Перевертыш гл.2

***

Первая неожиданность в этой ночной прогулке выскочила на них сама, когда сумрачные, недобрые развалины уже остались позади, а впереди – метрах в двухстах – маячила слабоосвещенная, но оживленная даже в такое время суток улочка, по которой медленно катили редкие автомобили и прохаживались пестро, разнообразно одетые люди.

Все это Пан успел оценить перед тем, как из-за дома, наперерез им, выбросился, другого слова не подобрать, низенький, кучерявый мужичок в клетчатом пиджаке и темных брюках, смуглый, горбоносый, размахивающий руками, как ветряная мельница. Эти-то пустые руки и спасли его от выстрелов Пана. Успел новичок сообразить, что лучше сейчас послушать, зачем подбежал этот человек, чем потом осматривать труп.

– Дефочка гуд, есть вери гуд, онли вас… – скороговоркой тараторил человечек, тараща глаза и руками пытаясь то ли изобразить прелести предлагаемых девочек, то ли разогнать злых духов непонятным непосвященным камланием.

– Не обращай внимания, Пан, – хладнокровно сказал старший сержант, грубо и сильно отталкивая назойливого человечка. – Сутенер это местный, думает, если первым предложит, то мы на его товар и клюнем…

– Какой товар? – не сообразил сразу Пан.

– Женщинами торгует, – пояснил Успенский. – Тут, в городе, этих шлюшек – пруд пруди. Кто под сутенерами работает, кто сам по себе… ну, то есть, сама по себе. Привыкай, тут все продается, даже счастье…

Хорошо, что старший сержант был занят отпихиванием с дороги сутенера, и не видел, как густо покраснел Пан. Про женщин, торгующих своим телом, он только читал в книжках, да видел в кино, но вот что бы лично, нос к носу сталкиваться… Да еще и иметь возможность купить… Ух… что-то пересохло в горле от странного возбуждения, и Пан сказал:

– Какое ж это счастье, если продается…

– Правильно мыслишь, – похвалил Успенский, – плохое счастье, но вот для физиологии – годится, не все ж время онанировать, пока не воюешь…

– Это не по-человечески, эксплуатировать несчастных женщин, вынужденных торговать собой, это низко и… – подал голос Пельмень.

Но Успенский, в очередной раз покрепче оттолкнув назойливого сутенера, душевного порыва не оценил:

– Смотри, Пан, с кем поведешься, от того и наберешься. Чешет, прям, как замполит.

– В чем я не прав? – попробовал высказаться Пельмень, не понимающий, что с начальством вообще, а уж в армии тем более, спорить бесполезно.

– Тебе никто несчастных женщин за деньги не предлагает, – засмеялся Успенский. – А если и предложат, то у тебя денег нет. Пойдем, Пан, для начала выпьем по чуть-чуть… Ты как к этому? Не увлекаешься?

– Нет, только вот когда провожали… – Пан засмущался, не зная, как признаться, что на собственных проводах напился так, что с трудом очнулся уже в теплушке эшелона, двигающегося на восток.

– Да на проводах-то мы все гульнуть мастера… – не стал выяснять подробностей Успенский. – А в жизни-то тебе лишку нельзя никак, пропадешь на нашей снайперской работе.

Пан не стал отвечать, увлекшись рассматриванием улицы, на которую они вышли, отбившись от сутенера. Несмотря на поздний вечер, а может быть и благодаря ему, людей на тротуарах было много, а по середине улицы даже проезжали автомобили, водители которых неизвестно откуда доставали бензин, ставший стратегическим сырьем и дефицитом для частных лиц с первых же дней войны. К удивлению Пана, среди прогуливающихся было очень много мужчин вполне призывного возраста. Они фланировали неспеша по тротуарам, стараясь прижиматься поближе к домам, заложив руки в карманы, надвинув на брови или заломив на затылок широкополые шляпы, в каких на «материке» ходили разве что инженеры и ученые. Еще больше было женщин и – почему-то – молодых подростков, шныряющих между прохожими с ловкостью цирковых обезьян. Внимательным взглядом снайпера, пусть и начинающего, Пан отметил, что пестрота и разнообразие нарядов компенсировалась отнюдь не первой свежестью брюк, пиждаков, платьев и жакетиков, ботинок и туфелек на острых, длинных каблуках.

