ТВОРЕЦ СНОВИДЕНИЙ. (Глава 6-13).

 

6.

Создавалось ощущение, что весна, которую ты так ждал с таким нетерпением, вряд ли когда наступит. И не удивительно - зима никак не желала  уступать своих позиций, хотя и пришла она достаточно рано, почти в начале октября, уже вначале свое восхождения запугав лютыми морозами и забросав тяжелыми плотными пластами снега. Вот и сейчас во дворе месяц март, самая, так сказать, его середина, а погода существенно не изменилась. Вроде бы и мороз  не тот, что раньше, но снега навалило по самые крыши, а он, неуёмный, ещё имеет особую наглость падать до бесконечности с небес, - такая весна не то, что в радость, а опостыла, опротивела, надоела.

Обычно разные снегопады или медлительное кружение снежинок с небес на землю приводили меня в неописуемый восторг, но сегодня был, как говориться, не тот случай.

А ещё мне просто до ужаса надоело сидеть дома, лежать в постели и пить нескончаемые бабушкины настои из разнотравья, глотать разные микстуры и таблетки, и не потому, что таково мое желание, а потому что угораздило накануне весны на голом месте подхватил простуду. Смешно сказать, вроде бы взрослый человек, скоро семнадцать стукнет, а лизанул по дурости не ту сосульку, слишком уж заманчивой она мне показалась на вид. Вот и захотелось проверить - какова она на вкус? Последствия любопытства не замедлили сказаться.

И вот уже с неделю я грипповал. С одной стороны можно было обрадоваться – не нужно ходить в школу, ура! Но с другой – и врагу не пожелаю такого. Хотя за это время я успел выспаться на много лет вперёд, а так же вволю нагуляться в своем воображаемом мире, побывав там везде, где только возможно. И признаюсь, там мне не приходилось скучать, несмотря даже на болезнь – в мире своих сновидений я был абсолютно здоров. Я там бегал, прыгал, летал, радовался жизни, разнообразя свой досуг веселыми играми и бесконечным созерцанием неисчислимых тайн и достоинств.

Но затем случилось воистину страшное: воображение вдруг непонятно почему начало меня подводить, а образы стали повторяться, их пленительная новизна куда-то исчезла, как будто рутина земного бытия каким-то образом проникла ко мне в грёзы, и подчинила их себе.

В общем, я не на шутку перепугался.

Неужели, моя единственная пристань души истощила себя, и теперь реальный тщеславный земной мир поглотит там всё без остатка?

Неужели такое возможно? Но так не должно быть.

Как не всесильно зло, оно не может отнять у человека его душу, если сам человек этого не захочет. А я вроде бы не желал. И пускай меня изрежут на кусочки, втопчут в грязь, но я никогда не откажусь от самого мне дорогого - от своих чувственных сновидений.

Об этом даже не хотелось думать, но мысли – хаотичные, шальные, безумные - навязчивым роем крутились в голове, ещё немного и я б, наверное, пополнил собой славные ряды обитателей местной дурдома.

Но тут в мозгу у меня что-то неожиданно щелкнуло: никаких дум больше не стало, словно легким дуновением ветерка их все до одной куда-то сдунуло, а вот в голове будто прояснилось.

Так вот оказывается в чем дело! Получается, что, я, сидя день-деньской в четырех стенах, перестал питать свое воображение новыми образами, новыми красками и звуками, а так же общением с живыми людьми. И если раньше подобное мне удавалось без особого труда, то сейчас это стало более проблематичным, потому что я взрослел телом и душой, а диапазон рождаемых мной образов расширялся и требовал все более и более существенной подпитки извне. Но именно в данный момент я просто не мог вот так встать и выйти во двор, да и бабушка вряд ли бы позволила мне в моём состоянии покинуть больничное ложе. Оставалось только ждать, пока я не выздоровею окончательно. А это еще дня три, как минимум.

Подошла бабушка, снова наполнив меня по самое «не хочу» каким-то зубодробительным отваром, затем напичкала таблетками и, пожелав мне «спокойной ночи», удалилась к себе в каморку. Там старушка, поохав и повздыхав, вскоре улеглась на диванчик. Некоторое время она ворочалась с боку на бок, а потом тихо засопела – уснула. Отец ещё не вернулся с работы. Мне тоже ничего не оставалось, как прикрыть глаза.

Но уснуть никак не получалось - выспался. Какое-то время я пытался читать при свете ночника, но вскоре мне до ужаса надоело терзать затрепанный томик Бальзака, и я, бросив уныло-депрессивную книгу на стол, уставился немигающим взором в потолок.

Там по крайне мере было интересно: вовсю гуляли причудливые тени от притаившихся за окном деревьев, сплетаясь в совершенно немыслимые узоры. Постепенно таинство затейливых конфигураций и несложных форм увлекло меня. И я не заметил, как сладкая истома смежила мне устало веки – возможно, началось действие отвара и таблеток, - а затем появилось странное ощущение темноты. Только вот эта темнота не была сплошной, как раньше, теперь она ненавязчиво прорывалась фосфоресцирующими отсветами и медленно проникала в мое сознание.

Вдруг внутри головы, там где-то у основания переносицы что-то ярко вспыхнуло, словно у меня открылся некий третий глаз, более пристальный и все более проникающий в окружающую среду мириадами сверхчувствительных диоптрий – он был во мне, но жил какой-то своей отдельной жизнью.

Я так и не понял, как у меня это получилось, и почему вышло, но что-то вдруг стало происходить. Вначале я перестал ощущать пальцы на руках и ногах, затем сами руки и ноги, туловище, шею, все остальное – словно мое тело медленно умирало. И только сознание оставалось ясным, наполняясь чем-то легким и воздушным. И я понял – это моя душа отделяется от тела.

Неужели я умер? И если это смерть, то она прекрасна!

Меня вдруг наполнило ощущением близости к чему-то нереальному, всеобъемлющему и неведомому, чего я ещё никогда не испытывал и осязал даже в своих сновидениях.

Казалось, мне следовало бы испугаться, по крайне мере удивиться столь внезапному преображению своей сущности, но я почему-то принял это как должное, как само собой разумеющееся, словно был уверен, что подобное рано или поздно - тогда почему не теперь? - обязательно бы случилось.

Так оно и вышло. А какие для этого были задействованы эмоциональные и физические возможности, меня уже не волновало. Мое сознание в этот момент было определено лишь на то, как научиться более или менее правильно координировать свои движения и выбрать нужное направление.

В общем, я, а точнее мой дух воспарил над бездыханным, как мне тогда казалось, телом и стал метаться, как одержимый, без всяких на то усилий в полумраке тесной комнатушки, осознав, наконец, свое превосходство - превосходство полёта.

Господи, вот только когда предо мной вдруг, наконец-то, открылось то огромное пространство, о котором я так мечтал в своих сновидениях, пространство воистину необозримое в своей бесконечности.

В общем, я, как дорвавшийся до долгожданной игрушки младенец, стал наслаждаться столь неожиданной новизной, впитывая в себя все звуки, все краски, все образы, окружавшие меня и которые мгновенно заполонили мою новую сущность. Все это звало к себе, манило, кликало, будто к бездонному счастью, обещая воистину райские наслаждения.

Оставалось только удивляться: теперь я могу беспрепятственно передвигаться и в этой реальной плоскости, как это получалось у меня раньше в мечтах и сновидениях. Всё было до того реально и ощутимо, что я впервые почувствовал себя Богом. Не стал, заметьте, а всего лишь – почувствовал. А это, как не крути, большая разница. Быть Богом никто не может кроме самого Бога. Кому, как не мне, про это знать.

Но вскоре мне наскучило рассекать пространство маленькой комнаты, захотелось чего-то большего, и я лихо шмыгнул в коридорчик. Мне даже не пришлось открывать скрипучие двери: моя воздушная оболочка, аура, душа, микроскопический сгусток энергии, не видимый для человеческого глаза – это можно теперь было назвать по любому, - проскользнула сквозь твердую субстанцию и застыла в воздухе подле бабушкиного старенького диванчика.

Старушка спала, подложив ладошки под бледное сморщенное личико, и тяжело посапывала. Я сразу почувствовал беспокойство её сна, увидел, но скорее ощутил, как аура её тела задрожала, завибрировала, уловив рядом с собой мое эфемерное присутствие. За какую-то долю секунды мне удалось услышать, как тяжело бьется старое изношенное сердце женщины, увидел, как пульсирует её густая кровь, слабо, толчками, вяло, перетекая по венам и, казалось, ещё немного и она прекратит свой медленный бег, застыв навсегда. И мне захотелось помочь бабушке. Правда, я не знал, как это сделать.

Но это желание было до того велико, что заполонило собой все мое сознание. И вдруг какая-то неведомая сила робко подтолкнула меня в спину и я, как по наитию, подался медленно вперед. Моя невесомая астральная ладонь коснулась бережно руки бабушки и легко, как по маслу, вошла в теплую плоть. И только стоило этому произойти, как распахнутое на какую-то долю секунды сознание женщины без всяких усилий втянуло меня в себя…

 

7.

Вроде бы ничего не произошло, так по крайне мере мне показалось в первое мгновение, а потом я ощутил, как мою бестелесную оболочку обволакивает некой искрящейся магнетической  пленкой. Внезапно вспыхнул яркий свет, я интуитивно зажмурился. Сразу стало уютно, тепло, радостно, я даже ощутил легкое и приятное покалывание по всему эфемерному телу.

А когда открыл глаза, то увидел, что завис в плавном вибрирующем полете над огромным, без конца и края, уходящим в бесконечность, лугом, цветущим разнообразными цветами. Чего тут только не было: и белые, как платье невесты, ромашки, и голубые, как небосвод, васильки, и желтый с белым донники, и ярко-красные маки, и бардовые, желтые, алые и синие тюльпаны; и многое прекрасное и невообразимо великолепное, чему я не знал истинного названия. И я чуть было не потерял сознание от нахлынувших внезапно запахов – над лугом стоял такой аромат, густой, пьянящий, медовый, что просто хотелось взять ложку и черпать его до бесконечности, вкушая, как какой-то хмельной напиток. Небо над этим сказочным лугом было удивительно прозрачным, бездонным, без единого облачка, освещенное ласковыми лучами золотистого, как большой вызревший апельсин, солнца. И над всей этой непередаваемой красотой стоял легкий и безмятежный стрекот, щебет, лепет стрекоз, бабочек, кузнечиков, всевозможных пичужек и певчих птиц.

Так вот, он какой сон бабушки! Хотя я и представлял себе в мыслях нечто подобное, но никак не мог подумать, что это будет до того прекрасно и совершенно. Значит, и душа милой старушки такая же светлая и чистая.

И мне сразу захотелось упасть ниц в шепчущиеся цветы, окунуться в свет и ветер, заглянуть в журчащее небо. И быть свободным потоком времени, отрешившись от всего, что меня когда-то окружало. Слиться в экстазе с этим миром. Раствориться в нём. Стать с ним одним целым…

Стоп! Но не могу. Ведь это не мой сон. Здесь нельзя расслабляться.

И потому мне оставалось лишь небрежно парить над этой красотой, восхищаясь божественным ароматом, мягким светом и ясным небом, колеблющейся феерией цветов, играющей всеми цветами радуги.

Вначале создалось ощущение, что этому волшебству цветов, звуков и неба не будет конца и края, но неожиданно трепетное дуновение ветра подхватило мое эфемерное тело и в несколько легких порывов закрутило немного вперед. И я сразу увидел, как сей прелестный луг резко обрывается, глухо упираясь в плотную стену густого и темного леса. Громадные сосны и ели выросли, будто из-под земли, нависнув угрожающе над безмятежным и в одно  мгновение ставшим таким беспомощным лугом колючим частоколом малахитовых лап и сучковатых ветвей.

Еще мгновение, и стало тихо – радостный стрекот и безмятежное щебетание умолкли. Одновременно с пугающей тишиной исчезли все витавшие в воздухе запахи цветов. Я вначале подумал, что меня подвели слух и обоняние, но, наоборот, обоняние только усилилось: из леса потянуло таким ужасным зловонием, что я чуть, было, не задохнулся. А тут еще резко подул сильный холодный ветер, собирая на чистом безоблачном небе темные свинцовые тучи, которые в одно мгновение спрятали ранее ликовавшее солнце; стал накрапывать мелкий дождик, постепенно усиливаясь, а потом и вообще полило, как из ведра. Одновременно где-то в глубине хмурого и неприветливого бора раздалось зловещее уханье сов, надрывный рев каких-то диких зверей, а затем сквозь толщу стволов пробился гулкий и протяжный вой волков. От подобной какофонии звуков мне сделалось как-то жутковато.

Надо сказать, я впервые столкнулся со столь яркой формой самовыражения, как ужас. До сих пор ничего подобного я не испытывал в своих невинных сновидениях, где всегда повсеместно, сколько я себя помню, царили любовь и доброта. Но тут мной по-настоящему овладел животный страх, даже показалось, что ещё чуть-чуть и я точно сойду с ума от леденящих душу и сознание криков. Вихрь противоречивых мыслей взвился во мне, как ураган, и я не сразу собрал их воедино, постепенно выделив одну ясную и трезвую: чего мне боятся!

Это всего лишь сон, тем более сон не мой. И сновидение, каким бы кошмарным оно не казалось, не может навредить мне, как физически, так и душевно. Словом, я перестал воспринимать всерьёз все эти шелесты, шорохи, вздохи, крики, как нечто мне угрожающее – разум победил это зло, породившее невидимых моему взору монстров.

И только я собирался рвануть наперегонки с ветром обратно к божественному лугу, туда, где свет и солнце, где блаженство и нега, а мою юную душу опять будут согревать невообразимая красота и пение птиц, как вдруг услышал в глубине непроходимой чащи слабый вскрик. Кто-то отчаянно и безутешно плакал и, не переставая, усердно молил о помощи.

