Город посреди леса (рукописи, найденные в развалинах): 37

Кондор

 

   — Ч-черт!..

   — Да тихо ты!..

   — Проклятье… туман… – Далее последовала непарламентарная лексика, Виктор сидел на грязном полу и обеими руками сжимал левую ногу. Надеюсь, хоть не сломал. – Чтоб тебя… с-сука…

   — Очень содержательно. – Даклер усадил Майю к стеночке и, подойдя к Тележкину, присел напротив него. – А я тебе говорил, не лезь вперёд, это тебе не конкур. Балда.

   — Пошёл ты!..

   — Я сейчас без тебя пойду, если не заткнёшься. – Даклер спокойно полез в сумку за аптечкой. – Нафиг мне надо тебя лечить.

Витька, может, и не был с ним согласен, но на всякий случай примолк. Джереми извлёк рулон эластичного бинта и отцепил с пояса фляжку.

   — Руки помыть можешь в канале, – съязвил я, присоединяясь к Майе. Даклер не обернулся.

   — Это не вода, товарищ полковник.

   — Так и знал, – показательно огорчился я, наблюдая, как он от души льёт самогон на ранку – при падении Тележкин ещё и раскроил колено об камень. Виктор задохнулся, но хоть больше не матерился, что не может не радовать. Здесь все-таки ребёнок.

Дальше мы шли уже гораздо медленнее – Тележкин хромал, мы с Даклером просто сильно устали, а тоннели казались бесконечными. Один только Гверн бежал, опустив нос к грязному полу, по-прежнему бодро, будто сил у него на целую дивизию. Я удивлялся, как он чует знакомый запах среди удушливой гнилой вони канализации – но пёс ни разу не задержался, не сбился, не потерял след. Майя тяжко вздыхала, Витька тихонько ругался, а Джереми хрипел как загнанный конь.

Наконец, мы вышли в узкий коридор, где к запаху нечистот примешалось что-то горючее. Решетчатые мостки по бокам от старости кое-где провалились, образуя неровные дыры, обрамлённые торчащими ржавыми лохмотьями. Пришлось спуститься в воду и шагать по пояс в грязном потоке. Виктор захрипел – едкая грязь проникла под повязку.

   — Уже близко, – сообщила Майя. Прошло несколько часов с тех пор как мы влезли в канализацию, и голова напрочь отказывалась соображать, так что я, наверно, с минуту пытался осилить, почему Гверн растерянно крутится на месте, не спускаясь в воду, и жалобно скулит.

   — Придётся привязать собаку, – мрачно резюмировал Даклер. – Иначе он здесь останется хозяина ждать.

   — Ну и пусть ждёт. – Я по голосу понял, что Витьке уже было плевать на все – лишь бы это приключение поскорее закончилось. – Мы же все равно вернёмся.

   — Его сожрут, – возразил я. – Давайте привяжем.

   — Вам охота с ним возиться?!. – устало возмутился физик, но я уже двинулся обратно.

   — А чего с ним делать. Гверн, иди сюда.

Пёс настороженно замер, наблюдая за мной и, видимо, ожидая, что я вылезу обратно, но я только взял у Майи поясок от платья и быстро смастерил петлю. Поясок был тоненький, и вряд ли способный удержать такую крупную собаку. Впрочем, если Гверн рванётся, я его так и так не удержу. Раны помешают.

Поняв, что его хотят силой затащить в канал, пёс прижал уши и угрожающе оскалил зубы, но я оказался быстрее и ухватил его за ошейник. Гверн зарычал, но почему-то не двигался, оставаясь в боевой стойке. И я не сразу понял, что смотрит он не на меня – а на кого-то за моей спиной. Щёлкнул затвор. Я медленно обернулся.

   — Пришли, лапочки! – неприятно пропел кто-то.

По обе стороны стояли двое с оружием. Третий вышел из чёрного провала коридора на остатки мостков.

   — Экспедиция завершена. Бросайте оружие, или чего у вас там.

   — После вас, – огрызнулся я – и тут же пуля свистнула мимо уха.

   — Быстро!

   — А если нет? – спокойно осведомился Джереми. Вооружённые растерялись, впрочем, ненадолго.

   — Тогда мы вас убьём! – Потрясающе свежая мысль.

   — На каком основании? – продолжал Даклер, ничуть не впечатлившись. Мы тоже расслабились. Когда грозят оружием и при этом сами не знают, для чего, вряд ли можно схватить пулю. Обычно так делают те, кто сам смертельно напуган.

Я не ошибся. Ребята переглянулись и замолчали, обдумывая ответ.

   — Предлагаю опустить стволы и поговорить по-человечески, – сказал я. – Без стрельбы и воплей. Вы пугаете собаку.

