Город посреди леса (рукописи, найденные в развалинах): 18

Эндра.

 «Твою мать…» – подумала я и очнулась. Это была первая мысль, которая пришла в голову – и было отчего. Только-только поджившие раны снова тянули глухой болью. В голове плавал зыбкий туман. А я-то, дура, только привыкла, что больше не надо при каждом движении затаивать дыхание, чтобы пережидать горячие болевые волны. Не тут-то было – опять подстрелили. Что ж, сама виновата, не надо было соваться. А что мне ещё было делать?.. Вот так вот желай добра людям… Перестрелять бы их всех, чтобы знали, каково это. Да, я гуманист, а что?

 Я приоткрыла глаза и узрела тусклые крашеные стены и потолок. Потолок был белёный и скучный. Я вздохнула и шевельнулась – раны полыхнули болью, так, что я едва не взвыла и замерла. Непроизвольно дёрнула руку и поняла, что запястье охватывает что-то холодное и жгучее. Я покосилась и обнаружила, что, во-первых, лежу на узкой и жёсткой койке, а во-вторых, что правая рука наручником прикована к спинке кровати. Ясно, серебро. Чтобы не могла обратиться. Все правильно, все логично. Пришлось мне улечься обратно.

    — Очнулась? – осведомился кто-то справа.

    — Ага, – машинально отозвалась я, оборачиваясь на голос. Рядом стояла ещё одна койка, на которой, закинув руки за голову, лежал высокий, крепкий мужчина. Он меня разглядывал, и я машинально натянула повыше тонкое одеяло. Он усмехнулся, пожевал спичку, которую держал во рту, и констатировал:

    — Скромница. Поздно уж стесняться. Чего я там не видел, пока тебя перевязывали.

 Должно быть, я покраснела – мужик рассмеялся.

    — Не боись, – продолжал он, – не помрёшь теперь. Правду говорят, что ты тварь?

    — Тварь, – не стала спорить я. – А я где?

 Мужик расхохотался пуще прежнего.

 Я огляделась – комната оказалась большая, абсолютно безликая. Вдоль стены стояли койки. Было их штук семь, но заняты были только две – собственно, мной и моим нежданным собеседником. Дверь была плотно закрыта.

 Тем временем мужик отсмеялся и соизволил дать мне пояснение:

    — Ты, – сказал он, – в тюремном лазарете.

    — Это хорошо, – сказала я.

 А что тут ещё скажешь? Конечно, хорошо, раз я пока живая, хотя и напоминаю, наверное, дуршлаг. Через меня скоро можно будет макароны отбрасывать.

    — Тебя, – сказал мне мужик, – говорят, сам полковник велел сюда поместить. А нечисть в Городе обычно сразу убивают. Странно, правда?.. – И он холодно прищурился, пристально изучая меня.

    — А вы тут что делаете? – спросила я.

    — Лечусь, – ответил мужик, снова пожевав зубочистку.

    — А в тюрьме?

    — Так, по мелочи… – уклончиво отозвался мой сосед.

    — За мелочи теперь не сажают – каждый мужик на счету, – заметила я.

    — Много ты понимаешь, – сказал он, зевнул и снова уткнулся в книжку, которую читал до этого.

 Я вздохнула. Мне хотелось встать, расправить плечи, потянуться – хоть бы и с ранами. Рука затекла, кожу неприятно жгло серебро.

 Тут дверь заскрипела и приоткрылась. Показался патрульный, правда, незнакомый. Я его ещё не видела – наверное, он из другого отряда.

    — Очнулась? – уточнил он. – Жалко…

    — Что? – не поняла я.

 Патрульный – молодой парень, вошёл и прикрыл за собой дверь.

    — Мне велено за тобой приглядывать, – сказал он, – а когда ты без сознания приглядывать проще.

    — Иди нафиг, – обиделась я, отворачиваясь, насколько позволял наручник. – Тогда расстреляйте меня совсем. Вообще просто будет.

 Патрульный пожал плечами и не отозвался.

 Мне было обидно. Я никого не трогала и не хотела никакого зла. А меня ни за что…

 На глаза навернулись горячие слезы, по-моему, я даже хлюпнула носом. Было как-то безысходно-тоскливо. Что потом – опять прострелят?