Все-таки хорошо быть бестелесным духом, особенно в чужом сновидении. Тут тебе ни преград и не препятствий – лети куда хочешь. И, если б не это состояние, то я бы никогда не пробрался сквозь плотную завесу колдовского леса, – а так получилось как нельзя лучше.

Несколько коротких взмахов руками, и я в клочья разнес казавшиеся незыблемыми исполинами, уходящие далеко ввысь до самого неба деревья, словно те были сделаны из плохой туалетной бумаги.

Моему взору открылась небольшая без единой травинки полянка, посередине которой стояла на коленках маленькая девочка в голубеньком коротком платьишке и горько плакала. И было отчего. Кроху-малышку со всех сторон обступали страшные в своем безобразии, разных причудливых конфигураций звери: двулапые и четырехпалые, многорукие, чешуйчатые, беспозвоночные и позвоночные, рептилии и змееподобные. Ещё немного – и эти злобные твари набросятся на малышку и разорвут её на кусочки.

И я каким-то шестым чувством ощутил, что медлить никак нельзя – медлительность подобна смерти. И поэтому тут же оказался возле девочки, расшвыряв, словно те были легкими пушинками, оказавшихся у меня на пути страшных монстров. Даже не опускаясь на землю, подхватил ничего не соображавшую малышку на руки и взвился высоко вверх к самым небесам.

Уродливые звери, конечно, попытались было схватить нас, бросились, лязгая клыками, щелкая острыми зубами, шипя зло и брызгая ядовитой слюной, вслед за нами, но где этим злобным тварям – порождениям тьмы - достать меня, того, кто не принадлежал их кошмарному и призрачному миру. Даже корявым деревьям не удалось сомкнуть тяжесть своих свинцовых ветвей – я одним движением плеча разорвал их колдовские цепи.

И как только я с девочкой оказался за пределами леса, сразу же  взял направление в сторону луга. Ливший до этого без перерыва дождь тот час же перестал, тучи исчезли сами по себе, и снова ярко и тепло засветило радостное солнышко. И как будто после взмаха волшебной дирижерской палочки все вокруг вдруг запело, застрекотало, защебетало, а пьянящие запахи и ароматы вновь приятно коснулись моего обоняния.

Удерживая на руках малышку, я медленно опустился посреди благоухающих цветов. Девочка встала на ноги, улыбнувшись неизвестно чему. Платьишко её мгновенно покрылось разноцветной пудрой пыльцы, малышка рассмеялась и побежала, легко касаясь земли, куда-то вдаль, исчезая по пояс в океане цветов. Вслед за ней увязалось легкое облачко сбитой спонтанным движением маленьких рук золотой пыльцы.

Ура, жизнь продолжалась!

Странно. Но девочка даже не поблагодарила меня, словно я для неё не существовал. Не существовал?!

И тут я понял: для девочки я абсолютно невидим. Тогда получается, что мое присутствие для действующих лиц этого сновидения вообще не ощутимо, поскольку я не принадлежу этому навеянному грёзами миру. Но вот для меня это присутствие реально и любые мои действия для меня вполне осязаемы, даже больше – они воистину безграничны. Вон как я лихо сумел разнести в клочки колдовской лес, да и с монстрами разобрался, словно какой-то сказочный богатырь, нисколечко сам при этом не пострадав. Даже малышку спас от неминуемой гибели.

Это что же получается: если моя помощь здесь так ощутима, то, возможно, и в реальной жизни она должна иметь определённые последствия. Просто невероятно.

От такого потрясающего открытия у меня даже закружилась голова, что в свою очередь повлекло реальное изменение в координации движений. В общем, я, замахав нелепо руками, рухнул как подкошенный прямо в цветы, никак не ощутив своего падения.  Лишь в глаза ударил яркий свет, на мгновение, ибо потом все внезапно померкло, а затем какая-то неведомая сила легко и  непринуждённо – хватит, безобразник, нагулялся! - вытолкнула мой бестелесный дух из чужого тела.

В комнатке по-прежнему стоял полумрак. Бабушка все так же спала, не изменив позы, но мне сразу бросилось в глаза, что со старушкой за столь короткое время что-то произошло. О, это были значительные перемены: бледное личико слегка порозовело, даже, кажется, помолодело, ранее сковывавшая его сетка морщин немного уменьшилась, да и дышала бабушка сейчас легко и свободно, словно ничто теперь её более не тревожило.

Ура! Получилось! Я готов был плясать от радости. Взвился вверх, ликуя, коснулся потолка, пролетев его насквозь, оказавшись на чердаке, глотнув пыли и измазавшись в паутину, и тут же повернул обратно.

Но тут со мной, вернее, с моим эфемерным телом стало происходить нечто странное: мне сделалось как-то неуютно, будто некая неизвестная сила неприятно сжала и стиснула во мне все внутри, да так, что просто захотелось взвыть от безысходности. Тут, конечно, стало не до прогулки, и я, ещё раз с умилением и нежностью, посмотрев на спящую бабушку, устремился к своей кровати, желая как можно быстрее оставить этот тонкий мир.

Войти в покинутое тело не составило особого труда – все вышло само собой, лишь стоило едва коснуться теплой, совершенно не остывшей за все время моего отсутствия, плоти. Прошел миг прежде, чем я смог проснуться окончательно: сознание все же медленно адаптировалось с окружающей средой. Но как только это случилось, я резко приподнялся, моментально припомнив в мельчайших подробностях свое удивительное путешествие.

Получается, я не только способен на создание миров в своих снах и мечтаниях, но теперь могу беспрепятственно проникать и в чуждые для моей сущности миры других людей.

Хотя это, возможно, и не так. И то, что случилось с бабушкой, всего лишь единичный случай, скорей всего оттого, что мы близкие люди и как бы родственные души. А вот, как это будет происходить с другими людьми – неизвестно. И это ещё мне предстоит проверить. Но только, конечно, не сегодня. Я очень устал от неожиданности свершившегося чуда и от первого опыта проникновения. А вот завтра можно попробовать.

И я, довольный принятым решением, спокойно уснул. И, наверное, впервые спал без всяческих сновидений – мне итак порядком хватило разного рода потрясений и, естественно, впечатления от ночного приключения.

 

8.

Проснулся я, разбуженный радостным и счастливым смехом - с бабушкой творилось удивительное: старушка по квартире сновала туда-сюда, словно летала на крыльях, шутила, балагурила, звонко что-то напевала, естественно, своим весельем и живостью обрадовав и оживив отца, который в последнее время и сам как-то заметно осунулся, постарел, словно его нечто тяготило. У бабушки как будто открылось второе дыхание, она даже отметила, что болевшие ещё вчера ноги сегодня непонятно почему не болят, да и сердце стало биться ровнее. И до того это удивительно и странно, что просто похоже на чудо. Но я-то знал, в чем тут дело. Так и распирало взять и рассказать родным о том, что случилось со мной прошлой ночью. Но тут же одёрнул себя: не сметь! Главное – результат на лицо, а остальное пусть остаётся тайной за семью печатями. И распечатать их не дай Боже…

Впрочем, я и сам чувствовал себя гораздо лучше – горло и вовсе перестало болеть, температура вошла в норму, а кашель больше не душил. Возможно, подействовали бабушкины уход и лекарства, но я все же склонялся к тому, что причиной всему послужил невероятное приключение - ночной полет в «тонкий» мир, где моя душа, а также и тело, сумели каким-то чудесным образом напитаться целебными ароматами волшебного цветочного луга.

Так это просто здорово! Я вылечил бабушку, а она – меня.

День выдался достаточно долгим. Правда, между чтением нудной книги (Бальзак  неоспоримо непревзойдённый мастер художественного слова, но в его произведениях слишком мало пространства, а чувства  подаются с точки зрения мелкого обывателя, что иногда набивает оскомину при прочтении) и просмотром телевизора, я сумел даже немного поспать. Так что, побывав в мире грёз и сновидений, я сумел  набраться предостаточно сил для своего нового ночного полета, если только, конечно, получиться проделать это ещё хотя бы раз. Впрочем, моя уверенность, что все произойдет, как и следует, почему-то не вызывала сомнений.  Наверное, дело было во мне  самом, вернее, в дарованной мне кем-то свыше исключительности.

Бабушка впервые за несколько лет без посторонней помощи сама сходила в магазин за продуктами, даже немного прогулявшись по городу. И хотя погода оставляла желать лучшего, старушке до ужаса понравилось бродить по заснеженным тротуарам, о чем она потом с увлечением поведала нам за праздничным ужином – как-никак, а сегодня было 8 марта, праздник весны и женщин. Отец от нас двоих подарил бабушке роскошный букет махровых ярко-красных гвоздик и теплую пушистую шаль из козьей шерсти. Потом мы ели разные вкусности, приготовленные хлопотливой старушкой. А на десерт был шикарный песочный торт, обсыпанный корицей и кокосовой стружкой.

Спать мы легли довольно поздно, правда, только я и бабушка, а вот отец засел на кухне с калькулятором и стопкой деловых бумаг, и, возможно, надолго. А жаль, именно сегодня ночью я и собирался прорваться в его сновидения и сделать там все возможное и невозможное, чтобы помочь ему стать таким же бодрым и веселым, как бабушка. Так что некоторое время я осознанно выжидал, когда отец перестанет дурить себе голову разными там расчётами и подсчётами – неужели для подобной чепухи мало дня? Тем более, сегодня выходной.

Но вскоре у меня иссякло всякое терпение – родитель даже и не думал спешить на покой. Да, трудоголик, тут ничего не скажешь. Я, наверное, так бы не смог. Мне и над домашними заданиями сидеть долго в облом – тяп-ляп накарябал что-то в тетрадках, и сойдёт. Так и с устными предметами, большую часть материала коих я запоминал прямо на уроках. На что, а вот на память я никак не мог пожаловаться.

Пришлось погасить свет и уставиться в потолок, где и на этот раз тени устроили мне свою причудливую игру с хитросплетениями. Все произошло, как и тогда – быстро и просто: миг, и мой дух взлетел, ликуя и радуясь. 

Бабушка спала мирно и спокойно, сложив ладошки под щеку, как маленькая девочка. Это означало одно - с ней всё было в порядке. А уж я постараюсь, чтобы и впоследствии её сны оставались такими же легкими и радужными. Ведь мне это теперь не так и сложно.

Отец сидел, склонившись над кухонным столом, и что-то записывал, подсчитывая. Моего присутствия, находящегося в эфемерной субстанции, он не заметил, вернее, не ощутил. Получается, я не только невидим для посторонних, но меня нельзя даже почувствовать, - класс, и только.

В сгорбленной фигуре отца чувствовалась какая-то усталость, неудовлетворенность серой скучной жизнью, а может, его согнула невысказанная боль души. И мне так захотелось помочь родному человеку, что я устремил свое эфемерное тело ему навстречу.

Но ничего не вышло – плотная оболочка его плоти не пропустила в себя, наоборот, отторгла, отбросив, с ожесточившимся недоверием.

После нескольких попыток попасть внутрь, я прекратил бессмысленные движения, наконец-то сообразив, что это вряд ли удастся проделать именно сейчас. И дело было не в нашей несовместимости, а потому что отец бодрствовал. Получается, что проникнуть в сущность человека возможно лишь тогда, когда тот по пути в царство бога сна Морфея, попросту говоря, засыпает. Видимо тогда его телесная оболочка расслабляется, становясь легкой и прозрачной, а сознание делается открытым для любого вторжения извне. Это вроде бы и хорошо, но в тоже время и ужасно. Во сне человек беззащитен, и это значит, что в его сознание может проникнуть что угодно и кто угодно, не только с чистыми помыслами, но и злыми.

Впрочем, это мое личное мнение, которое ещё предстояло проверить, и желательно на каком-нибудь реальном объекте. Отец явно сегодня отпадает, по известно какой причине, бабушка не в счет, а вот кого-нибудь из соседей можно и прощупать на проникновение. Зря я, что ли вышел из тела.

В соседней квартире ещё не спали: праздник, как говориться, был в самом разгаре, дым стоял коромыслом, - и я поспешил покинуть изысканное застолье, постепенно грозящее перерасти в небольшую сексуальную оргию.

Ну, кто сказал, что в Советском Союзе секса нет? Есть! И не только. Если внимательно присмотреться: он, секс, лезет буквально со всех щелей. Не называть же эти действия развратом! Сексом как-то лучше и приятнее.

Подобная, немногим похожая картина, но только с меньшим количеством участников, происходила везде и повсеместно. И тому я, как зайчик, проскакивал с этажа на этаж, с одной лестничной площадки на другую.

Правда, если кто и лежал в своих кроватях, но и там, понятное дело, не спали, занимаясь, кто чем, а в особенности тем, о чем обычно на переменках в тесном кругу откровенничали более подкованные в амурных делах мои сексуально озабоченные одноклассники. От столь естественного натурализма обнаженной плоти и разных неприличных телодвижений, у меня просто дух захватило, и я какое-то время, любопытствуя, с увлечением наблюдал за страстным соитием одной пары, скорей всего, мужем и женой. Впрочем, на них не было написано кто кому приходится. .

Я был не то что поражен, а шокирован. И если б не мое эфемерное состояние возбудился бы, наверное, тоже. Любуясь стройной и обнаженной до «нельзя» фигуркой тридцатипятилетней женщины, мне вдруг в голову пришла одна безумная и шальная мысль. А что если мне отбросить все условности и нанести дружеский визит своей соседке по парте Томке Лазаревой. Вот было бы прикольно. Девушка уже, наверное, спит и видит какой-нибудь второй, если не третий сон, а если и нет, то интересно будет понаблюдать, как сия скромница будет готовиться к этому увлекательному процессу.

Кто-то, возможно, скажет, что так нельзя, что это крайне неприлично и что порядочные люди так не поступают, ибо вторгаться в личную жизнь другого человека и использовать даже невинное подсматривание как бы со стороны в корыстных целях просто аморально. Но на данный момент для нравственных шизофреников и прочих ортодоксальных личностей у меня есть исключительное оправдание: чтобы мой дар мог принести ощутимую пользу, я должен знать о тех, с кем мне придется контактировать, как можно больше, вплоть до интимных подробностей - от этого мне никуда уже не деться.

