Светская Беседа в ресторане "Пьер Безухов"

          Но я

   себя

      смирял,

          становясь

    на горло

           собственной песне.

    Презамечательный летний вечерок обдаёт счастливые лица прохожих лёгким ветерком приволжской прохлады. Уходящее куда-то далеко за леса, на запад, солнышко прощается с Волгой, ласково поглаживая её гладкую спинку червонным золотом закатных лучей. Ежегодная Нижегородская выставка-ярмарка блещет недостижимой пафосной роскошью и доступным красочным хламом, изобретательскими изысками и шарлатанскими выдумками,  литературными гуру и наглыми неучами репортёрами. Уже лет двадцать, как это не просто выставка, и, гораздо больше, чем обычная ярмарка.

    Это явление, можно сказать, мирового масштаба, - выросло из незамысловатого платья купчихи в элегантный наряд дамы высшего света. Мероприятие поднялось ввысь и раздалось вширь. С размахом, по-русски. Париж завидует, но молчит, оставшись в стороне от этого действа. Неоправданный снобизм побеждённого всегда отличается красноречивым молчанием. Особенно, когда его не поддержали в войне те, на кого он так уповал. Чопорный Лондон первым прислал несметный выводок своих птенчиков, не желая ударить в грязь лицом. Работящий Берлин не стал уступать островному конкуренту, и, по-немецки, - вежливо и лаконично, - блеснул техническими новинками сорокового года. Любознательный Нью-Йорк пока только учится, но, жадно, почти захлёбываясь от обилия нужного и интересного, старательно конспектирует всё увиденное перьями тех самых неучей-репортёров, не забывая, однако, показать заокеанским партнёрам всю глубину своего научно-технического и гуманитарного потенциала в купе с конкретными именами и достижениями. Только самовлюблённая красавица Варшава как всегда опаздывает, но на закрытии обещалась присутствовать всенепременно.

    Жизнь кипит. Жизнь деятельная, и, при этом, относительно мирная. Огромный Мир без больших войн и безумных революционных встрясок. Только вот не существует в этом Огромном Мире ни завораживающих своим почти божественным откровением научных открытий, ни сверх передовых для своего времени технических достижений, - прямых следствий этих открытий. - Ведь в этих достижениях нет необходимости. Никто не желает уничтожить другой народ, или целую общественную систему. Никто не желает «окончательного решения» какого-либо вопроса. Никто не желает, чтобы люди обладали одним, строго определённым, типом черепа, или цветом кожи; принадлежали к одной религии, или уж вовсе искренне считали себя атеистами. - Хотя и это не совсем так.  Кто-то, может быть, чего-нибудь подобного и желает, но мысли эти проявляются в делах только на уровне бытовом, уголовном и психиатрическом, но никак не находят постоянного пристанища в большинстве власть - имущих голов.

    Историки не успели ещё окончательно утвердиться в той простой истине, что причиной столь безмятежного существования является целый комплекс событий, случайность которых они категорически отрицают, пытаясь объяснить всё «непреложной логикой истории». Часть этих умников утверждает, что причиной всему послужила проявившаяся в 1905 году взаимная готовность Российской и Японской Империй к мирному решению мелких, в сущности, экономических разногласий по корейским лесным ресурсам. Другая, - не уступающая по популярности первой, - точка зрения, зиждется на том, что Североамериканские Объединённые Государства не стали ввязываться в, казалось бы, неизбежную Великую Войну, тем самым, лишив воинственного настроя генералитет Его Величества Георга V. Меньшинство же глубоко уверено, что причина в - официальном отказе, ещё в конце XIX века, Российской Империей от всех территориальных притязаний к Империи Османской. Решение пресловутого «восточного вопроса» обошлось лишь расстрелом нескольких «уря-патриотов» в подвале Петропавловской крепости, - за участие в заговоре с целью свержения монархии. Сии незадачливые заговорщики в погонах мечтали о крупномасштабной политико-территориальной экспансии в северо-восточном Средиземноморье.

    И никем, ни единым словом не упомянуты в этих рассуждениях двое вполне известных людей своего времени. Эти добрые знакомые намереваются провести сегодняшний вечер за ужином и, как им кажется, приятной беседой. Один из них Поэт и Публицист, другой -  Художник, или как ему было бы приятнее – Живописец.

***

    Стоящий на вытяжку перед дверьми ресторана «Пьер Безухов» швейцар с подобострастным любопытством встречает подошедшего Публициста.

