. Видела, и не один раз. Ты слышишь?

– Они… Ну, они старше его или такие же, как он?

– Я не знаю, – мама растерялась. – У них как бы нет никакого возраста.

– Как же это? – поразился папа. – Скажи хотя бы, какого они роста. Я же заметил, что когда он с ними разговаривает, то не поднимает вверх головы. Не может же он так говорить с теми, кто выше его ростом!

Мама помолчала, а потом с особой гордостью ответила:

– Не поднимая головы, он говорит и с теми, кто сидит на коне!

– На коне? – папа что-то заговорил быстро-быстро, но совсем тихо, а после воскликнул: – Разве есть другие законы пространства и времени?

Так отец впервые предположил, что два мира единой реальности имеют разные законы природы. Мне предстояло это осмыслить. Но вместе со мной разговор о принципах миров подслушала и Белая Принцесса. Тереза помрачнела лицом и, помнится, принялась соображать что-то своё, отмалчиваясь и избегая меня.

История третья

Три святых принципа

Мы шли с Гальмикаром по осеннему лесу, и жёлуди хрустели у нас под ногами. Здесь густо росли дубы, а на дубах к этому дню пожелтели листья. Лес стоял на берегу озера где-то за городом. Временный лагерь этеров пристроился к самому берегу, и на отдалении от нас шла охрана с мечами в ножнах и зачехлёнными арбалетами.

Я стал привыкать к слиянию первого и второго миров. Иногда вызывало улыбку, как чередуются с моими шатрами палатки ничего не замечающих рыболовов-туристов.

– Справедливость, государь, – негромко обучал меня Гальмикар, поддевая носком сапога жёлуди, – а с ним простодушие или, как нередко говорят, прямодушие вместе с неизумлением составляют три главных закона бытия нашего мира.

Гальмикар оказался человеком весьма интересным и склонным к философии. От него я узнал многое.

– Что значит «неизумление»? – переспросил я.

В ответ он показал на палатки туристов:

– Посмотри на рыбаков, сир. Они видят тебя, и это не удивительно. Но половина из них различает меня и каждого из воинов. Обрати внимание на лица: на них ни капли изумления! Открывшийся второй мир они приняли как данность и лишь стараются не замечать его. В этом и есть закон природы.

Туристы-рыболовы словно сговорились не смотреть на моих воинов, но заранее уступать им дорогу. Этеры тоже не проявляли к отдыхающим особого интереса.

– Если бы исчез принцип неизумления, бедные рыбаки выскочили бы из ума! – Гальмикар засмеялся. – Вот тогда было бы: «изумление», – он подобрал с земли жёлудь, метнул его в озеро, и жёлудь, проскакав по воде, поднял фонтанчики брызг.

За лесом на полуострове промелькнули чёрные флаги на башнях. Там высился замок всеми забытой Чёрной Дамы. Час назад я отправил Ксанфа с отрядом посмотреть, что там и как.

– А справедливость? – спросил я.

– Справедливость это когда ты делаешь то, что, по-твоему, обязан делать каждый. И наоборот, справедливость это когда ты являешь собою пример – делайте как я, потому что так лучше для всех.

По-моему, это был нравственный императив Канта. Как знать, может и философ Кант кое-что знал о втором мире… В эту минуту вернулся Ксанф и, не слезая с коня, показал мне, что с Чёрной Дамой всё в порядке.

– Вот, базилевс, яркий пример прямодушия, – опережая третий вопрос, сказал Гальмикар. – Чёрная Дама остаётся такой, какова она есть. При всём её властолюбии и надменности она не притворяется, не хитрит и не маскируется.

– Эту прямодушную мятежницу, – мрачно сказал я, – по справедливости стоило бы подержать под надзором так, как она держала бедную Терезу!

Я искренне полагал, что подобная мера была бы верхом справедливости. Но Ксанф, спустившись с седла, возразил:

– Не надо бы темниц, государь…

– Кто говорит о темницах? – я возмутился. – С неё хватит домашнего ареста. Передай Эфестиону, пусть усилит охрану её замка.

Я настоял на своём и был горд от того, что сам принял решение и нёс за него ответственность.

А Чёрная Дама потребовала у меня аудиенции. Я принял её во дворце. Чёрная Дама помрачнела лицом, но всем своим видом выражала оскорблённую надменность. Её облик, казалось, говорил: «Смотри, государь, как из-за тебя я страдаю и мучаюсь».

По-моему, её раздосадовал не столько домашний арест, сколько то, как ликовала и радовалась её заточению Тереза. Это смотрелось не очень красиво, и я, если сказать по правде, не очень уверенно себя чувствовал.

– Деточка, – Чёрная Дама язвительно улыбнулась Терезе, – я готова доставить тебе ещё большее удовольствие, но отравлю твою радость тем, что сама выберу для себя место заключения. Я отказываюсь от права на домашний арест и избираю заточение в башне!

Помню застывшую на личике Терезы полуулыбку. Тереза силилась понять, осталась ли она в выигрыше или же Чёрная Дама опять над ней посмеялась. А Чёрная Дама величественно удалилась, на ходу бросив мне, своему королю:

– Наплачешься ты с ней, помяни моё слово!

После этой аудиенции я уже сомневался, всегда ли могу считать свои решения справедливыми и единственно верными.

Аудиенции и приёмы, совещания и смотры стали моей повседневностью. Благодаря принципу неизумления, заботы не препятствовали моей обыденной жизни среди людей первого мира. Я, предположим, занимался в лицее, а учителя любезно болтали с моими подданными о погоде и семейных неурядицах. Не думаю, что «те» и «другие» сознавали хоть какую-то иномирность друг друга. Это просто не приходило им в голову!

– Государь, – вдруг окликали меня. – Прибыли послы, – и тотчас группа моих одноклассников вспоминала о делах и рассасывалась. Так срабатывал святой принцип неизумления. Дворцовая площадь освобождалась от людей, и мимо припаркованных автомашин к дворцу подъезжали кони и колесницы.

В тот раз это были слоны и верблюды. Их ноги и копыта выбивали из тротуара крошку. Их тени ложились на асфальт и на стоящие рядом машины. Послы были в диковинных чалмах и тюрбанах. Некое восточное королевство Джанумания принимало моё покровительство, а его народ искал у меня справедливости.

– Государь, мы слышали о твоём Суде Равных, – говорили они.

Я глядел в восточные глаза послов и видел, что они искренни и простодушны. Три святых принципа были крепки и нерушимы. Страны соединялись, моё королевство крепло. Случалось, что поутру являлись в римских тогах послы из Куардии, а поздним вечером – в греческих хитонах послы из Тригонии. Принимая к себе новый народ, я приказывал ещё выше поднять флаги растущей Мусуфликандии.

Гальмикар, Эфестион и Ксанф стали моими телохранителями, друзьями и советниками – всем сразу. Им пришлось перебраться ко мне и жить в дворцовых покоях. Однажды этеры расстелили на столе карту, и мы вчетвером отмечали те области, где были подняты наши флаги. Неотмеченных областей почти не осталось, я очень этим гордился.

В этот момент послы очередной страны внесли драгоценные подарки. Я не помню названия той страны, мне вообще стыдно вспоминать тот час. Потому что, подражая одному из великих царей прошлого, я с важностью ответил послам:

– Не дарите мне то, что и так мне принадлежит!

Каюсь теперь. Это были не лучшие слова Александра Македонского. Но они пришли мне на ум и казались тогда символом подлинного величия. Выболтав вслух эту фразу, я хотел ухватить себя за язык и от стыда побиться головой о стену.

Неожиданно меня спас Эфестион:

– Король прав, – сказал он, – справедливость не покупается. Если вы за неё платите, значит, вы рабы и сами себе назначили цену. Теперь вы принадлежите королю в обмен на его справедливость! Но Мусуфликандия – это страна равных. Ведь это так, государь?

Я благодарен Эфестиону за то, что он спас меня в моих собственных глазах.

Помимо распиравшей гордости, меня стало томить незнакомое чувство к Терезе. Меня жгло любопытство. Простая заколка и шпилька в её волосах уже не давали мне покоя. Влекли её разметавшиеся волосы. Тянуло узнать то, что считается запретным и одновременно дозволенным. А Тереза словно наслаждалась моей неопытностью. Она приоткрывала мне тайну и лучилась обольщением, призывно дыша сквозь розовые полуоткрытые губы.

Она видела и понимала моё состояние. Это меня особенно злило. Меня отвращала её хозяйская ухмылка и отталкивало сквозившее во взгляде презрение. Но в то же время манил её облик – плечи, осанка, грудь. По праву супруга я пытался обнять мою принцессу, прижать её к себе, но она, точно ударом под вздох, сражала меня одним и тем же вопросом:

– Да кто ж ты такой в твоём мире, ответь! Ты – дитя, ты социально неполноценный?

– Вот ещё, вполне… полноценный, – терялся я от такого отпора и сразу переходил в нападение: – Тебе-то самой что от меня надо?

– Что мне надо? Твой мир! – она дерзко приступала ко мне, и у меня захватывало дух от желания обладать ею. – Да-да, твой мир, – повторяла Тереза. – В нём же другие законы природы. Ведь так? Другие святые принципы. Разве нет?

Я тонул в запахе её парфюмерии, захлёбывался излишне сладкой для меня красотой.

– При чём здесь я? – у меня хватало сил опомниться.

– Ни при чём, – она невинно опускала глазки. – Совсем ни при чём. Ведь ты не властвуешь над твоим миром!

– Тоже мне властительница, – я пытался вложить в слова столько презрения, сколько видел в её взгляде.

– Тоже мне император! Я хочу от тебя равной сделки. Со мною ты получил целый мир. А что получу я? Ступай – рули моим миром и царствуй!

Встревожиться мне стоило уже тогда. Тонкие ручейки смыслов просачивались из первого мира во второй. Сделка… Рули и царствуй… Социальная неполноценность… Тереза и я становились мостиками и проводниками понятий и смысла.

Мусуфликандия, моя держава, развернулась от гор до далёкого моря. В тот год я предпринял объезд империи. В экспедиции меня сопровождали этеры, отборная часть армии, способная выдержать столкновение с неизвестным противником.

Стоило посмотреть, как выносливые кони неслись вдоль автострад, перегоняя автомобили! То один, то другой всадник разгонялся так, что конские мышцы горели, а воздух, рассекаемый грудью, свистел. Конь отрывался от земли, всадник перескакивал путепровод, едва задев крыши несущихся машин, и обрушивался на землю. Из-под копыт взлетали килограммы грунта, и тогда отвагу этера встречал восторг едва ли не всей армии.

Гальмикар ди Барка – именно так звучит его полное имя – был среди нас самым пламенным. Внешне он походил на меня – то ли манерой держать голову, то ли прищуром глаз. Нередко он скакал верхом и даже сражался без шлема – с незащищённой головой, и враги издали узнавали его. В бою пряди его чёрных волос прилипали ко лбу. Он был решителен и неудержим, и я назначил его начальником мусуфликандской армии.

