Андрей и его дневник

Я не утверждаю, что на самом деле психически больных людей не существует. Здесь, на мой взгляд, действует правило трёх процентов. Где-то 3 % людей, которые попадают на лечение с диагнозом «алкоголизм», на самом деле страдают алкоголизмом. Где-то 3 % людей, которые попадают на лечение с диагнозом «шизофрения», действительно страдают шизофренией. Всё остальное — это состояния, которые обусловлены какими-то понятными органическими процессами в нервной системе или же теми или иными психологическими переживаниями.

(Из статьи врача-психиатра Александра Данилина «Почему из психбольницы нельзя выйти здоровым?»)

_______________

 

            В тот день Андрей зашёл ко мне без предупреждения, чего с ним практически никогда не бывало за всё время нашей с ним многолетней дружбы (обычно он предварительно звонил мне по телефону, сообщая о своём намерении зайти), держался крайне напряжённо (такое с ним, правда, бывало и прежде, во многом являясь следствием его давней болезни, о которой знали лишь немногие его лучшие друзья, в числе коих был и я, а также – следствием приёма лекарств, часто назначаемых при этой болезни и других, подобных ей, как показывала и продолжает показывать практика, нередко – и едва ли не в большинстве случаев – приносящих вреда здоровью, доставляя человеку физических и психических страданий ещё больше, нежели сама болезнь, при этом саму болезнь всё равно не излечивая, и даже ни в коей мере не облегчая), был чем-то взволнован, с трудом подбирал слова, долго не решаясь напрямую сказать о цели своего визита, но, наконец, поборов своё смущение (прежде ему не очень-то и свойственное, особенно – в кругу друзей, и особенно – наедине со мной), произнёс:

            -Знаешь, Антон, я тебя всегда считал своим другом, на которого можно положиться. Спрячь, пожалуйста, вот это.

            Он протянул мне полиэтиленовый пакет с ручками, который держал в руке (в том пакете, как я тут же убедился, находилась толстая тетрадь в клеёнчатом переплёте), входя в мою квартиру, и продолжал:

            - Это – мой дневник. Не знаю и сам, честно признаться, зачем и для чего я его вёл. Теперь и сам об этом жалею. Но уничтожить, извини, рука не поднимается. Дома я не могу его хранить. Сам знаешь - почему. У Наташи его оставлять – опять же, сам понимаешь – тоже не желательно. В жизни, оно, конечно, всякое бывает. Но я буду очень тебе благодарен, если ты его сохранишь. И знаю, что больше доверить некому. Если захочешь, можешь сам почитать. Но показывать, или рассказывать кому бы то ни было о моём дневнике и о том, что в нём написано – не надо.

            -Ну, так как? Договорились?, - спросил Андрей после секундной паузы.

            -Конечно, - только и ответил я.

            -А теперь, прости, спешу, - проговорил Андрей голосом, в котором чувствовались подступающие к горлу спазмы.

            -Может быть – чаю?, - предложил я.

            -Нет, нет. Не могу. Очень спешу, - вновь проговорил Андрей.

            Эта наша встреча оказалась последней. Больше я его не видел никогда.

            Теперь, когда моего друга Андрея уже давно нет в живых, так же, как более года в живых нет и той самой Наташи (о чём я узнал буквально вчера совершенно случайно, если, конечно в нашей жизни бывает хоть что-то случайное) и потому – во всяком случае, на этом свете – ни ему, ни ей уже никто и ни что не сможет повредить (на мнение же и дальнейшую судьбу его жены, вернее, теперь уже, выходит, вдовы, мне глубоко наплевать, причины чего читатель уразумеет из дальнейшего), я – пусть и не без некоторых моральных и душевных колебаний – принял решение, нарушить данное обещание и опубликовать его дневник.

            Но, сначала, должен рассказать ещё кое-что. Иначе читатель может что-то не понять, а что-то понять неправильно.

 

 

* * *

            Андрей был на несколько лет старше меня. Познакомились мы с ним, работая в одном небольшом конструкторском бюро после того, как Андрей, окончив институт и, уехав по распределению, отработал там положенные три года и вернулся в наш родной Новочеркасск. Меня же, поскольку я, в отличие от него, оканчивал институт заочно, «чаша сия» (имею в виду распределение) миновала.

            У меня с самого начала что-то не заладилось с личной жизнью. Так до сих пор и не женился, разменяв шестой десяток, и обзаведясь не одной проплешиной и также - не одной прядью седых волос. Когда был чуть моложе, горевал о том, что так получается. Но теперь отношусь к этому достаточно спокойно. Видно, семейная жизнь, и тем более такие вещи, как воспитание детей – это не моё. В конце концов, мои дети – это мои книги. Именно в литературе я с годами нашёл своё призвание и смысл жизни. Но поскольку литература и в более благополучные времена была способна прокормить лишь немногих, а теперь и на то рассчитывать не приходится, вынужден держаться за всё ту же работу всё в том же маленьком конструкторском бюро, которое обещают со дня на день закрыть, но пока что – тьфу-тьфу! – не закрывают, и в котором – во всяком случае, пока – вопреки всему ещё теплится кое-какая жизнь. Работаю же я здесь, признаться честно, уже давно без всякого энтузиазма, воспринимая свою работу и большинство своих коллег исключительно как неизбежное зло.

            Андрей же, проработав здесь совсем не много, быстро пошёл на повышение, перейдя работать в гораздо более крупное и гораздо более знаменитое не только в нашей стране (тогда ещё носившей гордое и славное название СССР), но и кое-где за её пределами, конструкторское бюро. Правда, то же самое конструкторское бюро по сути дела не пережило развал СССР, закрывшись навсегда, чего Андрей, к своему счастью (хоть здесь ему «повезло», хотя – врагу не пожелаешь такого, с позволения сказать, «везения») уже не застал.

            Андрей женился, ещё работая по распределению. Его жена была из тех же краёв, куда он распределился. Там же у них родился сын, а примерно через год после возвращения в Новочеркасск – дочь. Жили они в трёхкомнатной квартире многоэтажного, блочного дома, в которой прошли детство и юность Андрея, и в которую он теперь вернулся вместе с женой и сыном, жили вместе с матерью Андрея, остававшейся там в течение нескольких лет одной после развода с его отцом, то есть – своим мужем, вскоре после развода уехавшего к своим родителям в станицу Миржановскую, что на самом берегу Азовского моря (сообщу специально для тех, кто не знает: единственного пресного моря на всей нашей планете), где у них имелся собственный каменный дом с мансардой и с балконом, также и со всеми удобствами. К началу описываемых здесь событий, они успели оставить сей бренный мир, и отец Андрея проживал в том доме один.

