Пыль. Часть II. гл.3

***

Низенький широкий столик, в край которого Анька уперлась кончиками каблуков, уже не являл собой образец порядка и заботливой хозяйственности. Полупустая литровая бутылка коньяка царствовала на нем, но, пожалуй, была единственным предметом, выглядевшем относительно трезво. Ибо блюдо с объедками мясного ассорти, полуобглоданная кисть винограда, вкривь и вкось порезанные остатки лимона, лежащий на боку пустой стакан из-под вина трудно было назвать трезвыми. Так же, как и окружающих столик девушек.

Несколько часов назад, еще в машине, только-только отъехав от магазинчика, Александра, будто извиняясь, сказала:

– Я позвоню…

И тут же извлекла откуда-то из кармана брюк плоский переносной телефон, откинула крышку и, продолжая вести машину одной рукой, с привычной ловкостью набрала номер. А дальше разговор пошел уже вовсе непонятный даже для понятливой Аньки.

– Тынц, Кузя!.. Конечно, я, а кто же еще… как это – почему трезвая? жду тебя… Тынц, карга, влили, понимай! Ага, была… скоро и дома… уже приехали, если что…

С трудом, все-таки брючки на ней были в обтяжечку, засовывая телефон обратно, Саня пояснила:

– Это моя… ну, теперь уже не моя, но подруга. Она просто умная девчонка, всегда есть о чем поговорить, не только про шмотки и мальчиков, она и про город лучше меня знает, и про «Белый ключ» все-все легенды помнит, может ночь напролет рассказывать… Она, конечно, не одна придет, но ведь нам не помешает? У меня три комнаты, если что… всегда разойтись можно… Ой, Ань, а ты в какой гостинице живешь?

«Вот те раз! подумал Штирлиц, – в легком недоумении замерла Анька. – А их тут что ли много, гостиниц?»  Но к счастью Александра тут же сама попробовала прояснить свой вопрос:

– В первой, временной? или на постоянке, во второй?

– Это как? – по-прежнему недоумевая, переспросила Анька.

– Ну, ближе к центру у нас для временных гостиница, кто на несколько дней приезжает, ну, или на недельку, – разжевала, наконец-то, местные традиции Саня. – А во второй, ближе к комбинату, постоянные живут, кто на месяц-два-три приезжает. Ну, обычно наладчики, контролеры всякие, кому долго работать приходится…

– В каждом монастыре свой устав, – хмыкнула Анька, разобравшись, что имела в виду подруга. –  Я пока во временной остановилась, кто знает, как тут дела пойдут, может, уже и завтра уезжать придется…

– В одном номере со своим мужчиной? – сделал вид, что спросила вскользь о самом обычном, бытовом, Александра.

– А ты настырная, – засмеялась Анька. – Люблю настырных, но не люблю, когда меня ревнуют, особенно вот так – сразу…

Александра вдруг покраснела так, что это стало заметно сквозь макияж, но продолжать расспросы не стала, поняв, что невольно вторглась недозволенную пока для нее область личной жизни Аньки. Да и некогда уже было особенно расспрашивать, они подъехали к тихому затемненному, как во время войны, дому, и Саня осторожно, чуть ли не по миллиметру продвигая машину, остановилась у самой стены.

– Темно, как у негра в жопе, – ругнулась Анька, извлекая из салона и пытаясь удержать в руках часть покупок. – На лампочках что ли экономите?

