Перевертыш гл.3

***

За громким, раскатисто-рычащим, иностранным названием «бар-р-р» скрывалась длинная неширокая комната, под потолком которой крутились лопасти нескольких вентиляторов. А вдоль одной стены, дальней от входа, тянулась обитая цинком стойка, отгораживающая заполненный бутылками буфет от полутора десятков массивных, но небольших столиков. Слева и справа по краям стойки возвышались высокие, неудобные даже на взгляд, табуреты, на которых громоздились любители не отходить далеко от выпивки.

За несколькими столиками, нещадно дымя, сидело с десяток посетителей, все – мужчины лет тридцати-сорока. Возле стойки выпивали еще трое, их обслуживал бармен в белой рубашке и галстуке-бабочке, какие Пан видел только в кино, а у служебного выхода толпились три девчушки в коротеньких юбочках и одинаковых, темно-синих фартучках, явные официантки.

И мужчины за столиками, и девчонки у выхода о чем-то непрерывно разговаривали между собой, то повышая, то понижая тональность незнакомых Пану слов, создавая невнятный, но постоянный шум, гасящий любые другие звуки в помещении.

– О! Мистер водка! – густым, как из бочки, голосом поприветствовал вошедших второй бармен, одетый в простую клетчатую рубашку с расстегнутым воротом.

– А тебя здесь знают? – поинтересовался Пан, подтолкнув локтем Успенского.

– Да он всех наших так зовет, – засмеялся Успенский, – мы ж сюда только ради водки и ходим…

Старший сержант помахал бармену рукой и подтолкнул товарищей к дальнему от входа столику, вокруг которого было пусто, посетители предпочитали лакать свои дозы виски поближе к дверям. Едва они расселись вокруг маленькой столешницы, как тот самый бармен, забивая уши бойцам непрерывной, непонятной речью, подошел к столу. В словах мужчины Пан улавливал только «водку», да и то с большим трудом.

Успенский, открытой ладонью показав бармену, что бы тот заткнулся, приказал Пельменю:

– Ну, давай, переводчик, проси себе чего хочешь на ужин, а нам с Паном – по паре бутербродов с лососем и маслом, этот знает, как сделать для нас, ну и, попозже, по куску мяса, стейк называется, только без всяких там гарниров и подлив, одно мясо. И на всех пару бутылок водки… Пан, ты представь, у него тут «Смирновскую» наливают, а я про нее только в книжках про царские времена читал…

Пока Пельмень выяснял у бармена местное меню, что бы заказать себе что-нибудь знакомое и кошерное, пока объяснял заказ для Успенского и Пана, размахивая при этом руками, как будто находился на трибуне и убеждал собравшуюся его послушать аудиторию в подлой сущности мирового империализма, Пан спросил старшего сержанта:

– Скажи, а чего это ты там, на улице, девчонку ту, губастенькую, отогнал? Вроде бы, проблемы у нее с матерью и братьями, может, помочь надо было?

– Ты правильный товарищ, Пан, – одобрительно кивнул Успенский. – Правильный потому, что не стал там же разбираться, и еще – потому, что не забыл. Я тебе, как мужик мужику скажу: никогда не верь проституткам. Даже когда они говорят правду – не верь. Ну, работа у них такая, на жалость разводить, особенно, если видят, что мужик с деньгами…

– Да по нам разве скажешь, что мы денежные? – удивился Пан.

– А у них тут, у всех, считай, нюх на деньги, – пояснил Успенский. – Ты еще и слова не сказал, а эти вот… уже знают, что у тебя в кармане водится. Потому-то эта мулаточка и подошла, хоть и понимала, что рискует…

– А чем она рисковала-то? – снова удивился Пан.

– Знаешь, они до сих пор считают, что скоро всех женщин мы социализируем, а проституток вообще вывезем в Сибирь, обслуживать задаром «зэка» в «гулаг»… – последние слова старший сержант выговорил с непередаваемым акцентом.

Пан засмеялся, а продолжающий разбираться с заказом бармен вздрогнул, услышав «страшные русские слова». Пельмень, не поняв, чего испугался бармен, обрадовался и даже повысил тон, требуя незамедлительного и точного исполнения своих слов.