 

 

Дневник Андрея

* * *

            Когда же это началось? И главное – почему и после чего? – Как-то само собой. До смешного доходило. Да, собственно говоря, со смешного же и начиналось. То вещи с одного места на другое переложить хочется, то что-то куда-то переставить, то самому звук какой-то издать, то куда-то шагнуть – может всего-то за край ковра, или через порог квартиры один шаг в подъезд сделать. И не могу успокоиться, пока не совершу. Прямо, как что-то изнутри сжигает. Понимал: здесь что-то не то. А оно всё дальше и дальше заходит. Решился обратиться в психдиспансер. Выписали лекарства. На какое-то время даже помогло. Потом ещё хуже.

 

* * *

            Как далеко ехать! Почти через весь город в этом переполненном автобусе! Как медленно он взбирается на вершину холма, на котором расположена старая часть города. Здесь выходить. Потом жду другого автобуса, едущего к центральному рынку, почему-то носящему название Азовский рынок и являющемуся фактически единственным рынком в нашем городе. Там ещё несколько кварталов вниз. Старое-престарое здание психдиспансера, находящегося на территории городской психиатрической больницы. Впрочем, недавно узнал, что в нашем городе она имеет статус областной. Надо же!

            Её территория занимает целый квартал. С одной стороны – проходная, а с другой – здание диспансера, имеющее парадный вход с улицы, задний же ход ведёт в больничный двор. А я уже вторую неделю езжу сюда ежедневно, посещая дневной стационар, расположенный на первом этаже диспансера. Обед приносят с больничной кухни. Что-то будет на работе, когда подойдёт время сдавать больничный. Впрочем, наши девочки из отдела кадров не болтливые и тайны хранить умеют. А в таких делах хранить тайны является, кроме прочего, одной из их неотъемлемых служебных обязанностей. Пожалуй, об этом как раз переживать не стоило бы.

 

* * *

            Сегодня по какой-то совершенно не объяснимой ни для кого причине, входная дверь в здании диспансера оказалась заперта. Это случилось как раз около 14.00, когда заканчивает свою работу дневной стационар. И всем нам пришлось идти через весь больничный двор, чтобы выйти на улицу через проходную.

            Впервые я так близко рассмотрел всё здешнее хозяйство: и лабораторию – целый отдельно выстроенный корпус, и здание лечебно-трудовых мастерских для лежащих в отделениях стационара (хотя, говорят, что сами эти мастерские – на уровне каменного века: там только клеят бумажные конверты, мотают вручную нитки, да ещё шьют матрасы, для которых щиплют вату тоже вручную), и рентгенкабинет (тоже – в отдельно выстроенном корпусе), и приёмный покой (и он тоже находится в отдельно выстроенном корпусе), и корпус так называемого приёмно-диагностического отделения (его здесь ещё именуют словом «отстойник»), куда кладут всех без разбору, кто сюда попадает, а уж потом, изучив его (или – её) состояние, переводят дальше, в какое-либо из других, имеющихся здесь, отделений. Да и саму проходную тоже мельком успел рассмотреть.

            Всё увиденное производит впечатление достаточно большой силы. И, если честно, на мгновение стало страшно. А, почему? – Да, потому, в первую очередь, что, как показывает жизнь, всякая сила со временем усиливается, а усиливаясь, рвётся к власти. Сначала – исподволь, а потом – и открыто. Прежде всего – к власти над вполне конкретными людьми. А, дальше… А, дальше бывает по-всякому…

            Впрочем, что-то меня занесло в область высоких материй. Только этого ещё не хватало в моей нынешней ситуации…

            И вот ещё что обидно. У больницы такие огромные пространства во дворе, там же – столько таких больших корпусов. Диспансер тоже находится фактически на её территории. А мы в дневном стационаре теснимся в какой-то паршивой комнате-клетушке, занимающей едва ли не весь цокольный этаж, где даже летом – только ревматизм зарабатывать. Хотя, и наверху, где располагаются кабинеты и ведётся врачебный приём – тоже теснота ни чуть не меньшая.

Сын вчера получил в школе двойку. Уже четвёртую двойку за время моего пребывания в дневном стационаре. Вот они, последствия того, что я сейчас, по причине моего состояния, не могу, увы, уделять достаточного времени его воспитанию.

 

* * *

Кажется, у меня есть теперь новый друг. Может, другом его, впрочем, и рановато ещё называть. И потому, скажем так: хороший знакомый. Он тоже ходит в дневной стационар. Правда, ему легче добираться, поскольку живёт он в старой части города, хотя – и не в центре. Зовут его Сергей. Он – тоже, как и я, инженер. Работает в городском автохозяйстве. Инвалидности не имеет (здесь, как я успел убедиться, примерно половина из числа пациентов дневного стационара имеет инвалидность, и другая половина её не имеет), тоже, как и я женат, имеет сына. Сын – совершенно здоровый. В прошлом году пошёл в школу. Сергей говорит, что у него шизофрения. Правда, я не знаю, в чём конкретно она у Сергея проявляется. Но, в чём-то же, наверное, проявляется.

Мне пока ставят диагноз: «невроз навязчивых идей». Что будет дальше? – Как говорится, поживём – увидим.

 

* * *

Разные здесь люди бывают. Большинство сами понимают, что они больные. По-разному у всех это проявляется. А самое интересное состоит, пожалуй, в том, что на людях, как правило, не проявляется никак. Однако же, бывает, разговоришься с кем-нибудь из здешних клиентов-пациентов, так он тебе, нет-нет, а такого расскажет о своём состоянии, о том, что с ним бывало, или сейчас бывает, аж не верится. Фантастика, да и только! Вот было бы раздолье дня поэтов-символистов былых времён оказаться здесь и послушать этих откровений! Столько всего странного, непонятного ни для кого (а в первую очередь – для самого того человека, с которым это происходит), туманного. И причины возникновения этих состояний часто бывают необъяснимы.

Однако, лекарства дают о себе знать. Мышцы лица всё чаще сводят судороги и спазмы. Всё чаше тело сковывает какая-то необъяснимая сила – даже пальцами пошевелить бывает тяжело. И так – день ото дня всё сильнее и сильнее. Иногда люди на улице оборачиваются. Говорить тоже становится тяжело. Как выходить на работу?! Ума не приложу! Надеюсь, впрочем, что к тому времени смогу обходиться без лекарств.

Дочка делает успехи в музыкальной школе. И это, конечно же, радует. У сына за минувшие две недели – ни одной оценки. Может, это и к лучшему. Как говорится: «Отсутствие плохих новостей – уже хорошая новость».

 

* * *

Сегодня у нас – новенький. Это – достаточно пожилой мужчина с седыми, порядком поредевшими волосами. Зовут его Александр Петрович. Вообще, послушать, что о нём говорят те, кто знают его давно (а таких здесь, как оказалось, немало), он, можно сказать – своего рода легенда нашей, местной психиатрии. По своему – уникум. Он, в своё время, когда был гораздо моложе, пролежал в психиатрической больнице ровно двадцать лет. Причём, болел-то по-настоящему. Всё утверждал, что из какого-то здания, стоящего напротив, по его голове каждое утро стреляют особой электронной пушкой. Была у него и ещё одна странность. Он утверждал, что заболел, работая на заводе токарем «от радиации резца», что якобы резец токарного станка, накаляясь в процессе работы, создаёт радиацию, от которой он и заболел. Бред, конечно же. И ещё какой. Такие обычно уже не выходят. А он вышел. Потом ещё работал. Но в дневном стационаре подлечивается почти каждый год. Говорят, что обычно у него это продолжается каждый раз примерно по два – по три месяца, иногда – чуть больше, иногда – чуть меньше.