    — Ну-ну, – немного растеряно протянул патрульный. – Ты не реви. Чего ты, ну?

    — Ничего, – буркнула я. – Наручники не расстегнёшь?

    — Не могу.

    — Мне что, – уточнила я, – под себя ходить?

 Патрульный смутился, правда, смутилась и я сама.

    — Ладно, – решил он, – отстегнуть-то отстегну, но наручник не сниму. Потому что, сама понимаешь…

    — Да сделай уже что-нибудь! – не выдержав, взмолилась я.

 Скоро браслет звякнул, расстёгиваясь, и повис на запястье. Я села, растёрла руки. В глазах немедленно потемнело, а раны задёргало. Но валяться в постели дальше было положительно невыносимо. Совсем. Мне начинало казаться, что, если я проболею ещё хоть немного – то превращусь в неодушевлённый предмет и уже никогда не смогу подняться.

    — Только без баловства, – предупредил меня патрульный, поднимая на ноги. Он критично меня оглядел и вздохнул.

    — Она и баловать-то не сможет, – заметил мой сосед. – Вон, шатается.

    — А ты помалкивай, – одёрнул его парень. – Много ты знаешь.

 Мы вышли в коридор.

 Вернее, это так коротко сказано – вышли. А на самом деле, тащились мы медленно – конечно, из-за меня. Патрульному приходилось меня поддерживать под руку. Меня шатало, в глазах темнело, голова непрестанно кружилась, и немедленно захотелось лечь обратно, пускай даже и с наручником, но я упрямо топала дальше.

 Пока мне в голову не приходило, почему патрульный обо мне так заботится. Казалось бы – убей, и дело с концом. Ну, не убей, так в камеру, чего там возиться. У оборотней раны заживают куда лучше, чем у людей. Меня же – гляди – поместили в лазарет, перевязали, дали выспаться, да ещё и помогают добраться до туалета. Такая сложная логическая загадка пока была моему разуму не под силу, и я предпочла об этом не задумываться до поры. Все равно, придёт срок – все само разъяснится. Я-то думала, что полковник мне больше не станет помогать – теперь, когда про меня все узнали. Но – не застрелили сразу, значит, пока и не собираются. А там – разберёмся.

 К слову, до туалета я так и не дошла. Пришлось патрульному нести меня на руках. По возвращении в койку, меня снова пристегнули наручником. Лежать было неудобно, но мне было уже безразлично – короткий поход по коридору вымотал так, что я свалилась на подушку почти без сил. Наверное, я сразу и уснула.

 Проснулась уже ночью. Окна были плотно закрыты, дверь – тоже. На соседней койке сопел сосед, даже во сне не выпустив изо рта спичку. Патрульного видно не было. По стене плясали какие-то диковинные тени из переплетения веток, росших за высоким зарешеченным окном, деревьев. В голове у меня немного прояснилось. Видимо, днём я выспалась, и поэтому теперь сон как рукой сняло.

 Тут я вздрогнула – показалось, что маленькая тень скользнула от стола к окну и – вверх по занавеске. А на столе осталось что-то смутно белеющее. Я приподнялась, некоторое время вглядывалась в темноту. Потом протянула руку.

 Стол стоял далековато, и мне пришлось выгнуться, наручник врезался в запястье. Раны немедленно заявили о себе такой болью, что на глазах выступили слезы. Пальцы скользнули по деревянной поверхности стола и смахнули на пол что-то маленькое. Лист бумаги. Я повалилась обратно на подушку, перевела дыхание, нагнулась и подняла лист с пола – благо, упал он удачно, и почти не пришлось за ним тянуться.

 В темноте было плохо видно, но у оборотней зрение куда лучше человеческого, и я разобрала написанное. Там было четыре слова.

 «Мы не прощаем предательства».

 Я сжала записку в кулаке, комкая её и, приподнявшись, закричала, что было сил:

    — Тревога!! Оборотни в Городе!

 Сосед мой подскочил так, что едва не повалился с постели, и спичку, таки, выронил.

 Дэннер

 Меня и, правда, выписали после обеда. «После обеда» у них означало после двух часов пополудни, а к тому времени солнце снова стояло в зените, и я не представлял, как вообще домой доберусь. И из-за солнца, и в целом – тоже не представлял.