– Пропаганда, – пожал плечами Успенский. – У нас ведь тоже иной раз такое в газетах нарисуют, хоть плачь, хоть смейся. Только мы же не так воспитаны, что бы просто на слово верить, а они тут – как дети, ей-ей…

Принявший, наконец-то, заказ бармен отскочил от их столика к служебному входу и погнал внутрь девчонок, слегка похлопывая их по попкам. Проводив их взглядом, Пан спросил:

– А наши что же? не пробуют их распропагандировать?

– Так мы для этого по городу и ходим, – пояснил Успенский. – Думаешь, командиры не знают, что мы по самоволкам шаримся? Просто – не всех пускают, вот и все. А так, пожалуйста, пришли мы в бар, не звери, не в валенках с балалайками. Пельмень, так вообще по ихнему шпрехает за милую душу. И платим, как порядочные, и никого в колхозы не гоним. Привыкнут постепенно, если захотят. Тут главное, свой характер показать, что б еще и на шею не сели, что б знали, мы за словом в карман не полезем, и дело у нас не заржавеет…

К концу маленькой, внеслужебной политинформации невысокая худенькая девушка принесла к их столику две бутылки водки и три граненых стакана из мутноватого простого стекла. Выставив все на стол, ловко поменяла пепельницу, в которую бойцы уже заткнули остатки своих папирос. На несколько секунд застыла у столика, как статуэтка, дожидаясь по привычке возможных распоряжений.

– Ты ей скажи, Пельмень, что б не суетилась, особенно с пепельницами, надо будет, позовем, кстати, спроси хоть, как её зовут, а то тут раз от раза все новенькие, да новенькие… – пояснил Успенский.

Девушку звали Джейн, и она, отойдя от столика, приткнулась у служебного входа.

– Ну, давайте, ребята за Победу, – разлив водку, предложил традиционный тост Успенский. – За нашу очередную победу над врагом!

Дружно звякнув стаканами, они выпили по сто пятьдесят разлитых граммов, даже не вспомнив о еще не принесенной закуске. Но, надо отдать должное по-простецки одетому бармену, который был еще и совладельцем этого заведения, бутерброды с красной рыбой появились почти сразу после выпитого. Солидные куски черного хлеба были густо намазаны сливочным маслом, а сверху розовели лоснящиеся, свежие кусочки лосося.

– Это уж я их научил так бутерброды делать, – похвастался Успенский. – Знаешь, какие тут раньше подавали? Смех на палочке… хлеба, как у нищих украли, без масла и шматочек рыбки, что б только запах во рту остался…

– Экономят что ли? – спросил Пан. – По их рожам-то, на улице, не скажешь, что голодают сильно.

– Не только, дорого у них тут все, особенно масло, – пояснил старший сержант. – Говорят, из-за войны, а мне почему-то кажется, из-за частников. Какую цену хотят, такую и ломят, что б побольше денег загрести.

Сержант и Пан уже доели свои бутерброды и собирались налить по второй, когда Джейн, на полминуты исчезнув из поля зрения, принесла к их столику огромную тарелку с жареной курицей для Пельменя и что-то спросила. Поняв её и без переводчика, Успенский кинул: «Тащи, давай, и мясо…», а сам, разливая водку, сказал:

– Погодил бы жрать, Пельмень, сейчас выпьем, поешь…

– Я сегодня и так без ужина, – отозвался Валентин, руками отрывая от курицы куски и поспешно запихивая их в рот.

– Ты бы армию не позорил, ел культурно, а то аж слюни текут, – сделал ему замечание Пан.

– Культурные люди, как раз, едят курочку руками, – глотнув, огрызнулся Пельмень, – а еще – не замечают, если кто-то при них что-то делает не так, как им нравится…

– Во закрутил, – покачал головой Успенский. – Тебе ж просто сказали: не жри, а кушай, а ты уж и Чехова вспомнил, и культуру свою.