 

* * *

Сегодня Александр Петрович, как минимум дважды успел высказаться примерно в том духе, что, мол, уеду отсюда туда, где воздух чище – и тогда вообще болеть не буду; только пока сам ещё не знаю, куда для этого лучше уехать: то ли на север, то ли на Украину. Рассказывают, что это – его давняя «идея-фикс».

 

* * *

А вот это, действительно ужасно. Этот парень – Гриша - ходил сюда, в дневной стационар достаточно давно. Он страдал врождённым слабоумием. Первую группу инвалидности имел. Тихий был. Безобидный. Про таких говорят: «Воды не замутит». Жил он вместе со своей старшей сестрой. Она тоже болела. И тоже имела инвалидность. Только – вторую группу. Я сам её несколько раз видел. У неё ещё, помимо прочего, речь нарушена. Говорили, что она в церкви уборщицей подрабатывала. А в минувшие выходные их убили… И кто?! – Их двоюродный брат. Слышал, что он сам – участник войны в Афганистане. В гости к ним зашёл. Да так и остался ночевать. Потом напился, а в пьяном виде с ними же поскандалил, в драку полез, да за нож схватился и… Его уже задержали. Конечно, сидеть он будет. Но Гришу с его сестрой не вернёшь! Обидно! Печально! Увы!

 

* * *

Час от часу не легче! Не успели мы все прийти в чувства от минувшего убийства, как всех нас (да, и не только, на этот раз, нас, но и едва ли не весь город) облетела другая новость, тоже касающаяся психдиспансера: одного из здешних врачей посадили. Всякое говорят. Одни утверждают, что за взятки, другие, что за гомосексуализм с изнасилованием мальчиков. Пойди, разбери, что здесь правда, а что – болтовня…

Но я скоро выписываюсь. Это не может не радовать.

 

* * *

Вторую неделю на работе. Вроде бы – всё ничего. Хотя, именно: «вроде бы». Пробуешь не пить лекарства – начинается что-то ужасное. Впрочем, и не объяснишь: что именно начинается? Какие-то бессмысленные движения и поступки совершаешь, причём – в больших количествах. А не совершать не можешь. И они так изматывают, так изнуряют – даже чисто физически. А если принимаешь лекарства, то постоянно испытываешь какую-то непонятную, не передаваемую никакими словами напряжённость – как нервную, так и чисто телесную. Трудно понять: какую из них больше? Но одно от другого не отделимы. И всё время кажется, что сейчас вот-вот или сделаешь, или скажешь (а может – и громко выкрикнешь), совершенно не зависимо от твоей воли и твоего желания, что-то такое, что не только опозорит тебя в глазах окружающих (без всяких шансов на последующую реабилитацию в их же глазах), но и окончательно испортит всю твою дальнейшую жизнь (если, конечно, вообще весь этот теперешний кошмар можно назвать жизнью, пусть даже – чисто условно), хотя, при всём при том, не знаешь и сам, что же, собственно говоря, такое ты можешь, помимо воли и желания, сказать, или сделать, да ведь и не делаешь же ничего такого. И кажется, что сейчас всё куда-то исчезнет? А что же останется? –Да, ничего! Пустота!  Но на людях держусь. Вроде никто ничего не замечает. Надолго ли? – Не знаю. На работе со своими служебными обязанностями справляюсь. Нареканий нет. Во всяком случае – пока. Отношения с женой оставляют желать лучшего. Детям, увы, по-прежнему не могу уделять должного внимания. Это до крайности обидно. Но, что можно сделать в создавшейся ситуации?! – Не знаю… Не знаю…

Лето. У меня отпуск. У жены скоро – тоже. У детей каникулы. В минувшие выходные ездили к моему отцу в Миржановку. Мать моя с нами не поехала. Оно и понятно. Кажется, что там пока были так даже наши с женой отношения снова потеплели, обретя ту былую сердечность и задушевность, что были между нами в первые годы после свадьбы. Но это произошло совсем ненадолго. Когда возвращались, то как-то так всё выглядело, вроде я – сам по себе, она – сама по себе, дети тоже – каждый сам по себе.

И, ведь, не ругаемся же. А всё равно становимся друг другу как будто совсем чужие, посторонние люди – год от года, день ото дня всё более и более.

На минувшей неделе выбирался по делам в старую часть города. Там случайно встретил Сергея. Долго сидели с нм в сквере на скамейке, разговаривали о том – о сём. Среди многого другого узнал от него, что Александр Петрович всё же наконец-то осуществил свою «идею-фикс» и переехал на Украину, говоря точнее в Кривой Рог.

Хотя, спрашивается, причём здесь былые разговоры самого Александра Петровича о том, чтобы переехать туда, где экологическая ситуация лучше? – Ведь, если эта самая ситуации в Кривом Роге чем-то и отличается от той, что сейчас сложилась в Новочеркасске, то только в худшую сторону.

 

 

 

 

 

* * *

Давно ничего не писал. Почти год. А сколько, сколько всего за этот год было! Сколько же было! Сколько всего произошло! Как только сам в живых остался?! Поневоле начинаешь верить в чудеса и в существование каких-то высших сил, которые вмешиваются в нашу жизнь тогда, когда кроме них помочь некому.

Скоро год, как умерла моя мать. Царствие ей Небесное!

А я после её похорон – недели не прошло! – попал в больницу. В психиатрическую. Узнал все её ужасы не понаслышке.

Прежде, по простоте душевной, искренне полагал, что те, кто здесь были, потом, рассказывая о пережитом, всё же несколько преувеличивают. Теперь же знаю: скорее даже наоборот, преуменьшают.

Начались ужасы ещё с приёмного покоя. Чего стоит одна только сама по себе эта унизительнейшая процедура расчёсывания головы гребнем! Да так расчёсывали, казалось, что вот-вот  и кожу вместе с волосами сдерут! Это они так со вшивостью борются… Потом неоднократно успел убедиться, что в отделениях это вычёсывание (только там оно – общее, коллективное) проводят едва ли не каждую неделю, а самое ужасное, отвратительное, чисто физически омерзительное и при всём при том до крайности абсурдное заключается в том, что при этом самом коллективном вычёсывании чешут всех одной расчёской. Правда – слава Богу – при мне не у кого вшей не обнаружили ни разу. Зато рассказывали, что всё в той же пресловутой «девятке» примерно за неделю до моего туда попадания, у одного парня на полотенце (чешут, заставляя склонить голову над белым полотенцем, которое расстилают на столе) с головы упала одна-единственная вша (или правильно – вошь? - если честно – сам не знаю, как правильно) и её тут же ногтем раздавил санитар. Того парня, конечно же, остригли наголо и ещё голову соответствующим образом обработали. Но всех других продолжали чесать всё над тем же самым полотенцем всё той же самой расчёской. Один мужик – говорят, уже далеко не молодого возраста – совершенно искренне возмутился, за что ему вкололи «ударную дозу» аминазина.