 Больничный сквер был затенён деревьями, и глаза резало не так сильно, поэтому я разглядел и покрытые чем-то черным и мягким дорожки, и яркие россыпи цветов, и кусты сирени, и скамеечки. Обстановка была настолько идиллическая, что невольно настраивала на какой-то умиротворённо-романтичный лад. Документов при мне не было, пришлось прикинуться дурачком и рассказать проникновенную историю о потере памяти. Впрочем, медперсонал это, похоже, мало беспокоило. Странно, как же это они незарегистрированного человека оперировали?

 Впрочем, здесь все странно, пора бы уже и привыкнуть.

 По дорожкам гуляли пациенты, некоторые сами, некоторые – в инвалидных колясках, и их родственники. Смеялись, шутили, разговаривали. И мне снова оставалось только удивляться. Лично я бы не сумел расслышать собеседника в таком шуме – а они ничего, общаются, несмотря на то, что жаркий летний воздух буквально переполнен ультра- и инфразвуковыми волнами, большим неслаженным оркестром долбящими по ушам. Хоть бы «зеркало», что ли, поставили. А то постоянно мерещится, будто бы это надрывается мой датчик, и сейчас кто-нибудь припрётся и всех слопает. Впрочем, я прекратил рефлекторно хвататься за оружие уже через минуту. Все равно ведь главный датчик – это вовсе не приборчик на поясе, а твоя собственная интуиция.

 На этом странности отнюдь не заканчивались, но мне, в общем, было не до них, и описывать их все я здесь не стану, с вашего позволения. Честно говоря, не очень-то я и внимание обращал. Голова была прочно занята размышлениями о том, как теперь вернуться домой. Хотя и, безусловно, приятно находиться в городе, в котором нет тварей и ловушек, но на Родине я все же, не в пример полезней, да и по Ласточке я успел соскучиться. По той, с которой мы вместе сражались. По той, которая меня знает и помнит.

    — Владимир!..

 Я обернулся. Она сняла туфли и бежала босиком, догоняя меня. Русые кудри, освобождённые от косынки, блестящими тугими волнами падали на плечи, и лезли на глаза. Ну, ни с кем не спутаешь, честное слово. И трудно поверить, что это не та Ласточка, которую я знаю.

    — Погодите. – Поравнявшись со мной, Аретейни зашагала рядом, поправив сумку на плече и отпустив подол длинного ярко-синего платья, до того заткнутый за пояс. – Мы не очень-то тепло расстались, так ведь?

 Я пожал плечами. Вроде, ничего особенного между нами и не происходило, с чего бы это ей беспокоиться? Одновременно с тем где-то в груди поднялась тёплая упругая волна.

 Я даже остановился.

 Разум может напридумывать себе в утешение любые объяснения происходящему – хоть бы и назвать человека его же двойником, с целью разложить все по полочкам.

 Но сердце – сердце не обманешь.

    — Что с вами? – насторожилась Ласточка, тревожно заглядывая мне в глаза. – Вам нехорошо?

 Я переключился на интуитивное восприятие.

 И снова увидел её. До последней цветной ленточки ауры.

 Та-ак.

 Ну, и как вы мне это объясните, а, товарищи?

    — Слушай. – Я честно попытался не строить никаких версий хотя бы на этот раз. Не тут-то было – версии напором лезли в голову, одна за другой. – Слушай, у нас просто... В общем, тебе не о чём беспокоиться. – Вышло бестолково, но не объяснять же ей про Город и жёлтые огоньки.

 Ласточка замолчала. Где-то в ветвях над нами щебетала птица. Аретейни улыбнулась.

    — Ничего, вы не расстраивайтесь. Я уже не беспокоюсь, раз все хорошо. Вы... простите, что я вас забыла. Даже странно, у меня хорошая память на лица. А может... может, вы меня с кем-то спутали?

 Я невольно фыркнул.

    — Тебя-то? Тебя захочешь – не спутаешь. Ладно, проехали.

 Она улыбнулась ещё шире и протянула ладошку.

    — Мир?

    — Да я и не ссорился. – Я пожал ей руку и направился дальше. Она легко догнала.

    — Вот и хорошо. Может, сходим куда-нибудь? Давайте, к примеру, в Парк Горького, а?.. А в Ленинграде сейчас хорошая погода. Во, точно, приглашаю в Эрмитаж. А? С меня билеты на модуль. Хотите? В качестве извинения.

