Любимые стихи любимых поэтов...

В.С. Высоцкий

    Ой, где был я вчера! Не найду, хоть убей.
    Только помню, что стены с обоями.
    Помню — Клавка была и подруга при ей —
    Целовался на куфне с обоими.

    А наутро я встал —
    Мне как давай сообщать,
    Что хозяйку ругал,
    Всех хотел застращать,
    Что будто голым скакал,
    Будто песни орал,
    А отец, говорил,
    У меня — генерал!

    А потом рвал рубаху и бил себя в грудь,
    Говорил, будто все меня продали,
    И гостям, говорят, не давал продыхнуть —
    Всё донимал их своими аккордами.

    А потом кончил пить —
    Потому что устал,—
    Начал об пол крушить
    Благородный хрусталь,
    Лил на стены вино,
    А кофейный сюрвиз,
    Растворивши окно,
    Взял да и выбросил вниз.

    И никто мне не мог даже слова сказать.
    Но потом потихоньку оправились —
    Навалились гурьбой, стали руки вязать,
    И в конце уже все позабавились.

    Кто плевал мне в лицо,
    А кто водку лил в рот,
    А какой-то танцор
    Бил ногами в живот...
    А молодая вдова,
    Верность мужу храня —
    Ведь живем однова —
    Пожалела меня.

    И бледнел я на куфне разбитым лицом,
    Делал вид, что пошел на попятную:
    "Развяжите,— кричал,— да и дело с концом!"
    Развязали, но вилки попрятали.

    Тут вообще началось —
    Не опишешь в словах!
    И откуда взялось
    Столько силы в руках:
    Я как раненый зверь
    Напоследок чудил —
    Выбил окна и дверь
    И балкон уронил.

    Ой, где был я вчера — не найду днем с огнем!
    Только помню, что стены с обоями...
    И осталось лицо, и побои на нём.
    Ну куда теперь выйтить с побоями!

    Если правда оно —
    Ну хотя бы на треть,—
    Остается одно:
    Только лечь помереть!
    Хорошо, что вдова
    Все смогла пережить,
    Пожалела меня —
    И взяла к себе жить.

Почему всё не так?
                                    Вроде, всё — как всегда:
    То же небо, опять голубое,
    Тот же лес, тот же воздух и та же вода, -
    Только он не вернулся из боя.

    Он молчал невпопад и не в такт подпевал,
    Он всегда говорил про другое,
    Он мне спать не давал — он с восходом вставал...
    А вчера не вернулся из боя.

    То, что пусто теперь, — не про то разговор!
    Вдруг заметил я: нас было двое.
    Для меня будто ветром задуло костёр,
    Когда он не вернулся из боя.

    Нынче вырвалась, будто из плена, весна.
    По ошибке окликнул его я:
    Друг! Оставь покурить! — а в ответ — тишина:
    Он вчера не вернулся из боя.

    Наши мёртвые нас не оставят в беде,
    Наши павшие — как часовые.
    Отражается небо в лесу, как в воде,
    И деревья стоят голубые.

    Нам и места в землянке хватало вполне,
    Нам и время текло для обоих...
    Всё теперь одному. Только кажется мне -
    Это я не вернулся из боя.

Будут и стихи, и математика,
    Почести, долги, неравный бой...
    Нынче ж оловянные солдатики
    Здесь на старой карте встали в строй.

    Лучше бы уж он держал в казарме их,
    Только на войне, как на войне
    Падают бойцы в обеих армиях
    Поровну на каждой стороне.

    И какая, к дьяволу, стратегия,
    И какая тактика, к чертям!
    Вот сдалась нейтральная Норвегия
    Ордам оловянных египтян;

    Левою рукою Скандинавия
    Лишена престижа своего,
    Но рука решительная правая
    Вмиг восстановила статус-кво!

    Может быть — пробелы в воспитании
    И в образованьи слабина,
    Но не может выиграть кампании
    Та или другая сторона.

    Совести проблемы окаянные —
    Как перед собой не согрешить?
    Тут и там солдаты оловянные —
    Как решить, кто должен победить?

    Сколько б ни предпринимали армии
    Контратак, прорывов и бросков,
    Всё равно на каждом полушарии
    Поровну игрушечных бойцов.

    Нервничает полководец маленький,
    Непосильной ношей отягчён,
    Вышедший в громадные начальники
    Шестилетний мой Наполеон.

    (Где вы, легкомысленные гении —
    Или вам являться недосуг?
    Где вы, проигравшие сражения
    Просто, не испытывая мук?

    Или вы, несущие в венце зарю
    Битв, побед, триумфов и могил?
    Где вы, уподобленные Цезарю,
    Что пришёл, увидел, победил?..)

    Чтобы прекратить его мучения,
    Ровно половину тех солдат
    Я покрасил синим (шутка гения).
    Утром вижу — синие лежат.