Томка жила рядом, в соседнем дворе, так что полет туда через пару панельных домов не занял слишком много времени. Во многих окнах ещё горел яркий свет, и кое-где слышалась веселые пьяные голоса и оглушающая музыка. Мое эфемерное тело не ощущало ни холода, ни пронизывающего до костей порывистого ветра, и даже мокрый мелкий снег не мог причинить мне вреда – аура оберегала от любого нежелательного вторжения.

В Томкиной комнатке ярко горел светильник, а сама девушка кокетливо крутилась перед зеркалом. Короче, я без стука и  извинительного в таких случаях церемониала, как последний противный воришка, неслышно прошмыгнул внутрь помещения и скромненько уселся в уголке.

На однокласснице была лишь голубенького цвета шелковая блузка с вычурными воланами на коротких рукавах и цветастая в сборку юбчонка, слегка прикрывавшая колени. Зеркало, в которое смотрелась девушка, было узким и втиснуто в одну из створок низкого платяного шкафа.

Томка вертелась, словно разноцветная юла, рассматривая себя со всех сторон, отвлекшись лишь на мгновение, чтобы припудриться и подновить помаду на чувственных губках; после она распустила волосы, щелкнув перламутровой защелкой, стягивавшей их в жгут «конского хвоста». Густые пряди разлетелись вокруг головы, рассыпавшись по плечам, мягкими кольцами, как языки.  Внезапно скромница неуловимым жестом тоненьких пальчиков шаловливо подхватила подол легкой юбчонки и подтянула его вверх по коленям до самых бедер. Зафиксировав юбчонку в таком положении, Томка крутнулась на одной ноге, став на носок, изображая из себя юную балерину. Кусочек материи взлетел вверх, оголив стройные девичьи ноги и полоску розовых трусиков. Это незатейливое движение девушка проделала несколько раз, - и это ей понравилось.

Что сказать, я был в отпаде. Не всегда такое увидишь.

Остается загадкой, что происходило в  девичьей головке, и какие шальные мысли эмоционально лавировали её умишко, как Томка вдруг загадочно и хитро улыбнулась своему зеркальному отражению, показав прелестный розовый язычок. Затем озорница сверкнула огромными карими глазищами в сторону двери, за которой звучала громкая музыка, и слышались голоса, иногда спокойные, а иногда меняющие тональность и переходящие в пьяные возгласы – там полным ходом шло праздничное веселье.

Прелестнице потребовалась всего секунда, чтобы метнуться к двери и быстренько запереть её на защелку. Тома промелькнула рядом, словно пройдя сквозь меня. И я уловил бешеный ритм её маленького сердечка, почувствовал её чистое дыхание, сладкое и какое-то возбуждающее, её легкий ароматный запах – тонкий запах лесного ландыша, едва ощутимый, но ни с чем несравнимый. Этот запах проник в мою сущность, делая меня не только безвольным и податливым, но  и раскрепощая и в тоже время подчиняя.

И пока я приходил в себя от чувственного наслаждения, Томка снова была подле зеркала. Тут случилось и вовсе неожиданное: девушка начала медленно, слегка пританцовывая, снимать с себя одежду, все её составные части, сбрасывая беспорядочной кучкой возле ног.

Надо признаться, я не ожидал ничего подобного, ведь даже одно то, что мне уже довелось лицезреть, было за гранью всех ожиданий. И я вначале хотел было зажмуриться и бежать прочь, лететь, как можно дальше, но врожденное любопытство, видимо, оказалось сильнее стыдливости и обычной порядочности. Впрочем, разве можно отнести к мятежному духу такие понятия, как стыд или нечто с этим схожее? Нет, и ещё раз нет. Присутствие быть везде и повсюду теперь просто обязывали меня стать невольным свидетелем и более откровенных тому сцен.

Так что я скорее с удовольствием, чем, испытывая иные чувства, наблюдал за Томкой, которая в обнаженном виде с грацией прожженной кокотки позволяла любоваться собой, делая это столь вызывающе и откровенно. И скажу вам, как на духу, не так просто было отвести мне взора от её стройной, тоненькой фигурки, от маленьких, едва начавших обретать соблазнительную округлость грудей с острыми вишенками коричневых сосков.

Такой же притягательной силой обладал и её плоский упругий животик. Особенно хорош был лобок, мягкой закругленной формы, плавно переходящий в бедра, с не очень густой аркообразной порослью на нем.

И все же особый восторг у меня вызвали ноги, стройные, гладкие, приятных очертаний, с тугими, но гибкими мышцами, стройными лодыжками и маленькими ступнями, ещё не сформировавшиеся, как у взрослой женщины, но уже не детские.

Но, видимо, вскоре Томке надоела эта незатейливая игра в маленький и такой, как ей казалось, невинный стриптиз, и она, неторопливо облачившись в длинную ночную сорочку нежной кремовой расцветки с лиловыми цветочками и, выключив свет, быстренько юркнула в мягкую, уютную кроватку.

Вначале тишина, охватившая комнату, была условной – в соседней комнате какое-то время продолжался праздник, слышались голоса Томкиных родителей и гостей, легкая музыка, топот ног, но потом все это прекратилось.

Тома вначале беспокойно ворочалась в постели, перекладываясь с одного бока на другой – что-то терзало её девичье сердечко, - и, наконец, положив, сложенные лодочкой ладошки себе под щеку, спокойно засопела милым очаровательным носиком, слегка приоткрыв влажные пухлые губы с крошками не стертой до конца ярко-красной губной помады.

Одноклассница была такая теплая, такая беззащитная, вся такая домашняя и уютная, что мне вдруг захотелось забраться к ней под одеяло. Что я, бесстыдник, и сделал. Даже прижался к девушке.

Вскоре завлекательное тепло её тела охватило меня, если так можно выразиться, имея бестелесную оболочку, с головы до ног, и я почувствовал, как неудержимо проникаю, сам того не желая, внутрь её пространства. 

Но я не стал сопротивляться и позволил ауре девушки поглощать себя всего без остатка, с особым удовольствием, ибо ощущение от такого проникновения совершенно отличалось от моего первого опыта с бабушкой: оно было ярче, эмоциональнее, а главное – безумно приятным.

Даже в первый момент слияния показалось, что аура девушки благоухает, казалось, она пресыщена всевозможными запахами и ароматами. И я погружался в этот пьянящий океан, как в омут, плывя в нем, как потерявшийся пловец, не зная, где начало, а где конец. Потом была яркая вспышка, всепоглощающий мрак, легкий толчок в никуда, миг небытия - и я воспарил, как птица, в флюоресцирующем, без цвета и запаха, тумане, медленно, как в замедленном кино, приближаясь к раскинувшимся далеко внизу неясным очертаниям какого-то странного строения.

Но уже через мгновение очертания стали проясняться, обретать гармоничность – и передо мной, как на картинке, предстал великолепный сказочный замок, играющий при сумрачном свете уходящего дня изумрудными шпилями сторожевых башен.

Опять - яркая вспышка, и этот замок начал приближаться с такой оглушающей скоростью, что я не успел даже глазом моргнуть, как оказался внутри его, посреди поражающей своим величием и надменной чопорностью залы. Мне сразу в уши ударили легкие волнующие аккорды вальса, и откуда-то, словно из тайно скрытых глубин и нищей помещения, начинали выплывать танцующие пары, кружась страстно и призывно. Ещё ярче во стократ вспыхнули тысячи разнообразных светильников. И от этого ослепительного света ощутимей и выразительней стали звуки, краски, ещё более волнующе закружились пары, втягивая в этот водоворот удовольствия и меня.

Я поддался этому неистовому порыву, мерно покачиваясь в такт музыке, и, возможно, так бы могло продолжаться до бесконечности, потому что музыка никак не желала заканчиваться, как вдруг в самом углу залы я заметил скромно стоящую фигурку девушки.

Посреди необыкновенного всепоглощающего веселья такое одиночество смотрелось как-то неестественно и более того - неправильно. И вот эту неестественность мне захотелось немедленно устранить. Всего несколько плавных взмахов – и я оказался рядом. В маленьком одиночестве я узнал Тому. Право слово, девушка выглядела замечательно.

Она была в легком, воздушном бальном платье из бледно-голубого муара, с небольшой золотой диадемой на копне роскошных волос и изящных серебристых туфельках на высоком каблучке – маленькая принцесса, и только. Ей бы танцевать и радоваться, но девушка непонятно почему-то грустила, растерянно теребя маленькими пальчиками серебристый пояс платья. Пары проплывали мимо её, обдавая брызгами безудержного веселья, казалось, просто игнорируя её присутствие. Ещё чуть-чуть и Томка того гляди и заплачет – так велико было её недетское отчаяние. Всё это выглядело со стороны как какой-то театр абсурда: в своем сне, который навеян её же мечтаниями, где она просто обязана блистать и быть всему хозяйкой, вдруг оказаться такой одинокой, никому ненужной и всеми позабытой.

Я это почувствовал с одного взгляда и осознал: без моего вмешательства тут ничего и не измениться – пары так и будут плясать себе в удовольствие, не останавливаясь, даже не соизволив неким образом увлечь маленькую принцессу в свой праздник жизни. И такое будет продолжаться до тех пор, пока девушка не проснется, и, проснувшись, возможно, попадет в зависимость от грустного сна, если, конечно, вспомнит его, и тогда испытает на себе и это отчуждение, и эту горечь отчаяния, что ей навеяли её грезы.

Так что нужно действовать, но вот как, я пока не мог себе представить. И если в бабушкином сне собирательный образ зла я сумел разрушить одним взмахом руки, и это привело к тому, что сила добра восторжествовала, то здесь, в непорочном девичьем сновидении присутствия зла, как такового, я  не ощутил – добро ясно ощущалось каждой клеточкой организма. Правда, оно было эгоистичным, самолюбивым, точнее говоря, ослаблено духом. Но разрушать его никак нельзя. Может быть, добро ещё не определилось в сознании девушки и только пытается проявить себя, но не может найти пока в себе то, главное, чтобы укрепило её дух.

Можно, конечно, долго рассуждать  о происхождении добра и зла, но у меня на это измышление  просто не было времени – в любой момент Томка могла проснуться. Сон, знаете, понятие растяжимое, иногда достаточно и мгновения, чтобы его таинство свершилось и длилось целую вечность, а иногда и ночи бывает мало, чтоб понять всю его суть.

И тут меня осенило: а может, мне попытаться здесь в чужом сне обрести плоть, не постоянную, а мимолетную, лишь на определенный период сделаться видимым, хотя бы для Томы. И если это удастся, то мне будет значительно проще пригласить девушку на танец. Тогда все решиться само собой – легкий контакт, пара красивых фраз, плавный ритм нескончаемого вальса должны разрушить цепь её отчаянья. Стоит попробовать – попытка не пытка.

Я нырнул куда-то в угол, чтоб никому не мешать и, если получиться все как надо, никого, особенно девушку, не напугать своим внезапным, словно ниоткуда появлением. Мне пришлось замереть и мысленно сосредоточиться на том, что теперь я уже не просто бестелесный дух, не эфемерная масса, а некая чувственная субстанция, облаченная лишь на время в плоть, соответствующую той среде, в которую она попала, вернее сказать, в оболочку, которую можно будет осязать, видеть и как-то чувствовать.

Прошла минута, другая, и, казалось, ничего такого не произошло, даже смутного чувства, что что-то изменилось, не возникло. Как вдруг я ощутил, как завибрировало пространство, как в движение пришло все помещение, оно стало уменьшаться в размерах, ибо и я сам стал расти, точнее, стало расти мое тело, обретая реальные контуры.

Достаточно было глянуть в зеркальную поверхность паркета, чтобы воочию узреть созданный моим воображением образ. Я оказался симпатичным, высокого роста юношей в лиловом камзоле со стоячим воротничком, украшенный мириадами разноцветных блесток. Мои крепкие, мускулистые ноги обтягивали плотные лосины фиолетового цвета, поверх которых были надеты короткие штанишки с буффонадными лампасами. Сбоку на широкой перевязи болталась короткая шпага, на эфесте инкрустированная мелкими драгоценными камнями.

Образ был закончен. И мне всего лишь оставалось взять и выйти из тени, а после подойти плывущей походкой к грустной принцессе, изящно склонившись в поклоне. Так моя душа нетерпеливо поприветствовала её душу.

Следовало что-то сказать и как-то оправдать свое присутствие здесь в зале, и я бархатно, но с железными нотками в голосе произнес:

-Извольте представиться, сударыня. Я ваш гость. Принц Ольгерд – ну, и идиотское имечко пришло мне на ум - из соседнего государства. Извините за то, что опоздал к началу бала, но на то были непредвиденные трудности.

-А я Анжелика. И я вас извиняю, - мило улыбнулась Томка, принцесса своих сновидений, удивленно большими глазищами уставившись на возникшего внезапно перед ней незнакомого юношу – я не захотел принимать свой настоящий облик, сам не знаю почему. – Надолго в наши края?

-Как получиться, - уклончиво ответил я – новоявленный принц, - и тут же щедро расшаркался. – Разрешите пригласить вас на тур вальса?

И, незамедлительно получив согласие, осторожно взял девушку за руку, размеренно и чинно введя её в расступившийся перед нами круг. А затем, обхватив бережно за талию, вначале медленно, а затем, убыстряя темп, закружил в вихре прекрасного танца. Уже через миг мы стали одним целым, одним дыханием, и даже наши соединенные близостью сердца забились в унисон созвучно ритму вальса. Ещё чуть-чуть и, возможно, наши пересохшие от впечатлений уста коснулись бы друг друга, а потом было бы всё остальное - сумасшедшие признания просто излились бы на наши юные души неудержимым потоком. Но неожиданно какая-то безжалостная и упрямая сила – что это было, я так и не понял - оторвала дух принца от принцессы. И затем все последовательно закрутилось в жутком водовороте ярчайшей вспышки, острого разреженного озонового запаха, беспроглядного мрака, мимолетного падения в бездну - и через  мгновение мой бестелесный дух непонимающе застыл над девичьей кроватью.