Моя конница пересекала овраги и форсировала реки. Но широчайшие из рек – ничто в сравнении с потоком машин. Когда наш путь перерезала автострада, а многотонные фуры оказывались на дороге, никто не сбавлял скорости. Поток всадников пронзал поток автомобилей так же, как волна пронзает другую волну. Лишь святые принципы объясняли, как это кони и машины не сталкивались и почему водители, вытянув шеи, навсегда забывали об этой встрече.

Эфестион ди Лессо был высок, худощав и несколько жилист. Он коротко стриг пепельные волосы, имел заострившийся нос, а взгляд – цепкий и наблюдательный. В боях он не допускал ни единой ошибки, и я научился доверять ему как себе. Ни разу он не подвёл меня. Я поручил ему, столь осмотрительному в делах, заботу о мирной жизни, а ещё правосудие и надзор за местными управителями.

С этерами я делил трудности походной жизни. Но всадникам, скачущим на могучих конях, я мог лишь завидовать. Кони второго мира чужды мне. Во всём я был на равных с моими бойцами. Носил под плащом кольчугу, надевал на голову шлем, изведал, что весом доспехи не лёгки. Я свободно фехтовал, и были случаи, когда мечом я спасал жизнь себе и другим. Но кони… Кони не мой удел, и мне оставалось только смотреть, как всадники одолевали на них невозможные препятствия.

Ксанф ди Геззети блестяще держался в седле. Я же говорил: он служил ещё в корпусе белых пажей. Правда, покойного короля, отца Терезы, он не застал. Верность и постоянство были главными его чертами, я со спокойной душой доверял ему личную гвардию. У Ксанфа был младший брат Ломуальд. Ни лицом, ни характером он не был похож на Ксанфа, он горячо мечтал о странствиях, и я поручил Ломуальду управление флотом.

В поездке мы останавливались вблизи автостоянок. Я покидал отца и мать и уходил к этерам, их общество согревало и укрепляло мне душу. На одной из остановок – это было у пограничья империи – мы с Гальмикаром увидели, как из-за холма поднимается густой дым. Мы рассмотрели разбегающихся крестьян – до сих пор не знаю, жителями которого из миров были эти несчастные.

Дым резал глаза, жар чувствовался даже на отдалении. В тот день мы столкнулись с нашествием подлинного врага. Наша цветущая страна входила в череду войн, дорого обошедшихся её людям да и мне лично.

Стоя в дыму на вершине холма над стоянкой, я в ту минуту спросил Гальмикара:

– Когда ты родился?

– Родился, государь? – переспросил Гальмикар.

– Ну, сколько тебе лет? – я покраснел.

Я понимал, что раз пришли войны, то многим из нас погибать. А рядом со смертью задумываешься о смысле и числе прожитых лет.

– Здесь не рождаются, сир. Здесь выходят, – напомнил он. – Я вышел из леса на один год раньше тебя, государь.

Мы вместе смотрели на пожары. По меркам обоих миров мы были очень и очень молоды.

В ту зиму враги прорывались по всем границам. А я, к несчастью, был крепко привязан к заботам первого мира. Я не мог выпрыгнуть из себя, не мог броситься в войска – причём во все легионы сразу. Происходящее, по-моему, от души забавляло Терезу, и я уже не понимал, чего же в ней больше – глупости или откровенного цинизма.

– Рули, дитя, рули и царствуй! – издевалась она.

Командование я перепоручил этерам, а сам лишь изредка сопровождал гвардию в дозоре столичной области. Орды Восточных Полей крушили всё, что встречалось им на пути. Кочевники жгли города и разоряли предместья. Их кибитки бороздили пригородные сёла, а вопли налётчиков оглашали окрестности моего замка. Они хозяйничали во всех воеводствах, но исчезали на лёгких своих кибитках при первом появлении моих легионов.

Я поручил Ксанфу и Ломуальду изгнать грабителей в Восточное Поле, преследовать их и разгромить. Гальмикар мне требовался в ставке, где приходилось командовать над расстеленными на столе картами.

– Со мною ты получил целую страну! – напомнила Тереза. – Что получу я?

– Угомонись, лжепринцесса! – Гальмикар одёрнул её.

Тереза остолбенела и затаилась. По прецеденту Суда Равных, она могла лишиться титула, стоило ей оказаться несправедливой в своих претензиях. А я ловил себя на мысли, что снова томлюсь одновременным влечением и неприязнью к принцессе.

Эфестион с головой ушёл в подготовку обороны. Он словно предчувствовал будущую осаду! В эти дни, когда основная часть армии ушла преследовать кочевников, натиск ордена Западных Рек оказался внезапным и сокрушающим. Враги заняли город. Их рыцари были закованы в сталь, а у кнехтов белели из-под шлемов глумливые лица.

Граждане первого мира встретили их появление с пассивным недоумением. Тереза посмеивалась. По-моему, новая война развлекала её.

Подданные, кто успел, сбежались под защиту крепостных стен. Дворцовый комплекс – несколько жилых кварталов первого мира – стал нашим последним оплотом. Естественно, дворец был атакован и с севера, и с юга. Всё новые шайки рыцарей проникали в мой двор. Меня болезненно поразило то, как рыцарь-вандал от нечего делать поджёг парк, в котором я гулял в детстве.

Кнехты громили стоявшие у тротуаров машины, а жители первого мира счастливым образом не попадались захватчикам под ноги. Их спасал святой принцип неизумления. Бои на смерть шли на первых этажах моего дворца. Плечами и спинами воины второго мира заслоняли людей первого мира, а те, как лунатики, не обращали на погром никакого внимания.

– Государь! Миры день ото дня срастаются, – воззвал Эфестион. – Веди нас в бой, пока не стало поздно!

Бойцы ждали приказа. Я стиснул зубы. Выбил плечом дверь, за которой хозяйничали кнехты, и бросился вперёд. Больше не существовало чужих дверей и преград. Всюду кипел бой: около лифтовой шахты, вверх и вниз по лестницам, и на крыше дворца, и внизу у подъезда. Везде только звон мечей и людские крики.

Я поднял меч. Оказалось, что он легко протыкает сталь панцирей, а из прорех в латах толчками льётся кровь. Мы вышвырнули кнехтов из дома. Это была первая победа. Помню, как убитый мной враг секунду провисел на перилах балкона и свалился на асфальтовую мостовую. А люди первого мира потихоньку стали выходить из квартир и двигаться по двору странными траекториями, бессознательно обходя лужи крови.

День спустя мы выстроили полк этеров и приготовились дать бой. Это было на площади, где я когда-то пел для Терезы. Когорты встали плечом к плечу, а слева и справа примкнула конница. Натиск кнехтов и рыцарей мы отразили нашими стрелами. По наитию я направлял в бой то одно, то другое крыло войска. Выкрикивая команды, я сорвал голос. А вестовые носились от меня ко всем центуриям.

К концу дня я был вынужден подняться на верхний этаж дворца. Оттуда я мог видеть бой как на ладони. Бойцы желали знать, остаётся ли их царь с ними, и мне пришлось надеть шлем с таким ярким оперением, что его было видно с поля боя. Оперение сразу проткнули стрелы, но я до конца боя не имел права уйти. Внятные команды и сигналы войскам стали моим долгом, а правилом – никогда не пригибаться под стрелами.

Мы выбили кнехтов из города, затем окружили и разбили рыцарей. Я велел перебить тех, кто ещё оказывал сопротивление. Мы долго искали Эфестиона – все видели, что он был ранен и упал с коня. Еле живым его нашли под телами трёх убитых им рыцарей. Я тормошил Эфестиона и силился вернуть его к жизни, а в это время… А в это время Тереза ликовала и висла на шее у победителей!

– Это так здорово смотреть на войну и знать, что с тобой ничего не будет! Я хочу принадлежать первому миру и смотреть из него на войну. Это как в кино! Дай мне, Леонидас, твой мир, чтобы я могла в нём скрываться!

В эту минуту я почти ненавидел Терезу, её восторг, да и саму нашу победу. Я был душевно истерзан. Я смывал с себя чужую кровь и сознавал, что больше нет ни серебристого плаща, ни синего-синего платья. Ничего нет. Одна нагота, одно её бесстыдство. Тереза металась от наших бойцов к горожанам первого мира и приставала:

– Как? Ну, как мне войти в другой мир, чтобы в нём остаться? Как это сделать?

Горожане смотрели на неё как на сумасшедшую, а измученные в бою воины просто отмахивались от потерявшей всякий стыд принцессы.

– Государь, у неё не осталось ни чести, ни достоинства, – вполголоса обронил Гальмикар. – Разве это королева Мусуфликандии?

Стыд захлестнул мне лицо. Ох, лучше бы Тереза изменила мне, как изменяла своему Артуру королева Гвиневра! Мне было бы легче.

– Здесь нет королев, – заметил кто-то из моих воинов.

– Согласись, Гальмикар, она вполне прямодушна в своём поведении, – я попытался умиротворить этеров.

– Прямодушна? – этер с сомнением посмотрел мне в глаза.

Ещё один удар, тяжелее прежнего, нанесло стране третье нашествие. Это был попирающий все нормы воинской чести наплыв разбойничьих шаек. Пираты Южного Моря бесчинствовали в пригороде, поджигали дома и обстреливали город из камнемётных орудий. Обыватели первого мира столпились на прилегающих улицах и глазели, как катапульты разрушали дворец, а таран вышибал парадные двери.

О святой принцип неизумления! Если бы не он, тысячи народу сошли бы с ума! Погромщики карабкались по приставным лестницам на верхние этажи, лезли в окна и по верёвкам взбирались на крышу. Не представляю, что чувствовал обыватель, когда мимо окон падало, размахивая руками, тело пирата или воина! В столице не осталось ни одного не разорённого негодяями здания.

Мы бились день и ночь, но спасителями Отечества стали Ксанф и его брат Ломуальд. Они вернулись с легионами и окружили занятый врагами дворец. При штурме королевского замка пираты были частью перебиты, а в большинстве своём – схвачены. Одна из разбойничьих шаек дралась особенно яростно, и во время сражения я был ранен выпущенной стрелой.

Сначала я не заметил никакой раны. Вообще, трудно сказать, что чувствуешь, когда стрела из второго мира вонзается в тело. Боль по началу не существует. Всё происходящее кажется сном. Вдруг на тротуарные плитки фонтаном выливается кровь, и всё тело словно обжигает огонь. Подбегает лекарь, он может извлечь из раны стрелу, но унять хлещущую кровь почему-то не в состоянии…

Для врачей второго мира моя кровь оказалась тем же, чем для меня их кони! Таков горький юмор моего положения! Меня увезли в больницу, и по дороге «скорую помощь» сопровождали конные этеры. Помню их встревоженные лица, помню их беспокойство. Я бесконечно люблю их и благодарен им за всё, что они для меня тогда сделали.

Так я попал в больницу – самую обыкновенную, с белыми потолками и с нарисованным на стене Чиполлино. На каждом этаже и у дверей палаты заняли вахту стражники в кольчугах под плащами, а на площади перед зданием дежурила круглые сутки одна из боевых центурий.