– Привыкли так, – пожала плечами Александра, помогая подруге. – Всю жизнь в темноте с фонариками ходим, говорят, еще до войны такая привычка появилась, а потом уже никто не стал уличным освещением заботиться. Приезжие, правда, все удивляются, но нам как-то привычно, дорогу-то домой наизусть с детских лет знаем, да и весь городок еще до школы успеваем облазить, это тебе не губернский центр…

В огромной, по меркам Аньки, трехкомнатной квартире Александры они не успели еще толком расставить в кухне принесенный из машины груз, как появилась «Кузя-Тынц», высокая, худая и большеротая блондинка примерно одних с Саней лет, но с таким роскошным бюстом, что даже равнодушная к этому женскому украшению Анька завистливо отвела в сторонку глаза. Блондинку звали Машей, а «Кузя» и «Тынц» были обыкновенными школьными прозвищами: первое, естественно, от фамилии, а второе, от любимого словца, вставляемого в речь по делу и не по делу. Правда, со школьных времен речь блондинки потихоньку исправилась, но прозвище-то так просто не поправишь. Маша привела с собой еще одну девчонку, постарше, симпатичную, но какую-то застенчивую и тихую, будто бы полуспящую, за весь вечер вряд ли проронившую пару слов.

Восемь женских рук – это все-таки не четыре. За какие-то считанные минуты был накрыт в центральной, большой комнате низенький широкий столик, по углам расставлены и зажжены четыре свечи, приобретенные Анькой в придорожном магазинчике. Сама же Анька и настояла, что бы свечи поставили по углам, а позади них обязательно выставили хоть небольшие, но зеркала. И теперь простое уже действо по освещению комнаты стало казаться едва ли не колдовским ритуалом. Поближе к столу, на спинки свободных стульев, прилепили еще пару свечей, а потом Саня отыскала где-то в темных комнатах старинный подсвечник на пять рожков, бронзовый, позеленевший, и сразу стало светло, чуть празднично и весело.

Хорошо знакомая с обстановкой в квартире, Маша вынесла из спальни пузатый динамиками стереопроигрыватель и целую стопу лазерных дисков с музыкальными записями, и через несколько минут, под бульканье разливаемого вина и коньяка послышалась уже знакомая, но такая отличная от живого исполнения студийная запись:

«Мы играем во что захотим.

Мы упали и летим и летим

А куда не знаем до поры до поры

Мы слепые по законам игры

Послушай ветер свистит атональный мотив

Ветер назойлив ветер игрив

Он целует меня он кусает меня

А тем кто сам добровольно падает в ад

Добрые ангелы не причинят

Никакого вреда никогда…»

И странная энергетика мелодии впивалась куда-то под сердце, разливаясь по телу то ли ностальгией по прежним временам и мирам, то ли тоской по никогда не познанному декадансу…

И Машка, раскрасневшаяся, взлохмаченная, по-домашнему сбросив туфли и узкие брючки, оставшись в коротенькой, едва прикрывающей пупок, просторной распашонке сочного синего цвета и миниатюрных голубеньких трусиках, извивалась в эротическом танце в углу комнаты, соблазнительно, заманчиво встряхивая своими упругими большими грудями… потом к ней присоединилась сильно опьяневшая Саня, сняв перед этим под надуманным предлогом хмельной жары сидевшую на ней, как вторая кожа, блузу… и без того крупные, вишневого цвета соски на её маленьких грудках напряглись до чрезвычайности и, казалось, вот-вот лопнут, когда Саня проводила ими по телу и обнаженным рукам подруги…

Расслабившаяся от коньяка, домашней обстановки и непременных предстоящих удовольствий Анька за компанию расстегнула до пупа свой френчик и задрала кончики каблуков на край столика.

Когда же она последний раз вот так отдыхала в спокойной обстановке, в компании девчонок? Кажется, в общаге с Маринкой, со свадьбы которой они так удачно улизнули с Пашей от «ликвидаторов»? А может быть, еще раньше? В каком из миров? Все слегка запуталось и перемешалось в её голове… И время кануло куда-то в бездну… сколько же его минуло с тех самых пор, как она случайно посмотрела в окно на осенний дождь и увидела там совсем не то, что было на самом деле…

А потом, вместе с закончившейся музыкой, куда-то исчезли Маша и её тихая подруга, будто испарились в неверном колеблющемся свете, а возбужденная танцами и прикосновениями к когда-то любимому и до сих пор не оставляющему её равнодушной телу Александра буквально рухнула на массивный подлокотник кресла, в котором удобно расположилась Анька.