Джейн принесла мясо, и Успенский, уловив момент, когда она наклонилась над столом, расставляя тарелки и приборы, сунул ей в карманчик фартука сложенную вдвое купюру. Приметивший это Пан поинтересовался:

– А ты уже и чаевые научился давать?

– А то, – улыбнулся Успенский, – пусть девчонка порадуется, не все ж только хозяевам… Вторую пьем без тостов, просто под мясо…

Пан, ловко орудуя вилкой и ножом, принялся поедать сочное, хорошо прожаренное мясо, аккуратно нарезая его на небольшие дольки. Тут пришло время удивляться и Успенскому.

– Где это ты так наловчился? – спросил он. – Я-то считал, что ты деревенский…

– Не-а, городской я, из Владимира, вот только призывался с области, потому все так и считают, – рассказал Пан. – Отец у меня инженер, по дизелям, когда под Владимиром танковый завод строить начали, его туда и прикомандировали. Вроде бы и всего-то ничего – пяток километров, а уже считается область. Хотя и работают у нас все городские…

– Сам-то успел на заводе потрубить? – спросил старший сержант.

– Почти два года после школы, – кивнул Пан. – На сборке сначала, потом в инструменталку перевели, только никакая это не специальность – сборщик, если полжизни там не отработаешь… А ты кем на гражданке был?

– Кем я только не был, – вздохнул Успенский, и Пан понял, что тот не хочет говорить о том, что было с ним до войны. – Вот только уже забывать стал про это, с первых же дней воюю, еще с Западного фронта…

– А я вот… – начал говорить Пельмень, одновременно выхватывая из тяжелого деревянного стаканчика, стоящего в центре стола, пачку салфеток и обтирая промасленные, жирные пальцы.

– А вот про тебя уже весь батальон всё знает, – остановил его старший сержант. – Достопримечательность ты наша… местного масштаба…

И в самом деле, удивившись такому «подарку судьбы», все батальонные офицеры сунули нос в личное дело рядового Пельмана едва ли не сразу после его прибытия в часть. Ну, а дальше информация пошла распространяться, как волны от брошенного в воду камня. Через три дня все знали, что Валентин вырос в семье некрупного, но все-таки ученого, работавшего сначала в «шарашке», потом освобожденного и продолжившего свой труд в той же «шарашке», но с возможностью ночевать в семье. Мама его всю жизнь просидела дома, даже когда муж пребывал в заключении, подторговывала мелкими вещами среди подруг и знакомых, перепродавала чьи-то фамильные и не очень драгоценности, поддерживая семейный бюджет. А сам Валентин с детства старался выделиться в учебе, занимаясь в основном зубрежкой, но неожиданно открыл в себе талант полиглота, выучил к концу школьного обучения два языка совершенно самостоятельно, а при поступлении в вуз решил специализироваться на языке великих мореплавателей и кровожадных пиратов и его диалектах в колониальных и бывших колониальных странах. Пожалуй, сейчас его новозеландский был лучшим в стране, если бы вздумалось проводить такой конкурс среди тех полутора десятков, кто был настоящими знатоками диалектов. Так бы и жил спокойно Валя Пельман, изучая в свое удовольствие различия между оклендским и мельбурнским произношениями, но… На Западе грянуло грандиозное замирение, обозначившее нашу победу, зато нахмурились политические тучи на Востоке и разразились грозой войны уже здесь, сначала в Азии, а потом и за океаном.

В этой связи военкомы быстренько прошерстили университеты с целью усиления офицерского корпуса в первую очередь техническими специалистами, ведь многие их тех, кто начинал войну на Западе, имели чаще всего за спиной простые военные училища, готовящие взводных лейтенантов без особого углубления в физику, механику, радиодело. Теперь же ребятам, окончившим три-четыре курса, досрочно выдавали дипломы, а вместе с дипломами и погоны с одной маленькой звездочкой, и направляли в действующую армию командовать радистами, ремонтными мастерскими, разведподразделениями дальней артиллерии, постами ПВО. Многих приписывали к штабам, и лишь десятая часть скороспелых выпускников попадала в боевые части.