О славный принцип неизумления! Не устаю удивляться ему! Врачи и медсёстры видели бойцов из Мусуфликандии, но оставались к ним безразличны. Клянусь, если бы они захотели, они могли бы неплохо пообщаться. Но лишь мальчишки, мои соседи по больничной палате, с любопытством изучив мои бинты, раны и меня самого, спросили:

– Ты, что ли, их царь? Нет, кроме шуток.

– Угу… – издал я.

Это всё, что я мог им ответить. Я чувствовал не боль, а смертельную усталость, причём не подростка, а сорокалетнего человека.

– Ну и классно, – ребята оценили моё положение. – Это прикольно! – они принялись играть в царя и его государство.

Ох, как же это было прекрасно! Никто не жёг города, не захватывал земли. Мятежи и восстания – всё понарошку. Это же мечта – играть в короля и не иметь ни одной королевской заботы. Восседай на троне, слушай доклады министров да подражай придуманной речи рыцарей: «Ах, досточтимый сэр!», «Так извольте же отвечать, сударь!» Никто в Мусуфликандии не говорил подобным образом.

Верные этеры Ксанф, Гальмикар и выздоравливающий Эфестион решительно оградили меня от государственных дел. Благодаря им я поправлялся.

Однажды меня вызвали к лечащему врачу. Доктор был лысенький и в очках, он сидел за столом и быстро-быстро писал. Заметил меня, угукнул и показал, куда мне садиться. Мне стало смешно. Я давно не ощущал свой возраст подростка. Мне стало легко и беззаботно, как, наверное, всем детям первого мира. А Доктор развернул историю болезни и зачитал из неё, не щадя меня и не деликатничая:

– Колото-резанное проникающее ранение с рваными краями длиной три с половиной сантиметра, нанесённое металлическим орудием сверху, – он через весь стол пихнул ко мне эти листочки. – Ты хочешь сказать, что стрела была выпущена из пиратского арбалета? Что стреляли в тебя из особой, открывшейся тебе реальности? Так ты говорил врачам «скорой помощи».

– Ну, примерно так и есть, – я согласился. – Только реальность – не особая, а всё та же, наша единая. Просто мир второй. Не параллельный, а именно второй.

– Когда ты в первый раз его увидел? – он внимательно посмотрел на меня и почему-то вздохнул.

– Доктор, что значит в первый раз? – я осмелел. – Вы сами всегда видите этих людей. Просто вы живёте своей жизнью и не обращаете на них внимания. Ну, посмотрите же! Вы увидите их и тут же про них забудете.

Доктор снял очки и сосредоточенно взглянул мне в глаза.

– Это называется, мой дорогой, святой принцип неизумления, – сказал он отчётливо и вдруг выкрикнул: – Ты сам-то понимаешь, что этот принцип не универсальный? Вояка ты коронованный! Ведь на тебя же самого принцип не действует.

Я замер обескураженный. А взрослый человек продолжал меня отчитывать:

– Ты соображаешь, что если тебе повезло и ты видишь второй мир, то есть и другие такие же? А раз хоть один святой принцип нарушается, то и два других можно нарушить!

В ответ я только сумел выдохнуть:

– Откуда вы знаете о трёх святых принципах?

За спиной Доктора открылась дверь, и из коридора вошли Гальмикар, Эфестион и Ксанф. Они были с оружием. Только что они проскакали от самого дворца до больницы. Доктор обернулся. Я ощутил поддержку этеров и встал, но в ту же секунду увидел, как Доктор… смотрит этерам в глаза, почти не поднимая на них головы! А ведь, сидя за столом, он был заметно ниже рослых этеров.

До сих пор так воспринимал людей второго мира лишь я один!

– Сударь, я сожалею, – любезно обратился к нему Гальмикар, – но наш государь пойдёт с нами.

По дороге этеры сообщили, что когда я был ранен, то в полубреду велел казнить главарей разбойничьих шаек, а прочих мятежников – отпустить. Царский приказ исполнили, потому что сочли справедливым. Предполагалось, что первый из трёх святых принципов действовал через царя даже тогда, когда царь бредил.

С того дня в Мусуфликандии начались грабежи и убийства на улицах. Что-то стряслось со страной. Она задыхалась от разбоя. Тайные общества воров, конокрадов и взломщиков пронизали её, а в подполье выросли шайки с беспощадными вожаками.

– Ах, что это такое? – злорадствовала Тереза. – Святой принцип справедливости сделал осечку. Смотри, какая бяка у тебя получилась!

Дома я застал Терезу шарящей в моих бумагах. Что она там искала, я в ту же секунду понял, и потому выставил её вон. Сразу же проверил: самое ценное лежало в ящике стола на прежнем месте. Уверен, что она, всё-таки, нашла то, что искала… Но обо всём расскажу в своё время.

Я приказал Эфестиону, который отвечал за порядок в стране, приводить схваченных на разбое налётчиков ко мне лично. Допрашивая, я задавал им простейшие вопросы:

– Кто ты такой? С кем ты связан? И сколько человек в твоей шайке?

Налётчики с дерзостью называли имена соучастников. Это срабатывал святой принцип простодушия. Эфестиону и его гвардии оставалось только разыскать и схватить сообщников, подавив их сопротивление. Но неожиданно один из «вольных варягов» стал лгать и изворачиваться.

Лгал он так ловко, что я приготовился отпустить его как невиновного. А разбойник выхватил из-под одежды кинжал и бросился на меня. Ксанф метнулся к нему через комнату и успел пригвоздить его к гардинам в прихожей. А ведь душегуб перед этим горячо клялся, что не имеет при себе оружия!

Я был в отчаянии. Проходимец растянулся на ковре мёртвым, а на гардинах расползлось пятно крови. Какое счастье, что ни отца, ни матери не было в тот час дома!

– На ковре и гардинах теперь пятно от крови… Да уберите же отсюда убитого, – велел я. – Пятно надо чем-то вывести. Срочно.

Я не хотел, чтобы родители опять видели кровь. Ни о чём другом я в тот миг и не думал. Но Гальмикар, наклонившись ко мне, жёстко встряхнул меня:

– Государь, какое пятно? Ты сам-то понимаешь, что происходит? Базилевс, люди начали лгать! Они хитрят и изворачиваются, – с каждым словом он встряхивал меня всё сильнее: – Люди второго мира ведут себя не так, как им свойственно!

Я молча оглядел этеров. Эфестион первым высказал то, чего все опасались:

– Государь! В мире нарушен святой принцип простодушия.

Пока я осмысливал, что же с нами произошло, явился старшина дворцовой стражи и доложил, что принцесса Тереза исчезла. Я бросился к столу и выдвинул дальний ящик. Тревога себя оправдала: бумаги были похищены.

Я сказал это этерам, а сам в бессилии опустился на стул.

– Что было в бумагах, государь? – Ксанф вывел меня из оцепенения. – Военные документы? Планы укреплений или карты армейских перемещений?

– Обычные листы, – я с трудом выговорил. – Это мои песни. Старые трувёрские песни, ведь я же Трувёр. Это черновики, а с ними… совсем чистые листы. Они тоже пропали, их нет.

Через два дня был начат поход. Не погоня за беглянкой Терезой, хотя её измена не шла у меня из головы, а именно военный поход. Он понадобился, потому что колесницы Восточных Сатрапий близко подошли к нашим пределам. Это был последний набег на наши границы.

Мои подданные с горечью говорили: это была последняя осень, когда у страны ещё были границы.

Мы шли по разорённой земле. Помню, что калиги, мои армейские сапоги, натёрли мне ноги, а зажившая рана вдруг дала о себе знать. На вёрсты вокруг не было воды для питья: неприятель отравил ключи и колодцы. Не знаю, действовал ли на меня яд второго мира, но желания испытать это на опыте не возникало.

Воины брели, опираясь на копья, а лошади шли, свесив до земли гривы. К вечеру третьих суток мне принесли немного воды в солдатском шлеме. Я мог её выпить, а мог и отказаться. Но, подражая моему кумиру Александру, я картинно вылил её посреди дороги. Сделав это, я вдруг устыдился ложного пафоса. А Гальмикар сказал, что мой поступок произвёл на армию впечатление. Воины одобрили меня не только за то, что я делю с ними жажду, но и за то, что терплю и обуздываю желания.

Мне интересно, что сказала бы на это Тереза. Наверное, она бы усмехнулась и презрительно повела плечами. Белыми, выступающими из-под выреза платья плечами… Признаюсь, что с её исчезновением меня не перестало тянуть к ней!

Наконец, мы нашли лес, в котором бил чистый родник. Припав к воде лицами, воины утолили жажду. Кажется, ничего нет вкуснее обычной воды! Ниже по течению разлилось малое озерцо. Мы искупались. Озерцо обступили деревья с огромными дуплами и с расколовшимися сверху донизу – от крон до самых корней – стволами.

Гальмикар с благоговением прижался щекой к дуплистому дереву и, прикрыв на мгновение глаза, выговорил:

– О небо и земля, я помню этот лес! Я из него вышел.

Я огляделся и испытал такое же чувство. Оно известно лишь жителям второго мира. Это чувство, когда ты внезапно узнаёшь свой лес.

– О! Из него вышел и я.

Я вспомнил эти деревья. Вспомнил, кем ощутил себя, когда моё дупло раскололось и я оказался в лесу – нагим безымянным бродягой. Живы ли ещё те добрые звери, что послужили мне в первые часы, а может быть и годы моей жизни?

Я вытер слёзы, и к нам с Гальмикаром подошли Эфестион и Ксанф:

– Базилевс, скажи откровенно, что за листы унесены принцессой?

Собравшись с духом, я в первый раз рассказал им историю своего появления. До той поры я сберегал это для себя и ни с кем не делился.

– Когда я вышел из ствола дерева, я не осознал себя ни отпрыском царя, ни сыном крестьянина – я был безродным. Но Некто навёл на меня сон, и я уснул, прижимая руки к ребру. Когда же проснулся, то увидел, что держу стопку исписанных листов бумаги.

– Листы из твоего ребра? – удивился Эфестион. – Плоть от твоей плоти?

– Да, друг, – я согласился, – плоть от моей плоти. Это были песни, которые горели во мне, когда я был Трувёром, песни о героях и славе. А в самом конце кипы бумаг оставалось несколько чистых страниц.

Пока я подбирал слова, Ксанф сочувствующе вздохнул:

– Государь, если ты вспомнил, как вышел на свет, значит, что-то важное грядёт в твоей жизни.

Тогда я рассказал друзьям самое главное:

– На чистых листах стал возникать рассказ о моей жизни. Я читал его, и мне открывался мир, в котором я почему-то был мал и почти несмышлён.

– Так вот почему ты прятал эти листы, базилевс! – вскочил Гальмикар.

– Я ощутил себя малым ребёнком! – я почти выкрикнул. – Вот таким крохотным. Оказалось, что я еду в поезде, а за окном появилась она – Тереза, красивая и притягательная! Вот тогда-то я в ужасе понял, что хочу, но, наверное, не могу сюда вернуться. О, сколько труда мне стоило найти дорогу обратно! Для ребёнка в том мире это почти невозможно.