– Всё, не могу больше, – простонала Саня, растирая ладонями свои соски. – Как только вижу Машку, сразу завожусь с пол-оборота…

– Вы долго были вместе? – мягко, будто бы невзначай спросила Анька, положив ладонь на бедро девушки.

– Почти полгода, – вздохнула Саня. – Вот здесь почти жили вместе, но… понимаешь, Машка, она такая, хочет всегда быть главной, что бы все слушались, что бы подчинялись без слов… Нам было так хорошо, когда… но я ведь тоже люблю, что бы было по-моему, ну, или чуть-чуть по-моему, а не только всегда подчиняться… А еще она любит разнообразие, и не только с женщинами, она же, как ты, «лягушка»…

«Три тысячи чертей! – как в древнем пиратском романе, декоративно выругалась про себя Анька. – «Лягушка», «амфибия» – одинаково хорошо себя чувствующая и на суше, и в воде… и с мальчиками, и с девочками… вот что значит, отказаться от англицизмов… никаких «бисексуалок», просто «бишек», лесби и прочего…»

– А я несдержанная, – продолжила Саня с очередным вздохом. – Надо бы промолчать, а не могу… леплю сразу такое, о чем потом жалею… вот хорошо хоть, что Машка не обидчивая, а то бы давно разругались вдрызг…

– А ты ведь тоже любишь разнообразие? – соблазнительно провела ладонью по её бедру Анька, задержала руку на круглой коленке…

– Люблю… но ты же…

– Считай, что мне просто приятно, не надо все так усложнять, – лукаво попросила Анька. – Когда усложняешь, то голова идет кругом, а если попроще, то – легче, а кругом голова пусть идет от хорошего коньяка и крепкого мужского хера, остальное – для разнообразия, для простого и легкого разнообразия, личного удовольствия, кайфа, как говорят в Магрибе…

– Знаешь, а я по тебе сразу поняла, что ты издалека, – чуток подуспокоилась Александра, опуская свои ладони на колени. – Вот и про Магриб говоришь, а там ведь наших еще нет… или есть? Извини, у меня с географией проблемы всегда были, еще в школе. Все, что дальше сотни километров от города, для меня темный лес – где это…

– Ну, уж таки темный лес… – успокаивая подругу и аккуратно переводя разговор на нужную ей тему, покачала головой Анька. – Сама же мне про «Белый ключ» рассказывала, а это, небось, не ближний свет…

– Это совсем рядом с городом, мы в детстве в те края часто за грибами выбирались, – нарочито возмутилась Александра. – Ну, не сами по себе, конечно, со взрослыми. Кто-нибудь из родителей соберет дворовую малышню, возьмет на комбинате автобус и – на весь день… Слушай, сколько же тогда восторгов было, как готовились, корзинки-ножики с вечера собирали, одежонку поплоше, чтоб, значит, в лесу не жалко потрепать было…

Глаза у Саньки загорелись уже совсем другим блеском, она, кажется, позабыла, что сидит возле растерзанного стола, полуголая, только что желавшая «слиться в экстазе» с новой или хотя бы со старой подружкой. Она будто бы перенеслась в детство, в те дни, когда мелюзга хвасталась друг перед другом родительскими или старших братьев самодельными ножами, удобными материнскими лукошками и огромными, на три-четыре портянки надетыми кирзовыми сапогами…