    Новоприбывший щеголевато одет, при трости и чёрных пышных усах под значительным носом. Его не высокий рост не мешает разглядеть в нём человека, уверенного в себе, далёкого от филантропии и явно не достигшего ещё в своей жизни всех поставленных целей. По всему видно, что он прекрасно умеет обращать свои недостатки в достоинства. От его повреждённой левой руки внимание отвлекает элегантность трости, а невыразительность голоса с лихвой возмещается жутковатой и насмешливой проницательностью взгляда. Публицистом он является только по профессии, которую выбрал ещё в 1907 году почти случайно и, как оказалось, - исключительно удачно. В душе же он - настоящий Поэт, о чём знают очень и очень не многие его знакомые. В их числе и тот, кто сейчас ждёт его за столиком.

    Поэт застал Художника за мечтательным созерцанием роскошной люстры, в хрустале которой затейливо поигрывал июньский закат. Вполне возможно, что эти, - растворяющиеся и трепещущие в дрожащих хрустальных каплях солнечные блики, - скоро бережно лягут, посредством его руки, на бумагу акварельного рисунка. Или будут запечатлены искусными масляными мазками на терпеливо ожидающем своего часа холсте. Созерцающий люстру Живописец тоже не велик ростом, но, по всей видимости, - наделён огромным талантом.

- Об этом просто кричит его фанатично-одухотворённый взгляд, вокруг этого сверкают восхищением отзывы критиков; на это же  не двусмысленно намекают стартовые суммы аукционных лотов, когда ими становятся его пейзажи, портреты и акварели.

    Если подчёркнутая строгость в одежде Художника лишь следствие известной немецкой аккуратности, то о Поэте этого никак сказать нельзя. И, заметив приятеля, Живописец в очередной раз отмечает про себя: «Как же беспощадно к нам время! Сама жизнь прошлась по его облику и вкусам и припечатала их тяжестью последствий бурной молодости, как типографским прессом. Трость в левой, повреждённой руке выглядит старомодно, а трубка с изящным золотым мундштуком смотрится в его крестьянских ладонях нелепой данью моде и подражанием привычкам аристократов, которых он так не жалует».

    Несмотря на отсутствие университетского образования, Поэт неплохо овладел немецким языком. В силу случившихся за последние полвека крупных исторических событий, - этот язык не только стал наиболее употребляемым в «старушке-Европе», но и - вторым официальным в Северо-Американских Объединённых Государствах.В России середины XX века объясняться на немецком такое же обычное дело, как говорить по-французски в светском обществе начала века XIX. Поэтому никто в ресторане «Пьер Безухов» не удивился тому, что один из посетителей поприветствовал другого на языке Гёте.

-Здравствуй! – Публицист протягивает Художнику правую руку, левой неуклюже кладя трубку на столик.

-Здравствуй, присаживайся. Как добрался? – после короткого, но крепкого рукопожатия германский подданный присаживается обратно, приветственно поднимая бокал с коньяком.

-Поездом из Москвы. Хорошо выспался в пути. А ты? – и Публицист поддержал лаконичный тост, подняв и свою рюмку.

-Самолётом из Вены до Киева. Оттуда - поездом, который почему-то пустили в объезд - через Тулу, - чуть удивлённо ответил Художник.

-Сейчас так проще. Железнодорожники не хотят перегружать столичное направление, - пояснил Публицист.

- А! – воскликнул Художник, - тебе привет от Герберта! Ты знаешь, что он затеял вторую часть своего «Великого Эксперимента»? – восторженно спросил он.

-Ну, я об этом наслышан, наверное, даже по более твоего. Он мне недавно писал, что не только меня, но и тебя хочет взять в прототипы второй части, - и Поэт усмехнулся уголками губ.

- Неужели?! И в какой же роли? – германский гость явно заинтересовался, и его голос  выдал лёгкое волнение. Реакция оказалась в точности такой, на какую и Публицист и рассчитывал.

-Ты помнишь, как мы втроём развлекались с дамами в Бадене год назад? – спросил Публицист.

Но упоминание о времяпровождении в компании с девушками не очень тяжелого поведения, вызвало у Художника воспоминания о собственной «мужской» неудаче и его губы задёргались, гладко причёсанные волосы растрепались под невольно прошедшейся по ним рукой; нелепо упала на лоб чёлка.

- Ты же знаешь, что мне не очень хочется об этом вспоминать. Опять будешь надо мной подшучивать? – голос Живописца стал резким, в нём отчётливо стали слышны нотки раздражения.