Упомянутые старшим сержантом продажные женщины легко бросились в глаза своим развязным поведением. Никто из них не прятался боязливо в сторонке, не прикрывал стыдливо лицо, наоборот, они выставляли себя напоказ, иногда приставая к прохожим, задевая их дерзкими шутками и смешками. И хотя Пан не понимал ни слова, так и не справившись до сих пор с военным разговорником, полученным уже по эту сторону океана, смысл того, что говорили проститутки улавливался легко.

К удивлению Пана ни негров, ни китайцев, которые, как говорили на политинформациях, преобладают среди городского населения, он сразу не увидел, и только через несколько минут смог вычленить несколько негритянок, даже, скорее, мулаток, среди проституток, да еще пара подростов с черной кожей сновала туда-сюда, толкаясь и обзываясь со своими белыми сверстниками.

– Не их район, – пояснил Успенский, когда Пан обратился к нему за разъяснениями. – Тут все живут отдельно. Один квартал для белых, другой – для негров, а уж китайцы вообще отдельно от всех поселились. Но в негритянский район мы сегодня не пойдем, да и вообще там нечего делать, в этой помойке…

– А как же интернационализм? – поинтересовался вновь не к месту Пельмень. – Мы же должны ко всем одинаково относиться…

– Это я должен ко всем одинаково относится, – ответил Успенский, – но вот смотрю на тебя и относиться хорошо начинаю к Пану. Догадайся – почему?

Пельмень засопел, громко шмыгнул носом, напрягся, но говорить ничего не стал, видимо, сообразив, наконец-то, что спорить с начальством – себе дороже.

– Пойдемте, ребята, для начала в бар, – скомандовал старший сержант, – ты, Пан, расслабься чуток, здесь поспокойнее, чем в развалинах, да и сразу заметно, если кто вооружен. Хотя, говорят, тут у каждого второго пистолет дома имеется.

– Да-да, я читал, что абсолютно официально разрешена продажа оружия, – поддакнул Пельмень, – вот только зачем людям все эти пистолеты?

– Я тоже думаю, зачем им оружие. если они им пользоваться не умеют? мв-то уже здесь прогуливаемся… – подмигнул Пану Успенский и поторопил, – давайте, давайте, двигайтесь, тут только в самом конце улицы приличное заведение.

– А это чем плохо? – ради любопытства поинтересовался Пан, кивая на переливающуюся огнями вывеску совсем рядом от них.

– Да там ни водки, ни закуски порядочной, – засмеялся Успенский. – А их виски ты, пожалуй, пить не будешь, пойло такое, что самогон моего дядьки из рязанской губернии ему сто очков форы даст.

– Ну, такую дрянь и в самом деле пить не стоит, – согласился Пан.

А Пельмень опять не сдержался:

– Виски пьют с содовой водой, маленькими глотками, тогда только можно почувствовать вкус и аромат напитка…

– Слышь, ты нам свою начитанность не показывай, – попросил Успенский. – Сам-то пробовал? с содовой и маленькими глотками? Ну, так и не издевайся над народом…

– Но я и не думал издеваться… – запротестовал было Пельмень, но ни сержант, ни Пан его не слушали, сжав в тесную «коробочку» между собой и проталкивая по улице.

На них оглядывались и шептались позади, не понимая, как попали сюда солдаты не в составе комендантского патруля, со штурмгеверами наперевес, с блестящими штыками на стволах, а в обычном камуфляже, таком чужом своей цветовой гаммой, с одними лишь пистолетами, хотя по местным меркам пистолетами в армии положено владеть только офицерам. Но никто не делал резких движений, не мешал проходу, старательно уклоняясь с пути движения Успенского, Пана и Пельменя, даже проститутки жались к стенам домов или отшагивали подальше с обочины на проезжую часть, что бы не попасть на глаза солдатам. Впрочем, не все, одна губастая и скуластая мулаточка лет двадцати, размалеванная, как актриска из провинциального театра, в короткой юбчонке и обтягивающей упругие сиски маечке под маленькой кожаной курткой, пристроилась рядом с Паном и жалобно о чем-то залопотала, не рискуя, правда, хватать того за рукав, хотя, и Пан это заметил, с трудом подавила привычный такой жест.

– Пельмень, чего она хочет-то? – поинтересовался Пан. – Может, обидел кто?