Все столь неожиданным образом возвратилось на круги своя. Но тут же стало понятно, почему это произошло: Тома сладко потянулась, высвободив из-под щеки милые ладошки, и открыла глаза.

Даже слегка припухшие, немного сонные, они буквально светились от счастья, в них появился какой-то загадочный таинственный блеск. До этого момента я ещё никогда ничего подобного не замечал в девушке. Хотя это можно объяснить положительной энергией только что улетучившегося прекрасного сновидения. Правда, удивление и восторг длились недолго – Тамара опустила веки и уснула. Возможно, она снова вернулась в свой сон, и, стоит надеяться, скромнице удастся увидеть его достойное продолжение. Конечно, мне до ужаса было любопытно узнать, какие фантазии сейчас создаются на той стороне реальности, но пора и честь знать – теперь Томка и без моей помощи справиться со своим отчаяньем. Главное, я создал образ, который в той или иной степени избавит девушку от одиночества, сделает её решительнее в своих поступках, как во сне, так и наяву.

Я еще немного полюбовался невинно-трогательным личиком Томы, её безмятежным и спокойным сном, а затем и отбыл восвояси. Светало, тем более, мое покинутое в поисках острых ощущений тело не могло, наверное, долго оставаться без души. Так это или нет, мне ещё предстояло разобраться, чтобы впоследствии не попасть в положение, типа, блудная душа вернулась, а бренные останки её и знать не желают. В общем, я поспешил домой.

Но только я зря волновался: стоило только оказаться рядом, как моя душа впорхнула одухотворенная недавним и таким прелестным приключением в теплую и желанную ей плоть…

 

9.

Утро обрадовало меня невероятно высоким без единой тучки голубым небом и томно всплывающим над крышами домов ярким апельсинового цвета солнцем. Но особенно я обрадовался тому, что снегопад сошел на убыль – лишь слегка припорашивало. Да и от болезни, которая терзала меня последние дни, след и вовсе простыл. О чем я, естественно, и поспешил обрадовать родных, решительно заявив, что собираюсь сегодня пойти в школу на занятия, и к тому -  немедленно.

Отец лишь махнул рукой, мол «поступай, как знаешь» и убежал, сломя голову на свою любимую работу – тот ещё, блин, работяга!

А вот бабушка укоризненно покачала головой: рано тебе ещё и даже просто непозволительно помышлять о подобном безрассудстве, и поэтому пару-тройку деньков, это как минимум, следует соблюсти постельный режим. Короче, тут мне пришлось приложить все свое обаяние и ряд соответствующих тому аргументов, чтобы убедить старушку в бессмысленности дальнейшего лечения. В общем, я победил.

В класс я успел влететь до звонка. На парту приземлился с грацией вальсирующего бегемота, чем неожиданно рассердил Томку, и та легонько шлепнула меня учебником по затылку.

Я не остался в долгу и ответил ей тем же. В общем, мы обменялись мнениями. Но тут вошел учитель истории и обществоведения Цыпа (от фамилии Цыплянский), и, понятное дело, начался нудный процесс оболванивания наших неокрепших и юных душ разной чепухой типа базиса и надстройки. Может, кому-нибудь это было и интересно, но только не мне, ибо я знал цену подобным формулировкам. Короче, я примостился так, чтобы не вызывать подозрений у впавшего в маразм красноречия педагога – мол, ушки у меня на макушке, - а сам стал беспринципно наблюдать за Томкой.

Вчера мне представился совершенно уникальнейший случай иными глазами взглянуть на одноклассницу, которую я знал много лет, и обстановка оказалась до того интимной, что в возможность того, что произошло, даже и сегодня верилось с трудом. Но это, как не крути, случилось, и тут уже ничего не поделаешь. Ещё до вчерашнего дня я взирал на девушку, как на школьного товарища, вернее, как хорошую подругу, которая и списать даст всегда, да и посоветует иногда, если надо в тему, и не более того. Но сейчас у меня внутри словно все перевернулось, даже сердце уже билось не так, как прежде – от ощущения чувств оно как бы выскакивало из груди, да и дыхание участилось, когда я украдкой попытался поймать мимолетный взгляд девушки.

Едва взглянув на её милый профиль, мне сразу припомнилось всё-всё, вплоть от её кокетливых ужимок перед зеркалом до нашего неистового кружения в ритме вальса посреди сказочного зала в волшебном сновидении. А когда Тома, заметив мое неподдельное внимание к своей персоне, вдруг показала свой прелестный розовый язычок, я просто выпал в осадок, заерзав на месте и прикрыв голову руками, невероятно смутившись.

В этот момент мне захотелось просто провалиться сквозь землю, а то и вовсе забыться, точнее, улететь в какое-нибудь чувственное сновидение, но тут меня с небес на грешную землю вернул сердитый глас Цыпы:

-Вы что, Борецкий, на уроке спать вздумали? Вам, что ночи было мало? По ночам нужно спать, а не заниматься, чёрт знает, чем непотребным.

Все в классе слаженно и дружно загоготали, как голодные гуси. Воздух наполнился радостными флюидами счастья и веселья, пришел в движение.  Даже солнышко решило заглянуть в окна – наверное, тут что-то интересное, раз все смеются, посмеюсь и я), и беглыми лучами света прошлось по партам и стенам, украшенным портретами вождей и полководцев. 

Пришлось сделать вид, что я до ужаса растерян, что осознаю свою ошибку и готов и дальше самозабвенно внимать истинам классиков марксизма-ленинизма. Хотя мне, признаться, на самом деле было глубоко наплевать на риторическое и пошловатое замечание тем более Цыпы. К кому-нибудь я бы и отнёсся с уважением, но только не к нему.

Историк был высокого роста, симпатичен и сложен атлетически, мужик вроде бы ничего, но, глуп, как пробка – таково было  моё личное мнение, - и тот еще ходок – ни одной юбки не пропускал, так велика была его тяга к прекрасному полу. Все в нашем городке знали о похождениях блудливого преподавателя, так что не один обманутый, но уважающий себя муж горел страстным желанием вправить оному мозги и натянуть глаз на одно интимное место. Но с историка, как говориться, все было, как с гуся вода - отлеживался после изрядной порции тумаков и снова принимался за старое. Наверное, правду говорят, что таким сам черт держит свечку, а ведьма метет подолом.

Вообще-то историка можно понять – типичная мужская полигамная логика, - если б только этот непроходимый донжуан не был женат на женщине, которой он и в подметки не годился.

Жена же этому блудливому козлине досталась любящая, терпеливая, все прощающая, а главное, душевной доброты женщина. А таких небесных созданий не от мира сего обижать никак нельзя, да и не годится. Ирина Леонидовна, работала в городской библиотеке, где ваш скромный слуга был постоянным и самым желанным читателем. И мне иногда становилось жалко до слез эту прекрасную во всех отношениях женщину, ибо я как никто чувствовал всю глубину её страданий от постоянных измен ловеласа-мужа, но ничем не мог ей помочь.

Стоп, это раньше я не мог, а сейчас мне – и флаг в руки. Ну, кто, как не я сумею наставить любвеобильного историка на путь праведный и накрутить ему его распущенный павлиний хвост. Главное, дождаться ночи, и тогда я покажу Цыпе, чем это я занимаюсь ночами. Но как мне удастся, я еще не представляю, но, возможно, оказавшись на месте, то есть, в сновидении преподавателя, сумею найти достойное решение.

Выставив меня на всеобщее посмешище, Цыпа стал фривольно расхаживать у доски и риторически вещать дальше. Вещал, чирикал воробушком и не ведал, что его песенка уже спета, а его развратным похождениям на стороне вскоре наступит конец.

Правда, сейчас конец пришел только уроку, ибо оглушительный звонок нетерпеливо известил о долгожданной перемене.

И все из кабинета обществоведения и истории, кто степенно, а кто опрометью бросились вон – следовало перебираться в другое помещение.

Не знаю, как кого, но лично меня эта кабинетная система заколебала. Надо ж такое придумать: носись, как идиот, с этажа на этаж в поисках того или иного кабинета. Представьте себе такую картину: едва прозвенит звонок, как несколько сотен учащихся срываются с места и, устраивая гам и тарарам, поднимая мириады пыли, несутся по коридорам четырехэтажного здания, перескакивая один через одного, - ведь надо успеть за каких-то неполных десять-пятнадцать минут отыскать нужный кабинет, приготовиться к уроку и настроиться на нужный лад. Не каждому это бывает и под силу. Мальчишкам, конечно, не привыкать: они всегда рады пробежаться, неважно куда и подгоняя друг  дружку, а вот девочкам - намного сложнее. Вот кому от этой системы хорошо, так это учителям: те и вовсе не покидают своих вотчин, так как все наглядные пособия, карты, схемы, чертежи, препараты на месте, и никакой тебе головной боли по этому поводу.

Тома шла впереди меня, прыгая со ступеньки на ступеньку, лёгкая на подъем – короткое форменное платье слегка приподнималось, обнажая её крепкие упругие икры ног, - и немного насмешливая, иногда оборачиваясь и ловя мой смущенный взгляд. Смущение это возрастало с каждой секундой, и чтобы как-то избавиться от этого чувства, я решительно ухватил девушку за фартук, останавливая. Та резко обернулась, весело замахнувшись портфелем:

-Что тебе надо? Выздоровел? Так сейчас опять заболеешь.

Я глупо улыбнулся, и поспешил достать из своего потрепанного сидра с полустёртым портретом Аллы Пугачевой, приспособленного для носки учебников и тетрадок, небольшой сверток, завернутый в шуршащий от любого движения целлофан.

-Что это такое? – Томка сделала удивленные глаза.

-Как что?! Подарок! Ведь вчера было 8 марта, женский день. А ты ведь у нас, насколько я знаю, женщина. Или нет?

-Дурак! - покраснела девушка, - и шутки у тебя дурацкие, - но сверток все же взяла и уже примирительно произнесла: - Спасибо. А что там?

-Развернешь и увидишь, - ответил я лаконично. – Так, ничего особенного. Пустячок, но тебе будет приятно. И, я уверен, очень понравится.

Нетерпение девушки было так велико, что она не удержалась и развернула сверток. Там и в самом деле не было ничего необычного – красочная поздравительная с цветочками открытка и толстенная книга. Почтенного вида фолиант я приобрёл за 25 килограмм макулатуры, которую старательно и где только можно, как юный пионер, насобирал, а затем сдал в утильсырье. За этот каторжный труд я получил долгожданный талончик, и вскоре достойным результатом сего акта стал роман Анн и Серж Голон «Анжелика».

Прочитав название, Тома стушевалась, и еще раз, но теперь уже более невнятно прошептала мне слова благодарности. Теперь её состояние можно было понять двояко: или я удивил подарком – как-никак, а среди книголюбов подобная книга считалась истинным раритетом, особенно после ряда нашумевших фильмов о похождениях ветреной красавицы. Или мой намек на вчерашнее событие оказался достаточно красноречивым – хотя до этого я в принципе никак не мог, с точки зрения девушки, проникнуть в самые сокровенные тайны её души. Правда, с моей стороны это и не было намеком – просто совпадение. Ведь я купил книгу ещё задолго до моего проникновения в её сновидения, и где мне было знать, что в там Тома ощущает себя сказочной принцессой, и наделила себя фривольным романтическим именем.

Казалось, вышел казус, но казус приятный. Я даже начал получать удовольствие, глядя на то, как бойкая, шустрая до этого девчушка, мгновенно на глазах превратилась в робкое и трепетное создание. Куда только исчезла вся её агрессивность, наверное, напускная, ибо сейчас Томка стала сама собой – нежной, теплой, домашней и уютной. Вот такой она мне нравилась значительно больше.

Я ещё раз услышал Томкино «Спасибо» и почувствовал трепетность её маленькой ладони на своем плече. От этого дружеского и легкого прикосновения меня немного повело в сторону, какая-то теплая волна разлилась у меня в груди. И только я хотел сказать Томке что-то светлое и доброе, сродни признанию в любви, пронзительный звонок – будь он неладен! - возвестил о начале нового урока, и мы опрометью, обгоняя друг друга, понеслись в класс, едва не сбив с ног экстравагантную даму в очках, учительницу физики.

А после уроков, забросив портфели с книжками по домам, мы убежали в местный кинотеатр на какой-то иностранный фильм о любви. Первые полчаса мы очень внимательно следили за меланхоличным сюжетом, но потом перипетии главных героев нас перестали волновать как должное, а может тому способствовала интимная обстановка последнего ряда, мы неожиданно для самих себя стали целоваться.

Вначале как бы случайно ладошка девушки оказалась в моей руке, и я ощутил её приятное тепло. Затем пожатие перешло в более откровенное поглаживание по запястью, а потом я не удержался и чмокнул Тамару в щеку. Та не отстранилась, а лишь, призывно задрожав, замерла в ожидании. Даже прикрыла глаза.

И я понял, что от меня ждут чего-то большего, более серьезного, чем жалкий и слюнявый «чмок». Короче, я бережно, всё ещё опасаясь – вдруг получу по мордасам, - коснулся пышущих жаром слегка приоткрытых уст девушки своими пересохшими губами.

Смешно, но казалось, что мы оба ещё не умеем целоваться, но это никак не помешало нам испытывать уста друг друга на сладость. А что, ответьте, может быть слаще первых неопытных поцелуев? Только первые неопытные поцелуи. Да мы и не желали знать чего-то большего, нам было хорошо и так. Мы словно растворились друг в друге, достигнув того единения, когда окружающая действительность не существует и нам совсем не мешает…

 

10.