Одно дуло отвернулось. Тот, что стоял на мостках, опустил винтовку.

   — Так вы не из этих?..

   — Из кого?

   — Которые весь город разнесли.

   — Бинго, – проворчал Даклер, поудобнее перехватывая Майю. Девочка спала, уткнувшись ему в плечо, но от движения встрепенулась.

   — Что-то случилось? – спросила она.

   — В нас целят из пистолета и ружья. Спи. – Джереми поднял взгляд на незнакомца и повысил голос. – Это они Казимира похитили?

Ребята совсем растерялись.

   — Вы знаете Казимира?

   — Казимир сам кого хочешь, похитит, – фыркнул тот, что с ружьём. Голос оказался высокий и чистый.

   — Девчонка, – удивился Даклер.

   — Лаура! – приподнялась Майя.

   — О… так вы знакомы? – риторически спросил Тележкин, который стоял, привалившись к трубе.

   — Так ты жива?! – присоединилась Лаура.

   — Да! Не бойтесь, это свои. Они не опасны нам.

   — С чего ты взяла? – насторожился обладатель винтовки.

   — Они – друзья Дэннера.

   — Тьфу, ты! – лицо паренька озарила широкая, радостная улыбка. – Порядок, это действительно свои.

   — А Дэннер жив? – Лаура торопливо щёлкнула предохранителем и отвела ружье за спину, шагнув вперёд.

   — Командир-то? – фыркнул Джереми. – Живее всех живых, чего ему.

   — У вас что, Дэннер в качестве пароля? – полюбопытствовал я, и третий из ребят пояснил:

   — Нет, но, если вы действительно его друзья – мы не враги вам.

Черт побери, да это же дети…

Лауре на вид лет пятнадцать, самым старшим казался парень с винтовкой – старше девочки на год-два, не более, а последний, так и подавно, ростом ему по плечо.

   — А отзыв – Лесли, ага, – засмеялась Лаура. – Или Аретейни.

   — Вы и Лесли знаете? – удивился Виктор.

   — Разумеется, – ответил я вместо ребят. – Они же вместе ходили в подземный город, все четверо.

Младший подошёл совсем близко, и я различил черты лица. Азиат. Может, потому и невысокий.

   — Я Джанджи, – представился мальчик. – А он – Артур. Мы тоже ищем Казимира. Так вам известно, куда он пошёл?

 

Аретейни

 

   — Лидия!.. – пробормотала я и сама не успела заметить, как прижалась к ней. Навалилась вдруг безысходная, тоскливая усталость, хотелось открыть глаза и увидеть распахнутое окно, утренний свет и старый комод, убедиться, что ничего этого не было, что пожары и убийства, раны друзей и пропажа Нэйси и Алисы, смерть Лесли с Обрезом – все это сон, кошмарный, тяжёлый – но все-таки сон. Увидеть серое утро и Дэннера с книгой в руках – живого. Без чёрной пустоты в глазах, без окровавленных повязок и…

   — Ну ладно, отпусти уже. – …И без усталого равнодушия в голосе.

Чтобы не было всего этого. Не было…

   — Кто-нибудь, заберите Нэйси из танка. Пусть на кровати поспит.

   — Нэйси?!. – Лидия вздрогнула, но руки не разжала. – Она жива, вы нашли её?.. А где Алиса?

   — Если бы мы знали – она была бы уже здесь! – Дэннер вдруг оттолкнул Лидию и, резко развернувшись, вышел обратно на улицу. Я даже вздрогнула – он никогда так не разговаривал. Никогда и ни с кем.

Черт, мы все сдали… все…

Похоже, поступок нашего командира, резкая интонация добили меня окончательно, и слезы хлынули потоком, обжигая глаза и не давая вдохнуть.

   — Лидия… – выговорила я. – Лидия, ты знаешь… Лесли больше нет… и Джонни… и Алиса… мы… – голос срывался через слово, а я все пыталась не разреветься на весь дом, – мы её…

   — Не надо, – тихо остановила меня Лидия и обняла крепче. – Идём…

Кажется, она усадила меня на диван. А дальше нервы сдали окончательно.

Я, наверно, орала, выла, как раненая собака – помню смутно – а Лидия держала меня в объятиях и молчала. А когда голос охрип, слезы мало-помалу кончились, и в груди разжались тиски, возвращая возможность дышать, оказалось, что прошло всего несколько минут. Это мне померещилась целая вечность.

Дверь растворилась, впуская Дэннера с Нэйси на руках. Она по-прежнему спала, и казалась все такой же беззащитной, и одновременно с тем – странно повзрослевшей.

   — Дэннер. – Лидия гладила меня по голове. – Ты не мог бы осмотреть Лаэрри? Ей плохо, а я сама еле ползаю.