Что такое аминазин – я успел хорошо узнать на своём собственном опыте. Ещё полбеды, когда его «скармливают» в виде таблеток. Но когда он в уколах… Честное слово, легче было бы сразу лечь и умереть… А как потом болит от него сердце! Как сводит тело всё та же пресловутая скованность, доходящая до судорог. Иногда ты, и правда, делаешься как каменный. Мышцы – не только во всём теле, но даже и на лице! – напрягаются до немыслимого поистине предела. Прежде ты и не представлял, и не догадывался, да и не мог догадываться, что напряжение – чисто физическое напряжение – мышц может достигать такой невообразимо высокой степени. Стоишь целыми часами – а иногда бывает, что и сутками! – прямо таки как памятник самому себе. Впрочем, за эти и многие, многие другие страдания в пору, действительно, ставить памятник…

Есть лекарства, призванные хоть как-то облегчать это состояние и вообще снижать побочный эффект других психотропных препаратов. Эти лекарства так официально и называются: «корректоры». Но выпрашивать их бесполезно. Врачам говорить что либо является таким же пустым, бесполезным занятием, заведомо обречённым на провал. Впрочем, врачи здесь, в палатах почти и не появляются. Особенно это касается «девятки». Да и действие этих самых «корректоров» - даже тогда, когда их всё же дают – капля в поре по сравнению с теми страданиями, что переживаешь фактически все двадцать четыре часа в сутки.

При всём прочем, психотропы имеют и другой из так называемых «побочных» эффектов. Не менее зловещий, изматывающий и изнуряющий, нежели все прочие «побочные» эффекты, создаваемые ими. Этому эффекту даже существует официальное название: «неусидчивость». Это сильнее тебя. Ты просто вынужден сутками напролёт – даже ночью! – ходить из угла в угол, от стены к стене, от кровати к кровати и вокруг кровати, и вокруг палаты, и вокруг столбов, поддерживающих потолок, и вообще – вдоль и вокруг всего, вдоль и вокруг чего только возможно и не возможно ходить. Иногда – хотя, вообще-то очень часто – это явление охватывает фактически всех (или, в лучшем случае, почти всех) обитателей палаты (да и соседних палат, разумеется, тоже) и тогда тут происходит такое…

И ты движешься, еле-еле переставляя свои, до невозможности затёкшие от практически беспрерывной ходьбы, ноги, вопреки упомянутой выше скованности и окаменелости всего твоего многострадального тела (включая мышцы лица), вопреки тому, что веки слипаются от колоссальнейшей потребности во сне (достигающей, опять же, такой непередаваемо высокой степени, каковая просто невозможна – даже чисто теоретически и даже чисто гипотетически! – и не представима нигде более, никогда более и не при каких других более ситуациях и обстоятельствах), который точно также плетётся перед твоими воспалёнными глазами в твоём ещё более воспалённом сознании ещё более воспалённым, бессмысленным узором.

В первый же день моего пребывания здесь произошёл ещё один досадный инцидент. Сейчас, вернувшись домой, я над ним просто смеюсь. Но тогда было далеко не до смеха.

Всё дело в том, что собираясь сюда, по причине не знания здешних порядков и здешних реалий, я не взял из дома тапочек. Что касается одежды, то здесь – особенно, в «девятке» - разрешается находиться только в больничной робе, о чём я был предупреждён заранее. А вот про тапочки мне никто ничего заранее, увы, не сказал. В приёмном покое мне, конечно же, выдали пару тапочек, чтобы дойти в них до корпуса «девятки», где их сразу же пришлось снять, после чего передо мной открыли ящик со старой, вконец изношенной обувью, которую по-хорошему давным давно было бы пора выбросить – не обувь, а одни сплошные дыры. Здешний санитар сказал: «Выбирай». Оказалось, что не один тапок не имел пары… Пришлось обуваться в разные. Вскоре убедился, что здесь многие были обуты точно так же, как я. Правда, жена, приехав через неделю на свидание со мной, привезла мне домашние тапочки. В них-то я и ходил до самой выписки – и в девятом отделении, и в третьем, куда меня перевели через две недели, и где я столкнулся с ещё одной «прелестью» здешней жизни.

В девятом отделении – ужасная «текучка», что само по себе, пожалуй, предопределено его спецификой приёмно-диагностического отделения, где, как я кажется уже когда-то здесь говорил, каждого вновьпоступившего держат совсем недолго, и, собрав анализы и изучив его общее состояние, переводят дальше, в какое-либо из других отделений. Именно потому в девятом отделении практически никому не выдают полотенец, иначе бы их просто не успевали менять. Зато, именно в девятом отделении палаты большую часть времени стоят полупустые. И то, что кровати там имеются даже в коридоре представляется в общем-то излишним. Хотя, кто знает, кто знает… Тем не менее, свободные кровати там есть практически всегда. А вот в третьем (и, как я потом не раз слышал от других, в первом) отделении кроватей не хватает катастрофически. Составляют рядом по две кровати. И на этих двух кроватях спят по трое. Лишь с краю палаты стоят по одной кровати (и с одного края, и с другого), для того, чтобы привязывать буйных. Однако, и это не решает проблему. Многие вынуждены спать на полу. При этом ещё считается везением, если – на матрасе. Один из моих соседей по палате как-то раз так и сказал: «В любом, даже самом захолустном колхозе каждая корова имеет своё стойло, а тут человек даже своей кровати не имеет).

Доходили слухи, что в первом отделении лежат такие же люди, с такими же проблемами, что и у нас, только – прописанные в старой части города, а также – в тех сельских районах, что расположены к северу области, а ещё из Волгодонска и его окрестностей. Ведь наша больница – как я, кажется, тоже где-то здесь говорил – имеет статус областной психиатрической больницы. Позднее, так, или иначе, бывая в больничном дворе, я встречался с ребятами из первого отделения и в процессе общения с ними убедился, что вышеупомянутые слухи, в общем и в целом, соответствуют истине. Второе же отделение – целиком и полностью женское, причём – строго для женщин из нашего же города, вне зависимости от того, в какой именно из его частей каждая из этих женщин прописана. Все остальные отделения, кроме вышеупомянутого девятого и десятого, о котором ещё скажу несколько слов, располагаются на территории больничного филиала, что находится на хуторе Маломишкино, куда едва ли не ежедневно ездит больничный автобус.