– Если обидел, так это в комендатуру, – автоматически перенаправил просящую Успенский, а Пельмень объяснил:

– Говорит, что у нее дома больная мать и трое маленьких братьев, которых надо кормить, и еще, что у нее совсем нет денег на еду даже для себя, но только – вранье это, соседки смеются и подкалывают, мол, таких медведей, как мы, на жалость не взять… Что-нибудь ответить, товарищ старший сержант?

– Ого, Пельмень! Ты мое звание уже выучил, – усмехнулся Успенский. – Зачем же им знать, что ты язык понимаешь? Я и сам справлюсь…

Чуть повернувшись к проститутке от своего края импровизированной шеренги, не прекращая движения, старший сержант сделал угрюмое, злое лицо, округлил глаза, чуть оскалил зубы и выкрикнул, негромко, но внятно:

– Цурюк! Хальт! Цурюк!

Девчонка тут же шарахнулась в сторону, будто Успенский наставил на нее ствол штурмгевера и клацнул затвором. А удивленный Пельмень, задрав едва ли не на затылок брови, уточнил:

– Они что же здесь, по-немецки понимают?

– Есть такие международные команды, – пояснил старший сержант. – Их на любом языке понимают…

Медленно прохаживающийся на противоположной стороне улицы рослый, представительный мужчина в темно-синем мундире с блестящими пуговицами, с картузе с невероятно огромной кокардой, с подвешенной к широкому ремню резиновой дубинкой, внимательно наблюдавший эту сцену, брезгливо поджав губы, отвернулся.

– Полицай местный, – прокомментировал его поведение Успенский, – комендатура им запретила оружие носить, во избежание всяких непоняток с нашими же патрулями, но службу требует, вот они и гуляют с одними дубинками. А этот – гордый, презирает оккупантов…

Пан неожиданно засмеялся, разглядывая спину полицая, и пояснил:

– Представил себе нашего участкового с дубинкой…

– Да уж, – согласился старший сержант, – это тебе не народная милиция…

Они прошли еще с десяток-другой шагов, как Пан насторожился, заслышав неподалеку стреляющий звук мотоциклетного мотора, и тут же из-за поворота, из маленького проулка, выскочил на скорости под полсотни километров огромный, черно-блестящий, с длинными изогнутыми рукоятками руля мотоцикл. «Как это он в такой тесноте до такой скорости разогнался?» – успел удивиться Пан. А дальнейшее происходило автоматически, как бы и вне его желания и нежелания.

Верхом на железном коне, навстречу солдатам двигался огромный мужик с красным, проспиртованным и продубленным лицом и длинными рыжими волосами, развевающимися у него за спиной, как знамя. Над левым плечом мужика торчал приклад винтовки или карабина.

Собирающего деньги с наркоторговцев и проституток курьера местного босса, владеющего здесь и на соседних улицах этим грязным «бизнесом», все звали просто Патриком за рыжие ирландские волосы и страстную любовь к виски. Было у него и официальное имя, но его знали лишь полицейские и адвокаты. В этот вечер Патрик, как всегда, ехал за выручкой, совершенно позабыв после влитого в себя стаканчика-другого, и про оккупацию, и про комендантский час, который, вообщем-то, и так не особо соблюдался. Но сегодня ему не повезло наткнуться на трех иноземных солдат, прогуливающихся по городу.

Выхватывая пистолет из-под штурмкомба и одновременно чуть приседая, что бы для упора коснуться коленом асфальта, Пан сделал только один выстрел. Массивное тело мотоциклиста, будто ветром сдуло с седла. Шокированный отсутствием седока и таким пренебрежительным к нему обращением железный конь прокатился еще метров двадцать и возле фонарного столба заглох, и упал на бок.

– У меня спокойно, – сказал в ухо Пану старший сержант, и только тут солдат заметил, что Успенский тоже стоит на колене, вот только лицом в другую сторону и защищает тыл своего товарища, медленно поводя длинным стволом «семена» из стороны в сторону.

А сбитый Успенским с ног Пельмень копошится на асфальте, слабо, со всхлипами, постанывая и размышляя, – вставать ли сразу или дождаться команды старшего сержанта.

А блуждающий по улице народ, кажется, так ничего и не понял, кроме того, что рыжий Патрик почему-то вылетел с мотоциклетного седла и расшибся. Грохочущий движок полностью погасил звук выстрела. И, поглядывая на принявших странные позы бойцов, люди начали потихоньку подходить поближе к упавшему мотоциклисту и его железному коню.