 Билеты на что?.. Где хорошая погода?..

    — Лучше где-нибудь недалеко, – улыбнулся я. Ласточка, как и всегда, была очаровательна и непосредственна. В своём репертуаре – вот так вот, запросто, незнакомому человеку предлагает погулять. Надо бы ей будет мозги вправить. Если вернусь.

    — Легко. – Она извлекла из сумки пачку сигарет. – Будете?

    — А на территории больницы можно?

    — А вон ворота.

 Мы действительно подошли к воротам, и я, пожав плечами, вытянул сигарету. Жизнь, похоже, налаживается, да и к ультразвуку я привык и ухитрился абстрагироваться. А деревья взяли и кончились.

 Снова солнце, чтоб его в туман десять раз.

 Нэйси

 Странника как не бывало. Вот, только что лежал без сознания на диване – а уже успел исчезнуть. Когда, как – мне абсолютно неясно. И дверь закрыта. Ну, не сквозь же стену он прошёл, в самом деле. Хотя, кто их, Странников, знает. Может, и ходят. А может, и не ходят.

 Да ну их всех совсем.

 Я устало опустилась на диван и принялась недвижно пялиться в противоположную стену, где слева от двери стоял резной комод, а на нём – мамина фотография. Это мне частенько помогало. Вот так вот, иногда бывает грустно, или ещё чего-нибудь – тогда я смотрю на мамину фотографию, и все становится хорошо, и все проблемы кажутся незначительными.

 Мы, наверное, все сошли с ума. Все не в своём уме, все психи. Потому что иначе в нашем мире не выживешь.

 Так говорил командир. Иногда он заходил к нам после смены, тогда мы все сидели на ковре и пили чай, – Лесли, кстати, неплохо печёт печенье, – и Дэннер нам рассказывал о том, что он прочёл в старых книгах в Храме. Он очень смелый, потому что все боятся ходить в Храм, боятся фанатиков, а он ни капельки не боится. И настолько увлекательно и захватывающе он рассказывал, что я забывала про чай – только слушала, слушала, слушала. А иногда он пел нам под гитару, он очень красиво поёт, даже лучше, чем Лаэрри. А Лаэрри больше не поёт после того случая. Будто голос пропал. Теперь она просто играет на фортепиано. Иногда я слышу, как ей тихонько напевает Лидия, но Лидия петь не умеет. А командир умеет. Если бы не он, да не Лидия, мы бы умерли, наверное.

 ...Над комодом, над маминой фотографией, висит на стене его рисунок. Очень красивый рисунок, но командир и тут учудил. Ну конечно, где же это видано – голубое небо и белые облака! Полный абсурд. А озеро?.. Просто удивительно, что в нём такая прозрачная вода и нет тварей. Берёза прямая и ровная, не перекрученная, будто и не дерево вовсе, и шипов на ней нет, и даже ловушек. Какая ж берёза без ловушек?!. Я почти наяву ощущаю лёгкий тёплый ветерок, рябящий воду и шевелящий плакучие ветви. Золотая пшеница колосится до самого горизонта, до тёмного зубчатого гребня леса, купающегося в дымке тумана вдалеке, а через золотое море медленно ползёт красный трактор. Ясен пень, что тракторы ездить не могут – они просто стоят на месте, и ржавеют, и в них живут вороны и ползучки. Первые кушают вторых, но вторые все равно не сдаются. И простора такого не существует. Все же странная фантазия у нашего командира.

 Рисунок, несмотря на свою зашкаливающую абсурдность, кажется живым, и, наверное, из-за этого навевает какую-то светлую, щемящую тоску. Хочется протянуть руку и коснуться прозрачного стекла, представив, будто это не картинка вовсе, а такое маленькое окно. А за ним – тёплый ветер, чистая вода и золотое море пшеницы. Я тогда сказала Дэннеру что, мол, так не бывает. А он мне ответил, что когда-то – так было. И принялся рассказывать про тварей, что живут в том лесу. Что они не нападают на людей, и у них тёплая аура, и зовутся они не тварями – а просто животными. И что их можно даже погладить...

 В дверь постучали.

    — Нэйси, можно?