Что касается нашего, третьего отделения, то, кроме таких, как я (или – вроде того), здесь лечатся ещё наркоманы и кое-кто из числа так называемых «принудчиков». Но, они есть во всех отделениях. Туда они попадают из «десятки».

Вот, как это бывает. Если человек совершил какое-то преступление, но в ходе следствия, или в ходе суда возникают какие-либо сомнения в его психическом здоровье, то его направляют сюда. Сначала, разумеется, в «девятку», как и всех, а оттуда – в «десятку», являющуюся следственным, судебно-психиатрическим отделением. Людей, находящихся там на обследовании – а там только обследуют, но не лечат – никуда не выпускают, ни к каким работам не привлекают, а если возникает острая необходимость всё же сводить куда бы то ни было, скажем – в рентгенкабинет, или на флюорографию, то выводят их хоть и в сопровождении санитара, как и всех прочих пациентов из всех других отделений, но, в отличие от прочих, только с руками, связанными за спиной, и – тоже, в отличие от прочих – строго по одному человеку. Для свиданий в десятом отделении необходима справка из милиции, подтверждающая наличие кровного родства, или пребывание в законном браке с тем, кого намереваешься навестить, а к ней – ещё и письменное разрешение от следователя.

Если в ходе проводимого там обследования, будет установлено, что человек в момент совершения преступления, в котором он обвиняется, был нездоров психически, результатом чего и явилось совершение им оного преступления, его дальнейшую судьбу решает специальная комиссия, которая чаще всего назначает ему срок принудительного лечения. В большинстве случаев комиссия предписывает отбывать назначенный срок принудительного лечения здесь же, но только – в каком-либо из других отделений, поскольку, как только что было сказано, в десятом отделении только обследуют, но не лечат.  После окончания этого срока, в соответствии с действующими нормативами, комиссия собирается снова, и принимает окончательное решение относительно того: наступило излечение, или – нет. Если, по мнению комиссии, излечение не наступило, то она, собираясь снова, принимает дополнительное постановление о судьбе того человека, о котором идёт речь.  В таких случаях это обычно бывает или продление срока принудительного лечения, или – бессрочное отправление в специализированную психиатрическую больницу, едва ли не единственную на весь Советский Союз,  что находится в городе Черняховске Калининградской области, как рассказывают, в здании бывшей тюрьмы со стенами полутораметровой толщины – оттуда редко кто выходил, хотя бывали и есть и такие, и я их тоже встречал за время моего пребывания в «тройке», побегов же оттуда история практически не знает. Если же человека признают излечившимся, тогда его лечащий врач, оформляя надлежащим образом все, положенные по такому случаю, документы, отправляет их в суд, затем, они вместе с тем пациентом ожидают повестку, после получения которой врач являясь на заседание суда, всё излагает на основании медицинского акта, заверенного компетентной комиссией. Суд выдаёт своё решение в письменном виде, и человек идёт домой. Правда, ждать повестку он должен всё же, находясь по-прежнему в больнице. Иногда срок этого ожидания оказывается в несколько раз длиннее, чем назначенный и уже полностью отбытый срок принудительного лечения.

Бывают здесь и такие, которых привозят из зоны – они заболели именно там, уже отбывая срок. Среди них – понятное дело – хватает таких, которые претворяются. Впрочем, среди подследственных таких едва ли не ещё больше. Здесь это называется «косить на дурака». А ещё есть те (из числа молодых ребят призывного, и даже допризывного возраста), кто тоже «косит на дурака», чтобы не служить в армии. Во всех этих случаях их иногда, так сказать, «выводят на чистую воду», а иногда и нет. И вряд ли кто-нибудь со всей ответственностью сможет утверждать, каких случаев больше.

Что же касается тех, кого сюда привозят из зоны, заболевших именно уже там (или именно уже там начавших «косить на дурака»), то их тоже сначала помещают всё в ту же «девятку» (здесь это – общее для всех), оттуда – в «десятку» (как и подследственных), а там дальше – по обстоятельствам. Кого-то возвращают назад, в зону, кого-то из «десятки» переводят в наше, третье отделение (среди своих функций имеющее и такую), кого-то отправляют (хотя, и не часто) всё в тот же Черняховск, где большинство из них (правда, не все) остаётся фактически до конца своих дней. С переведёнными же к нам тоже бывает по-всякому. Кого-то подлечивают и возвращают в зону, «досиживать» срок, кого-то держат здесь до того, как его срок успеет закончиться (и в большинстве случаев, кстати, именно так и бывает), а у кого-то это пребывание здесь продолжается и после истечения срока (иногда - и очень даже долго после оного истечения), кто-то, отбыв здесь весьма и весьма приличное время (чуть не написал: «приличный срок») потом выходит на волю по Условно-Досрочному Освобождению, именуемому для краткости: «УДО» (это обычно касается тех, у кого срок и так идёт к концу), бывают и другие варианты.

В нашем отделении эти люди, в основном, держатся обособленно, предпочитая общаться только с себе подобными, а со всеми остальными – лишь в той мере, без которой обойтись практически нельзя. Постоянно между собой же ссорятся (вплоть до драк, так что санитарам приходится их разнимать), играют в карты (обычно – на сигареты, а когда сигарет нет, то на отжимания от пола, на приседания, на подпрыгивания), несмотря на тот факт, что карты здесь официально запрещены, но и врачи, и персонал закрывают глаза как на это запрещение, так и на его нарушения, происходящие, что называется, напропалую. Зато этих же людей самым активным образом привлекают к различного рода хозяйственным работам во дворе в качестве дармовой рабочий силы, правда, дополнительно подкармливая их с больничной же кухни, и делая им ещё кое-какие мелкие поблажки.

К тем же самым работам привлекают и алкоголиков. Между прочим, в той же самой «девятке» есть две палаты, обитателям которых всё же выдают полотенца. Они обе предназначены для тех, кого оставляют в «девятке» до самого конца их лечения, им и полотенца дают, а ещё им дают, хотя и не всем… ни за что не поверите, если скажу, что им дают… А дают им ключи от дверей в отделение. А вместе с ними – и право входить и выходить, когда им вздумается. Но, только в пределах больничного двора. Это здесь называется – и официально, и неофициально – «свободный выход». Но и работать эти люди вынуждены на самых чёрных работах – и как слесаря, и как сантехники, и как водопроводчики, и как грузчики, и как строительные рабочие, если затевается какой-нибудь ремонт или строительство. А ремонт и строительство не прекращаются здесь никогда. В основной своей массе эти люди именно – из числа алкоголиков.

В «девятке» одно крыло – мужское, другое – женское. Они никак между собой не сообщаются. Каждое из остальных отделений – либо целиком и полностью мужское, либо целиком и полностью женское. Палаты, о которых я только что сказал, имеются там и в мужском крыле, и в женском – в каждом по две.