В лесу зашумели деревья, звонче зажурчал родник, а в скрытой от посторонних глаз дали постанывал вяз, раскрывалось его дупло, и появлялся на свет человек…

– Эти листы – ворота в первый мир? – не выдержал Эфестион. – С ними можно уйти и этим разрушить три святых принципа? Сир, вот такие листы похитила лжепринцесса! – он принялся топать ногами и осыпать Терезу оскорблениями.

Ксанф и Гальмикар вскочили на ноги, и вот уже все трое поносили Терезу на виду у моих воинов. Я вынужден был встать и опереться королевским мечом о землю. Тот, кто утратил уважение подданных, утрачивает все титулы. Белой Принцессы больше не было. Но она оставалась той женщиной, к которой меня тянуло. Этеры замерли передо мной, признавая моё достоинство как повелителя. Я стиснул зубы.

Как это тягостно, когда душу влечёт к скверному! Сомкнув зубы, я объявил о расторжении брака с Терезой, и воины встретили весть криками радости. Я сгорал от стыда и, утешая себя, думал, что воины просто сочли новость сигналом к концу утомительного похода. Бойцы кричали «ура», а заповедный лес шумел, будто предостерегал меня.

Обессиленный и морально опустошенный я лежал и приходил в себя от раны, открывшейся в дни похода. Я лежал, а в комнату вошёл папа и тихо опустился на край кровати. Я молчал. Он тоже молча рассматривал меня – то ли повзрослевшего, то ли совсем ещё подростка. Знать бы теперь, каким я в его глазах выглядел!

Папа негромко спросил меня, пропустив все предисловия, так умел спрашивать только он:

– Лёнь… Когда это началось, ты помнишь?

Я догадался, о чём он.

– Понимаешь, пап… Это давно. Помнишь ли? У кого-то стоял круглый стол, и было множество книг. Там была одна полка с запертой дверцей, она мне часто потом снилась. Наверное, открывая запертые двери без спроса, уносишь с собой что-то, от чего всю жизнь не можешь избавиться.

– Так ты открывал ту дверцу? – просто спросил папа.

– Только во сне. Я открыл её однажды и нашёл завёрнутую в бумагу огромную книгу. В ней были судьбы великих героев, все их подвиги и ошибки. Я хотел взять книгу себе, но никак не мог отделить подвиги от ошибок, а потому унёс то и другое.

– Как же ты прочитал её – во сне? – папа, не отводя от меня глаз, слушал.

Я замотал головой и сел на кровати.

– Нет, не во сне, я же забрал её!

– А где она, Лёнь? – папа растерянно посмотрел по сторонам.

Я смешался. Книга была на самом заметном месте. Рядом валялась императорская печать, лежали кольчужные рукавицы и поблёскивал наконечник стрелы, извлечённый из моей раны.

– Вот же она, пап. На столе, – пролепетал я одними губами.

Эта книга была единственной вещью второго мира, которую отец увидеть не мог, как ни пытался. Я вскочил с кровати и взял её со стола. Книга была тяжела, почти неподъёмна.

– Посмотри, пап, на последних страницах есть хроники о героях, которых не было в нашем мире. Я стал их читать, а они… они возникли вокруг меня, – я запнулся. – Вернее, это я возник там, где написанное происходит. Понимаешь меня, пап? Я живу там и здесь.

Я замолчал, держа никем ещё не созданную книгу. На дворцовой площади, шёл рыцарский турнир. Герои моей страны сражались за право считаться достойнейшими, а обитатели первого мира криками поддерживали любимцев.

Этерам и папе я рассказал совершенно разные истории. Они исключали одна другую. Но я клянусь, что каждая из них была истинной. В тот день и час я не знал, кто я – человек первого мира, проснувшийся в мире втором, или житель второго мира, вдруг родившийся в первом? Ответить, которая из двух историй правдивее, я в тот день просто не смог. Не могу и сейчас.

История четвёртая

Великий поход

В то утро я покинул крепость и выехал за черту города. После периода нашествий и войн Мусуфликандия лежала в развалинах. Её замки были разрушены, сёла сожжены, а связи между областями оборвались. Королевская справедливость не могла дотянуться до удалённых уголков страны. А я переживал майскую неуравновешенность духа: помню, мне всё казалось, что кругом цвели каштаны.

В областях начались бунты. Бунты переросли в междоусобицы. А в глубине моего сердца преспокойно жила Тереза. В этом мире расторгнуть брак оказалось почти немыслимо: в браке срастались личности. С разводом Тереза оставила во мне кусочки своей натуры, и день ото дня я находил в себе всё больше черт её характера.

В бывшей нашей стране каждый, кто имел силу, объявлял себя королём или князем. Я приказал собраться правителям всех областей и надеялся, что они придут по первому зову, как это случалось и раньше. Явились не все. Явились только вожди близлежащих городов, да и те пришли со своими войсками и встали каждый своим лагерем.

Клубы дыма поднимались со стоянок вождей. Их сдвинутые табором кибитки, наспех возведённые укрепления и выставленные конные дозоры повергли меня в ужас. Настолько же велики их недоверие и ненависть!

– Послушайте! Это же я, ваш базилевс Леонидас! – я выкрикнул. Когда-то этих слов было достаточно. Теперь вожди мрачно смотрели на меня и горстку окружавшей меня гвардии.

Встав под откинутым пологом кибитки, я оказался на некотором возвышении. Я говорил с вождями, я обращался к ним. Пусть собравшиеся кланы передают мои слова друг другу. Хотя бы это объединит их на малое время.

– Случилась беда, – говорил я, – в мире исчез принцип Простодушия. Никто не доверяет соседу. Больше нет прямодушных поступков. Вожди народов! Мы обязаны спасти то, что осталось – спасти святой принцип Справедливости. Кто ищет и ждёт её, пусть встанет под мои знамёна! Я ваш король, я начинаю поход возрождения.

Никто не затрубил в трубы, не поднялись флаги. Я объявил поход, а вожди кланов ничего не ответили. Вожди советовались с теми, кому доверяли больше, чем мне. А я так и остался стоять на днище распахнутой кибитки, и терпеливо ждал, открытый всем стрелам и дротикам.

Час спустя от ближайшего стана отъехал один из народных вождей. Опираясь рукой на луку седла, он что-то говорил мне, выкрикивая слова. А я не слушал. Во мне томился майский дух беспокойства. Раньше в такие часы меня вдохновляла Тереза. Теперь я страдал без неё. Я бессознательно выискивал в толпе её плечи и гибкую спину.

– Когда-то к тебе, базилевс, шли как к знамени Справедливости, – я вдруг расслышал, что же выкрикивал тот старый вождь, – а сегодня ты сам зовёшь нас в поход, чтобы разыскать её, утраченную и почти позабытую! Кто ты, король?

Я шарил глазами по снаряжённым к бою кибиткам. Нечто тянуло мне душу, а куда, я не мог разобраться. Клянусь, я думал, что меня влекут подвиги и предстоящий поход с его приключениями. Томление духа, неудовлетворение жизнью словно раздавили меня. А старый вождь, между тем, упрекал:

– Царь! Ты был всего лишь Трувёром, женатым на Белой Принцессе. Но за тобою пошли! А кто ты теперь? Кто ты, царь, разберись! – кричал мне вздорный старик.

В эту секунду я понял, что не могу оторвать взгляда от его дочери. Её гибкая фигурка мелькала за пологом ближайшей кибитки. Я разглядел кошачий стан, упругие бёдра и медвяные, искрящие на солнце волосы. Она появлялась то с той, то с другой стороны хлопающего на ветру полога, и я, наконец, понял, что влюблён в неё без ума.

Вокруг раздавались крики народа, ржали за кибитками кони, трещали горящие сучья. А я, стоя в дыму костров, не сразу сумел понять необыкновенную истину, что на самом-то деле дочерей старого вождя было две. Две дочери. Близнецы.

– Базилевс, тебе необходимо снова жениться. Престолу нужен стабильный династический брак. Тогда вожди будут доверять тебе, как и прежде.

Не помню, кто высказал эту мысль первым. Я был по-майски влюблён, и влюблённость кружила мне голову. Армия готовилась к военной кампании, этеры сбились с ног, организуя снаряжение и продовольствие, а я был настолько влюблён, что чувства затмевали мне рассудок.

Их звали Эльжбета и Эльздетта. Стройные, высокие, притягательно сложенные красавицы на выданье. Первая, что посмелей и понапористей, позвала меня чаще бывать в их лагере. Вторая казалась мягче характером, но зато именно с ней сестрица соглашалась буквально во всём. Вот так, посовещавшись между собой, сёстры и решили, что я просто обязан – как бы мне выразиться? – стать зятем их отца.

Я в ту пору ещё только искал, чем бы мне произвести на них впечатление. Я красовался: завёл шитый золотом плащ и королевскую корону. Но Эфестион и Ксанф корону высмеяли, и я забросил её. Между тем на военном совете вожди одобрили планы похода, а заодно и мои брачные намерения.

Мы выступили под звуки труб. Мои воины с воинами старого вождя, отца двух красавиц, составили большинство в соединённом войске. Я мог гордиться успехом своей политики, и гордость действительно заступила мне ум. Я объявил о браке, неслыханном среди нашего народа: я брал за себя Эльжбету и Эльздетту – обеих дочерей знатного мусуфликандского рода.

«Это будет великий поход и брак, достойный моего положения! – рассуждал я. – Поход возродит Святые Принципы. Вот тогда и определится, что моя роль в судьбах народов не меньше, чем роль Давида, Александра и Митридата. А никто из этих царей не был женат всего на одной супруге! Цари обязаны выделяться из числа подданных», – размышляя таким образом, я ехал на возвышении в колеснице, а немного ниже меня сидел мой возница.

Со мной поравнялся Гальмикар. Он отменно держался верхом (меня-то кони не принимали по-прежнему). Гальмикар чуть повернул ко мне голову и сказал:

– Стыдись, государь! – и тотчас добавил: – Королевское величие не в короне, а благородство царя не в анализе его крови.

Я оскорбился. Гальмикар мог бы сказать потактичнее: «не в составе крови» или «не в её чистоте». Но он сказал, чтобы уязвить меня. По крайней мере, так я его понял и потому немедленно вспылил. А чем больше я пылил, тем сильнее меня охватывал стыд. Вскоре я уже мучительно искал выход из положения – выход, который не уронил бы моего достоинства. К счастью, Гальмикар произнёс свой упрёк не при всех: всадники и колесницы были далеко, а мой возница в это время зевал.

Выход был найден, и я подозвал Гальмикара:

– Послушай, друг, – я нашёл слово, с которого мог начать просьбу. – Будь моим братом-по-закону. Стань моим свояком, женись на ней… – тут я осёкся, с трудом делая выбор, и, наконец, выговорил: – Женись на Эльздетте!