Публицист решил несколько охладить накаляющуюся атмосферу топорным поэтическим экспромтом:

-Случались в жизни неудачи

На крупе симпатичной клячи

Нет, ну что ты! Я прекрасно понимаю, что у талантливого человека бывают срывы на эмоциональной почве. Я совсем о другом. Тогда Герберт пообещал сделать нас непримиримыми врагами на страницах своей книги. Помнишь? – Попытался сменить направление разговора  Поэт.

-Да, припоминаю…, - несколько успокоившись, ответил  Живописец.

-Но, если он захочет сделать нас врагами, то какую роль он уготовил мне? – спросил он после короткой паузы.

Слегка ухмыльнувшись в ответ, Публицист протянул Художнику несколько рукописных листов.

-Взгляни! Он выбрал кое-что из набросков и прислал их мне. Здесь, как он утверждает, - самые яркие черты образа, списанного с тебя…, - пояснил Публицист.

С плохо скрываемым любопытством, Художник взял листки рукописи и, откинувшись на спинку стула, начал читать.

В это время Поэт сделал официанту подзывающий жест и тот, выслушав пожелания клиента,  удалился за второй бутылкой коньяка.

На мгновение, оторвавшись от интереснейшего для себя чтения, Живописец неодобрительно, но с грустной улыбкой отрицательно покачал головой.

-Никогда наши встречи не заканчивались в трезвом уме. Мне ведь завтра свою картину представлять публике. Не сочти за неуважение, но много пить я не буду. Немцу не пристало…, - попытался пояснить свой жест Художник.

-Ну, ты такой же немец, как я - русский, - оборвал его Поэт. Хотя, насколько я знаю, мнения австрийцев по этому поводу расходятся...

Это замечание заставило Живописца заёрзать на стуле.

-Не буду спорить, - согласился он, вместо приготовленной было колкости. Лучше налей нам ещё. Я, честно говоря, поражён тем, как разыгралась фантазия у нашего старика Герберта. Это же надо, - выставить меня таким людоедом!

-А тебе никто не говорил, что у тебя странная улыбка? Вымученная. Будто улыбаться тебя заставляют. Или же вообще, как будто ты только что сделал гадость, которая доставила тебе удовольствие? – спросил Публицист, не скрывая легкой насмешки в голосе.

-Нет, не говорили. Мне вообще кажется, что люди меня боятся. Точнее, боятся высказать свои замечания по поводу моих картин и рисунков. Ты из тех немногих, кто позволяет себе это вполне открыто. Порой я даже начинаю тебя бояться. А иногда, не буду скрывать, твои колкости приводят меня в бешенство! – резко ответил Художник.

-Никто не сказал бы, что у тебя такой скверный характер, глядя на твои приторно-романтические зарисовки родной природы. Тебе не кажется, что ты уже исписал эту тему донельзя? Нет?  Я, конечно, понимаю, что надо зарабатывать на жизнь, и это тебе хорошо удаётся, по-немецки, - на проверенных рельсах. Но не хотелось ли чего-нибудь нового, более эмоционального и насыщенного? – спросил Публицист.

За столом повисла пауза, когда собеседники наполняли бокалы тончайшего богемского стекла.

-Именно так. Захотелось. Открою небольшой секрет. Завтра я представлю совершенно не характерную для себя работу. Сюжет из той маленькой и победоносной Войны, которая, к счастью для нас всех, не превратилась в Великую, а меня надолго отвратила от всего, с войной связанного. Мы, кстати, могли бы там повстречаться, не прояви ваше правительство должного благоразумия, отказавшись вступаться за балканских братьев-провокаторов.

-Мы вряд ли повстречались бы с тобой на той войне. Тогда меня за антиправительственную деятельность предпочли не отправлять не в ссылку, а временно выдворили из страны. Да и за французов я бы не пошёл воевать никогда. Герберт пишет мне, что герои, с нас срисованные, в его книге так друг с другом так и не встретятся. Вообще, - очень страшная вещь у него получилась. Раньше литераторы описывали предполагаемое будущее, пусть и близкое к ним, а ему, наверное, суждено стать основателем нового жанра. Время действия - не случившееся настоящее, или даже прошлое. Это могло бы быть весьма интересно. Раньше мне не приходилось встречать ничего подобного в прозе. «Экипаж Времени» сильно уступает этой, второй части, его же «Великого Эксперимента». Моего, так сказать, «героя», Герберт почти на всю жизнь заставил провести в России безвыездно. Причём Россия у него называется как-то странно и на слух, как будто наоборот: «СССР». А название правительства вообще сродни слову «насморк». «СовНарКом» - это же просто издевательство над русским языком! - Публицист сделал свой критический отзыв и потянулся за трубкой.