Если не сказать, что той ночью я не попытался проникнуть в сущность Томы, то не сказать ничего. После девственных поцелуев и невинных объятий в полутемном зале кинотеатра, мне как никогда захотелось чего-то значительно большего, конечно, не в том смысле, который иногда накладывает на человеческие существа матушка-природа, а в том, когда просто необходимо единство душ.

В сновидении я снова стал, сам не знаю почему, сказочным принцем и нашел свою принцессу на берегу спокойного лазурного моря. А может, это был океан, пустынный и безбрежный. Девушка бродила в одиночестве по песчаному пляжу, а теплые ласковые волны, накатываясь нежно и трепетно, касались её стройных загорелых ног. Она обрадовалась моему, то есть, принца появлению. И мы, то есть они, устремились навстречу друг другу.

А после были страстные, но нежные поцелуи, пылкие признания, которые до того разожгли наши души и чресла, что мы поддались долгожданному безумству плоти. Все получилось легко и естественно. Мы занимались любовью, не закрывая глаз, отражаясь, в зрачках друг друга.

И если я и помыслить не мог о таких метаморфозах в реальном мире, лелея трепетность своей первой любви лишь робкими поцелуями в полнейшей темноте, то здесь, в мире грёз, моя сущность оказалась до того порочна, до того искушена в сладострастии и изобретательна в любовных утехах, что просто не верилось. Иногда трудно было определить, где я, а где она, ибо уже не существовало ни ведущего, ни ведомого, не было ни верха, ни низа – мы стали одним целым. Впрочем, чему тут удивляться: свобода решительных действий в подсознании всегда шире и разнообразнее, чем наяву. И мое чувственное подсознание не стало тому редким исключением.

Испытав в грёзах безумное блаженство страсти, иногда трудно возвращаться в серую и скучную реальность. Но сон человека короток, даже непредсказуем – в любой момент можно проснуться. А я пока ещё не научился удерживать эти грёзы в диапазоне того времени, какое бы мне хотелось.

Томка после моих нескромных посещений в её сущность как-то заметно изменилась: стала немного сдержаннее, рассудительнее, склонная к некой меланхолии, иногда, даже наедине со мной, стала подолгу о чем-то задумываться. А меня так и подмывало ей всё рассказать. Не знаю, поверила бы она мне. Скорей всего, нет. Ведь для того чтобы каждое сказанное мной  слово было принято на веру оно должно быть подтверждено хотя бы какими-нибудь интимного характера подробностями. Но этого я позволить себе никак не могу – не имею морального права. Я не извращенец какой-то, чтобы для принятия на веру моей безумной исповеди о слиянии душ, пуститься во все тяжкие. Возможно, я ещё  не дорос до подобного «Декамерона». Так что пусть это, раз на то пошло, останется моей маленькой тайной – тайной сновидений, где наше родство душ будет воистину незыблемо и вечно.

И если когда-нибудь реальность сама по себе каким-либо образом соизволит соединить наши души и сердца, то я буду этому очень рад. Но я  понял главное: я влюбился, и  не в шутку. А вот насчет того питает ли Тома ко мне ответное чувство, были сомнения. Наши отношения вроде бы немного и вышли за рамки дружеских, но их ещё нельзя было назвать любовными. Телом и разумом Томка была бы вроде со мной, но вот душа её, я думаю, существовала где-то там, в грезах, и принадлежала лишь одному принцу Ольгерду, которого я, тогда не подумав, создал своим  воображением.

Увлеченный Тамарой и нашими страстными играми в мире её сновидений я все же не забылся пару ночей посвятить отцу. Моему духу даже не пришлось изрядно напрягаться, чтобы вылечить родителя от страшного недуга безысходности, очистив его сущность от разного хлама. Так что теперь с отцом и бабушкой все было в порядке, близкие мне люди чувствовали себя прекрасно, были здоровы, веселы, радостны, словно заново родились на свет.

И, о чудо, отец как-то признался, что у него есть любимая женщина, и что в скором времени он нас с ней обязательно познакомит. Бабушка порадовалась такой ошеломляющей новости, значит, и мне следовало обрадоваться, и как можно искренне. Я ни каким образом не собирался вмешиваться в жизнь отца. К тому, его новая сущность мне нравилась значительно больше, чем прежняя.

И если с близкими людьми получилось очень легко наладить контакт: чернота, болезни, скопившиеся в их сущностях, были разрушены в одно мгновение, стоило мне едва шевельнуть пальцем, - то вот с Цыпой пришлось немного повозиться. Не так уж просто было очистить то, что стало его нормой бытия, как в реальной жизни, так и в мире сновидений. Проникнув с сущность историка, я вначале даже не знал, как и поступить. Впрочем, рассказать об этом следует подробно и по порядку.

Снова был безумный и волшебный полет в чужую сущность. Заметьте, с каждым разом у меня это получалось значительно лучше и чувственней, и я все больше и больше испытывал огромное удовольствие от каждого последующего проникновения, наслаждаясь новизной ощущений.

 

…Красавец историк возлежал на ложе любви – широкой, покрытой алой атласной простыней кроватью под задрапированным со всех сторон прозрачным балдахином из тончайшего шелка - и воображал себя этаким восточным султаном в окружении гарема.

Правда, насчет гарема я значительно преувеличил: всего лишь две прекрасные обнаженные девы – стройная длинноногая блондинка скандинавского типа с неестественно бело-молочной кожей и мускулистая, лоснившаяся вся от пота фиолетово-коричневая негритянка с острыми торчащими в разные стороны грудями - ублажали развратного донжуана разными порочными способами. Вернее, так, как ему того хотелось, как того желала его развращенная душа. Да и сам Цыпа, чего тут кривить душой, показывал высший класс, обрабатывая изнывающих негой девушек поочередно, нисколечко не уставая и во всю изощряясь в любовном сладострастии - столь мощно и неутомимо было его вздыбленное орудие любви. Впрочем, сны сладострастников рождают ещё и не такое. Да и девушки были те ещё штучки - пока донжуан обрабатывал одну прелестницу, то другая ненавязчиво ласкала саму себя, своего развратного повелителя и его обольстительную наездницу всеми частями своего роскошного во всех отношениях тела.

Первое время я, не отрываясь, наблюдал за стремительно развивающимся действием. Во-первых, разбирало нездоровое любопытство, а во-вторых, мне было интересно, каков интимный мир и фантазии взрослого человека. Ибо то, что я иногда позволял себе с Томой, находясь в образе принца, было настолько невинно, что хватило бы и трех слов описать это: прелестно, целомудренно и чисто. А тут предстало такое, что я и вообразить себе не мог. Но, главное, во всем этом процессе было одно - всем участвующим это определенно нравилось, и не только нравилось, они получали огромное удовольствие. Сладострастники излучали столько радости, столько положительных эмоций, что прервать их взаимную игру было бы равносильно сознательному убийству. А убивать я никого не собирался.

Но я-то понимал, что не могу не вмешаться. Ведь я проник в чужую сущность не для того, чтобы быть сторонним наблюдателем и любоваться развратом. Я проник сюда, чтобы избавить историка раз и навсегда от подобных постыдных действий не только во сне, но и наяву.

Я, конечно, мог бы одним мановением руки стереть обнаженных девиц из сознания ловеласа, но это бы не решило всей проблемы – не сегодня, так завтра все повторится опять, и, наверное, приобретет ещё более извращенные формы. А мотаться «туда-сюда» мне как-то не с руки. К тому, развращаться самому от  столь неуемных фантазий сексуального характера у меня не было никакого желания. Все следовало решить именно сейчас, при этом постаравшись ни коим образом не выпасть из сновидения.

А действие нисколько не прекращалось, наоборот, оно пошло по новому кругу, и до заключительных аккордов, так сказать, апогея страсти, ох, как было далеко. Да, подобное  могло продолжаться явно до бесконечности. Оно и понятно: тут тебе никаких кошмаров, а только сплошная нега и бесконечные волны удовольствий.

В общем, следовало что-то предпринять и весьма неординарное.

Но долго мне напрягаться не пришлось. Вы себе не представляете, с какой иногда молниеносной скоростью может работать человеческий мозг. И всего за малую долю секунды на меня снизошло озарение, в тот миг показавшееся просто гениальным: а что если, находясь, в одной сущности, созданной сновидением, попытаться проникнуть ещё в другую, сущность самого Цыпы, в его тело сладострастника. И именно там попытаться подчинить его сущность своей сущности, его разум своему разуму.

Что ж, задумано – сделано.

Не скрою, ощущение было приятным, даже более; меня сразу охватило невероятное безумство, не подлежащее какому-либо описанию, а в голове закрутился вихрь такого чувственного сладострастия, что я чуть было не задохнулся от столь неожиданной метаморфозы. Я будто бы увеличился в росте, внезапно ощутив себя в крепком мускулистом теле, то напряженном, то расслабленном. И сразу почувствовал, как подо мной, страстно извиваясь, томно застонала фиолетовая негритянка, как её острые конусообразные груди вызывающе упёрлись мне в подбородок. И вот уже я, а не историк, ибо его сознание было раздавлено неумолимой мощью моего сознания, поддавшись какому-то безумному порыву, схватил губами торчащий призывно продолговатый коричневый сосок и слегка прикусил зубами сладковато-соленую плоть. Мне это до того понравилось, что я пошел дальше, полностью захватывая губами пахнущую потом, мускусом, неважно чем, грудь.

Негритянка чувственно вскрикнула от удовольствия, да я и сам радостно зарычал, как зверь, от страсти и удовольствия. Пристроившаяся сзади белокурая скандинавка ласкала мне спину, бедра, ягодицы сильными руками, а затем продолжила это действие теплым шершавым языком. Я просто затрепетал от восторга, задрожал, как ненормальный, и участил и без того частые толчковые движения, с бешеной скоростью вторгаясь в пылающую страстью плоть негритянки. Свершилось! Мое тело уже никак не могло остановиться, истекая соком любви и крича, как безумное, от охватившего его оргазма.

Я ликовал, я безумствовал в мускулистом теле и порочной душе Цыпы; и мне было хорошо, да и моей душе, наверное, тоже. Казалось, ещё немного и я вообще перестану существовать, как личность – меня поглотит эта безумная чужеродная страсть. Ещё чуть-чуть и мой разум растворится в разуме, чуждом моей душе. И вот тогда, наверное, мне не избежать безумия - я навсегда останусь в этом развратном  сновидении.

Проще сказать, я перестал контролировать себя. Неожиданно вдруг оказался на спине, а сверху меня оседлала белокурая наяда, возвысившись надо мной своим монументальным торсом. Её белоснежные, шарообразные груди так и заходили ходуном в такт изысканным движениям роскошного тела. Меня снова обуяла страсть, а волны наслаждения вновь ударили в голову. А тут ещё негритянка подключилась к нашей игре, примостившись у меня на груди и широко раздвинув сильные мускулистые ноги, и я сразу ощутил раскрывшиеся плотоядно складки и влажный жар её лона. Ещё мгновение и эти складки стали тереться мне о шею, вначале медленно, слегка только скользя, а потом все ощутимее, а вскоре её горячая промежность в порыве страсти переместилась мне на лицо. И вот тут негритянка начала посылать свои упругие бедра сверху вниз, да так что расплывшееся её нутро заскользило от подбородка до лба, и обратно, натыкаясь на нос и оставляя за собой слой остро пахнущей слизи. У меня закружилась голова от этого непонятного, прежде мной никогда не осязаемого запаха – он словно сводил с ума. И я уже не сознавал, что делаю: резко высунул язык и вонзил его в раскаленную, соленую и совершенно чужую плоть, которая тут же отозвалась на мое безумное действие ещё большей пульсацией и струей липкой горячей жидкости, залившей и без того мокрое лицо. Я захлебнулся от охватившего меня блаженства. А тут еще скандинавка разошлась не на шутку, увеличивая темп.

Нет, так дальше нельзя! Еще чуть-чуть и меня убьет это дьявольское наслаждение. Ещё один круг такой дикой пляски – и я пропал. Короче, сконцентрировавшись, и, собрав остатки воли, последним усилием, я мысленно дал команду разошедшимся не на шутку женщинам остановиться, и те - трудно поверить! - внезапно прекратили всяческие телодвижения, замерши надо мной бледными и бесчувственными изваяниями. Ещё усилие, и я мысленно стер созданные сладострастным Цыпой образы девиц.

Казалось, все окончилось, и чего ещё можно было желать. Оставалось только выйти из сущности историка и бежать назад в свое безгрешное тело, которое, стоит надеяться, очистит меня от всей этой мерзости, что мне довелось только что испытать. Бежать! Но я ведь так и не изменил в сущности учителя ничего. Завтра все снова встанет на круги своя, и мерзость опять охватит все его существование.

МЕРЗОСТЬ! Боже, почему я про это не подумал сразу. Мне вообще не следовало влезать в шкуру Цыпы, а всего лишь на уровне подсознания вызвать у того омерзение к разврату, вернее, населить его сладострастную сущность, то есть подсознание эротомана, разнообразными отвратными разнополыми существами. Впоследствии даже любая попытка невинного флирта со стороны вызывала бы у него не только отвращение, но и панический ужас.

И я принялся за дело. Правда, у меня не было никакого опыта по созданию монстров, я лишь научился их разрушать, оказавшись своевременно в сущностях бабушки и отца. Возможно, только благодаря этому я имел представление о том, как должна выглядеть та или иная мерзость.

Короче, я взял нечто среднее из того, что видел и запомнил, затем немного включил своего воображения, и неожиданно - в пространстве, словно из небытия, начали появляться странные и ужасные фигуры мужчин и женщин. Они быстро адаптировались с окружающей средой, так, словно та испокон веку была их вотчиной, и теперь, казалось, уже никакая сила не изгонит их отсюда. Созданные мной твари выстроились плотными рядами, а затем медленно и угрожающе начали движение в сторону ложа, где возлежало безвольное тело сладострастника, в котором в это время господствовал мой дух.