Так получил диплом и Пельман, но – нет правил без исключений – ни у кого из военкоматовских работников не поднялась рука написать ему представление на офицерское звание. И пришлось Вале, пусть и по особым документам, отправляться в действующие войска рядовым. А тут уж роковая случайность занесла его во вроде бы временно тыловой, но штурмовой батальон.

– Ты у нас самый настоящий сибирский… пельмень, – закончил Успенский свой комментарий.

– Так ты из Сибири? – удивился Пан. – Вот бы никогда не подумал.

– Из Новосибирска, – с непонятной гордостью сказал Валя.

– Вот только местным никогда не говори, что ты из Сибири, – продолжил старший сержант. – Они тут сибиряков совсем не так представляют…

– В валенках и с балалайкой? – засмеялся Пан.

– Ну, во всяком случае, не таких неуклюжих заморышей, – ответил Успенский и предупредил попытку Пельменя встать: – Ты куда это собрался?

Слегка опьяневший Пельмень твердо, но чересчур размашисто кивнул на маленькую дверцу с двумя нолями в углу бара.

– Туда… по нужде, товарищ старший сержант…

– Вот, не было печали… Пан, сходи-ка ты вместе с нашим доблестным воином… – попросил Успенский.

– Зачем это? – дернулся, было, возмущенный Валя.

– Затем, что в оккупированном городе военнослужащим запрещено в одиночку посещать укромные, скрытые от наблюдения места, – пояснил Успенский. – А уж там местечко самое что ни на есть укромное…

Пан тоже с удивлением глянул на старшего сержанта, но, получив утвердительный кивок, сообразил, что тот не шутит. «И в самом деле, мало ли что, а мы-то – в самоволке, – подумал Пан. – Да и за другом этим, пельменным, глаз да глаз нужен. Он ведь и в дырку унитаза провалиться может…»

В маленьком, чистеньком туалете на три кабинке было удивительно уютно и тихо, даже, кажется, табачным дымом пахло не так сильно, как в общем зале. Пан шагнул было на выход, оставляя Пельменя в принятом в таких случаях уединении, как что-то привлекло его внимание в дальней, крайней кабинке.

Крепко сжав рукоятку уже выручившего его сегодня «семена», Пан рывком распахнул крайнюю дверцу и замер удивленный. На унитазе, откинувшись спиной к стенке, восседал худой мальчишка с глубоко запавшими глазами, смугловатый, но не мулат, а просто обветренный, подзагоревший здешним летом. Но – вот странно, штаны на мальчишке не были ни спущены, ни даже расстегнуты, а вот курточка – наоборот, да еще и закатан левый рукав выше локтя. Правой ладонью мальчишка зажимал левый локоть и тихонько вздыхал, будто бы спал и видел приятные сны. Глаза его были полу прикрыты, и на открывшуюся довольно шумно дверцу кабинки мальчишка не обратил никакого внимания.

– Что это с ним, Пельмень? – позвал Пан своего «конвоируемого», поспешившего уже забиться в первую же кабинке.

– Да не знаю чего с кем, – простонал от удовольствия Валя, впервые за несколько месяцев попав, наконец-то, в нормальный сортир с проточной водой и фаянсовыми стульчаками.

Ему в голову пришла глубокая, философская мысль, что он напрасно в предыдущие выходы в город на замполитовские экскурсии пренебрегал такой роскошной возможностью побаловаться благами цивилизации.

Пан выглянул из сортира, махнул рукой, подзывая к себе докуривающего очередную папироску Успенского.

– Что у вас тут? – недовольно буркнул старший сержант, через мгновение входя в сортир. – Без присмотра уже и в такое место нельзя отпустить?

– Глянь, что это с ним? – не обращая внимания на недовольный, ворчливый тон ветерана, спросил Пан.

Успенский наклонился над мальчишкой, уверенным жестом приподнял тому веко, вгляделся в расширенный во всю радужку зрачок, быстро охлопал карманы курточки и достал оттуда обыкновенный медицинский шприц со странным, самодельным колпачком на иголке.

– Ясно? наркоманус вульгарус… – сказал брезгливо Успенский, демонстрируя шприц Пану и поспешившему на голос старшего сержанта выбраться из своей кабинки Пельменю.