Он кивнул и ушёл на второй этаж, Горислав поспешил следом.

   — Ну, вот, – весело улыбнулась Лидия, поднимаясь. – Мужчин спровадили. Хочешь чаю?

   — Я хочу проснуться, – честно призналась я, и Лидия обернулась от стола. Помедлив, дотянулась до конфорки и поставила чайник на плиту – подогреть.

   — Все хотят, – тихо проговорила она. Задумалась на минуту. Затем спросила: – Скажи… а как Лесли ушла в туман?

   — Огонь. – Я поджала под себя ноги. Теперь сделалось как-то спокойнее – после слез, наверное. Не легче. Но все же – спокойнее. – Белый огонь. Они сгорели, оба. Лесли и Обрез. Мы видели, но не успели им помочь. Мы гнали на пределе скорости. Но вспыхнул белый огонь – он шёл от леса, со стороны болот. У него длинные лучи. И они испепелили их в долю секунды. Словно и не было людей. А затем погасли. И мы увязли в золе…

   — Мы называем её Белой Чертой. – Лидия передала мне чашку и села рядом. Потянулся мятный пар. – Она непредсказуема. Долгие годы она неопасна, только тянет жаром и сушит, но, если идти быстро, не успеешь обгореть. А потом резко вспыхивает и – испепеляет все вокруг. Последний раз вспышек не было целых двенадцать лет, и мы уж решили, что Черта уже не проснётся… Ты можешь это объяснить?

   — Нет, – я озадаченно покачала головой. – Надо подумать. Лидия, а кто ещё остался?

Она осторожно переменила позу и принялась перечислять.

   — Кондор остался, Тележкин, Даклер (а чего ему сделается) … и Лаэрри. Есть ещё Этерна, но о ней ничего не известно.

   — И все?.. – Я невольно подалась вперёд, стискивая чашку. Пальцы заледенели. – Больше никого?..

   — О других не знаю. Надеюсь, остались…

Меня вдруг охватила злость. На себя, на Горислава, на Дэннера – что оставил раненого друга у этой проклятой Черты, на Нэйси и Алису, которые попёрлись неведомо куда… на Лесли, которая потащилась за ними. А больше всех – на себя.

   — Ясно… мы ведь поищем их, правда, Лидия? Мы ведь их найдём?

   — Ты чего?..

   — Это все я! Это я задержалась! Это я слишком медленно ехала, из-за меня они и сгорели! И Дэннера едва не сожрали!..

   — Да никто из нас не знал про Черту! – Лидия сжала моё плечо. – Нет у нас в Городе правых и виноватых! Нет!

   — Что?.. – Я настолько удивилась, что даже перестала на минутку истерить. – Как так – нет?..

Лидия сглотнула – ей, раненой, сделалось нехорошо.

   — Это жизнь наша. Как ты не понимаешь? Ты здесь новенькая, тебе тяжело привыкнуть ко всему этому, да? Да у нас постоянно кто-то умирает. Пойми, наконец: постоянно. И каждый раз думать, кто именно здесь промедлил, не успел, не доглядел – недолго свихнуться совсем.

 Да… – Она вдруг, коснувшись пальцами висков, горько усмехнулась. – Вы с Дэннером стоите друг друга. Он слишком много обвиняет себя, вот и съехал с катушек. И ты… ты такая же. Точно такая же… Не вини себя, Аретейни. Поверь, здесь – никтоне виноват. Никто из вас.

   — Я понимаю. – Зачем её мучить. – Но ты права – мне тяжело привыкнуть. Ты плохо себя чувствуешь?

   — Да нормально я… Аретейни…

   — Да?

   — Ничего… ты…

   — А ну-ка, ложись.

Звякнула об стол кружка, зашелестел шерстяной в клеточку плед.

   — Ты не будь такой, как он… – Рука Лидии вдруг сжала моё запястье. Я встретила неожиданно ясный взгляд. – Ты будь светлее. У него ведь ни на кого больше надежды нет. Он просто сойдёт с ума. А теперь ещё и город разрушен, он этого не выдержит. Ты – единственное, что у него осталось. Ты спаси его… не дай себя погубить. Обещай…

Боги… да что же это?

Слезы покатились опять, она его любит, черт побери, любит всем сердцем. Да как же так?.. Как же…

   — Я обещаю. Обещаю тебе, Лидия.

Знать бы ей, насколько больше стоит за моей клятвой. Знать бы…

Да только не нужно ей об этом знать.

 

Дэннер

 

Я расклеился.

   — Дэннер… не удивляйся, что я разговариваю. Ты ведь слышал о моей сестре?..

Как кораблик картонный.

   — Она жива. И Волейнар кормил её.