Правда, и в первом отделении, и во втором (целиком и полностью –женском), и в нашем, третьем тем, кого наиболее активным образом привлекают к хозяйственным работам, и кто успел себя зарекомендовать с самой надёжной стороны, иногда предоставляют так называемый «полусвободный выход», отличающийся от свободного фактически лишь тем, что при его наличии тому, кому он всё же предоставлен, ключей не выдают, и сам он должен каждый раз просить санитара о том, чтобы тот открыл ему дверь.

Совершенно отдельной темой являются находящиеся здесь солдаты. Они тоже, как правило, держатся обособленно от других, не скрывая зачастую своего откровенного к ним пренебрежения и даже – презрения. Можно подумать, не все в одной яме сидим, а они сами, можно подумать, не такие же больные!

Лежат они обычно подолгу. Никак не меньше, чем по полгода. Бывает, и по году, и ещё больше. Им это, естественно, идёт в срок службы. Так, что если даже кого-то из них и признают здоровым и годным для дальнейшего прохождения службы, она (его служба) к тому времени успевает закончиться, или – почти закончиться. Не зря существует поговорка: «Солдат спит, служба идёт». Между прочим, их почти никогда не привлекают к хозяйственным работам во дворе. А если и привлекают, то крайне редко. Со стороны выглядит довольно странно. Наверное, им не доверяют. Выходит, что у здешнего начальства даже к зекам (включая некоторых – хотя, и не всех – рецидивистов) и то доверия больше.

Кстати, по поводу «сидения в яме». Не очень давно (правда, уже выйдя оттуда) успел узнать, что в старые времена психиатрические больницы называли: «змеиные ямы». Но это – так, к слову.

Скажу и про больничные мастерские. Официально их название звучит так: «Лечебно-Трудовые Мастерские», или сокращённо: «ЛТМ». Находятся они в самом настоящем подвале (так и подмывает сказать: «в яме»), располагающемся как раз под нашим отделением. Деревянный пол, прогрызенный во многих местах мышами и крысами. Впрочем, появление самих мышей и крыс здесь – тоже не редкость. В летнее время здесь же по полу, кроме того, ещё и жабы скачут. Имеется водопроводный кран, к которому цепью прикреплена металлическая кружка. От препаратов, применяемых в этой больнице (как, впрочем, и в любой другой психиатрической больнице) практически все страдают ужаснейшей, никогда не прекращающейся сухостью во рту. Кажется, что нёбо вот-вот изойдёт трещинами. Язык становится колом. Но пить воду из этого крана почти невозможно. Она нестерпимо пахнет ржавчиной и имеет невозможнейший металлический привкус с ни чуть не меньшим привкусом всё той же ржавчины.

Что касается самой так называемой (именно, так называемой!) «работы» в этих самых мастерских, то она просто омерзительна в своей нелепой абсурдности и абсурдной нелепости. От неё лишь одной можно сойти с ума! Мотать нитки на какие-то клочки бумаги, щипать в мелкие кусочки вату, которой набивают матрасы, в лучшем случае – клеить конверты. Есть в ЛТМ и амбулаторные больные, приходящие сюда из дому. Некоторые из них, правда, шьют наволочки, простыни и пододеяльники для здешнего же, так сказать: «внутреннего», потребления. Им даже что-то платят раз в месяц. Но платят чисто символически. Это – всё инвалиды по психическим заболеваниям. Некоторые из них одиноки и приходят сюда исключительно ради хоть какого-нибудь общения. Другие, наоборот, спасаются от своих опостылевших родственников, с которыми проживают совместно, нередко – в ужаснейшей тесноте. Есть из числа инвалидов детства, (многим из них уже давно перевалило и за тридцать, и за сорок) и при этом у них либо никого нет из родственников, либо есть, но такие, что лучше бы их и вовсе не было… Их пенсий (по сути дела, тоже чисто символических) не хватает вообще ни на что. И потому они ходят сюда только ради того обеда, что им ежедневно приносят с больничной кухни совершенно бесплатно. Среди них особенно выделяется – и внешне, и характером, и голосом – одна девушка (как узнал, ей сейчас – ровно двадцать пять), с пятилетнего возраста страдающая бессудорожной эпилепсией, имеющая вторую группу инвалидности с пенсией всего в двадцать пять рублей, и здесь получающая всего-то три рубля в месяц… Для сравнения: авиабилет до Тюмени стоит сорок четыре рубля… Эта девушка помимо посещения мастерских, поёт в самодеятельности и, как утверждают злые языки, а сама она и не пытается отрицать, занимается проституцией, которой у нас в стране нет.

Вскоре я попросил, чтобы меня больше не водили в больничные мастерские – от всего того, что каждый раз видел там, на сердце становится только ещё тяжелее.

Жена навещала меня обычно раз в неделю. Детей же приводить на свидания здесь запрещено. Не знаю и сам, почему?

Ещё вот про что, пожалуй, скажу. За время моего пребывания в стенах психиатрической больницы (кстати, её пациенты между собой называют её: «дурка») стал свидетелем смерти здешнего старожила. Он находился здесь ещё аж … с тридцатых годов… Рассказывали, что совсем незадолго до прихода в Новочеркасск немцев, он, каким-то образом, отсюда сбежал и только это его и спасло, потому как немцы всех, кого здесь застали – расстреляли. А вскоре после ухода немцев он сюда же вернулся. При мне он был совсем дряхлым стариком, целыми сутками лежал неподвижно на кровати, всё время – исключительно на спине. У него не было ни единого зуба. Он уже давно утратил всякую способность говорить. Даже кормили его с ложки.

Вообще здесь очень много брошенных, выживших, фактически, из ума стариков. И у большинства из них есть и дети, и взрослые внуки, напрочь забывшие о них, при этом нередко не побрезговавшие присвоить себе их дома, или квартиры, а также – их сбережения, иногда – весьма и весьма существенные.

Мне же за истекшее время довелось пройти ВТЭК, в виду того, что я исчерпал срок возможного пребывания на больничном и встал в повестку дня вопрос о назначении мне инвалидности. Но инвалидность мне не дали, особым постановлением продлив больничный. Оказывается, такое тоже допускается. А я, признаться честно, раньше об этом ничего не знал. Может и хорошо, что мне не дали инвалидность.

Здешние врачи – тоже далеко не лишним будет упомянуть – сами говорят, что в случае с психическими заболеваниями решения ВТЭКа могут быть объективными тогда и только тогда, когда в течение одного дня через ВТЭК проходит один – два, максимум – три человека, но никак не более. И то, при прохождении трёх человек за день в объективности выводов ВТЭКа можно всерьёз усомниться. Теперь же представьте, что происходит в реальности, если только до обеда здесь в стационаре через ВТЭК проходит более двадцати человек, а после обеда ВТЭК в полном составе отправляется в новое здание психдиспансера, которое для него отвели совсем недавно и где, действительно, стало несколько более просторно, но находится оно в приличном отдалении от территории самой больницы, и там обследует - до вечера того же дня! – ещё сорок с лишним человек из амбулаторных пациентов, да при всём при том из них не меньше половины – первичные. Если с теми, у кого инвалидность имеется годами и в их состоянии вряд ли возможно ждать каких-либо существенных изменений (во всяком случае – улучшений уж точно ждать не приходится) и само прохождение ВТЭКа для многих из них, по сути дела, является мало что значащей формальностью, то к первичным требуется очень серьёзный, глубокий подход. Да только, откуда же ему взяться?! И это – не столько вина существующей системы, сколько её беда!