Я сразу ощутил зловонное дыхание тварей, увидел их плотоядные и перекошенные от неудержимой страсти лица, рожи, рыла. Казалось, ещё чуть-чуть и они коснутся меня своими липкими руками, щупальцами, копытами. И чтоб не оказаться в этой ловушке созданного мной омерзения, я поспешил покинуть тело Цыпы.

И, слава Богу, вовремя, потому что один из монстров, обнаженная бледно-зеленого вида женщина, худющая до жути, с выпирающими ребрами, с большими зелеными мешками обвисших грудей, всклокоченной головой, вспрыгнула на историка, широко и плотоядно раздвинув кривые и уродливые ноги. Затем, обхватив донжуана выгнутыми руками-крюками, принялась страстно и самозабвенно целовать того беззубым ртом, распространяя вокруг себя гнилостный смрадный запах.

Цыпа вначале поддался порыву возбужденной плоти и предпринял ответные действия, скорей всего оттого, что ясность ума ещё не вернулась к нему. Но как только это случилось, и до ловеласа дошло, что сейчас происходит, он забился в истерике, отбиваясь от нависшей над ним мегеры. Но не тут-то было – зеленая ведьма вцепилась в Цыпу мертвой  хваткой, да и остальные монстры не отступали, оскаливая зловонные пасти и потрясая в возбуждении своими ужасающего вида гениталиями. Каждый из них хотел быть только первым. И за это право они бросились в страшную драку, со злобой и брюзжанием отпихивая друг друга  от тела историка. 

Все, я сделал, что мог, и теперь меня тут уже ничто не удерживало, да и отвращение ужаса было до того велико, что мне просто сделалось невыносимо от одуряющего действа обнаженной и безобразной плоти, - и я с осознанием выполненного долга выпорхнул из сущности учителя.

 

На спящего Цыпу было больно смотреть. Тот, как белка в колесе, метался из бока на бок в пропитанной от пота и сочившейся из него слизи постели, красивые черты его лица исказила невероятная  гримаса отвращения, ужаса и боли, что я чуть было на какое-то мгновение не пожалел о том, что сотворил. Даже поддался благородному порыву вернуться обратно и все исправить, но передумал – извините, но не могу, опыт следует довести до конца. Это уже потом, если что-то вдруг пойдет не так, можно будет все исправить. Короче, там будет видно.

Цыпу так лихорадило, что он своим метанием и стонами разбудил любящую жену. Женщина взволновано вскочила, отбросив одеяло. И до того она была трепетна и прелестна, даже в испуге, что я невольно залюбовался её простотой и грацией, её совершенством линий и форм, выделившихся так соблазнительно под грубым покроем ночной сорочки.

-Что с тобой, милый? – женщина была сама участие, и это чувствовалось не только в словах, но и в том, как она смотрела на мужа, с неподдельным  беспокойством, любовью и нежностью.

И тут историк закричал, дико, выразительно, взметнулся, словно подпрыгнул, распахнул вытаращенные от ужаса глаза и в испуге отшатнулся от, попытавшейся обнять его, жены. Несколько долгих секунд он безумно озирался вокруг, хватая ртом воздух, и только поняв где находиться, облегченно вздохнул, прижался, все ещё дрожа, к жене. Женщина обняла по-матерински своего мужа, прислонив к своей груди, как маленького ребенка, и стала нежно, словно  убаюкивая, говорить ласковые и  нежные слова.

Эта идиллическая картинка понравилась мне больше всего, ибо в первую очередь указывало на то, что мои старания, возможно, не были напрасны. Тем более она восстановила мое душевное равновесие, как бы немного растраченное от пребывания в развратной сущности Цыпы, и я, одухотворенный светлым чувством любящей женщины, устремился к своему покинутому телу  - хотелось и ему передать немного этой теплоты и участия…

 

11.

Даже небольшое пребывание в сущности историка повлияло на меня, не так чтобы очень плохо, но и не так, чтобы хорошо. Точнее, мой образ мышления претерпел некоторые изменения, словно в мое подсознание пробралось что-то непонятное моему разуму. И если раньше до этого все было просто и ясно – мол, это черное, а вон то - белое, а сам мир, вернее, его восприятие, был выстроен четко в одну линию, где чувства, поступки, мысли, гармония души совпадали с гармонией тела, то сейчас я так уже не думал.

Я прикоснулся к чему-то, к чему не должен был прикасаться. Создав Мерзость, я теперь хоть немного, но ощущал в себе её присутствие, инородное и чуждое моему духу, и избавиться от этого ощущения уже никак не мог, как только не пытался, словно то стало частью меня. Правда, никакого вреда ни разуму моему, ни организму это не нанесло, слишком уж мала и незначительна была Мерзость, засевшая скромненько в самом далеком уголке моего подсознания. Но она мне чем-то все же мешала, и душа это чувствовала…

 

Я ещё не знал, кем я стану, и что меня привлекает в этой жизни, что мне, так сказать, по душе, ибо пока не определился с выбором профессии. В общем, я жил, не имея определенной цели, как таковой, топтал жизненную стежку-дорожку вслепую, как бы наугад – авось куда-нибудь да выведет.

Правда, вначале я мечтал быть врачом, неважно кем, хирургом или педиатром, главное я возжелал лечить людей от разных болезней, стать мастером своего дела. Но вскоре пришлось отказаться от этой радужной мечты, потому что, как оказалось, я не могу выносить запаха лекарств, мне претит их иезуитская резкость и острота, да и вид больничных покоев воздействовал на мою психику нечто удручающе и подавляюще.

После мне пришла забавная мысль стать учителем и учить детей многим хорошим и нужным вещам, совершенствуясь самому в процессе этих познаний, сотворив из себя ещё одного Макаренко или Сухомлинского. Но и этой мечты мне хватило ненадолго. Образ учителя-преобразователя померк ещё быстрее, чем образ врача. Насмотревшись на рутину учительских будней, и, представив себя на миг в шкуре учителя, того, кто день за днем имеет возможность испытывать на себе всю прелесть общения с разновозрастным контингентом не терпящих чужих наставлений ребятишек и весь его жизненный цикл быть постоянно на грани нервного срыва, я понял - это не моё. Я сам не люблю подавлять кого-то (сновидения не в счёт), но ещё больше я не хотел быть подавленным кем-то или чем-то - людьми, средой, условностями и обстоятельствами.

Кое-кто из моих одноклассников сознательно мечтал о карьере военного. Одно время и я было поддался этому искушению. Но романтический образ офицера, воспетый во всевозможных романах-эпопеях и дешевых фильмах об армии, так же быстро был лишен своего, так сказать, пафосного ореола после экскурсии во главе с военруком в одну мотострелковую воинскую часть. Нам, суетливым подросткам, тогда старались показать все лучшие стороны армейского быта, но от меня, видевшего любой мир в ином ракурсе, нельзя было сокрыть отрицательную изнанку жизни военнослужащих. И я ужаснулся той лжи и фальши, которую несла нашему обществу родная защитница-армия. Так что стать ещё одним бездумным винтиком бездушного, не терпящего ничьих разумных доводов, механизма подавления мне было не суждено.

Впоследствии мои приоритеты менялись: то я хотел быть стеклодувом, то библиотекарем, даже садовником, одно время слесарем, подумывал стать поваром, заболел юриспруденцией. Но, в конце концов, так и не определился. И не потому, что у меня иссякла творческая фантазия и душевный подъем в выборе профессии, а потому что увлеченность бесконечным витанием из сущности в сущность, из одного мира в другой оказалась важней мирской суеты. Эти полеты стали для меня каким-то своеобразным наркотиком, на который я подсел и с которого вряд ли уже соскочу по своей воле.

В общем, я стал рабом своего всепоглощающего дара, и был счастлив только там, в мире грёз и сновидений. Впрочем, и в реальном мире все было не так уж и плохо, но в грезах, как я однажды заметил, значительно проще и, оказывается, существует бездна всевозможных удовольствий. И то, что я не могу позволить себе наяву, я совершенствую до бесконечности в сновидениях, своих, чужих, не важно.

И я до того увлекся процессом проникновения в ту или иную сущность, посещая сны своих одноклассников, соседей, случайных, попадающих под мое недремлющее око, как я их называл, объектов, что мне престали сниться сны, те сны, которые питали мою душу и тело. Казалось, надо было бить тревогу, хотя бы на время прекратить бессмысленное метание по чужим душам, а дать отдых своей душе, спасать, прежде всего, себя, а не других. Но я чувствовал себя, как никогда, прекрасно, упиваясь своим превосходством и совершенством, так что думать о чем-нибудь ином просто не хотелось.

Выбор объектов для проникновения не имел определенной четкой системы, достаточно было одного простого желания. Но все же для меня существовало одно «но», и я старался придерживаться его, взяв за правило. В общем, если я, приблизившись к объекту на проникновение, ощущал исходящие от его ауры какие-то сильные флюиды чего-то зловещего и агрессивного, то никогда не решался проникнуть в эту неизвестную мне сущность – рисковать больше не хотелось. Мне с лихвой хватило и Цыпы с его развратной натурой.

Между прочим, об историке. У меня получилось! Я понял это по счастливым глазам его жены, библиотекарши. Да и сам Цыпа переменился в лучшую сторону: изменилась его манера разговаривать, даже в походке проявилась не свойственная ему раньше профессорская степенность, и на уроках он теперь стал меньше придираться, а уж на девочек-школьниц и подавно заглядываться, хотя когда-то это было обычной нормой его поведения. Но главное, сексуальные похождения на сторону были сведены учителем фактически  на «нет», и теперь он все свои вечера коротал с любимой супругой. 

С Томкой у меня всё было просто замечательно, можно сказать, «ол райт». В реальной жизни, я встречался с малышкой чаще, чем в её сущности: однообразие фантазий девушки до того стало удручать меня и так приелось, что я иногда не слишком и торопился проникать туда. Конечно, я мог, если б только пожелал, разнообразить палитру её сказочных сновидений, но тогда бы мне пришлось разрушить всё то, чистое и доброе, что создавала  её душа.

Сотвори я нечто подобное, то малышка, возможно, перестала бы быть сама собой, утратив свою неповторимость и естественность. Правда, один раз я все же рискнул и вместо образа принца явил свой естественный облик.

Как оказалось напрасно: маленькая принцесса обрадовалась моему появлению, но не более, и повела со мной по-дружески, не позволяя ничего лишнего, и все время растерянно озиралась по сторонам, словно чего-то или кого-то ожидая. Так ничего и, не добившись, я упорхнул, а затем вновь объявился, но уже в образе принца. Появление статного красавца было встречено более бурным всплеском радости, чем первое мое появление. Получается, даже в сновидениях девушка хранила верность только одному принцу или его слащавому до невозможности образу. И если это так, то и в реальной жизни мои шансы стать как-то ближе к девушке были сведены практически к минимуму.

Видимо, поэтому я и стал значительно реже проникать в её сущность, и уже наяву начал более решительно предпринимать всевозможные тому попытки для нашего сближения. Как можно чаще приглашал Тому на дискотеку или на вечерние сеансы в кино, где мы случалось, если фильм оказывался не очень интересным, иногда все же целовались, но уже без страсти и огонька, а так, по наитию, как само собой разумеющееся.

Иногда выпадало напроситься к однокласснице в гости, типа для совместного решения какой-нибудь сложной задачки по алгебре или физике. И не удивительно, что обычно устав от различных формулировок и когда, конечно, её родителей не было дома, мы шалили, позволяя себе приятные мелочи вроде невинных поцелуев и не очень скромных объятий.

Естественно, учитывая, что у меня на уме и мою страстную и чувственную натуру, мне хотелось чего-то значительно большего, и насчет этого мной предпринимались кое-какие попытки. Но Томка каждый раз сдержано и довольно вежливо отводила мои нетерпеливые и шаловливые ручонки, проникавшие как бы ненароком туда, куда не следует, и, скромно потупившись, бормотала: «Не надо, Олежек, я ещё не готова».

Ну, что ж, не готова, так не готова. Я подожду. Впрочем, не очень-то я настаивал, но и не терял надежды - а вдруг когда-нибудь повезет, и моя любимая подарит истинное наслаждение наяву только мне, а не какому-то там принцу из сновидений.

В общем, все шло тип-топ, время бежало, незаметно обгоняя себя. Остались далеко позади выпускные экзамены, отгремел выпускной школьный бал с традиционной встречей рассвета на берегу маленькой речушки с прекрасным, но непонятным, названием Свирильга. Затем потянулась череда серых и скучных дней – непрестанно лили, как из ведра, сумасшедшие дожди плавно переходящие в грозы, - и лишь изредка появлялось солнышко. Погода в середине лета подкачала, но это было самое подходящее и идеальное время для подготовки к вступительным экзаменам в какое-нибудь высшее или не очень заведение, чем я в принципе и пользовался.

Тамара наравне со мной ударилась в повторение пройденного материала - она готовилась к поступлению в архитектурный институт, решив стать известным архитектором. Я знал, что у неё была неуемная страсть к черчению и рисованию разных там домиков, но не думал, что всё окажется настолько серьезно. К этому времени, то есть к моменту поступления, я так и не определился с выбором профессии. Хотя мне было все равно, кем я стану. Ведь это никакой роли не играло для той насыщенной и плодотворной жизни, которую я собирался проводить в чужих сновидениях – аспекты бытия меня мало волновали. Единственное, что мне не было безразлично в этом реальном мире, так это Тома. Её я не мог и не хотел потерять. И поэтому вместе с ней решил поступать туда, куда и она.

Не сказать, чтобы малышка обрадовалась – мое неуклюжее желание могло хоть на немного, но уменьшить её реальные шансы на поступление, так как конкурс на одно место и без того был достаточно внушительным. И в тоже время она была безумно счастлива, потому что в чужом городе за многие сотни километров от родных и близких с ней рядом будет верный и надежный друг. Вдвоем все же легче пробиваться к незыблемым вершинам.