По-моему, это уже перебор для обычного человека. Думайте обо мне все, что захотите...

   — За это я его покрывала. Теперь Волейнара нет, а она сбежала. Она сейчас где-то в городе…

…А я расклеился.

   — Волейнар был, в некотором роде, полезен. Мы держали его при Храме, но не подпускали близко. Он и его Стая чистили окрестные леса…

Должно быть, у меня внутри был некий стержень. Стеклянный такой, но прочный.

   — Он должен был убить Аретейни, но ты успел её увести до его прихода. Пророчество предвещало беду с её появлением в Городе…

…А теперь, вот, он сломался. Тресь!.. И осколки впились в сердце.

   — Значит, смерть Аретейни предотвратила бы беду?

Хватит с меня. Слышите, боги?! Слышите вы меня, туман бы вас побрал?! Хватит с меня! Довольно!

   — Нет. Скорее всего, нет. В Пророчестве об этом ничего не сказано. Но Аретейни не должна была здесь появиться. Она – чужая. А патруль уже не в состоянии защищать Город. Делать это придётся нам.

   — Что с тобой, Дэннер?

   — Только тронь. Только тронь – и Храму конец. Только тронь – и каждый кирпич в пыль рассыплется, каждый из твоих людей тысячу раз пожалеет, что на свет родился.

   — Убери нож, Дэннер. Я не собираюсь её убивать. Теперь поздно. Убери нож. Довольно зла. Небо гневается.

Куда там небу до меня. Был человек – остался оборотень. Волейнар, ты бы гордился такой сменой.

   — Надо найти её. Раненые беззащитны. Представьте себе, что случится, если вампир, столько лет сидевший на голодном пайке, учует кровь.

Ты прикормила оборотня в родном городе. Ты обрекла родную сестру медленно гнить в подвале. Ты молчала не потому, что тебе было больно. Ты молчала – чтобы не выдать себя. И ты, Настоятель. Чужими руками собирался убить беззащитную женщину только за свои предположения, призрачную надежду уберечь старый дом, населённый десятком-другим безумцев.

Почему все так?.. Каким образом друзья обернулись тварями?.. Куда идти?

Не вернуть людей, не спасти город, не воскресить мёртвых. Я и сейчас слышу далёкие крики, грохот взрывов и звон стали. Бой продолжается. Точнее сказать, бойня. Рвутся как гнилые нитки человеческие жизни, полыхают дома – а я пустое место, ноль без палочки, что я могу сделать один против озверевшей вооружённой толпы? Остаётся ждать, когда враги доберутся до нас и – держать оборону. До конца, до последнего дыхания – драться. Защищать тех, кто пока ещё жив – трёх раненых женщин, старика и слишком рано повзрослевшую девочку, девочку, которая совершенно напрасно считает меня почти отцом, потому что настоящий отец её бросил.

Да, их всех, вы не ослышались. Я буду их защищать. И Лаэрри, и Горислава. Потому что, знаете?.. Что бы они ни сделали – они такого не заслужили.

И хватит меня ненадолго. Но у меня хотя бы есть танк… уже что-то.

В шкафу у Лаэрри нашлась бутылка виски. И очень хорошо, что нашлась: она поможет драться смелее, и не чувствовать боли.

А я все-таки сломался.

Ну, вот. Ты плачешь, а, Дэннер?.. Надо бы где-то записать. Точно, в отчёт внесу. Как девчонка. Сижу в сером холодном коридорчике на задворках дома – там, где никто не ходит – сижу в обнимку с бутылкой и задыхаюсь от слез. Мужчины не плачут?.. Иногда слезы текут сами, и им плевать, мужчина ты или женщина. И что мне ещё остаётся делать – пользы от меня никакой.

И вот, что. Нет больше сил. Кончились.

Да и ничего уже больше нет.

Хреновый из меня командир. И совершенно бесполезный патрульный. Никакой защитник. И теперь уже не человек. Одно слово – тварь. Я ничего не могу сделать. Хотя – нет, могу. Влезть в танк, прихватив с собой Горислава с Аретейни и бросив остальных на произвол судьбы. Стрелять в толпу пока заряды не кончатся. Вот только заряды-то у меня не выборочные – отправят в туман и своих, и чужих. И топливо на исходе – Ярополк не пройдёт и сотни метров. Бежать в Храм за новым? Не дотащу.

Ни смысла от меня, ни пользы. Бессилие – оно не обжигает, как пишут в книжках. Оно давит, как многотонная толща океанской воды, невыносимо давит, словно ты вдруг оказался на дне.

   — Дэннер?..

Чувствуешь ты меня, что ли?.. Ведьма… ведьмочка… шла бы ты отсюда, не ломала бы себе романтический образ. А то я ж у вас герой непобедимый. А тут на тебе. Не очень-то на отважного спасителя мира похоже, правда?