Рассказывали, что несколько лет назад один мальчик-подросток (он не смог учиться даже в специализированной школе для слабоумных, а причина его сильнейшего слабоумия заключается в травме головы, нанесённой ему во время родов) во время прохождения ВТЭКа бросил в лицо его представителям: «Сами вы тут дураки пособирались, а ещё нас проверяете!». Всё чаще и чаще ловлю себя на мысли о том, что он был не так уж и далёк от истины…

Я не хочу больше говорить о больнице. Тем более, я из неё всё-таки вышел. Правда, диагноз мне переквалифицировали, поставив «шизофрению». Но с ней ведь тоже, в конце концов, живут. Не я первый, не я последний. Не со мной она родилась, не со мной и умрёт.

 

* * *

Существуем. Живём. Держимся. Работаем. Но, увы, на одних лекарствах. Теперь замечаю сам за собой вот какую странность. Иду по улице, или еду в транспорте, о чём-нибудь подумаю и тут же: «А не сказал ли я только сейчас ненароком то, о чём успел подумать?!». Дальше больше, только что-то подумаю и каким-то совершенно непостижимым образом начинаю ощущать, что окружающим людям известны мои мысли. Бред, конечно! И ещё какой! Но это сильнее меня.

На работе держусь. Пока ещё держусь. Надолго ли меня хватит? – Не знаю.

Не очень давно видел Сергея. Он получил инвалидность. Вторую группу. Со своей прежней работы был вынужден уйти – больше с ней не справляется. Едва-едва устроился на работу… библиотекарем. Да и оттуда, судя по всему, придётся ему уходить – уж очень часто он в последнее время бывает на больничном. Говорит, что семейные дела у него тоже вконец разладились и развод является исключительно вопросом самого ближайшего времени.

Каждый месяц бываю в психдиспансере, переехавшем на новое место почти в самом центре города. Не в самом-самом, конечно, Но, что-то вроде того. Отмечаюсь и получаю рецепты на лекарства.

С женой уже давно разговариваем только по делу. Нет. Мы не ругаемся, да и практически никогда не ругались. Но как-то само собой к этому пришло. Что будет дальше? – Не знаю и не хочу знать. О будущем стараюсь не думать…

 

* * *

В минувшие выходные был на могиле матери. Всё заросло зеленью. Пришлось изрядно поработать, чтобы привести в порядок. Перво-наперво вырубил зелень. Потом красил гробницу и ограду. Дети мои, похоже, не очень-то горят желанием мне помогать. Грустно. Очень грустно.

На следующие выходные, наверное, съезжу к отцу в Миржановку.

 

* * *

Странно… Странно… То тут, то там начинаю видеть какие-то чёрные пятна. Причём сразу же заметна какая-то их нереальность и потому, знаю, что их нет. Это невозможно объяснить, но это именно так. Чаще всего замечаю их с приходом зимы, на снегу. Но иногда и летом, среди густой зелени. Смотрю на это пятно, а оно вроде бы остаётся на том же самом месте, где я его только что увидел, а вроде бы и где-то уже в другом месте. Об этом обязательно нужно будет сказать врачу.

 

* * *

(Далее несколько страниц вырвано.)

 

* * *

Снова хожу в дневной стационар. Теперь – на новом месте, в новом здании диспансера. Сюда даже немного легче добираться, чем до старого места. Доедешь до круглого сквера, что на вершине холма, откуда, можно сказать, и начинается старая часть города (хотя, вообще-то начинается она чуть ниже), а там ещё совсем немного пройдёшь пешком – и ты на месте. Правда, сейчас обедом здесь не кормят. Но этот вопрос пребывает в стадии решения. Не всё ещё здесь на новом месте так сказать «устаканилось». Но к этому идёт.

Кстати сторож им обходится совершенно бесплатно. Это достаточно пожилой (хотя, ещё и не старый) мужчина по имени Геннадий Михайлович. Между прочим – бывший инженер. Но в своё время очень сильно пивший, допившийся до белой горячки, с которой попал в психбольницу, где его, в конце концов, даже вылечили. Но за это время его жена ухитрилась незаконным образом продать их общий дом, когда-то нажитый их же совместными усилиями, и «подалась на сторону». Вроде, насколько слышал, развод потом был оформлен. Так и остался Геннадий Михайлович, как говорится «на бобах». Ему назначили пенсию по инвалидности. Тоже – вторая группа. И к тому же – бессрочно. Ради крыши над головой он теперь работает здесь сторожем. Совершенно бесплатно. Вот такие дела.

 

 

 

 

* * *

(Далее следует страница написанная совершенно неразборчиво.)

 

* * *

В дневной стационар проходил около трёх месяцев. Лучше не стало. Даже, наоборот. Далее меня стало неотступно преследовать неотступное, навязчивое желание совершить самоубийство, причём – обязательно посредством ножа. В конце концов, я признался в этом врачу, после чего был в тот же день отправлен на «Скорой» в больницу, где пробыл ещё два месяца. Жена приехала потом в диспансер, взяла мой больничный лист и передала его на мою работу, получив там за меня деньги.

После выхода из больницы, не сразу, далеко не сразу, стало делаться понемногу лучше. Сейчас чувствую себя вполне терпимо. Надолго ли? – Не знаю. Боюсь сглазить.

Единственной настоящей проблемой по-прежнему остаётся сон. Потому из всех лекарств остались только те, которые необходимы для сна. Но очень и очень сильные. На ночь пью таблетку тизерцина и таблетку феназепама. Иначе не заснуть. Хотя, и с ними засыпаю с трудом. Слышал, что человеку с нормальным и даже со средним состоянием нервной системы, достаточно одной таблетки тизерцина, чтобы проспать целые сутки, а иногда – даже и больше…

 

* * *

Вчера ездил в диспансер отмечаться и выписать очередной рецепт на всё те же тизерцин и феназепам. Там случайно встретился с Александром Петровичем. Невероятно, но факт.

Вот что я от него узнал. Он, действительно, успел выздороветь за то время (не такое уж и большое, если сравнивать с тем временем, когда он был болен) практически полностью. Нет у него больше инвалидности. Живёт он теперь на пенсию по старости. И надо же… Решил навестить свою сестру, живущую в Новочеркасске. А как приехал сюда… В общем, себя не узнаёт. Всё, что с ним было прежде, к нему само собой вернулось. В психдиспансер сам пришёл. Но от направления в больницу наотрез отказался, зная, чем это может быть для него чревато. Направили его в дневной стационар. Он был не против. Здесь ему полегчало. Выписка назначена на среду следующей недели. А на четверг той же самой недели у него уже куплен билет до Кривого Рога. Теперь-то это будет, действительно, «билет в один конец» - и в прямом, и в переносном смысле.