Меня не покидало чувство, что я кого-то предаю. Мне показалось, что, выбирая Эльжбету, я изменяю Эльздетте и наоборот. Я старательно утешал себя мыслью, что благодетельствую Гальмикару, оказывая ему честь. Он же станет моим родственником! Но именно перед ним я ощущал себя виноватым.

В походе мы сыграли две свадьбы. Наш с Гальмикаром тесть удостоился права ношения золотой цепи, а Эльжбета и Эльздетта – одинаковых жемчужных диадем. Гальмикар ни словом, ни взглядом не дал понять, что хоть как-то изменил своё ко мне отношение.

Я чуть позже расскажу, в чём я на самом деле предавал его.

Гремя колёсами, двигались колесницы и раскачивались из стороны в сторону повозки. Прикрывая их с фронта и флангов, шла, поднимая пыль, наша конница. Пехота одолевала вёрсты пути, весь народ выступил в поход за Справедливостью, и даже в кибитки многие взяли с собой свои семьи.

Находясь среди союзных вождей, я силился вернуть себе ощущение единства и братства. Но, увы, эти чувства я теперь испытывал только с этерами. Тогда я решил поднять знамя, которое объединило бы наше войско. Я велел вышить на нём золотой вензель жемчугоносной повелительницы: «Эль» – в честь Эльжбеты. Или Эльздетты, я не знаю. Каюсь, я засматривался на жену моего друга и брата Гальмикара!

А Гальмикар, как всегда без шлема, на бешеном коне, с мечом или с копьём наперевес рвался в бой. Он бросался на приступ крепостей и первым взбирался на стены. Мы сокрушали ворота вражеских замков, мы окружали и громили чужие армии, и все, кто желал справедливости, примыкали к нашему походу.

В боях мы несли потери и скоро ощутили нехватку лучников, некому стало поражать врага на расстоянии. Нас выручила Эльздетта: она призвала девушек и молодых женщин сесть на коней и взять луки. Их отряды навели на противника ужас – всадницы возникали неоткуда, проносились по полю, осыпали врага стрелами и исчезали.

Кибитки и колесницы день за днём продвигались. Реки и автомобильные шоссе мы форсировали без счёта, а на ночёвках привязывали коней к мачтам электропередач. Когда наш враг соединился, чтобы дать решающее сражение, нашлось и поле битвы. Место с трёх сторон было окружено рекой, железной дорогой и автострадой.

В начале битвы лучницы воодушевили бойцов криками. Тучей стрел они не дали врагу вывести колесницы. Противник был скован в действиях, и тогда в бой, примыкая щит ко щиту, вступила наша фаланга. Мы смяли чужую пехоту. Грохот сокрушаемых панцирей наполнил округу и заглушил все звуки вселенной. Не дав неприятелю опомниться, я бросил вперёд конницу, и остатки его армии были рассеяны.

К концу дня асфальт на шоссе был алым от крови, и кровь текла по шпалам железной дороги. Какое-то время мы преследовали и гнали противника. Затем окружили его и принудили сдаться.

Мы праздновали победу. Кто-то придумал награждать отважных бойцов серебряными венками.

Я принуждённо веселился, но изнутри меня грызло чувство совершаемой ошибки. Ошибкой казалось всё происходящее, включая сам праздник и серебряные венки. Списывая это на усталость, я порывался объявить окончание похода, провозгласить восстановление страны и обретение Справедливости. Но один за другим стали появляться посланники от побеждённых народов. Люди требовали расследования.

Они обвиняли моих бойцов – героев и победителей! – в бесчинствах, насилии и мародёрстве. Обвинений было так много, что начальник охраны распорядился более не пускать ко мне просителей.

– Горе побеждённым! – услышал я своими ушами. – Если царь превыше всех подданных и вправе держать двух жён, то царские воины выше тех, кто ими побеждён и завоёван! – кричал мой центурион, а несчастный проситель пытался просунуть под его рукой измятую жалобу:

– Возьми это, царь! Возьми же! – взывал он ко мне.

Я не стерпел. Выхватил жалобу и в порыве гнева разорвал её в клочья, потом огрел по уху центуриона… и объявил децимацию.

Децимация – это древний, ещё римский, способ суда и расплаты. Сам по себе он выдаёт бессилие следствия и юстиции. Но в тот день я об этом не думал.

На площади посреди лагеря выстроились полки, уличённые в бесчинствах и мародёрстве. Я велел жалобщикам пройти вдоль строя и указать тех, кого они обвиняют в насилии. Естественно, перепуганные крестьяне не вспомнили ни одного лица. Тогда я приказал отсчитать из состава полков каждого десятого и исполнить правосудие.

Бойцов, на которых указал жребий, увели к плахам. Приговор был исполнен. Всё время экзекуции Эфестион, распорядитель моего суда, стоял с бледным как полотно лицом. Я этого не вынес и выкрикнул ему, передёргиваясь от досады и злости:

– Всё по справедливости! Или скажешь, что нет? Ищем утраченную справедливость! Чем ты не доволен?

Эфестион выдавил:

– Почему, почему же, – повторил он несколько раз, – справедливость обрела столь уродливый облик!

Я сперва промолчал, потрясённый его словами, а потом выпалил:

– Когда это справедливость имела другой облик! Может, когда, защищая дворец, воины падали с крыши и разбивались? Или когда, преследуя кочевников, Ксанф выжигал земли? – орал я Эфестиону, внутренне терзаясь и не ощущая своей правоты.

Вот так мы заканчивали великий поход. Были подчинены прежние области. Их герцоги и короли теперь стояли передо мной, и я медленно шёл перед строем. Старые и молодые, отчаянные и опытные, они смотрели не на меня, а куда-то в сторону. Я этого не понимал! Ведь я пресёк их междоусобицы, вернул им закон и правосудие. Я принёс им справедливость, отдав на казнь своих воинов. Да, это была грубая, первобытная, но справедливость!

Я всматривался в их лица:

– Почему, почему же, – я невольно подражал Эфестиону, – вы в первый же день не привели ко мне своих воинов?

Один из молодых и отчаянных вождей выкрикнул мне в лицо:

– Ты такой же, как все, базилевс! Чем ты лучше других?

Я это вытерпел. Стиснул зубы и велел принести знамя с вышитым вензелем.

– Пусть я не лучше других, но есть знамя, которое всех объединило. Ему и присягайте!

Они отказались. На сей раз мне возразил старый князь, повелитель пяти крохотных сёл:

– Раньше, базилевс, мы присягали тебе. Именно тебе, а не твоему флагу. Шитых золотом знамён у тебя вообще не было.

Я почувствовал, что вот-вот взорвусь и совершу непоправимое.

– Присягайте, – потребовал я, – либо мне, либо знамени, либо короне. Чему хотите!

– Тебе? Или твоей силе? – старый князь был стойким.

Мысленно я перебрал все способы расправы с непокорными. Но, поостыв, сообразил, как заставлю этих вождей покориться. Они первые люди своих королевств? Хорошо, пусть же выступят от лица своих народов. Не захотели присягать знамени – присягнут моему трону!

Заранее торжествуя, я поднялся на трон, застеленный красными коврами. Ковровая дорожка спускалась с него на площадь посреди лагеря, а часть ковра скрывалась в шатре. С площади подводили мятежных князей. Стражники толкали их, ставя на колени и опрокидывая вниз лицом, как будто вожди целовали, спускающийся с трона ковёр.

– Это же не пыль. Это всего лишь ковёр, – я уговаривал себя, беззвучно шевеля губами. – Это не проскинез. Это всего лишь принуждение к присяге.

– Неправильно, всё равно, это неправильно, – услышал я голос.

Я резко обернулся к Эфестиону. Сжав челюсти, он смотрел прямо перед собой.

– Что неправильно? Всё по справедливости! – я готов был броситься на него с кулаками.

А у бесценного моего Эфестиона хватило мужества терпеливо объяснить мне, зарвавшемуся монарху:

– Ты не вправе, государь, признавать за ними достоинство первых людей. Оно не тобой им дано! Тем более ты не вправе тут же и отнимать его, – стоя на своём, Эфестион посмотрел мне в глаза.

От возмущения я почти задохнулся, но сзади послышались спокойные слова Ксанфа:

– Всё потому, базилевс, что мы не по справедливости начали поход: мы оставили в темнице Чёрную Даму.

Оглянувшись, я наткнулся ещё и на тяжёлый взгляд Гальмикара, моего верного друга и брата, вина перед которым жгла мою совесть. В его глазах я прочёл то, чего не было в словах Эфестиона и Ксанфа:

«Поход не завершён, государь… Поход ещё продолжается, и впереди нам встретится немало свободных царей, королей и князей».

Суд Равных забрезжил надо мною. Откровенный и справедливый, неподкупный и честный Суд Равных. По ковровой дорожке я бросился в свой шатёр. Ещё набегу я вынес себе вердикт о виновности.

Я скрылся от людей и задёрнул полог. Досада на окружающих превращалось в недовольство самим собой, а оно – в исступлённое раскаяние. Я сорвал с себя шитый золотом плащ и растоптал его ногами. Я снял и отшвырнул прочь кольчугу. Через голову содрал с себя рубашку – посыпались пуговицы.

Подняв плеть, которой погоняют коней, я ударил себя. Боль обожгла тело. Я взвыл во весь голос и принялся бить себя по спине, по плечам, по бокам. Пять, десять, двадцать пять беспощадных ударов. Так истязали себя римские флагелланты – секта бичующихся.

Умерщвление плоти! Это мне за гордыню, за две жены, за оскорблённого Гальмикара. Плеть рассекла мне кожу, и по спине потекла кровь. Это мне за корону, за знамя с золотым вензелем, за трон, укрытый коврами. За солдат-мародёров, за их бесчинства, за «справедливую» казнь-децимацию.

Каждое слово я сопрягал с ударом. Это – за проскинез, за проскинез, за проскинез. Кровь упала на спускавшийся с трона ковёр. Как это метафорично! Кровь короля проливалась на часть его трона. Символическое цареубийство в расплату за гражданскую казнь побеждённых!

Плеть в руке ослабела, инстинктивно я уже сдерживал силу ударов… Не об этом ли предупреждал меня тот Доктор в очках, говоря, что если рухнет один Святой Принцип, то с ним падут и другие? На моих глазах моими же руками погублена сегодня святая Справедливость. Искали её в походе и не нашли. Что произойдёт? Вот, когда исчезло Простодушие, распалась на части Мусуфликандия.

Что, если канет в никуда ещё и третий принцип, само святое Неизумление? Если люди двух миров выйдут из ума – что за хаос начнётся!

Меня замутило, и я упал. Наверное, за пологом шатра услышали, как стукнулось тело. Я истекал кровью, но меня спасли. Смутно, сквозь сон, я помню Эльжбету и Эльздетту, как они промывали мне раны и останавливали кровь, возливая вино и масло. Раньше моя кровь врачам второго мира не подчинялась! Что-то уже стряслось, но я не изумлялся. Я спал и видел, что Гальмикар, Эфестион и Ксанф, как раньше, плечом к плечу встали у входа в шатёр и берегли мой покой.