   — Дэннер… командир…

Вздрогнула, похолодела рука. Чуткие пальцы отвели волосы с лица, но я так и продолжал сидеть, уткнувшись носом в колени.

   — Дэннер… ты…

Она вдруг резко подалась вперёд, дёрнула меня за плечо – думал, сейчас опять в ухо треснет, а она совершенно неожиданно прижала меня к груди, изо всех сил, так, словно хотела не то удержать, не то унять дрожь в руках. Тёплая и хрупкая, такая родная, и ещё гимнастёрка до сих пор хранит запах гари, сырой холод пустого института, железный оттенок крови – моей крови. Я услышал бешеный стук сердца, частое, прерывистое дыхание.

Не знаю, что меня окончательно добило, а только я и сам разревелся в голос, как маленький ребёнок. Словно плотину прорвало. Я и забыл давным-давно, каково это – когда слезы душат. Теперь пришлось вспомнить.

   — Дэннер… не надо…

   — А сама?.. – отпарировал я, изо всех сил стараясь взять себя в руки и не поднимая головы от её плеча. Ласточка уткнулась носом в мои волосы, и голос прозвучал глухо.

   — А я нормально. Просто мне страшно…

   — Удивила. – Я отстранился, наконец, и снова откинулся к стене. Взял бутылку. Слезы все не кончались. Много, наверное, накопилось. Ласточка как-то неуютно сжалась.

   — Ты не понял. Я не подземных боюсь. И не тварей.

   — А кого? – спросил я, прикладываясь к вискарю. Жидкость согрела изнутри. Как огонь… он вначале согревал дома, а теперь убивает… Боги, ну, что я несу…

Она не ответила, качнула головой и устроилась рядышком, опустив голову мне на плечо. И перехватила бутылку. Я отрешённо наблюдал за ней – ни разу не скривилась, как будто простую водицу пьёт. Крупными, жадными глотками.

   — Скажи. – Отчего-то это вдруг показалось мне предельно важным. Может, алкоголь успел подействовать, искажая восприятие – да только я должен был узнать. Должен.

   — Неважно, – ничуть не изменившимся голосом ответила Аретейни, а я упёрся.

   — Нет, важно.

Она посмотрела на меня и вздохнула.

   — Мне страшно оттого, что ты плачешь. И я не должна была этого говорить. – Ласточка улыбнулась – попытка вышла жалкой и слабой. Но я был ей благодарен хотя бы за попытку. – Так что, ты этого не слышал.

   — Нет, слышал. Поздно. Почему?

   — Потому что… – Она замолчала и снова прижалась ко мне. – Потому что ты всегда всех успокаивал, Дэннер. Ты ведь в самые жуткие моменты улыбался. И это вело нас вперёд. Нас всех – ты заставлял верить и не сдаваться. Даже в пыточной камере. Ты под пытками улыбался, разбитыми в кровь губами – но улыбался. А теперь… если даже ты плачешь – значит, правда, все кончено.

Вот, почему мне страшно. Командир… мой командир… – Голос задрожал и прервался, а тонкие пальцы стиснули мою рубаху.

Я вдруг рассмеялся.

Ласточка испуганно отпрянула, решила, похоже, что я совсем спятил. А мне было и смешно, и стыдно одновременно – подумать только! До чего жалко я, должно быть, сейчас выгляжу! Представьте: я тут сопли распускаю – а она даже не одёрнула, не пристыдила. Она в меня верит.

Даже теперь, когда я сам в себя не верю.

Предать её доверие?

Ну уж, нет.

Еще мне не хватало последнее солнце этого мира погасить. Блестящее от слез, серо-стальное солнце в её глазах…

   — Я в порядке, Ласточка. Просто нервы немного пошаливают. Я в порядке.

   — Правда?..

   — Да чего мне сделается. Отдай бутылку, нам с тобой ещё город спасать.

 

Нэйси

 

Жёлтый свет погас так же быстро, как и разгорелся. Мы с Алисой стояли на уводящей в туманные сумерки тропинке, а вокруг плыли в сером тумане тёмные силуэты деревьев. И никого вокруг не было.

Когда перед глазами растаяли цветные пятна, и стала чётко видна картинка, не сговариваясь, мы двинулись вперёд.

Это было странно и страшно: ноги не чувствовали под собой опоры, словно мы плыли в зыбком мареве, которое гасило любой звук – и только громко, оглушительно, стучало сердце, а деревья протягивали скрюченные ветви. И пустота: ни людей, ни тварей. Мы молчали, боясь заговорить – и не услышать собственного голоса.