Правда, об одном он всё же умолчал, но я узнал от других. Почти всё это время, что пребывал он сейчас в дневном стационаре (а пребывал он здесь три с половиной месяца), ночевал он тоже здесь, в здании диспансера, вместе с «бесплатным» сторожем Геннадием Михайловичем. Тот не возражал – всё не так скучно. Стало быть, не такие уж и хорошие отношения, скорее всего, у Александра Петровича с его сестрой.

 

* * *

Прошёл месяц после событий, описанных выше. Я снова приехал в диспансер отметиться и выписать рецепты. Видел здесь Сергея. Он пришёл, можно сказать, попрощаться. Не очень давно он попал в больницу. Как человек, прописанный в старой части города – в первое отделение. Был там пять месяцев. К тому времени уже давно нигде не работал, не получая, таким образом, ничего, кроме пенсии по инвалидности. За то время, пока он там был, его жена ухитрилась выписать его из квартиры. Они уже были разведены, но жили в одной квартире, собираясь её разменять. Чтобы судиться, у Сергея нет ни сил, ни здоровья, ни – самое главное! – денег. Он уезжает к своей маме в город Апшеронск. После смерти своего мужа (то есть – его отца) она там осталась одна в двухкомнатной квартире и в принципе ничего не имеет против того, чтобы её сын, в его нынешней ситуации, переехал бы к ней.

                Что ж. Прощай, Сергей! Вряд ли когда-нибудь увидимся. А писем с детства терпеть не могу.

 

* * *

Опять ездил отмечаться и выписывать рецепт. По рецептам, выписываемым в психдиспансере, лекарства всегда выдавали только в двух аптеках, расположенных почти в противоположных концах города. Одна из них – минутах в десяти – пятнадцати ходьбы от диспансера. Там я всегда и получал. Но сегодня почему-то там не оказалось тизерцина. И ехать пришлось на автобусе в другую аптеку. Достаточно далеко. Я в ней никогда прежде не бывал.

Почти одновременно со мной туда же за лекарствами зашла девушка. Тоже с рецептом из психдиспансера. Получилось так, что какого-то из лекарств нужных ей, там тоже не оказалось, и ей тоже, как и мне посоветовали съездить в ту, другую, более отдалённую аптеку. В автобусе ехали вместе. Там получили всё без особых проблем. Потом оказалось, что в сторону дома нам с ней тоже по пути. Зовут её Наташа.

 

* * *

Странно… Я знаком с Наташей всего неполных две недели. А кажется, что знаю её целую уйму лет…

И столько всего успел за это время про неё узнать. От неё же самой и узнал. Знаю, что болеет она шизофренией и врачи склонны видеть причину её заболевания в том, что у неё в роду фактически все были хроническими алкоголиками. Сейчас ей – двадцать девять. Инвалидность (всё ту же вторую группу) имеет с двадцати. До того, правда, немного довелось поработать. И потому её пенсия составляет пятьдесят рублей и на них можно хоть и, что называется, «впритык», но всё же жить. Правда был у неё брат, постоянно отбиравший и пропивавший её пенсию. Тогда она нередко приходила в больницу, на кухню и просила есть. Сердобольные работники той кухни, знавшие и её саму, и её ситуацию, её тогда, бывало, подкармливали. Но брат второй год, как умер от цирроза печени – допился. Она даже замужем побывала около полутора лет – правда, неофициально. А кончилось это замужество тем, что её муж (точнее говоря: сожитель) избил её до сотрясения мозга, окончившимся для неё почти годовым пребыванием всё в той же психиатрической больнице.

А я почти каждый день ухитряюсь выкроить минут тридцать – сорок, чтобы зайти к ней в глубокой тайне от моей жены. Кажется, она ни о чём не догадывается. А живёт Наташа на соседней улице.

Подумываю о том, не развестись ли мне с женой. Собственно говоря, мы с ней и так – давно уже чужие друг другу люди. Оба успели забыть, когда последний раз вместе спали. И дело тут даже не в моей болезни. По крайней мере, не только, а самое главное – не столько в ней. Она, разве что, подлила масла в огонь. Но никак не более того.

 

* * *

Вот это да! Надо же такому произойти!!! Неделю не удавалось зайти к Наташе. А позавчера всё же удалось. И что же… Дверь заперта. От соседей узнал, что она уже третий день в больнице. В какой? – Да, всё в той же…

Ещё слышал, что увезла её туда «Скорая» с психиатрической бригадой, которую она сама же себе и вызвала с телефона-автомата, находящегося, кстати, почти за два квартала.

На свидание к ней меня, всё равно, не пустят. Знаю заранее.

Что же будет дальше? Чем же всё это кончится? Кто знает? Кто знает? Время покажет. А пока что нужно как-то жить дальше.

 

* * *

(Далее несколько страниц вырвано.)

 

 

* * *

Прошло восемь с половиной месяцев. Наташа всё же вернулась. В ближайшие дни постараюсь её навестить.

 

 

* * *

Несколько дней назад был у Наташи. Выглядит неважно. Но кое-как старается держаться. Спрашивать о том, что же с ней было, посчитал бестактным. Сама же она на сей счёт не стала распространяться.

 

* * *

Только вчера вернулся из Миржановки. Похоронил отца. Он скончался скоропостижно. Всей организацией похорон и всего того, что с ними связано заниматься пришлось исключительно мне одному, поскольку больше некому.

Не могу в таком состоянии продолжать мои записи. Может быть, когда-нибудь потом…

 

_________________________

 

На этом записи в дневнике Андрея обрываются. Никакого «потом» для него, увы, не наступило.

Примерно дней через пять - шесть после своего последнего возвращения из Миржановки, где он похоронил своего отца, Андрей зашёл ко мне, о чём было сказано в самом начале – не буду повторяться. А ещё примерно дней через десять он вновь попал в психиатрическую больницу в тяжелейшем состоянии. На сей раз ему всё же назначили вторую группу инвалидности. Но он был единственным наследником шикарнейшего отцовского дома. Как знать, что было бы с ним, если бы не это обстоятельство, оказавшееся для Андрея столь прискорбным. Не зря, выходит, сказано: «Враги человеку домашние его»…

Короче говоря, жена Андрея дала «кому надо» взятку, чтобы он так и не вышел из этой злополучнейшей среди всех больниц. Через некоторое время Андрей был отправлен в инвалидный, специализированный, психиатрический дом-интернат в посёлке Табунцы, где через месяц с небольшим скончался от острой сердечной недостаточности.

О том, как сложилась дальнейшая жизнь его жены, я ничего не знаю и не хочу знать.

 

 

 

 

Другие произведения автора:

Невидимые поезда

Зимний ветер

Письма людей-бабочек