Вечером того дня вожди побеждённых племён единодушно мне присягнули. Не пресловутому трону, не серебристому знамени, а именно мне. Придя в себя, я узнал об этом.

Но в день, когда мы выступили в обратный путь, моя стотысячная армия не смогла пересечь заурядную автодорогу. Шоссе легло непреодолимым препятствием. Конница, что без труда форсировала реки, встала как вкопанная. Прежде мы просачивались сквозь поток автомашин, как волна проходит через волну. Теперь всадников сбили грузовики, а колесницы протаранили собой автомашины. Скрип тормозов, битые ветровые стёкла, ржание коней, вопли возниц – всё это смешалось.

Этеры растаскивали перевёрнутые повозки. На бамперах и зеркалах машин болталась запутавшаяся упряжь. Гудели сигналы. Обезумевшие водители выскакивали из машин. Тысячи воинов в доспехах перемешались с тысячами людей на пышущей гарью автодороге. Я выскочил на шоссе. Расталкивая людей разных миров, я кричал до хрипоты своим подданным:

– Отойти от них! Всем отойти от дороги! – но только сорвал голос.

Я всё же сумел отвести армию. Мы пересекли шоссе в другом месте и почти без потерь. В тот день и час мы поняли, что святой принцип Неизумления больше не существует.

История пятая

Поверженный на асфальт

Что и говорить, для меня она оставалась Белой Принцессой. Влекло меня к ней, тянуло. В первом мире я повсюду сталкивался с Терезой: в лицее, на улицах, возле офисов, в которые мне доступа ещё не было. По-моему, она неплохо устроилась. Когда исчез последний святой принцип, пропали все разделяющие миры преграды. Я изнывал от взрослого, прежде мне не знакомого влечения. Встретив её мельком, я весь остаток дня не мог прогнать из головы её образ.

В тот год у Эльжбеты и Эльздетты родились сыновья. Они не пришли из заповедного леса, как свойственно природе второго мира, не склонились перед отцом с матерью, прося принять их. Нарушая законы, они родились на свет из материнского чрева, что выдало принадлежность их отца первому миру.

Взяв на руки младенца своей жены, Гальмикар не сказал мне ни слова упрёка. О правде, известной нам обоим, мы молчали, но я-то молчал малодушно, а Гальмикар – великодушно. Компенсируя свой стыд, я назвал сына Давид-Александром, поскольку наследник нуждался в царском имени, а Гальмикар, вторя мне, назвал сына Леон-Цезарем.

Сказал ли я, что после присяги вождей, страна возродилась? Но с утратой Простодушия на искренность подданных я мог только надеяться. Им тоже оставалось лишь верить мне на слово, что я ищу Справедливости. Теперь мы были вынуждены договариваться ещё и с державами первого мира. Люди двух миров не должны притеснять друг друга, но в правдивость этих намерений тоже приходилось лишь верить.

Я сознавал, что причина нестроений где-то поблизости. Укоряя в бедах себя, я был склонен переложить часть вины на Терезу, чей образ отпечатался в моей натуре. Как-то раз я решил снова очистить душу самобичеванием. Я уже поднял плеть флагеллантов, но в комнату вошёл Ксанф.

– Что? – я отбросил плеть в раздражении.

Не говоря ни слова, Ксанф сел у стола. Он будто бы предлагал мне начать разговор первому. Я знал, о чём должен спросить его, и потому мучительно выдавил:

– Ну, так что там? Чёрная Дама в темнице… э-э… жива ли ещё?

Её сиятельство привезли во дворец на следующий день. Встретив Чёрную Даму, я приказал срыть темничную башню и возвратить ей родовой замок. Она с достоинством отказалась. Чёрная Дама заметно состарилась, если можно говорить о возрасте во втором мире. Она почернела глазами и побледнела лицом.

– Правда ли, что причина несчастий в Терезе? – я направил разговор в нужное русло.

Бывшая узница сощурилась, видя, как я отвожу беседу от себя самого, но, помолчав, ответила:

– Старый король так страдал из-за того, что пресеклась династия. Бедняга! В роковой день из леса не появился его долгожданный сын и наследник. Дочь была ошибкой природы! Отец стал бояться, что с её воцарением исчезнут все остальные законы и принципы мира.

– Итак, умирая, он завещал Чёрной Соправительнице следить за принцессой и контролировать каждый её шаг, – уточнил я.

Моя собеседница скорбно кивнула, и тогда я договорил:

– Но появился я и всё испортил?

Чёрная Дама всплеснула руками. Это обозначало либо смех, либо возмущение.

– Нет, ты всё усложнил, государь! Тереза вызвала тебя, человека другого мира, а принцип неизумления на тебя не подействовал. Она всех перехитрила, Трувёр! Ты грубо вмешался, и твой чёрствый мир раскрылся внутри моего.

– Так это я – причина всех бед? Ну, спасибо тебе, – помрачнев, я оперся о подоконник.

Чёрная Дама затрясла головой:

– Ты стал ошибкой Терезы, ты оказался социально неразвитой личностью твоего мира!

– Ребёнком! – разозлился я. – Это называется: я был ребёнком.

– Вот именно, – фыркнула Чёрная Дама. – Это нас и спасло. Тебя тянуло к Терезе, но так по-детски, что ты не сознавал похоти. Ты потряс законы моего мира, но тебя инстинктивно, опять же по-детски, тянуло к справедливости. Эх, если бы ты послушал меня и не отпускал Терезу!

– Куда не отпускал? – вскинулся я.

– В твой мир. Он мир манил её так же, как тебя притягивал наш! – она с гордостью выпрямилась, подчёркивая превосходство её мира.

Я отступил. Чёрная Дама вышла победительницей. Она отодвинула стул – он ей мешал, она выключила радио. Вообще, она легко распоряжалась вещами из первого мира. Она подошла к окну. Внизу автомашины прогревали двигатели, а мотоциклист промчался из конца в конец переулка. Я проводил его взглядом – всадник на железном коне на секунду завладел моим вниманием.

– Твой мир занятен, – признала Чёрная Дама в задумчивости, – он притягателен. Теперь я могу рассмотреть его в подробностях. Послушай меня, царь! Что ты искал у нас? Вспомни. Ой, только не говори, что пришёл за серебристым плащом и чарующе-синим платьем!

Я сжал губы. Оказывается, она многое обо мне знала.

– Что ты искал, базилевс? – она сменила гнев на милость и заговорила покровительственно, почти по-матерински. – Чего не достаёт твоему миру? Подумай. Нечто обратное стала искать в твоём мире Тереза.

– Я должен подумать, – пробормотал я.

– Не торопись, но и не медли. Спроси тех, кто простодушнее… чем ты.

– Посоветуй мне этого человека, – сдался я окончательно.

Чёрная Дама, всматриваясь в меня, проговорила:

– Ну, скажем так, лежит за пределами Мусуфликандии страна трёх цезарей Линкистрия. Им не была нужна твоя детская справедливость, они не утратили своей и не примкнули к твоему королевству. А за Линкистрией есть крохотная страна Алины-Майи, светлой королевы. Решайся…

Она тяжело вздохнула, и мне показалось, что ей на лицо легла тень усталости. Такой я и запомнил её. В тот день я в последний раз видел Чёрную Даму.

Я еле дождался лета. Святые принципы пропали, поэтому заботы первого мира вмешались в мои планы. Я освободился лишь тогда, когда рассчитался с экзаменами. Наступило первое лето, которое я проводил самостоятельно на свой страх и риск.

Один на один я простился с Эльжбетой, а после с её сестрой. Я постоял над сыновьями и каждому оставил, что мог. Одному – осмеянную Эфестионом корону и меч моих первых побед, другому – шитый золотом плащ и книгу, ставшую ключом к этому миру.

Мать не хотела отпускать меня одного, отец не доверял мне мотоцикл, но кони второго мира по-прежнему не принимали меня, и потому мотоцикл я всё-таки взял. В дорогу со мной собрались этеры, и родителям пришлось на них положиться.

Я выехал без армии и без охраны. Сопровождали меня только Гальмикар, Эфестион и Ксанф. Я знал, куда мне направиться: я наложил карту мусуфликандской земли на схему автодорог и выбрал маршрут, на котором миры особенно тесно соприкасались.

Миновав дорожную развязку, я выехал из города на федеральную трассу. Нестись в потоке грузовиков было нелегко да и опасно. Но мне ли, королю и трувёру, опасаться мчащихся машин! Когда-то я видел, как на меня неслись боевые колесницы.

Этеры следовали за мной вдоль дороги. На стоянках, где можно перекусить и выпить воды, мы вспоминали былое. Мы говорили о победах и сражениях с другими королями, а посетители придорожных кафе с недоумением на нас оглядывались. Ещё бы! Этеры были в доспехах и при оружии.

Однажды к нам приблизился дорожный инспектор и потребовал документы. Я поднялся и произнёс только одно:

– Экстерриториальность, сударь.

Полицейский вытянулся в струнку, потому что по договору двух миров король Мусуфликандии имел право неприкосновенности.

В тот день – уже не помню, по какому поводу – Эфестион заметил:

– Базилевс, было бы логично, если бы Терезка ушла в чужой мир, а ты остался бы в нашем. Миры бы с лёгкостью разделились, и всё, наверное, стало бы, как прежде. Ведь это было бы хорошо, государь!

Я потягивал из стакана дешёвую пепси-колу – совсем не царский напиток – и думал, что Эфестион прав. Наконец-то он высказал то, о чём думали все.

Мы двигались дальше, ночуя у обочин на открытой всем ветрам местности. Себе я ставил палатку – мне ли, царю и воину, знавшему ночлеги в кибитках, привыкать к походной жизни!

Так мы добрались до самой отдалённой области. Не стану называть её, чтобы не привлекать к ней внимания – там проходили рубежи моего королевства. В последний раз я устроил смотр пограничного легиона, и кто-то, я думаю, заметил, как у царя блестели слёзы, но царь сдерживался. Так я простился с моими бойцами.

Вскоре из сопредельной страны подоспели гонцы. Я передал приветственные грамоты линкистрийцам и после этого пересёк границу Мусуфликандии.

Да! Я могу биться головой о стену. Нет, об асфальт. Да-да, об асфальт! Благо на мне мотоциклетный шлем.

Передо мной стояли три цезаря-линкистрийца, три зрелых бородатых человека в греческих шлемах с высокими гребнями. Клянусь, они более походили на славных защитников Фермопил, чем я, назвавшийся именем древнего царя Леонидаса!

В речах и словах цезарей звучало подлинное великодушие. Честь и достоинство сквозили в самых простых их движениях. Они с радостью наделили меня эскортом, чтобы я проехал по их стране. А я согласен был просто-напросто примкнуть к их свите. Цезари излучали то самое простодушие, которое было утрачено в моей стране, и ту самую справедливость, которой когда-то я обладал.

Вот точно так же много лет назад целые страны примыкали ко мне, королю-трувёру. Три цезаря были исполнены высочайших добродетелей, перед ними я чувствовал себя недостойным грешником, склонившимся у святых алтарей.