– Пойдем, и мы глянем, – сказал старший сержант, подымаясь на ноги и отряхивая с левого колена пыль. – Пельмешкин! Подъем!

Пан, поднявшись с колена и расстегнув для удобства пару пуговиц, сунул пистолет в пройму комбинезона, под ремень и пошел к убитому им Патрику, нисколько не сомневаясь в результате своего выстрела.

Заметив движение солдат к упавшему, люди сгрудились в основном на краю проезжей части, опасаясь подходить поближе. Даже вездесущие мелкие мародеры-мальчишки, знающие, что у Патрика всегда найдется, чем поживиться, не рискнули подходить к телу.

– А ты хорошо попал! – похвалил подчиненного старший сержант, разглядывая маленькую дырочку точно в переносице лежащего на спине мужчины. – Это метров-то с сорока, да на скорости…

– Про лицо я уверен был, – ответил Пан, – тут не промахнешься, а вот в переносицу случайно угодил.

– Самокритика – великая вещь, позволяет не зазнаваться, – дружески похлопал его по плечу Успенский. – Но тебе сейчас можно и позазнаваться чуть-чуть. Выстрел отличный. Ты «семена» своего давно пристреливал?

– Как получил, а потом – всё из винтовки, – сознался Пан.

– Тогда с меня поощрение, – отозвался Успенский.

В это время к ним подошел осторожными шагами тот самый брезгливый полисмен. Он оглядел со стороны труп Патрика и принялся что-то горячо, но негромко и без широких жестов, говорить Успенскому. Тот только поморщился и толкнул локтем Пельменя, застывшего возле трупа, как соляной столп.

– Это самое… – заторопился, будто очнувшись со сна, Пельмень, – он говорит, что вы убили гражданина города, ну, горожанина, который, как бы это, не нарушал законов, поэтому вам придется пройти с ним в полицию и дать показания…

– Скажи ему, – чуть с ленцой, так знакомой Пану по подростковым разговорам перед большой, «стенка на стенку», дракой, проговорил Успенский, – скажи ему, что он может пройти в жопу. И сам по себе, без нас. Потому как было распоряжение коменданта города, не появляться на улицах с оружием. Даже полиции это касается. А уж тем более этого… гонщика…

Сержант наклонился, вцепился всей пятерней в кожаную куртку убитого и резким рывком, будто тряпичную куклу, перевернул массивное тело Патрика. Народ у края тротуара ахнул, разглядев в тусклом свете, что вместо затылка у ирландца образовалась кроваво-серая каша. Но не на это указывал Успенский, а на дробовик, который продолжал висеть за спиной ирландца, правда, уже сильно помятый от удара об асфальт. Достав из кармана скромный перочинный нож, старший сержант двумя ударами обрезал держащий дробовик ремень, подхватил за ствол ружье и сильным ударом о бордюрный камень разбил замки.

– Вот так-то, – с удовлетворением сказал он, отбросив обломки и вытирая руки прямо о штаны. – А ты говоришь – пройдемте… Это мы дальше в бар «пройдемте», а ты, придурок, будешь здесь стоять и своих дожидаться… Можешь и это перевести, Пельмень…

Пока, захлебываясь в словах и жестикулируя, Валя переводил полисмену слова Успенского, толпа у края дороги образовалась уже приличная, любопытная, но спокойная, похоже, видавшая на этой улице и не такие виды, как кем-то застреленный курьер местной мафии.

Старший сержант крепко прихватил за плечо все еще продолжающего что-то внушать полисмену солдата, и подпихнул его в том направлении, куда они и шли до этого происшествия. Следом за Пельменем шагнул на тротуар и Пан, отметив, что люди, как испуганная стайка воробьев, отскочили от них, давая дорогу. «Второго уложил, а все еще без войны», – подумал Пан, подстраиваясь к широкому шагу старшего сержанта.

До бара было совсем недалеко, и, открывая массивную дубовую дверь, пестрящую какими-то наклеенными разноцветными бумажками с местными надписями, Пан успел заметить, что пометавшись над телом, полисмен махнул рукой и зашагал куда-то в сторону.

– Звонить пошел своим, – пояснил Успенский, отследивший взгляд бойца. – Тут, у них, телефоны в каждом магазинчике и даже в аптеках. И всё работает… 

Другие произведения автора:

Пыль. Часть II. гл.4

Искушение

Ветер

Это произведение понравилось:

Елена Асеева