-Возможно, ты и прав, - ответил Живописец, - только, при всей реалистичности его описаний, я никак не могу поверить, что такие ужасы возможны вообще.  

Поэт взглянул на приятеля из под чёрных густых бровей и продолжил, набивая трубку табаком:

-Боюсь, всё же, что ужасы эти вполне возможны. Ты знаешь, после нашей встречи в Бадене в прошлом году, я отправился в Америку. Рузвельт всерьёз воспринял мою не слишком аккуратную и хорошо продуманную идею о массовом использовании заключённых на общественно-полезных работах и стройках. Я, поначалу, был искренне удивлён, что, написанная мной не в самом лучшем расположении духа сумбурная статья нашла такой душевный отклик у руководителя государства, называющего себя цивилизованным. Мало того: с началом войны против Японии, он ещё распорядился использовать на этих стройках военнопленных! Повсеместный патриотический порыв американцев привёл к массовому лишению свободы давно проживающих в стране японцев, -  как политически неблагонадёжных. И, что уж совсем дико и смешно: вместе с японцами стали попадать на эти стройки китайцы, - причём добровольно, в огромных количествах. В итоге я ещё и виноватым оказался. Из-за меня, видите ли, волна увольнений прошлась по белым американцам, как не самой дешёвой рабочей силе. Всё, больше я в Америку ни ногой. Теперь меня там ненавидят. Мне очень жаль

-Да, но использование военнопленных на стройках, не идёт ни в какое сравнение с газовыми камерами и изготовлением мыла из человеческой плоти! – возмутился, прочитавший полторы страницы Живописец.

- Здесь я с тобой согласен. Давай же выпьем за то, мой друг, чтобы этого никогда не случилось! Ни при каких обстоятельствах! – поэтически высокопарно изрёк Публицист.

   Они чокнулись и опрокинули ещё по бокальчику. Поэт раскурил свою любимую трубку. Душистый дым окутал его пышные усы и ненадолго прикрыл пронзительный взгляд.

Живописец же опять откинулся на спинку стула, и с искренним интересом принялся дочитывать описания тех ужасов, которыми грозил им их общий приятель в Мире, которого не существует

***

    Окружающие посетители с интересом будут наблюдать за этой парой известных всему миру творческих личностей ещё пару часов. Живописец и Поэт ещё не раз повздорят на предмет «слащавости» работ одного и «наивности» стихов другого. По убыванию содержимого бутылки,  они ещё не раз приложат крепким словцом, иногда даже по-русски, -  и французов, и англичан, и жестоких американцев, и глупых японцев, и забавных, но сообразительных китайцев, и, само собой, друг друга.

    Сейчас там, где-то далеко на Западе, куда уже сбежало под напором творческих эмоций солнце, где-то в Лондоне, в своём кабинете, в любимом кресле Герберт продумывает новую главу своего романа. В его воображении готовятся к утреннему вылету истребители и бомбардировщики. Заводят моторы на границе никогда не существовавшего СССР немецкие танки. По выведенным на плацдармы для наступления на восток войскам раздаются последние приказы. Всё это происходит только в воображении писателя. А в окружающем реальном Мире царит вполне естественное для людей спокойствие.

    Из Варшавы в Минск несётся на всех парах пассажирский поезд с делегацией всегда и везде опаздывающих поляков, которые утром пересядут на самолёт, а к обеду будут уже в Нижнем Новгороде. У них есть ещё день, чтобы успеть похвастаться своими новинками в области науки и техники, искусства и литературы.

В главном выставочном зале рабочие заканчивают монтаж стенда для установки картины Живописца. И она, вне сомнения, произведёт фурор, раскрыв его талант с новой, доселе не известной публике, стороны. Публицист напишет двусмысленный стихотворный отзыв на эту работу, и они опять чуть не поссорятся. Они почти всегда спорят и язвительно критикуют друг друга, но никогда не переходят на оскорбления и всегда остаются  в рамках приличий. Ведь они – Творцы, а не убийцы.

    Всё это будет завтра. Ведь завтра - день Закрытия Ежегодной Международной Выставки-Ярмарки в Нижнем Новгороде. Завтра -  22 июня 1941 года.

P. S. (ССЫЛКИ :ОБЯЗАТЕЛЬНО)

 Стихи Поэта                        

 Картины Живописца

Другие произведения автора:

Последствия Для Смертника

Осведомлённый Источник

Формула Ноль