Цезари с участием расспросили меня о том, в чём я нуждаюсь.

– О, я лишь стремлюсь проехать в ту страну, где правит королева Алина-Майя, чтобы увидеть её повелительницу.

Цезари спрятали в тёмных бородах улыбки: оказалось, что посольство королевы уже выехало мне навстречу, и наше свидание произойдёт в стенах линкистрийской столицы. Я искренне благодарил цезарей, и свита линкистрийцев тронулась в путь.

Мотоциклетный шлем заглушал дорожные звуки. Взрыкивал мой мотоцикл, этеры неслись рядом со мной. Перед нами открывались улочки провинциального городка, и я бы уже не ответил, к какому из двух миров они относились. Крепенькие краснокирпичные домики напоминали мне маленькие старинные замки. Я притормозил у одного из них.

Вывеска на двух языках сообщала, что это кафе. Бессознательно повинуясь какому-то порыву, я вошёл внутрь, и словно жар ударил мне в голову: в кафе безудержно хохотала Тереза. Она развлекалась в компании молодчиков с кожаными напульсниками на татуированных руках. Тереза наслаждалась жизнью – она тянула коктейль и курила через мундштук сигарету.

Линкистрийские рыцари вошли со мной, но я заметил, что они не фокусируют взгляд ни на татуированных парнях, ни на Терезе. Так бывает, когда люди одного мира не замечают людей из мира другого. В Линкистрии ещё действовал принцип неизумления!

Тереза скосила на меня глаза – так некоторые жители первого мира пытаются рассмотреть моих подданных – и с хрипотцой выкрикнула:

– Что ты сюда припёрся? – и, помедлив секунду, разочарованно протянула: – Э, да ты по-прежнему с этерами и гвардией. Ну и как, завидуешь мне? – она отхлебнула коктейль.

– Неужели именно это тянуло тебя в мой мир?

Я опрометью выскочил из кафе. Меня трясло. Цезари-линкистрийцы лишь тихо заметили:

– Около тебя, брат наш король, не действуют Святые Принципы.

Что я мог им сказать? Ничего не ответив, я взобрался на мотоцикл. Стыд заливал мне щёки, и я спрятал лицо под мотоциклетным забралом. Какое счастье, что никто из трёх цезарей не спросил меня:

«Неужели эта беглянка когда-то была твоей женой, брат наш король?»

Встреча с ней отравила мне душу. Если бы не Тереза, я бы приветствовал королеву Алину-Майю с душевным трепетом!

Её кортеж появился из-за городских тополей – словно сам собою возник на тесной улочке. Вместе с башнями старого города и с зонтиками уличных кафешек кортеж отражался на мокрых плитах набережной. Я не замечал ни начинающегося дождя, ни ветра со взморья. Я смотрел только на королеву. Кто, как не она, достойна благородных восторгов! Она – идеальна, она – совершенна.

С непередаваемым изяществом она держалась в седле. Её светлые волосы ниспадали на горностаевую мантию. Прелесть высокого лба венчала алмазная диадема. Когда королева спускалась с белой, как морская пена, лошади, я разглядел приоткрывшуюся щиколотку.

Не то, совсем не то улавливал мой отравленный ум! Мне следовало восхититься особенным светом её лица. Но в ту минуту я воспринимал лишь телесную красоту.

Мы проговорили с королевой не один час, и оказалось, что для неё простодушие и справедливость естественны как воздух.

– Нет, как вода, – заметила Алина-Майя.

– В чём разница? – я растянул губы в улыбку.

– То и другое необходимо для жизни. Но воздух мы не замечаем, а воду пьём – и наслаждаемся.

Сравнение меня умилило. Я поймал себя на том, что шарю глазами по её плечам и фигуре. А должен был склониться перед ней, как когда-то склонялись перед дамой менестрели и рыцари.

– Скажи, брат мой король, – обратилась Алина-Майя, – в твоей стране что-то стряслось со справедливостью? Неужели ты стал не таким прямодушным, как прочие люди?

Я стиснул стакан с лимонадом и, охлаждая ярость, поплескал на дне остатками напитка. Королева остановила на этом стакане взгляд. Заметив это, я о многом догадался: Алина-Майя слишком легко переводила глаза с вещей одного мира на вещи мира другого.

– Скажи, сестра моя королева, – я поймал её врасплох, – ты родилась в первом мире?

На миг она опустила глаза, и я увидел только тень на её ресницах.

– Я вышла из древесного ствола, и лишь потом родилась. А могло быть наоборот, ты это знаешь.

Меня так и потянуло хоть на секунду взглянуть на неё из первого мира. Какова она? Такая же или другая? Но я побоялся, хотя и чувствовал, что совершаю ту же ошибку, что совершила Тереза. Я не сознавал возраста Алины-Майи, здесь возраст вообще ничего не значит. А там?

– Брат мой король, – вдруг сказала Алина-Майя, – тебе надо спасать свою страну, спасать свой мир и спасать свой отравленный ум.

Она как будто проникла в мои мысли. Уронив, я расколотил злополучный стакан. А королева плотнее запахнулась в мантию, потому что ощутила мои взгляды.

– Тебе следует хотя бы разок посмотреть в волшебное… – начала она.

– Зеркало? – с улыбкой перебил я.

– Окно, брат мой король, волшебное окно! У тебя – необыкновенная книга, а у меня – окно. Стоит посмотреть в него… – она недоговорила.

В тот миг она была прекрасна, как когда-то была прекрасна поманившая меня рукой Тереза. Вернее, красива, а не прекрасна. Потому что «красивое» – телесно, а «прекрасное» – духовно. Она вздохнула, и я увидел, как приподнялась и опустилась её грудь.

Да, я смотрел на Алину-Майю и сравнивал её с Терезой. Едва я поймал себя на этой мысли, как немедленно согласился на эксперимент с волшебным окном.

– Где же оно, сестра моя государыня? – спросил я.

– Там, где я захочу.

В Линкистрии у королевы был маленький дворец с верандой и палисадом. Перед верандой лежала лужайка, и на лужайке росли цветы. Кругом шёл дождь, нескончаемый дождь – привычный для этого климата.

Я поднялся в дом, и она раздвинула на окне занавески. Свет тут же пронизал её платье, а я заволновался, рассматривая силуэт.

– Лучше смотри в окно, государь, – с укоризной сказала она. – Обычно я вижу в окне другой мир. Смотри! Какой тебе откроется – второй или первый?

Алина-Майя вышла из комнаты, и я остался один. Выглянув в окно, я вместо залитой дождём улочки увидел двор Мегаполиса. Я поразился. Это был мой собственный двор с его двенадцатиэтажками и притулившимися домиками под красными крышами. Посреди двора, как Гулливер над городской площадью, стоял великан в очках и в полосатой рубашке. Он заметил меня! Я отшатнулся. Я разглядел его немолодое лицо и полуседые волосы. Он двинулся на меня, схватился руками за оконную раму, заглянул ко мне в комнату…

Я бросился вон. Это лицо было столь узнаваемым, что я потерял самообладание. Вошла Алина-Майя, долго рассматривала меня и, наконец, сообщила с интонацией терпеливого врача:

– Тебе следует приходить сюда и чаще выглядывать в волшебное окно!

Она так решила! Она прописала мне лекарство! Дурная Терезина натура вопила во мне. Я скользнул глазами по фигуре Алины-Майи и выскочил из дома под дождь. Сел в седло мотоцикла и запустил двигатель. Этеры и линкистрийская свита ждали меня через улицу.

Моё лицо горело. Мне хватило ума понять, что моё состояние – это недостойное короля тщеславие. Я лишь радовался, что мотоциклетный шлем закрывал мне лицо и что моего стыда никто не видит. Этот шлем то ли спас, то ли подвёл меня, когда дождь пеленой залил забрало, и я на секунду отвлёкся, чтобы протереть его перчаткой. В эту секунду бежевый «пикап» сбил меня и мой мотоцикл.

Я видел, что Гальмикар грудью коня принял первый удар, что Эфестион повис на корпусе машины, сдерживая её ход, что Ксанф бросился под колёса скользящего по лужам автомобиля. Пусть этерам не привыкать падать в бою с лошадей, но удар был такой силы, что их кони погибли. Этеры ослабили и смягчили удар. Я отлетел от борта машины и рухнул на асфальт так, что шлем под моей головой треснул.

Какое-то время – секунды до обморока – я ещё чувствовал себя павшим в бою героем. Поверженным на асфальт.

Я очнулся на мокром от дождя асфальте, а вокруг собирались люди. Рядом стояли этеры и линкистрийцы. Алина-Майя показалась мне в ту минуту маленькой, совсем ребёнком – она жалась поближе к взрослым. Здесь стояли дорожные инспектора, а водитель, который меня сбил, больше всех размахивал руками. Подъехала «скорая помощь», подошли врачи. Я с удивлением узнал Доктора, которого видел однажды в детстве. Этот Доктор встретился со мной взглядом.

Приподняв голову, я отдал этерам какие-то распоряжения. Не помню, какие. То ли об армии, то ли о государственной печати. Приказы сорвались у меня с языка почти рефлекторно, и я как всегда услышал в ответ:

– Да, базилевс.

А Доктор тепло поздоровался с цезарями-линкистрийцами. В машине «скорой помощи» он первым наклонился ко мне и подмигнул, показывая, что тоже узнал меня:

– Ну-ка, ответь мне как травматологу: ты взялся коллекционировать травмы обоих миров? Там – на войне, здесь – на дороге.

Я рассмеялся. Мне стало легко, будто с кем-то из своих, и я спросил:

– Вы сами-то как здесь оказались?

Он удивился:

– Что значит, оказался? Алина-Майя – моя дочь, тут в городке она живёт со своей матерью.

Новость впечатлила меня, и я замолчал.

В травмпункте у меня не нашли никаких повреждений. Друзья-этеры действительно спасли меня, приняв весь удар на себя. Был только шок, но даже голова совсем не кружилась. Доктор велел пару часов полежать на кушетке, а я не выдержал и окликнул его:

– Постойте! А… почему?

– Что почему? – он резко обернулся. – Почему два часа лежать? Или почему надо принимать трудные решения?

Я растерялся, потому что не собирался принимать никаких решений. Я так и сказал Доктору, что моя жизнь мне нравится, и в данный момент я не планирую в ней что-либо менять.

– Не планируешь? – Доктор собрался уйти.

– Ну, постойте же! – выкрикнул я, намереваясь немедленно выяснить, почему Доктор, будучи обитателем двух миров и королём трёх цезарей (я лишь теперь об этом догадался), когда-то всё это покинул.

Я так и спросил его:

– Разве можно оставить тех, кто тебе предан и для кого ты – источник природной справедливости?

– Ты уверен, что хотел узнать именно это?

Я смутился и отрицательно покачал головой. Подбирая слова, я спросил заново:

– Вот некоему человеку открылся второй мир – целая страна с людьми, их надеждами и законами природы. В этом мире он – царь и повелитель. Он так привык… нет, он так полюбил второй мир, что жить без него не может. Что ему… передать, если в том мире всё пошло не так?