    Я горжусь успехами такими, но
    Мысль одна с тех пор меня гнетёт:
    Как решил он, чтоб погибли именно
    Синие, а не наоборот?!

Вот твой билет, вот твой вагон.
    Всё в лучшем виде — одному тебе дано
    В цветном раю увидеть сон —
    Трёхвековое непрерывное кино

              Всё позади — уже сняты
              Все отпечатки, контрабанды не берём;
              Как херувим, стерилен ты,
              А класс второй — не высший класс, зато с бельём.

                        Вот и сбывается всё, что пророчится,
                        Уходит поезд в небеса — счастливый путь!
                        Ах! Как нам хочется, как всем нам хочется
                        Не умереть, а именно уснуть.

    Земной перрон! Не унывай!
    И не кричи — для наших воплей он оглох.
    Один из нас
                        уехал в рай,
    Он встретит бога, если есть какой-то бог!

              Ты передай ему привет,
              А позабудешь — ничего, переживём:
              Осталось нам немного лет,
              Мы пошустрим и, как положено, умрём.

                        Вот и сбывается всё, что пророчится,
                        Уходит поезд в небеса — счастливый путь!
                        Ах! Как нам хочется, как всем нам хочется
                        Не умереть, а именно уснуть.

    Не всем дано поспать в раю,
    Но кое-что мы здесь успеем натворить:
    Подраться, спеть, — вот я — пою,
    Другие — любят, третьи — думают любить.

              Уйдут, как мы, в ничто без сна
              И сыновья, и внуки внуков в трёх веках...
              Не дай господь, чтобы война,
              А то мы правнуков оставим в дураках.

                        Вот и сбывается всё, что пророчится,
                        Уходит поезд в небеса — счастливый путь!
                        Ах! Как нам хочется, как всем нам хочется
                        Не умереть, а именно уснуть.

    Тебе плевать и хоть бы хны:
    Лежишь, миляга, принимаешь вечный кайф.
    Что до меня — такой цены
    Я б не дал, даже клад зарытый отыскав:

              Разбудит вас какой-то тип
              И впустит в мир, где в прошлом войны, вонь и рак,
              Где побеждён гонконгский грипп.
              На всём готовеньком ты счастлив ли, дурак?

                        Вот и сбывается всё, что пророчится,
                        Уходит поезд в небеса — счастливый путь!
                        Ах! Как нам хочется, как всем нам хочется
                        Не умереть, а именно уснуть.

    Ну, а пока — звенит звонок.
    Счастливый путь, храни тебя от всяких бед.
    А если там приличный бог,
    Ты всё же вспомни — передай ему привет!

И кто вы суть? Безликие кликуши?
    Куда грядёте — в Мекку ли, в Мессины?
           Модели ли влачите к Монпарнасу?
    Кровавы ваши спины, словно туши,
    А туши — как ободранные спины,
           И рёбра в рёбра ...нзят, и — мясо к мясу.

    Ударил ток, скотину оглоуша,
    Обмякла плоть на плоскости картины
           И тяжко пала мяснику на плечи.
    На ум, на кисть творцу попала туша —
    И дюжие, согбенные детины,
           Вершащие дела нечеловечьи.

    Кончал палач — дела его ужасны,
    А дальше — те, кто гаже, ниже, плоше
           Таскали жертвы после гильотины:
    Безглазы, безголовы и безгласны,
    И, кажется, бессутны тушеноши,
           Как бы катками вмяты в суть картины.

    Так кто вы суть, — загубленные души?
    Куда спешите, полуобразины?
           Вас не разъять — едины обе массы.
    Суть Сутина — «Спасите наши туши!»
    Вы ляжете, заколотые в спины,
           И Урка слижет с лиц у вас гримасу.

        [Слезу слизнёт и слизь, и лимфу с кровью,
        Солёную людскую и коровью,
        И станут ветра чище, пыли суше
        Кентавры или человекотуши.]

    Я ротозей — но вот не сплю ночами, —
    В глаза бы вам взглянуть из-за картины!..
           Неймётся мне, шуту и лоботрясу:
    Сдаётся мне — хлестали вас бичами?!
    Вы крест несли и ободрали спины?!
           И рёбра в рёбра вам — и нету спасу.

Их восемь — нас двое.
    Расклад перед боем
    Не наш, но мы будем играть!
    Серёжа! Держись, нам не светит с тобою,
    Но козыри надо равнять.

        Я этот небесный квадрат не покину,
        Мне цифры сейчас не важны, —
        Сегодня мой друг защищает мне спину,
        А значит — и шансы равны.

    Мне в хвост вышел «Мессер», но вот задымил он,
    Надсадно завыли винты...
    Им даже не надо крестов на могилы,
    Сойдут и на крыльях кресты!

        Я первый. Серёжа, они над тобою!
        Я выйду им наперерез.
        Сбей пламя! Уйди в облака! Я прикрою!..
        В бою не бывает чудес!