«Ехали почти два часа, дорога-то туда пусть и хорошая, но там везде горки, вечный спуск-подъем, а потом, перед самым лагерем, сворачивали в сторону, проселком давно заброшенным… Останавливались в лесу, всей оравой завтракали… знаешь, как это вкусно – крутые яйца, хлеб, огурцы малосольные, а у кого-то и бутерброды с колбасой были, с ветчиной. Соль брали в спичечных коробках. Делили обычно на всех, пусть и по маленькому кусочку, но поровну. А потом расползались по лесу. Места там ужас до чего грибные, далеко ходить не надо, даже у самых малых через пару часов полные ведерные корзинки были. За малышней, конечно, присматривали строго, одних даже за кустики пописать не отпускали. И ни разу никто не пропадал, как про те места нам не рассказывали, сколько не пугали…

Там, бывало, взрослые исчезали, и не грибники или охотники, хотя, какая там охота, так просто, с ружьишком побродить. Не любит зверь и птица эти места. Не гнездуется, нор не роет, разве что случаем пробегает. Так вот, пропадали те, кто туда за чем-то другим ходил. Разное рассказывали, да и до сих пор говорят. Мол, стоят в тумане бараки, как новенькие, а бараки там строили не простые, получше иных изб деревенских, даром, что для зеков. А подходишь ближе, видишь уже и колючку на столбах, и стены бревенчатые, слышишь голоса, люди там вроде как ходят, перекликаются, по именам друг друга зовут, часовые пароли спрашивают… Еще шаг – и всё, кончается туман и на поляне, подлеском заросшей, замшелые срубы, подгнившие, упавшие столбы и ржавая колючка в густой траве… Кто-то кому-то в городе всегда рассказывает, что там, в лагере, зеки оставили свои заначки, мол, и золотишко там есть, и всякие раритетные вещицы, вроде старинных часов, браслетов лагерной выделки… ну, народ-то у нас легковерный, вот и бросаются на поиски, особенно, кто умишком послабее или из новеньких, приезжих. А когда наши-то, постарше, отговаривать начинают, так только таких раззадоривают. Мол, старые пердуны тут всю жизнь прожили, а лесной тени боятся. А мы вот какие смелые-бесстрашные. Вот такие и пропадали не раз. Потом, через месяцы уже, находили совсем в других краях того леса, что от лагеря к нам, к городу идет, вещички разные, приметные, которые эти храбрецы с собой брали. А вот ни тел, ни костей не находили ни разу… хотя, вру… было один разок…»

В комнату, тихонько ступая, вошли и, стараясь остаться незамеченными, пробрались поближе к столику Машка с подругой. И если скромница-подруга, казалось, даже не изменилась в лице, и по-прежнему была строго застегнута на все пуговки даже на рукавах блузки, то глаза Маши затянуло удовлетворенной истомой получившей полное расслабление женщины. И трусиков на ней уже не было, видимо, они остались где-то там, в темных комнатах или даже на кухне, а сейчас расплывчатые, мутные тени от взволнованных легким сквозняком свечей пробегали по чисто выбритому, чуть раскрасневшемуся лобку девушки.

Конечно, хозяйка дома всё заметила, какой бы подвыпившей и возбужденной она ни была, но возбуждение, благодаря Аньке, уже начало спадать, а собственный рассказ о чудесах в «Белом ключе» отвлек Саньку от мыслей о ветрености и блудливом характере своей бывшей подруги, но, будто бы в отместку за полученное ею удовольствие, которого лишилась сама хозяйка, Александра спросила:

– Маш, помнишь ту историю с профессором? Когда череп его нашли?

– Еще бы, – охотно отозвалась Маша, видя, что подруга не собирается устраивать сцен и разбираться с ней за такое откровенное поведение в своем доме. – Мы же тогда только-только в школу пошли, совсем сопливые девчонки, и тут – такие новости… весь город недели две только об этом и говорил…

Плотно сжимая красивые ножки, Маша устроилась на стуле сбоку от Александры так, что бы лишний раз не попадаться той на глаза. При всей своей несдержанности девушка была достаточно умна, чтобы не дразнить попусту обыкновенно не сдержанную на язык и поступки Саню. Как и куда устроилась её до сих пор безымянная и безмолвная подруга, казалось, не заметил никто из присутствующих.