Доктор пододвинул к кушетке скрипучую табуретку.

– При одном-единственном условии я кое-что скажу тому человеку…

– Исполню! – поторопился я.

– Погоди, базилевс, с обещаниями. Если кому-то не жить без мира, где искреннее братство и верность стали законами природы, то это значит, что ему пора понять: эти свойства – не что иное, как замысел о сущности всего мироздания.

Я призадумался и кивнул, показывая, что всё понял. Хотя на самом деле думать предстояло о многом.

– Если в этом мире ты – царь, – он внимательно смотрел на меня, – значит, ты несёшь двойную ответственность за то, как этот замысел реализуется в мире. Но запомни, всё это я скажу лишь тому, кто обеспокоен, не он ли сам – причина нестроений мира, который он полюбил.

Я промолчал, вынужденно соглашаясь и с этим.

– Ну, теперь ты узнал всё, что хотел? – он поднялся.

Конечно, я собирался спросить о линкистрийских цезарях, но Доктор остановил меня:

– Государь, трудно быть мостом между двумя мирами?

Кивнув, я признал, что, пожалуй, трудно. А Доктор ни с того ни с сего рассказал:

– Однажды, когда я повзрослел, я написал себе письмо в будущее. Перечислил беспокоившие меня вопросы и изложил их как свои цели и руководства к действию. Лет через десять я распечатал письмо и разочаровался. Круг вопросов, волновавших меня в юности, свёлся к тому, стану ли я крупным политиком, придумают ли машину времени и кто будет чемпионом мира по шахматам.

Соображая, к чему этот поворот разговора, я ждал от Доктора пояснений.

– Перед тобой встанут новые проблемы, – заверил он, – и ты изменишься. Но либо ты изменишь себя сам, и притом к лучшему. Либо тебя изменит жизнь, и притом к худшему. Третьего не дано. Следует принимать трудные решения. Особенно, когда тебе искренне преданы, а ты для кого-то – источник справедливости.

После этого Доктор отошёл к двери и вдруг, весело козырнув мне, воскликнул:

– Вперёд, государь! – и вышел.

Вот, я остался лежать на узкой кушетке. К жёсткой походной кровати мне не привыкать, я – царь и воин. Пускай я далеко от дома, пусть выбит из седла, а мой мотоциклетный шлем – треснувший и разбитый – валяется где-то рядом. Всё это – пусть! Я не один. Это главное. У моей постели стоят верные мне до гроба этеры: Гальмикар ди Барка, Эфестион ди Лессо и Ксанф ди Геззети. Я вымученно им улыбаюсь и пробую шутить:

– Чувствую себя смертельно больным Александром, у одра которого собрались диадохи!

Шутка не удалась. Эфестион с возмущением воскликнул:

– Диадохи разорвали страну на части и сцепились между собой в войнах!

– М-да, – я задумчиво почесал подбородок. – Вообще-то, диадохам было бы лучше разделить не страну, а ответственность за неё. Правда?

Этеры не ответили: мои слова показались им неожиданными. Тогда я позвал Гальмикара:

– Ответь, ты же больше всех настроен по-философски…

– Да, государь? – он подошёл к изголовью.

– Вот, существует мир, в котором у людей есть возраст. Ну, возраст, ты понимаешь? Это когда человек приходит в мир беспомощным, но у него есть мать и отец, и он растёт, взрослеет. Что ты скажешь о замысле мироздания?

– Я бы сказал, – Гальмикар на минуту задумался, – что Тот, Кто замыслил такой мир, благ и заботлив как мать и отец. А ещё, что святые принципы такого мира – это ответственность и искренность со всеми, кто доверяет тебе и кому доверился ты.

Я поразился:

– В столь разных мирах одинаковые святые принципы. Постой, тогда зачем миры друг другу открываются? Я, кажется, знаю… У всех, кто повидал второй мир, остаётся мечта о верности, чести и братстве.

– Зачем тебе мечтать, государь? – Гальмикар не дал мне договорить. – Живи в нашем мире, он весь – перед тобою! Базилевс, ты говоришь так, как будто собрался уйти.

Резко поднявшись с кушетки, я вскочил на ноги:

– С чего ты это взял! – раскатисто выкрикнул я с царскими интонациями. Эфестион и Ксанф, узнав меня прежнего, заулыбались и подхватили мой тон:

– Государь намечает программу дальнейших действий. Идём же, государь, нас ждут великие дела!

Я подхватил разбитый мотоциклетный шлем, как раньше подхватывал железный шлем короля и рыцаря. Мы выскочили на улицу. Лил дождь, лужи всё шире растекались по асфальту. На той стороне улицы нас дожидалась свита трёх цезарей-линкистрийцев.

Неожиданно с левой стороны через всю площадь донёсся гадкий смешок Терезы:

– Оклемался? Иди же ко мне, иди скорее сюда!

Она была соблазнительна так, как соблазнителен грех или преступление. Но на площади справа появилась королева Алина-Майя, она светилась, и её свет был прекрасен. Да, не красив, а именно прекрасен, как всё неземное! Я мог лишь склонить перед ней голову.

– Эфестион, Ксанф, Гальмикар, вам надо держаться королевы Алины-Майи и трёх цезарей. Тогда мир воспрянет, а лучницы Эльжбета и Эльздетта воспитают сыновей в верности и искренности. Гальмикар! Вырасти их, они окажутся славными базилевсами.

Услышав это, Гальмикар сглотнул комок, а Эфестион застыл как изваяние. Только добродушный Ксанф ухватил меня за рукав:

– Ты это о чём, сир? – он забеспокоился. – Не торопись, подожди, – упрашивал он.

– Загадочный Доктор поведал мне о том, – сказал я, – что он как-то раз написал письмо в будущее.

– Это ещё зачем? – Ксанф изумился.

– Затем, что люди в его мире взрослеют. Могу ли я оставаться мостом меж двух миров, если из мира в мир пойдут не только мечты, но и пороки?

– Не торопись, царь, подумай, – повторил Ксанф. – Давай, ты ещё раз посмотришь в волшебное окно Алины-Майи?

Я пообещал и сдержал слово, посмотрев в то волшебное окно. Как и в прошлый раз, я увидел городской двор и человека, до странности похожего на меня… От окна королевы я возвратился другим, изменившимся. Этеры, стоя плечом к плечу, ждали меня через улицу. Я пересёк её, несмотря на мчащиеся автомобили, проскользнул между корпусами машин, как волна проходит через волну. В ту минуту я всецело принадлежал второму миру.

Этеры протянули мне руки, и мы сомкнули рукопожатие четырёх. Всё было как в первый день нашего союза. Догадываясь, о чём я думаю, Гальмикар стиснул мою руку:

– Царь! Если ты должен сделать выбор, то делай его немедля!

Эфестион выразил теплящуюся в каждом из нас надежду:

– Базилевс, ты нужен здесь. Твой мир там, куда тебя тянет.

А верный Ксанф тихо спросил меня:

– Сир, ты увидел в окне судьбу?

В ответ я кивнул, потому что не мог говорить. Комок сдавливал мне горло. Я крепче сжал руки друзей, и это стало рукопожатием на всю жизнь, прочнее которого не было ничего на свете.

Тогда Гальмикар высказал то, что лежало на душе у этеров. Он пожелал мне:

– Вперёд, государь!

* * *

– Вперёд, государь! – уже никто не говорит мне этих слов. Королевский меч не тяготит мне бедро, кольчуга не обнимает мне плечи. Мне не было одиноко, когда мой район перестал быть столицей державы, а дом стал не дворцом, а просто домом. Лет тридцать назад я сделал выбор, и наши миры разделились.

С тех пор я видел Гальмикара, Эфестиона и Ксанфа всего однажды. Там, где прежде лежала дворцовая площадь, они, появившись в боевом облачении, отсалютовали мне, своему королю. А я уже не мог ни общаться с ними, ни даже остановить на них взгляд. Это означало, что во второй мир вернулись оберегающие святые принципы, а в Мусуфликандии всё снова благополучно.

Я снова Трувёр. Я пою зрителю о том, к чему тянется его душа. Эти песни о пути к верности и чести, о мечте, к которой я прикоснулся. Да, я – король, я – базилевс. Я приказываю, и образы героев рождаются на свет. Я повелеваю, и открывается сцена, ставят свет, реквизит, декорации. По моей воле оживают герои чужих и моих пьес.

Загадочного Доктора я не встречал ни разу. Улицу в провинциальном городке снесли, и следов Алины-Майи, девушки и королевы, я так и не встретил. Зато нередко встречаю Терезу, и тогда всё идёт наперекосяк, дни тонут в страстях и бесплодии: королю по-прежнему трудно править самим собой… Тереза обжилась в новом мире и обрела возраст. Её натура с каждым прожитым днём отпечатывается на её лице всё яснее.

Сегодня на сцене установили макеты многоэтажек и белых домиков под красными крышами. Я распорядился: пусть в одном из домов окна будут занавешены и пусть они время от времени открываются… Клянусь, что когда на сцене никого не было, окно само собой распахнулось. Это было волшебное окно королевы.

Помню, что в тот день, глядя с другой стороны окна, я увидал стоящего посреди декораций человека в очках и полосатой рубашке. Я видел себя самого. Нет, я не посылал письма в будущее! Но и не шлю предостережений в прошлое. Когда окно открылось во второй раз, я, встав посреди моих декораций-воспоминаний, честно говорю себе:

– Знай! Никогда не будет у тебя ни тронов, ни поднятых знамён, ни войсковых труб. Ты не пошлёшь в бой легионы, и ни одна крепость не падёт пред тобой. Не будет ни славы, ни почёта. Заслуг окажется мало. Но главное – станет меньше искренности, а братство исчезнет совсем. Не обещаю ни удачи, ни любви, ни счастья…

– Но, – продолжал я, – с тобой останется мечта о царстве, где миром правит правда и искренность. Вот их-то и стоит искать по трувёрским дорогам, за них предстоит воевать, за них придётся дать ответ Тому, Кто этот мир замыслил. Ты знаешь к этой мечте дорогу? Знаешь! Так иди же по ней. Вперёд, государь, вперёд!

Наверное, я был убедителен, поскольку много лет назад я избрал жизнь, которой теперь и живу. Я люблю её. Люблю мою жизнь с её неизменной дорогой – дорогой к Мечте, которой я до сих пор верен.

____________

Максим Форост. 2012 год

Москва – Славково

Другие произведения автора:

Ещё один вечер экодендрона

Мне чьё-то солнце вручено…

Один в океане остров

Это произведение понравилось:

Нелли Нестерова

Рейтинг: +1Голосов: 1730 просмотров

Комментарии (1)

Нелли Нестерова # 20 ноября 2013 в 21:34 0

Люблю мою жизнь с её неизменной дорогой – дорогой к Мечте, которой я до сих пор верен.
Прекрасное произведение! Творческих Вам успехов, Максим!Рада знакомству! vb115

Добавить комментарий

RSS-лента комментариев