Прошло несколько минут, а может – несколько часов, и тропинка вывела на обширную проплешину в чаще, словно выжженный шрам. А спустя секунду я поняла, что здесь когда-то было озеро – бурая иссушенная земля будто промялась в этом месте, плавно спускаясь вниз, затем столь же полого поднимаясь к дальним деревьям.

Но главное – всю поляну усеяли перья. Перья повсюду – серые, ломаные, окровавленные. Красная кровь стыла на мягком пуху, и, приглядевшись, я различила, что это не перья, а крылья. Вывороченные с мясом, изломанные серые крылья, не очень большие, но и не маленькие. Они могли бы принадлежать животному размером с крупную собаку. Целое озеро мёртвых крыльев.

Алиса вцепилась в меня.

   — Не страшно… надо пройти. – Голос задушено сипел. И мы шагнули вперёд, крепко держась за руки, погружаясь в перья все глубже с каждым шагом, с мягким хрустом ломая хрупкие кости. Ближе к середине мы проваливались в перья почти по макушку, разгребая руками тёплое-неживое, задыхаясь в железистой на вкус красно-серой пыли. Наконец, озеро кончилось, и я ухватилась за первую ветку. Она с хрустом надломилась, и по шершавой коре зазмеились, впитываясь, густые черные струйки. Дерево содрогнулось, и вдруг испустило тяжёлый, хриплый, глубинный вздох.

   — Нэйси!.. – зашептала Алиса. – Нэйси, ему больно…

   — И… извини, – пролепетала я, отпрыгивая. Интересно, что бы сказал Дэннер, перебравшись через озеро мёртвых крыльев?.. У меня колени подгибались, и сердце готово было выпрыгнуть из груди…

Тропинка же выныривала и, как ни в чём не бывало, уводила дальше в чащу.

Алиса выковыривала перья из волос трясущимися руками.

А потом лес вдруг кончился, и под ногами разверзлась пропасть. Неглубокая, метров пятнадцать в глубину, и не очень широкая – мне показалось, сквозь туман просвечивает другой берег. Внизу смутно поблёскивал темно-красный поток, отражая от скалистых стен липкий плеск. Тропинка упиралась в добротный деревянный мост из крепкого бруса, и я порадовалась, что хоть не придётся лезть в красный поток.

   — Нэйси, а что мы должны делать? – шёпотом спросила Алиса, но я и сама не знала, и просто сказала ей:

   — Пошли.

И она согласилась.

Мост метров через тридцать благополучно передал нас обратно нашей тропке. На этом берегу деревья стояли реже, и было светлее. Чуть поодаль на самом краю пропасти виднелась человеческая фигурка.

   — Смотри, человек!

   — Нэйси, нельзя! – Рука Алисы крепко обхватила моё запястье. – Гич ведь говорил, что нельзя с ними разговаривать, помнишь?

Я вырвалась.

   — Конечно, я помню. Но может быть, они подскажут нам хоть что-нибудь, а то насчёт того, что мы должны тут делать, Гич ничего не говорил! Я посмотрю.

Алиса съёжилась, но решительно вскинула голову, встряхнув отсыревшими волосами.

   — Тогда я с тобой.

Человек не двигался. Подойдя ближе, мы различили, что это мужчина. Под заношенным плащом угадывалась сильная фигура, и, кажется, он держал кого-то на руках, смотрел в лицо, не двигаясь и не отрывая взгляда. Мы подошли вплотную и тут замерли, растерявшись. Заговорить? Но мы даже не знаем, кто он такой. На земле лежала очень старая женщина в истрёпанном сером платье, из-под которого виднелись затёртые кожаные штаны и сапоги. Лежала неподвижно, словно мёртвая, и голова её покоилась на коленях мужчины.

   — Простите… – решилась, наконец, Алиса. Он поднял голову, оборачиваясь. На плечи упали посеребрённые прямые пряди, из-под капюшона пристально глянули чуть раскосые, живые глаза. Абсолютно черные. И – в контраст с полуседыми, будто присыпанными пылью, волосами – красивое, молодое лицо. Капюшон съехал, открывая растрёпанный хвост, прихваченный кожаным шнурком, шрамы и заострённые уши.

А мы стояли, не в силах вымолвить ни слова.

Губы разомкнулись, прозвучало едва слышное «да?..»

«Что бы вам ни показалось… что бы они вам ни показали…»

Где ты, Гич?! Почему не пошёл с нами?! Ты так нам нужен!..

   — Д-д… Дэннер? – вымолвила я.

Оборотень снова отвернулся от нас, волосы упали на лицо. Он смотрел на женщину.

   — Она спит? – шёпотом спросила Алиса. Он не обернулся.

   — Нет. Она мертва.

   — От тварей?..