 Я подошла и открыла Алисе дверь. Она стояла и смотрела на меня своими большими глазищами в своей обычной манере – а сама мокрая-мокрая.

    — Заходи, – говорю. – Ты чего, в канал плюхнулась, что ли?

    — Нэйси, ты слышала про эффект урагана?

 Меня даже передёрнуло. Про эффект урагана говорил Странник.

    — Нэйси, мне кажется, – продолжала Алиса, – мы должны помочь Городу. Соберём команду и разберёмся с этим.

 Я даже рот раскрыла.

    — Что-то на тебя уж очень непохоже. Что Алиса любит больше всего есть на завтрак?

    — Бутерброд с клубничным джемом, намазанный вилкой. Нэйси, это точно я.

    — Ладно. – Я вздохнула. Во всяком случае, повторять в начале каждой фразы «Нэйси-Нэйси-Нэйси» любой перевёртыш замучается. Так может только Алиса. – И что ты предлагаешь?

    — Собрать команду.

    — И чего мы будем делать, интересно?

    — Нэйси, – Алиса ухватила меня за руку и решительно потащила к двери, – я тебе по дороге все объясню! И остальным тоже...

 Я едва успела подхватить оружие и плащ.

 Дэннер

 Мы шли по местному парку, и Ласточка то что-то рассказывала, то пыталась выспрашивать у меня. Я молчал как партизан, и разговор не клеился. Близость Аретейни в совокупности с тем фактом, что я для неё, вроде как, никто здорово выбивала из колеи, правда, больше интересовал вопрос, как так вообще могло получиться. Может, я в её прошлом?.. Нет, тогда бы она меня ещё в Городе узнала.

 Отчего-то всплыл в памяти разговор о прошлом, будущем, конце света и кассетах. Кассеты эти буквально не шли у меня из головы, и, наверное, абсурдность версии с перемещением во времени и вместе с тем её странная логичность покоя и не давали.

    — Слушай. – Я остановился, поймав её взгляд и осторожно подбирая слова. – Я тебе сейчас задам несколько вопросов, а ты не удивляйся, пожалуйста, и постарайся ответить так, будто я здесь первый день. Идёт?

 Ласточка, к моему невероятному облегчению, радостно улыбнулась.

    — Это игра такая?

    — Вроде того.

 Мы направились дальше.

    — Ну, задавайте.

    — Хорошо. Как называется этот город?

    — Москва, – выпалила она, возбуждённо сцепляя пальцы в замочек. Видимо, «игра» её ужасно заинтересовала, и ей не терпелось узнать, что будет дальше.

    — Сколько здесь всего городов?

 Она нахмурилась, вспоминая, и, наконец, отозвалась:

    — Много, товарищ гость столицы. Не помню, сколько точно.

 Я не удержался от улыбки – два ответа в одном.

 Ласточка фыркнула и, сцепив туфли ремешками, повесила на сумку – освободить руки. Справа журчал небольшой фонтан. Аретейни бегом кинулась через полосу газона и, перегнувшись через мраморный бортик, набрала воды в горсть и принялась в меня брызгаться. Мне отчего-то очень нравилась в ней эта черта – взрослый человек, а иногда ведёт себя как девчонка. В этом было что-то тёплое, непосредственное, живое, словно в ней сохранился солнечный огонёк детства.

 ...На скамеечке у фонтана сидел мужчина в надвинутой на нос шляпе и читал газету. Я невольно покосился в его сторону, но шрифт с такого расстояния было не разобрать. А Ласточка продолжала увлечённо брызгаться, что здорово отвлекало. Мужчина неожиданно вскочил, даже обронив газету – неподалёку бегала девочка лет шести, и сейчас ребёнок, пыхтя, старательно карабкался на солидный пожилой клён. Я невольно дёрнулся – в общем, было чего бояться. Взрослые ведь не знают, что дети не падают. И ещё взрослые не могут понять, что ничего-то с детьми не случается, и случиться никак не может – потому что это всего-навсего игра. Вот и боятся неизвестно чего, глупые. Просто они навсегда разучились играть.

    — Нина! – заорал мужик, опрометью кидаясь стаскивать девочку с клёна за подол платьица. Нина немедленно разревелась, отчаянно цепляясь за толстые ветви, а на меня обрушился очередной мини-фонтанчик со стороны не разучившейся играть Ласточки. Сонную тишину сквера огласили обиженные детские рыдания и ругань.