– Этот профессор был из Питера, то есть, Петрограда, – начала рассказ Маша. – С ним человек десять командировочных приехали. Рабочие, инженеры какие-то, даже, кажется, кто-то из военных был, или из чекистов, тогда разные разговоры ходили. А сам профессор из института Физики Земли. Чего-то он там узнал-услышал про наш «Белый ключ». То ли в архивах прочитал, то ли люди рассказали, но приехал он с кучей разных приборов, что бы, значит, эту аномалию засечь и изучить.

«Ну, пока они по лесу-то вокруг и около лагеря мотались, приборы расставляли, показания записывали, всё было тихо-смирно, тынц, чинно-благородно. А потом решил профессор в сам лагерь пойти, там посмотреть, что есть на месте. А тогда уже с ним приехавшие мужики наслушались наших, местных баек, и кое-кто заупрямился, мол, не хочу в пасть к черту лезть… не к ночи будь нечистый помянут…

И пошел в лагерь только сам профессор, его зам по научной, значит, части, какой-то инженер, фамилия из головы вылетела, а с ними еще тот военный или чекист. Остальные всякими правдами и неправдами отказались. Кто-то из инженеров больным прикинулся, что бы трусом там или мистиком не прослыть, но в основном прямо профессору сказали, мол, у всех жены-дети, родители-семьи, рисковать головой в мирное время, да еще непонятно ради чего не хотят. Троих ушедших до самого лагеря провожали еще трое, кто посмелее. Они потом и рассказали, что туман над лагерем развеялся, как обычно и бывало после видений всяких и голосов давно умерших зеков и охранников. Видно им было, как прошли в центр лагеря профессор со спутниками, расположились там, начали распаковывать аппаратуру, что с собой прихватили… тут опять наполз туман – и, тынц, всё.

Исчезли люди без следа. Больше никто из приехавших в лагерь не полез, но, как туман разошелся, внимательно всё в бинокли осмотрели и даже на пленку засняли. А чего ж снимать-то? Скособоченные от времени бараки? Ржавую колючку под ногами? Там же без этого чертова – не к ночи будь помянут нечистый – тумана просто старый, тынц, заброшенный лагерь стоит не первый уже десяток лет.

Шуму в городе тогда было – знатно. Еще бы, не просто какой местный дурачок исчез без следа, а приезжий, да еще целый профессор из Петрограда. Губернская милиция приезжала, какое-то еще начальство, даже, кажется, чекисты интересовались. Слух ходил, хотели военных просить, что б лес в округе лагеря прочесали, но потом – отказались. Нету у нас поблизости больших гарнизонов, чтобы можно было много людей взять. А издалека вести – только время и ресурсы, тынц, народные тратить, всё без толку. А и в самом деле, какая разница, кто ищет то, что вообще пропало? Хоть наш участковый, хоть городские сыщики, хоть губернские, а хоть и всю армию на ноги подымай…

Казалось, тынц, так всё и кончилось. Те, кто уцелел, ну, не ходил в центр лагеря, по домам разъехались, а чего им тут дальше-то сидеть? Что уж там семьям профессора и спутников его сообщили – не знаю, но ровно через год, день в день, а может даже и час в час, совсем рядом с лагерем, у лесной тропочки, что грибники для себя пробили, нашелся череп – профессорский. По очкам его сперва опознали. Золотая оправа была, заметная, её в городе хорошо все запомнили. А тут – глянь, лежит под кустом, уцелевшими зубами щерится и те самые очочки на нем…

Конечно, у многих с души отлегло тогда, хоть что-то, да обнаружилось от пропавших. Всегда так бывало с другими, значит, и профессор туда же пропал, как все. А старое, привычное, будь оно трижды чертовщиной – не к ночи будь помянут – уже не такое страшное, как что-то новое. Всегда так, тынц.