Только зря Томка волновалась. Ради того, чтобы все вышло наверняка, а мы оба не прокололись на вступительных экзаменах и пришли, так сказать, к определённому финишу, мне пришлось слегка поусердствовать, то есть решиться на незначительного рода авантюру. А точнее, накануне каждого экзамена, который нам предстояло сдавать, я проникал в сущности экзаменаторов, ведающих тем процессом, и методом внушения, а где иногда изменением их душевного состояния, вынуждал маститых профессоров или породистых кандидатов в профессора к невинному с моей точки зрения подлогу.

Не хочу умалять свои и Тамарины умственные способности – мы, на мой взгляд, подготовлены были весьма неплохо. Но в реальном мире лжи, притворства и всевозможных спекуляций существует несколько «но», и довольно внушительного свойства. Во-первых, слишком уж был высок конкурс, пускай и не в престижное, но все же необычного качества заведение; во-вторых, мы, как провинциалы в какой-то степени не имели шансов на успех; в-третьих, без большого блата, будь мы хоть семи пядей во лбу, тут и вовсе не на что было бы рассчитывать. Но главным аргументом в пользу моего маленького эксперимента я считал, что просто обязан воплотить мечту своей любимой в жизнь, пускай и столь эгоистичным способом. Впрочем, по  этому поводу я никаких угрызений совести не испытывал. И как бы то ни было, мы стали студентами архитектурного института.

Кстати, чуть было не забыл. Во время прохождения медкомиссии, так сказать, очередной  галочки для поступления в вуз, случился забавный случай. На приёме у психотерапевта. Это  был тот дядечка, который в раннем моём детстве пытался переиграть меня в «вопросы и ответы». Несмотря на то, что прошло достаточно много времени, выглядел он вполне прилично для своих лет – не обрюзг, усы всё также топорщились метёлкой.

Меня он, между прочим, тоже узнал. И сразу заулыбался, как и тогда, ехидно, что-то скрывая за этой улыбкой. Только я не понял что. Но это меня мало волновало. После того, когда я убедился в своей исключительности, мнение других людей к своей персоне, кроме родных и близких, ничего не стоило – я знал, что у них за душой. И если б только захотел, то мог бы изменить всё в корне, проникнув в сущность каждого человека по отдельности.

-Ну что, батенька, - начал эскулап, - как наши успехи на стезе учёбы? Не напрягало?

Я не понял, что «напрягало», а что «не напрягало», но ответил тому в тон. Короче, мы, словно малые дети, продолжили начатую когда-то игру.

Была бесчисленная череда вопросов и ответов, и если их все перечислить до одного, то это заняло бы внушительную площадь любой газетной полосы. Тем более, большинство из них были пустыми и ничего не значащими. Диалоги были длинными и скучными. Было заметно, что владелец сего кабинета никуда не спешит, как и не спешил подписывать мне бланк медицинского освидетельствования. Те, кто были до меня в очереди на приём, здесь задержались на пару минут, и не больше, а меня  этот эскулап мурыжит уже больше чем полчаса. Что ж, и я не куда не спешил – раз доктор так считает. Посмотрим, кто первым не выдержит.

-Всё у тебя таки замечательно, - ухмыльнулся психотерапевт. – Даже завидки берут. Само спокойствие. Многие приходят ко мне на приём - нервничают, не знают куда себя и деть. Словно подспудно чувствуют, что у них что-то не так. Я имею в виду, в психическом развитии. И сразу видно – наши советские люди. Кстати, так и должно быть.

-Это почему? – задал я наивный вопрос. Впрочем, мог и не задавать, потому что эскулап и без этого бы дал ответ.

-«Советикус сапиенс» так, батенька, и устроен – бояться всего неизвестного. В данном случае меня. Ведь я хозяин кабинета с такой ужасающей табличкой на дверях «Психотерапевт».

-И что тут ужасающего? Табличка как табличка. И профессия у вас самая что ни на  есть обычная, мирная.

-Э, не скажи, - улыбнулся доктор.  – Я могу одним росчерком пера поставить любому человеку, даже если он и не болен, любой диагноз, который мне только придёт в голову, вроде «олигофрении» или «параноидальной шизофрении» и тогда на том человеке можно ставить крест.

-Вы что, это серьёзно?

-Вполне.

-Но ведь одного вашего резюме не достаточно. А вдруг вы возводите напраслину? Нужна особого рода комиссия.

-Понятное дело, что одно моё мнение мало чего стоит. Но пока суть, да дело, пока соберется комиссия или что-то там ещё, того человека какое-то время будут наблюдать в клинике, сам знаешь какого типа. А там, батенька, ведь многое может произойти. Тогда диагноз мой подтвердиться на все сто процентов.

Я похолодел в душе, но вида не показал. Вот я и понял, наконец, к чему это докторишка клонит. Чем  я ему так не угодил? Неужели тот никак не мог забыть того случая в детстве, когда я ему надерзил? Бред! Хотя чего мне бояться! Один полёт, в худшем случае два, ночью в сновидения эскулапа – и всё будет «тип-топ». Я из злого психотерапевта сделаю доброго доктора Айболита. Пусть зверушек лечит, а не людей.

Короче, я успокоился. Эскулап посмотрел, что я не поддался на провокацию, поиздевался ещё немного: «С такими нервами вам бы, батенька, в армии служить. Цены бы вам не было. А вы – учиться. Учёных и без вас хватает. А вот солдат мало», и всё же завизировал бланк. Мол, иди, учись, и больше не попадайся мне на пути. Что я в принципе и сделал.

Ночью я посетил доктора. И что я там с ним сотворил уже отдельная история, не имеющая ничего общего к нашему повествованию…

 

Занятия начались в сентябре. Удивительно, но незаметно для себя я втянулся в учебу, и вскоре, как говориться, был в своей тарелке – увлек сам процесс. Появились кое-какие друзья-товарищи, завязалось несколько приличных знакомств, а также расширился диапазон моих ночных полетов – столько нового, неисследованного материала, так что было, где развернуться.

Но самое главное - Томка была со мной. Правда, мы жили в разных комнатах и на разных этажах – интересно, почему юношей и девушек не селят вместе? – но в одном общежитии. Так что нам легко получалось ходить друг к другу в гости. И на занятиях мы сидели рядышком, локоть к локтю, колено к коленке, я всегда ощущал желанную близость своей любимой. Но это было только мое желание – между нами четко пролегла черта дружбы, и не больше.

И уж если мне становилось невмоготу, я иногда позволял себе легкое проникновение в сущность своей, как я её называл, дурачась, малышки. Пускай даже и в образе опротивевшего мне принца, но я желал ощущать её близость, заниматься с ней любовью, приятно удивляться всему, что было связано с ней, дорого мне, к чему я относился бережно и так трепетно.

Будь я психиатром, то, возможно, назвал бы эту невинную увлеченность простой одержимостью. А эта одержимость проявлялась во всем: я знал, что Тома может чувствовать, что она ощущает, чем она дышит. Кроме всего этого я знал на божественном теле моей любимой все-все до последней черточки, до самой незначительной впадинки, известной только моим губам и рукам. Я сходил с ума только от одного вида её обнаженной фигуры, то страстной, то томно-ленивой. Но больше всего меня заводил небольшой, едва заметный шрам на её левой ягодице – своеобразная стреловидная раздвоенная полоска, - полученный Томкой ещё в детстве в результате падения с велосипеда. О, как я любил прикасаться губами к этому маленькому чувственному углублению на бархатной нежной коже, ощупывать языком его шершавую эластичность. Даже прикосновение кончиками пальцев к этой отметине детства бросало в жар и возносило на вершину такого блаженства, что нельзя описать словами. Боже, как мне хотелось ощущать все это наяву, в реальном мире, а не в каких-то надуманных воображением сновидениях.

Я не раз проклинал себя за то, что создал образ этого никчемного принца. Ну, почему тогда на сказочном  балу мне было не появиться в истинном своем обличии. Возможно, зря я оказался таким не решительным, испугался неведомо чего, а скорее просто не подумал, как следует. Может быть, мой образ Тома приняла бы с большей радостью, чем образ принца. Как бы это сейчас все упростило. И тогда девушка была бы моя, только моя, и ничья больше, душой и телом, как во сне, так и наяву. Как бы я хотел повернуть время вспять, чтобы все исправить и начать наши отношения с чистого листа, но жаль, прошлое осталось там, где ему и следует остаться – в нашей памяти.

 

12.

С легкой подачи душки Зигмунда Фрейда принято считать, что сны, как и все остальное в нашем безумном мире, делится на отдельные категории. Возможно, он и прав. Спорить со столь прославленным мозговедом как-то уж не с руки. Но умница-психолог не учел одного: любое вполне сносное сновидение можно – это в моем случае – видоизменять, перестраивать, делать значительно лучше и насыщеннее, логичнее и даже иногда завершать по своему усмотрению. Бесспорно, и до моего вмешательства те, с кем я контактировал и, естественно, буду контактировать впредь, насколько мне хватит и духа и желания, имели возможность видеть  сны, понятные им по своей сути и духу. И не спорю, скрытые в сновидениях мысли иногда имеют некую логическую развязку, и даже больше, вызывают очень сильные и вполне обоснованные эмоции. Но иногда. Большинство сновидений вообще не поддается логике и разумному обоснованию, они запутаны, противоречивы и бессмысленны, а то и кошмарны безумием непонимания.

Мне же выпала счастливая возможность облагораживать чужие сны своим справедливым, как мне казалось, во всех отношениях духом и чувственным пониманием, как добра, так и зла, соединяя свою мысль с мыслью того объекта, в чью сущность я имел особую наглость проникать без его на  то соизволения. Но при этом я никогда и никому не навязывал своего видения жизни, ибо всего лишь брал их незаконченные мысли за некую основу, а потом осторожно направлял в нужное русло, постепенно, как бы вскользь, превращая в созидательное действие. И делал это более, чем виртуозно: любое, даже самое простенькое, незатейливое действие я облекал в такое множество разнообразных деталей, запахов, красок, ощущений, что оно превращалось в воистину грандиозную феерию. 

А наиболее важным и своеобразным признаком вторжения я считал сгущение образов, их насыщенность положительными эмоциями, такими, как любовь и доброта. Непонятно, но чем больше я увлекался, мне хотелось ещё больше простора, ещё больше игры и драматургии во всем.  Возможно, поэтому я и старался любое сновидение сделать содержательнее, разнообразнее, радостнее и веселее. Каждым своим прикосновением я создавал какой-то определённый порядок пространства, казалось, навсегда мной  изменённый, - и  это мне нравилось.

Обычно мне хватало и ночи на то, чтобы довести то или иное сновидение до логического завершения; и в ту сущность я больше никогда не возвращался – там было уже не интересно. Но иногда попадались слишком импульсивные натуры – они часто просыпались от избытка ощущений, и я выпадал из их сновидений, - и одного визита было маловато, чтобы логически завершить то или иное полотно. Приходилось потом опять, как художнику, браться за кисть и мазок за мазком наносить на холст недостающие детали.

Слова «нет» для меня в принципе не существовало. Я мог все, исключительно все, создавая любые образы, звуки, громоздкие картины и совсем маленькие миниатюры, иногда противоречащие моему духу, но, потворствуя той среде, куда я проникал – я не был тираном, а лишь сторонним наблюдателем, чаще врачевателем. Для свершения того или иного действия мне не нужно было прилагать усилий. Даже иногда меняя образы, я старался учитывать индивидуальность испытуемого мной объекта, подстраиваясь под его образ мышления – моя противоположность никогда не была навязана силой.

Все происходило очень просто, и в тоже время весьма странно: одна часть сновидения – его или её – последовательно преобразовывалась в свою противоположность. Правда, иногда, естественно возникал небольшой волевой конфликт – кое-кто из испытуемых не желал принимать, неприметное для его сущности, мое «я». И тогда мне приходилось как-то варьировать, то есть подходить к этой маленькой проблеме очень виртуозно: находить что-то общее между нашими сущностями, их и моей, подобное и согласованное. Это в какой-то мере ослабляло мою хватку, и моя доминирующая до этого личность делалась своеобразным, деловым партнером.

Конечно, можно было сказать, что, как бы я не старался быть лояльным по отношению к той или иной сущности, я все равно действовал из эгоистических побуждений. Мол, как хотел, так и вертел. Но тут я оговорюсь. Даже попав в чужую сущность моё «я» не только замещало моих подопечных, но изображало и меня самого: я неким образом сливался с ними. Они смеялись – смеялся и я. Они веселились – веселился и я. Они любили страстно и самозабвенно – страстно и самозабвенно любил и я.

Да разве, имея эгоистичную натуру, стал бы я чужие и чуждые иногда моему духу и разумению сновидения делать  понятными? Конечно, нет. Если я вдруг и замечал, что там не хватает логики поступка или вырисовывалась какая-нибудь абракадабра сродни абсурду, то поступал, как хороший писатель - исходя из ситуации, изменял неказистый сюжетец на не менее занимательный, вернее, доступный человеческому воображению.

Но особенно этого правила я придерживался, когда иногда позволял себе робкие попытки легкого проникновения в сущность какого-нибудь ребенка, если чувствовал, что тому малышу или малышке срочно требуется моя помощь. Детские сны, почти все без исключения, лишены какой ни было логической и счастливой развязки. Возможно, потому что детский разум ещё не способен формировать чувственные образы, а значит, отличать плохое от хорошего. Детское убеждение таково, что если их гладят и жалеют, значит, с ними поступают хорошо, а коль кричат, ругаются и грозятся ремнем – плохо. Поэтому у детей своё представление о добре и зле, и грань между этими понятиями они провести пока ещё не могут. В их сновидениях эта грань вообще размыта, её не существует. Отсюда и постоянные ночные кошмары, ребенок не может отличать галлюцинацию или фантазию от действительности.