   — От старости. – Жилистая рука ласково проводит по застывшему лицу покойницы, снимая платок. Алиса сипло вскрикнула, зажав рот ладонью, а я осторожно опустилась на колени, глядя на женщину. Сделалось плохо.

Совсем старая, сморщенная, ввалившиеся щеки, беззубый рот, широко распахнутые выцветшие глаза и все ещё густые, ломкие волны седых волос, стянутые в неаккуратный узел. Но я бы все равно узнала её. Даже старую, даже мёртвую.

   — Аретейни?.. Как?..

   — Люди смертны.

   — Нет… – Алиса медленно попятилась. – Это морок. Они живы! Мы-то знаем, что они живы…

   — Вы лучше уходите, – по-прежнему не поднимая головы, проговорил Дэннер. В руке он сжимал нож. Потом вдруг запрокинул голову и – вспорол себе горло.

Кровь ударила темным фонтаном, Алиса взвизгнула, а я зачем-то кинулась к нему, подхватив на руки. И в тот же миг взорвалось, ударило, забило мохнатыми крыльями – в воздух взвилась туча серо-бурых ночных мотыльков, а люди исчезли, распались на десятки насекомых. Они взлетали, описав круг, и тут же падали замертво. Спустя минуту, вся земля вокруг была усеяна мёртвыми серыми бабочками.

Никогда не любила этих тварей!

Я вскочила, содрогаясь от омерзения, отмахиваясь, схватила Алису за руку и кинулась прочь, а мотыльки за спиной шелестели, умирая. А потом деревья снова расступились, открывая полянку.

Как ни странно, она сплошь поросла пыльно-серой травой, из которой высовывал гладкий бок большой валун. А из-под валуна выбегали ручьи – очень много ручьёв. Они разветвлялись, синим хрусталём блестели в траве, и каждый был обрамлён в изумрудную сочную кайму. Морось дрожала в воздухе лёгкой кисеёй. Деревья за поляной густо зеленели.

На валуне, поджав босые ноги, сидела девочка лет пяти. В руках она держала книгу, а длинные тёмные пряди рассыпались по плечам. На ней было белое платье и шерстяная кофта, с которой кто-то оторвал все пуговицы.

Девочка казалась неопасной, а тропинка все равно шла мимо неё. И мы не сбавили шага.

 

Дэннер

 

Оставь ты меня, Ласточка, хотел сказать я, но слова застревали в горле и там царапались наждаком. Я ведь знал, что именно этого и боюсь. Что она согласится – так и скажет: знаешь, а ты ведь прав. Псих несчастный, ну, нафига ты мне нужен? Боялся больше всего на свете. И молчал поэтому.

Каким бы я ни был – а я люблю её. Всем сердцем люблю. Оно все ещё у меня есть – сердце. Ума нет, а сердце, вот, есть. Хоть что-то есть.

И не стою я ни капельки её жалости и сочувствия.

Хватит ныть, Дэннер. Прекрати.

Я тихонько вышел на задний двор, подошёл к колодцу и умылся ледяной водой, смывая остатки недавней истерики. Все, привет, возвращаемся. Легче, конечно, не стало, слезы – та ещё пытка. Зато навалилось какое-то равнодушное спокойствие.

Возвращаться в дом не хотелось, да и вообще, хотелось побыть немного в одиночестве, привести в порядок чувства и мысли. Эмоции – результат высшей нервной деятельности, уникальный гормональный синтез, свойственный только теплокровным. Прямо сейчас в моей крови происходят сложнейшие химические реакции, подчиняя, управляя моим поведением. Ну, не чудо ли?.. Чем расплачивается за это человек? Болью, страхом, тоской. И совсем не жалко – потому что бесценно чувствовать и радость, и счастье, и любовь. За великий дар – высокая цена, справедливо.

Размышляя над планом дальнейших действий, я уселся на край колодца. В детстве мы играли: опускали маленькое зеркальце, так, чтобы отражалась вода в ведре, стараясь поймать солнечный луч. Сопровождалось действо глупой «заклинательной» песенкой:

 

Солнышко-Солнце, выгляни в оконце,

Гори-гори ясно, чтобы не погасло!

Чтобы не погасло, чтобы возродилось,

Чтобы людям снова радостно жилось…

 

«Жилось» – глупость-то какая!.. Дети – мастера абсурдных неологизмов. Но ни одного луча, конечно же, так и не поймалось... В груди вдруг захолодело дурацкое волнение. А вот, что, если?.. Чудо, чудо, ты ведь свершишься, если в тебя поверить? Если крепко поверить, если по-настоящему поверить?..

Ой, ну, какой же ты идиот, Дэннер. Когда же ты повзрослеешь?