– Кто-кто? – не сообразил сразу Пан.

– Эх, ты, а еще говоришь, что городской, – неуклюже пошутил Успенский. – Наркоман это. Вколол себе дозу и витает где-то в облаках. А ты тревогу поднял… Хотя – очень правильно, что поднял. Я ведь здешнего хозяйчика предупреждал…

Успенский подтолкнул к выходу Пельменя:

– Ну-ка, свисни там того мордоворота, что нас встречал… в клетчатой рубашке…

Через полминуты хозяин стоял уже перед кабинкой и сбивчиво, то и дело размахивая руками, будто пытаясь взлететь под низкий потолок заведения, объяснял что-то не успевающему переводить Пельменю.

– Он этого паренька не знает… Вроде бы, он зашел полчаса назад… взял кружку пива, заплатил и присел в сторонке, начал пить, а потом отошел в туалет… говорит, сразу и мы пришли, и он уже не присматривался, куда паренек делся…

– Врет и не краснеет, – прокомментировал Успенский, – только это ему не говори… А скажи так. Мне, мол, наплевать, чем и как травятся его соотечественники. Мне даже наплевать, если он им отраву поставляет. Но вот что бы при нас такого никогда не было. Иначе, в следующий раз я сюда приду с огнеметом, и от этого бара останутся дымящие головешки. Доходит?

Раскрасневшийся от волнения хозяйчик яростно кивал на каждое слово, переведенное Пельменем, временами переходя чуть ли не на поясные поклоны.

– Ну, вот то-то же, хоть и не верю я тебе ни черта, – погрозил ему старший сержант. – А теперь, ребята, пойдемте-ка допьем оставшиеся двадцать капель и прогуляемся в какое-нибудь более веселое заведение…

Народу в баре прибавилось за те несколько минут, что солдаты и хозяин отсутствовали в зале. Один из столиков у входа заняли три девчонки в коротких юбках, еще две взгромоздились на табуреты у стойки и уже посасывали через трубочки из высоких стаканов какие-то коктейли.

С сожалением глядя на остатки водки в бутылке, Пан спросил Успенского:

– А что это девчонки по ночам здесь в барах делают? Неужто тоже проститутки?

– А кто ж еще по ночам работает? – хохотнул Успенский, наблюдая за тем, как из туалета двое мужичков в странных балахонах серого цвета вытаскивают наркомана и ведут его к служебному входу. – Только эти девочки повыше классом, чем уличные. И берут подороже, да еще могут заупрямиться и отказать, если уж совсем клиент не по вкусу…

– Вот даже как, – протянул Пан, до сих пор считавший, что проститутка никому отказать не имеет право, ну, или не должна, как правильнее?

– Ладно, нагуливай аппетит, снайпер, – сказал Успенский, – сейчас допьем и пойдем туда, где самые смелые мечты исполняются…

– К проституткам не хочу, это аморально, – неожиданно заявил Пельмень, которому водка ударила в голову.

– А ты и не пойдешь, – засмеялся Успенский, – будешь под дверью дежурить, ну, а не хочешь под дверью, то свечку подержишь… это вполне морально… и кошерно, наверное, а, Пельмень?

Обиженный Пельмень хотел было еще что-то возразить, но старший сержант быстро разлил остатки водки, без тостов и предупреждений проглотил свою дозу.

– Хватит рассуждать, засиделись мы тут, – сказал он, вставая и оправляя штурмкомб.

Так получилось, что Пан поднимался из-за стола последним и заметил, как прибиравшая грязные тарелки Джейн оборонила маленький листок бумаги прямо возле его уже пустого стакана. Пан, совершенно не соображая, зачем он это делает, подхватил стакан вместе с бумажкой, поглядел его на свет, изобразил на лице сожаление и встал, одновременно пряча листок в карман комбинезона. «На улице посмотрю», – решил он, догоняя идущих на выход товарищей. 

Другие произведения автора:

Искажение. Возвращенка

Грустная сказка. VI

Искажение. Исход

Это произведение понравилось:

Елена Асеева