    — Я тебя сколько раз просил! – возмущался мужик. Правда, ругался он все же без злости и раздражения, скорее pro forma. Маленькую Нину это, правда, отнюдь не утешало – её жестоко тащили прочь от клёна и фонтана. – Вот, все матери расскажу! Все!.. Совсем не слушаешься...

 Ласточка хихикнула. Я поднял газету.

 «Искра», гласила большая красная надпись. И ниже: «24 мая 2086 года».

 Деревья зеленели и шелестели, распускаясь клейкой молодой листвой. Лёгкий тёплый ветерок играл с волосами. Фонтан журчал, радугой сверкая на солнце. По дорожкам гуляли матери с колясками, пенсионеры, меж ними с весёлым визгом носились дети, откуда-то из-за деревьев доносился гитарный бой. Солнце светило вовсю, едва прикрываясь пушистой ватой лёгких перистых облачков. По дорожке, распугивая пешеходов, будто лодка уток, медленно проползла патрульная сине-белая машина с красной звездой на блестящем боку. Ласточка спрыгнула в фонтан, придерживая платье, и принялась собирать со дна монетки и пускать их по поверхности воды. Газета остро пахла бумагой и типографской краской.

 И мир не знал, что жить ему осталось всего несколько месяцев. Лес засохнет, людей разорвёт снарядами – война штука жестокая, не станет щадить ни детей, ни стариков. Фонтан рассыплется и зарастёт бурьяном, земля провалится вниз – сейчас я чувствую дробный перестук ветки метро под парком – газета истлеет, солнце погаснет, город накроет смертельная пелена ядовитого тумана, и животные превратятся в хищных тварей.

 Это – если версия Ласточки верна. А других версий я и не вижу.

    — Что с вами? – Она тихонько коснулась плеча. – Вы так на газету смотрите, будто видите в ней конец света.

 Я тряхнул головой, избавляясь от страшного видения. Не помогло.

    — Ты чего, мысли читаешь?.. А, ладно. – Я махнул рукой. Все равно ничего не поделать. Хотелось вытащить её отсюда, уберечь, защитить – пока не поздно. Я заставил себя улыбнуться и направиться дальше по дорожке. Ласточка не отстала.

    — С вами все в порядке?

    — Да. Ну, продолжим. – Та-ак, вот тут осторожнее, Селиванов... – Есть ли страны, равные этой по боевой мощности?

 Ласточка рассмеялась. Видимо, вопрос был откровенно глупый. Я не ошибся.

    — О, да!.. – выговорила Аретейни сквозь приступы смеха. – До черта!.. Америка – наш самый опасный противник!.. Владимир, скажите, вы анекдоты хотели послушать?

    — Америка? – Я решил идти до конца. – И что же в ней такого смешного?

 Аретейни весело на меня покосилась, но все же, пояснила сквозь фырканье:

    — Великая страна! Впереди планеты всей! Они первыми вышли в космос!.. Правда, мы уже больше века экспортируем им ракетные двигатели, медикаменты и прочие милые вещички, но это ничего.

    — Они не собираются развязать войну? – внезапно охрипшим голосом осведомился я. Ласточка перестала смеяться и пожала плечами.

    — Конечно, нет. Не дураки же они, в самом деле. Попробуют рыпнуться – и им останется стереть свою страну с глобуса ластиком. Оба континента. Может, зайдём куда-нибудь перекусить, а? А то вам надо восстанавливать силы, да и я после дежурства.

    — У меня все равно денег нет, – отмахнулся я. Денег у меня и, правда, не было, даже родных. Но Ласточка ухватила меня за руку и потащила в направлении шумящего за лесополосой проспекта.

    — Я угощаю, – сказала она. – Это же я вас пригласила.

 Я, наконец, сдался. В конце концов, в помещении хотя бы солнца нет, а солнце меня порядком измотало. Зато угощения от неё я точно не приму. Ещё чего не хватало – чтобы девка за меня в ресторанах платила, будь я хоть десять раз после операции и пятнадцать – в чужом мире со своими правилами.

 Ни за какие коврижки.

 Нэйси