Я сунул руку в карман, нащупал магический артефакт – складное карманное зеркальце Ласточки, уж и не помню, как оно у меня оказалось.

   — Солнышко-солнце… выгляни в оконце… – послушно зашептали пересохшие вдруг губы.

Вспыхнуло.

Серебряным бликом ударило по глазам, я инстинктивно отшатнулся и выронил зеркало. Оно, сверкнув напоследок, булькнуло в колодец. Я спохватился и принялся с мысленной руганью торопливо вертеть ручку. К моему величайшему счастью, зеркало упало аккурат в ведро. Ухватив его мгновенно занемевшими пальцами, я сунул девичью необходимость обратно в карман.

Что это было?..

До боли в глазах всматриваясь в обыкновенно-серое небо, я так ничего и не увидел. Только определил скорый дождь.

   — Ты что здесь делаешь? – Лидия, хромая, подошла и опустилась на посеребрённую временем скамеечку.

   — Колдую, – почти честно ответил я. С её приходом ощущение чуда как-то развеялось, померкло. – Как ты, Лидия?

Она усмехнулась.

   — Скажи ещё, что тебя это интересует.

Я отвернулся, зачем-то черпнув из ведра воды ладонью.

   — Спрашиваю из вежливости.

Лидия тряхнула головой.

   — Из вежливости отвечаю, товарищ офицер: все в порядке, раны болят.

   — Значит, и правда, все в порядке. – Это был не сарказм. Иногда инфекция попадает в рану. Иногда человек начинает гнить заживо. Упыри не чувствуют боли.

Да черт бы меня… – Я рад, что ты жива, Лидия. Честно.

   — Я тоже рада, что ты жив.

Помолчали.

   — Она красивая.

Я вздрогнул, но не обернулся. Понял вдруг, что беспокоило: я ждал этого разговора. Все это время – ждал.

Пальцы невольно стиснули маленькое зеркальце в кармане куртки. Может, оно хранило отблеск души Аретейни?.. Так хотелось в это верить.

   — Да. – Я, наконец, поднял голову. – Ты сердишься на меня, Лидия?

Но она вдруг улыбнулась. Светло так и радостно.

   — Нет. Что ты, дурак. Ты береги её, ладно?

   — Больше жизни… – прошептал я, стараясь справиться с изумлением. Словно гора с плеч свалилась. – Лидия… ты забудь, что я тут наговорил. А только одно хочу узнать: почему? Почему, Лидия?..

Она снова улыбнулась. Провела тонким пальцем по краю скамьи – как не раз проводила по моим губам, точно таким жестом.

   — Однажды я увидела свет в твоих глазах. И я очень не хочу, чтобы он снова погас. Береги её.

   — Нет во мне никакого света…

   — Брось ты это, Дэннер. Я все равно вижу тебя насквозь.

   — И ничего там интересного, внутренности одни, да?

   — Цинизм, сарказм, фальшивое веселье и напускное равнодушие. А внутри – боль и одиночество, пустота, которую ничем не заполнить, и тебя уже ничто не радует, и она наваливается, затягивает, словно в трясину, особенно вечерами, и хочется выть, но ты стискиваешь зубы и улыбаешься. Улыбаешься потому, что те, кто ещё не отвернулся от тебя, испугаются твоего взгляда и уйдут, потому, что им на тебя, по сути, плевать, и никому ты в этом мире не нужен. И выхода нет.

Мне вдруг сделалось страшно. Страшно от её осознания. Она ведь не обо мне… Боги, она о себе сейчас говорит. И – в то же время – обо мне. Но только не теперь. Да, так было. Было… когда-то. Совсем недавно, ещё в начале этой сумасшедшей весны.

   — Не угадала.

   — Пойми. Свой своего всегда узнает.

   — Зачем тебе это? Зачем ты это говоришь?

   — Затем, что хочу тебе помочь.

   — Ты же сама сказала, что я никому не нужен.

   — Это иллюзия.

Иллюзия?.. Кто я для тебя? Кто ты? Кто мы все друг другу – на самом деле?

   — Дэннер. – Холодные пальцы накрыли мою ладонь, и рука вздрогнула от прикосновения. – Не подведи нас. Не подведи её.

Я, поддавшись, внезапному порыву, обнял её, а она только расслабилась в моих руках, как-то по-детски доверчиво, и молчала.

   — Ты не такая… – слова растворялись в сыром воздухе торопливым шёпотом. – Ты живая, Лидия… живая! Ты помогаешь всем жить, ты мнепомогаешь жить!.. И не говори так про себя, – слышишь?! – никогда не говори! Ты – свет, ты – жизнь, ты – надежда. Ты всегда нас спасала…

Она притихла, и не перебивала, не спорила. А слова у меня кончились.

И грянул взрыв.