Вот, к примеру, накануне днем ребенок увидел маленькую собачку, которая его громко облаяла, и он немного испугался такой, казалось, мелочи, а потом и забылся про это. Но ночью, когда приходит время сновидений, эта безобидная на вид собачонка вдруг врывается в хрупкий сон малыша. И если днем зверушку ещё можно прогнать какой-нибудь попавшейся под руку хворостиной, то в сновидении обычно трудно бывает найти эту хворостину, а вот маленькая шавка часто вырастает в гигантского монстра с огромными острыми клыками, что и представить страшно. И избавиться от этого монстра не так и просто – он рычит, решительно наступает, хочет проглотить малыша, того, гляди, и разорвет в клочки. В общем, обыденное по своей сути дневное действие иногда перерастает в ужасный ночной кошмар.

Благодаря своему дару, я ещё в раннем детстве научился справляться с подобными кошмарами, и не считал это для себя проблемой. А вот другим малышам и малышкам, оказывается, такое не под силу – им не повезло так, как мне. Вот поэтому, если мне случалось во время моих астральных перевоплощений уловить нечто похожее на сигнал о нарастающем ужасе, исходящий из сущности какого-нибудь ребенка, я, не задумываясь, спешил на помощь. Изгнать любой кошмар из детского сознания для меня было вовсе плевым делом, таким же плевым делом было и рождение нового образа, иной, более занимательной истории. И по мере своих скромных возможностей я иногда становился временным хранителем этих сладких сновидений, оберегая дух и тело…

 

13. (Сновидение Воды).

«…ну, что может быть прекраснее, чем плыть по воле волн туда, куда тебя безвольно несет спонтанное течение, словно незримыми нитями родства сплетенного с водами бесконечного, как истина, Живого океана, и отдаваться его инертности и нежной ласке. Так обычно женщина безоглядно отдается случайному, оказавшемуся на её пути мужчине, почему-то неожиданно поняв, что тот её не обидит, и каким-то только ей одной присущим женским чутьем ощутив всю его мощь, силу и правоту. Заранее зная, что это мимолетно, но от этого случайного сближения она обязательно получит то, что желает получить, вплоть до внеземного наслаждения, конечно, только при условии, что она - настоящая женщина.

Я, увы, не женщина, как по признакам своего рождения, так и духовно, но во мне уже есть нечто такое особенное, в чем я постепенно начинаю ощущать женское начало. Как и когда это произошло, объяснить я не в силах, но в последнее время это ощущение стало проявляться каждой клеточкой моего организма, каждой его порой. И растет оно во мне пока ещё медленно, но неумолимо катастрофически, насыщая мою жаждущую чего-то необычного плоть всевозможными флюидами чувственного наслаждения, и с каждым разом после каждого моего проникновения, особенно в женскую сущность, становясь  сильнее и сильнее, подчиняя себе и подчиняясь.

Сейчас я и этот бескрайний Океан - едины, словно связаны между собой и плотью своей, и духом. Я – автономен. А этот Океан – вместилище чувств и разума - создан моим воображением, и по всем законам логики его живая мощь должна подчиняться мне безоглядно.

Но этого почему-то не происходит. Я даже чувствую, как он подчиняет меня себе; его волны омывают мое тело, мягко укачивая и баюкая, как будто нечто таинственное и только ему одному понятное мне нашептывая. Океан ещё молод и сам пока не знает в чем его суть, и чем он таким является. Но он уже в силах отразить зародившуюся в себе жизнь, принимает в себя все радости и горести своих обитателей, их усладу и боль, надежды и отчаяния. Я его создал, и поэтому ищу в нем себя.

Но пока не могу найти, и не могу познать, ибо он подавляет меня своей мощью, - и я не в силах противиться этой непонятной мне силе.

Меня неумолимо уносит в бесконечность, где нет конца и даль безгранична, а надо мной тяжелеет безбрежное небо, окрашенное в лилово-синие тона; и создается ощущение, будто я нахожусь под опрокинутой огромной чашей, усеянной тысячами и мириадами звезд, медленно затухающих в вышине. И по мере того, как это происходит, где-то там, то ли на востоке, то ли западе, а может с юга или с севера, словно из глубин Океана поднимается, сияя и переливаясь каскадом пурпурных, багровых и золотых огней, огромное светило – Солнце, жизнетворная энергия всего сущего. Красота неимоверная, и сам Океан неожиданно для себя растворяется в этой красоте, сверкая и тихо шумя, а над его просторами носится едва осязаемый запах соленой воды и водорослей.

Я чувствую ветер, легкий, немного порывистый, немного прохладный, но я не ощущаю его холодящего спокойствия, мне, наоборот, тепло и уютно, и я беззаботно радуюсь тишине и подчинению волн.

Но вскоре мне надоедает лежать  без движения, покоряясь этой безмятежной глади, надоедает бессмысленно созерцать бесконечность и плыть, глупо улыбаясь неизвестно чему, по течению. Мне вдруг захотелось чего-то необычного, например, бешеной бури или какого-нибудь шального урагана, а ещё лучше - убийственного шторма. А что?! Я могу себе это позволить. Ведь это моё сновидение.

И я, слегка поднатужившись, пытаюсь вызвать воображением любой мелкий катаклизм, пытаясь хотя бы на чуть-чуть увеличить волну, приподнять её над собой, чтобы почувствовать азарт жизни.

Но, увы, ничего не получается. И это вызывает беспокойство. Может быть, всего лишь усилить мощь  своего воображения?

Но и в этом случае я  терплю фиаско.

Неужели случилось невозможное, то чего я всегда так боялся: созданное мной творение мне не подчиняется.

Странно всё и неожиданно. А, может быть, именно, в этом сновидении природа желает только одного - покоя. Тогда всё просто и понятно.

И мне остаётся скользить дальше. Пока меня не разбирает любопытство: а что такого интересного может быть в глубинах Океана? Решение пришло неожиданно, вместе с мыслью.  Теперь меня уже ничто не удерживало на ровной и  безмятежной поверхности.

Под водой меня ждали легкий полумрак и оглушающая тишина. Вначале ничего не происходило – та же тишь да гладь, что и на поверхности. Но затем в мой разум ненавязчиво стали проникать всевозможные звуки: от едва ощущаемых, которые издавали разнообразные водоросли, полипы и кораллы, до более чувствительных, затрагивающих мое восприятие.

И пришло осознание – это вздыхал Океан, натружено, деловито, сознательно, как один живой организм. Да я и сам принялся дышать в унисон с этим чувственным пространством, равномерно, ощущая и мощную плоть его и трепетную душу, стараясь попасть в такт его равномерным движениям в неизвестность.

Казалось, мелочь, но балаганный разговор, сопровождавших одно время меня любознательных и сообразительных дельфинов, неожиданно заворожил своей ненавязчивой певучей и задорной трескотней. Я даже заслушался, хоть и не понимал их лепета. Затем огромное удивление вызвали и морские ежи, озабоченные вторжением в их вотчину – они сразу запыхтели, как земные ёжики, напыжившись; невероятно, но я даже получил особое наслаждение и от капризного верещания креветок и лангустов. Но больше всего меня завели голубые киты, неожиданно взметнувшиеся из вспенившейся мириадами пузырьков зеленой пучины. Удивительно, но они как настоящие соловьи щёлкали и заливались, выводя такие содержательные рулады, что я ненароком  даже подумал, что нахожусь не в водах бескрайнего  океана, а где-нибудь средь  лиственного леса среднерусской полосы.

Мимо меня косяками проносились мириады рыб, больших и маленьких, похожих на серебристые копья или стрелы, иногда напоминающие разноцветную мозаику, вычурную и невероятную, разных форм и конфигураций. Разнообразные водоросли вставали на моём пути, как лес, длинные, ветвистые, с зелеными, желтыми и коричневыми листьями, и стремительно уходили вниз, в черную бездну. Огромный дымчатого окраса моллюск, покрытый маленькими радужными раковинами, широко осклабился мне беззубым шамкающим ртом, шумно втянул в себя воздух, а потом жадно и плотоядно схватил толстенными чувственными губами изысканно окрашенный тонкими кружевами пурпурного цвета кораллоид. Этим маниакальным действием он вспугнул безумную стайку веселых рачков, и те с лихим шорохом промчались мимо меня, оставляя за собой длинный шлейф пузырьков и мелкой ряби. Какое-то небольшое животное, а, может быть, рыба с крошечными плавниками, вся в радужных полосках, торжественно сверкнув чешуей, вспорхнула  над моей головой, как земная бабочка, и скрылась в лиловых водорослях.

В общем, тут было чему удивляться, но не это влекло меня на дно Океана, а нечто действительно большее, но что, я пока не мог понять.

Вначале верхние слои океана были нежно-зеленого цвета, как молодая листва, но затем по мере погружения на большую глубину вода  сделалась бледно-янтарного оттенка. И чем дальше я опускался, задерживая дыхание, тем больше тускнели краски, тем слабее становился свет. Также реже стали попадаться косяки рыб и других морских обитателей, исчезли из вида фосфоресцирующие рачки и всякие люминесцентные каракатицы. А потом и вовсе наступила оглушающая тишина. Я бы сказал – мертвая.

Но я уже не мог остановиться, погружаясь глубже и глубже в манящую меня безудержно пучину. Чернота вокруг меня с каждой секундой сгущалась больше и больше, становилось все темнее и темнее. Но я не чувствовал страха, мне по-прежнему было легко и уютно, не то, что радостно, а просто я не ощущал того дискомфорта, который нередко испытывают ныряльщики, погружавшиеся на подобную глубину – не надо напрягать мышцы живота и груди, чтобы меньше ощущалось наружное давление воды. Я в своей вотчине – и мне тут все вроде бы подвластно.

И вскоре я почувствовал, нет, ощутил близость дна. Еще немного и я, наконец, увижу нечто воистину удивительное, прекрасное и таинственное.

Насколько мне известно, ещё не одному человеческому существу не удавалось опускаться так глубоко и так близко к сердцу земли. И, видимо, в предчувствии этого неожиданного и неповторимого мое сердце вдруг взволнованно забилось, и я, с трудом сдерживая нетерпение, ступил на неровную поверхность дна. Мои ноги моментально увязли в некой вязкой массе бледного цвета, - и я от неожиданности взметнулся ввысь, застыв в недоумении и растерянно озираясь.

Очарование от только что увиденного было не из приятных. Все дно Океана представляло собой сплошные руины с обломками старинных кораблей, подводных лодок, грузовых танкеров и разного рода убийственного ржавого железа.

Я невольно содрогнулся. Подобная картина хаоса и разрухи вдруг вызвала у меня непонятное несвойственное моему духу отвращение.

Вдруг внезапно откуда-то из глубины вод, из далекого, невидимого моему взору холодного мрака появился странный звук, похожий на рокот. Подобного мне ещё не приходилось слышать - столь непонятным было его происхождение. Не хочу скрывать, в моей голосовой фонотеке есть достаточное количество разнообразных звуков, я знаю и помню их все, слабые и громкие, сочные и сухие, мягкие и твердые, густые и редкие. Ну, кому ещё кроме меня удалось, благодаря сновидениям, услышать столько различных скрипов, вздохов, криков, шорохов и всего прочего, что обычно поддается слуховому восприятию. Но вот этот звук я слышал впервые – я его не знал.

Звук был ещё далеко от меня, но он звучал уже не только в ушах – задрожал во всем теле, в каждой клеточке моего организма, в костях и в крови. Он шёл словно отовсюду, пронизывая толщу холодных мерцающих вод и всколыхивая своей вибрирующей мощью их плотную темно-зеленую массу.

Удивительное дело, но я испугался этого нарастающего с неистовой силой звука, даже попытался как-то заглушить его в своем сознании. Но ничего не получилось – видимо, я бессилен против непонятной мне субстанции. А та, словно осознав мое бессилие, стала неудержимо звать к себе. Я стал сопротивляться, но это мне мало удалось, и я, не сознавая, что делаю, вдруг стремглав устремился навстречу убийственному зову. И тут я увидел.

Посреди расчищенной от обломков прошлого впадине зиял небольшой, больше метра провал, неровный, с острыми зазубренными краями. И в этой черной бездонной дыре колыхалось нечто странное и ужасное. Мне даже показалось, что там, в глубине, жутко блестят глаза, мертвые, холодные, бессмысленные, ничего не выражающие. Я словно ощутил, как медленно раскрывается черная бездонная пасть, выплескивая на меня флюиды неимоверного зловония. Ещё немного и взметнутся тысячи огромных и мелких щупальцев, настолько сильных и мощных, что в одно мгновение сокрушат меня, лишь едва соприкоснувшись. Мне бы взять и убежать, скрыться,  улететь, или просто испариться, но меня вдруг неумолимо, словно втягивая, повлекло в ту странную бездну.

Неожиданно закружилась голова, больно сжало виски, и потемнело в глазах. А казавшееся смрадным дыхание ещё больше усилилось.

И тут я понял, что это такое. Это – МЕРЗОСТЬ, зародившая в недрах моего подсознания. Мне даже ясно стало  её происхождение.

Капля за каплей, без моего на то согласия и желания, она просачивалась в мою сущность из сущностей других людей, которым я пытался как-то помочь, а затем каким-то невероятным образом укоренилась во мне, найдя в глубинах  моей чувствительной  и хрупкой души  слабую нишу, - и теперь медленно пожирала меня изнутри.

И извлечь её теперь уже было просто невозможно.

Эта Мерзость стала частью меня.

Только сейчас я воочию узрел, до чего она реальна и как  могущественна, обретя за счёт моего самомнения самостоятельность и жизненную силу, пускай пока ещё недостаточно сильную, но, которая, дай ей время, благодаря своему вероломству, сможет стать чем-то большим, чем она есть. 

На меня,  помимо моей  воли, нахлынула  такая тоскливая обречённость, от чего сразу захотелось обратно на поверхность, к  свету,  к  солнцу. Возможно, там  это опустошение исчезнет. Надеюсь, исчезнет…».

 

КОНЕЦ  ПЕРВОЙ  ЧАСТИ.

 

Другие произведения автора:

БУДЬ СЧАСТЛИВ, САШЕНЬКА...

А ПОТОМ - ДУШИ ПОКОЙ...

НИЩИЙ. (Зарисовка с натуры).