Но вот сдали череп в милицию, те его – на анализ, проверить-то надо тот ли это, а вдруг в городе шутник какой завелся? Подбросил чужой череп с похожими очками, да издевается, хихикает исподтишка, гад… Но – всё верно оказалось. Запросили в Петрограде зубную карту этого профессора, сравнили с найденным. То самое. Да еще и фотки раздобыли, где профессор в очках, опять сравнили. И очки – те самые.

И надо же было какому-то из молодых лейтенантов, умнику, додуматься, что выглядит череп очень уж старым. Ну, за год, пусть и не в земле, а на поверхности, под дождями, под снегом, под солнцем не мог он так состариться. Прихватил этот лейтенантик череп, с разрешения начальства, само собой, и отвез даже не в губернию – в Самару. Там как раз во всю шли работы по радиоуглеродному анализу. Слышали про такой? Физики с историками объединились и по изотопам определяют возраст разных древностей. Ну, костей динозавров, скажем, или рыцарских доспехов. Прославляют отечественную науку, значит.

Вот только лейтенантик, как потом сказал, для «чистоты эксперимента», через своего дружка-одноклассника подсунул на анализ череп, не предупредив, чей он и откуда взялся. Мол, нашел и – всё, тынц. И получил через неделю официальное заключение из лаборатории, справку с подписями и печатями, что представленной лейтенантом таким-то находке такой-то, за инвентарным номером таким-то не меньше пяти и не больше семи тысяч лет… Оплошали маленько историки с физиками, не полезли смотреть на зубы запломбированные, вот и получили вместо скандала о фальсификации настоящие данные.

Но только после этого всё и заглохло. Привез лейтенант этот череп обратно в город, а тут же, через день считай, из самой Москвы нагрянули гости. Из контрольного отдела, ревизоры. Всего-то двое, мужчина и женщина. Походили по городу, послушали всякие наши байки, поговорили с народом. А потом – взяли со всех милицейских, да и вообще, кто в поисках профессора участвовал, подписки какие-то странные о неразглашении того, о чем и так все в городе знают. Изъяли череп профессора – и зачем он им-то? – и укатили обратно…»

– Слушай-ка, а ты-то откуда всё это знаешь? – с легким удивлением спросила Анька. – И про поиски, и про анализ радиоуглеродный… так в городе обо всем этом и рассказывали?

– Ну, уж нет, – чуть ехидно улыбнулась вместо Маши Александра.  – В городе таких подробностей мало кто знает… Просто лейтенантик этот, ну, что инициативу проявил и в Самару ездил… он – отец машкин. Сейчас уже третий год в губернии служит, а вот Машку с мамкой здесь оставил пока, что б школу закончила. Он нам эту историю и рассказывал, когда мы в очередной раз за грибами собрались и решили втихаря в лагерь заглянуть, проверить по детской наивности разговоры все эти страшные…

– Напугал, значит, вас, – успокоилась слегка Анька, разъяснив для себя несложную, почти бытовую загадку осведомленности девчонок. – Отбил охоту по всяким потусторонним местам шастать, где люди на пять тысяч лет пропадают?

– Ну, напугать-то, конечно, напугал, – томно произнесла Маша, чувствуя, что сейчас убьет гостью наповал своими словами. – Но охоту не отбил, сходили мы все-таки в лагерь…

По комнате прошел сквозняк и будто дохнуло в теплую ночь поздней весны тяжелой сыростью глубокого колодца, со дна которого и днем видны звезды… забегали, заметались по потолку и стенам шероховатые причудливые тени… затрещало пламя свечей, да так громко и внятно, что даже готовая к любой неожиданности Анька вздрогнула и непроизвольно потянулась прижаться к сидящей рядышком, на подлокотнике кресла Александре… 

Другие произведения автора:

Бульвар гл.1

Fugit irreparabile tempus 4

Перекресток. Часть первая. Тень. гл.1