    Сергей! Ты горишь! Уповай, человече,
    Теперь на надёжность строп!
    Нет! Поздно — и мне вышел «Мессер» навстречу.
    Прощай! Я приму его в лоб.

        Я знаю — другие сведут с ними счёты.
        А по облакам скользя,
        Взлетят наши души, как два самолёта,
        Ведь им друг без друга нельзя.

    Архангел нам скажет: «В Раю будет туго!»,
    Но только ворота «щёлк»,
    Мы Бога попросим: «Впишите нас с другом
    В какой-нибудь ангельский полк!»

        Я буду просить Бога, Духа и Сына,
        Чтоб выполнил волю мою:
        Пусть вечно мой друг защищает мне спину,
        Как в этом последнем бою!

    Мы крылья и стрелы попросим у Бога, —
    Ведь нужен им ангел-ас, —
    А если у них истребителей много,
    Пусть пишут в хранители нас.

        Хранить — это дело почётное тоже:
        Удачу нести на крыле
        Таким, как при жизни мы были с Серёжей
        И в воздухе, и на земле.

Нам вчера прислали из рук вон плохую весть,
    Нам вчера сказали, что Алёха вышел весь.
    Как же так? Он Наде говорил, что пофартит.
    Что сыграет свадьбу, на неделю загудит!

    Но не видать девахе этот свадебный гудёж,
    Потому что — в драке налетел на чей-то нож.
    Потому что — плохо, хоть не в первый раз уже —
    Получал Алёха дырки новые в душе.

    Ну для того ль он душу, как рубаху, залатал.
    Чтоб его убила в пьяной драке сволота!
    Если б всё в порядке — мы б на свадьбу нынче шли,
    Но с ножом в лопатке поутру его нашли.

    Что ж! Поубивается девчонка, поревёт.
    Что ж, посомневается — и слёзы оботрёт,
    А потом без вздоха отопрет любому дверь:
    "Ничего, Алёха, всё равно тебе теперь!"

    Мы его схороним очень скромно — что рыдать!
    Некому о нём и похоронную послать,
    Потому — никто не знает, где у Лёхи дом...
    Вот такая смерть шальная всех нас ждет потом.

    Ну что ж, поубивается девчонка, поревёт.
    Что ж, посомневается — и слёзы оботрёт,
    А потом без вздоха отопрет любому дверь:
    Бог простит... А Лёха? Всё равно ему теперь!

Я был завсегдатаем всех пивных,
    Меня не приглашали на банкеты -
    Я там горчицу вмазывал в паркеты,
    Гасил окурки в рыбных заливных
    И слезы лил в пожарские котлеты.

    Я не был тверд, но не был мягкотел.
    Семья пожить хотела без урода:
    В ней все — кто от сохи, кто из народа...
    И покатился [я], и полетел
    По жизни от привода до привода.

    А в общем что — иду, — нормальный ход,
    Ногам легко, свободен путь и руки.
    Типичный люмпен — если по науке.
    А по уму — обычный обормот,
    Неоднократно братый на поруки.

    Конечно, я немного прозевал,
    Не отличу катуда от ануда,
    Но где ты, где, учитель мой — зануда?
    Глядишь теперь откуда-то оттуда...
    Зря вызывал меня ты на завал!

    Собою сами сгнили старики,
    Большевики с двенадцатого года.
    Уж так подтасовалася колода —
    Они — во гроб, я вышел в вожаки,
    Так как, никак, я всё же — из народа.

    У нас отцы — кто дуб, кто вяз, кто кедр,
    Охотно мы вставляем их в анкетки.
    И много нас, и хватки мы, и метки,
    Восшедшие, растем из самых недр,
    Предельно сокращая пятилетки.

    Я мажу джем на черную икру,
    Маячат мне и близости, и дали.
    На жиже, не на гуще мне гадали.
    Я из народа вышел поутру —
    И не вернусь, хоть мне и предлагали.

Я вам мозги не пудрю —
        Уже не тот завод:
        В меня стрелял поутру
        Из ружей целый взвод.
        За что мне эта злая,
        Нелепая стезя, —
        Не то, чтобы не знаю, —
        Рассказывать нельзя.

    Мой командир меня почти что спас,
    Но кто-то на расстреле настоял —
    И взвод отлично выполнил приказ.
    Но был один, который не стрелял.

        Судьба моя лихая
        Давно наперекос.
        Однажды языка я
        Добыл, да не донёс,
        И странный тип Суэтин —
        Неутомимый наш! —
        Ещё тогда приметил
        И взял на карандаш.

    Он выволок на свет и приволок
    Подколотый, пришитый матерьял —
    Никто поделать ничего не смог...
    Нет! Смог один, который не стрелял.

        Рука упала в пропасть
        С дурацким звуком: «Пли!» —
        И залп мне выдал пропуск
        В ту сторону земли.
        Но... слышу: «Жив, зараза!
        Тащите в медсанбат —
        Расстреливать два раза
        Уставы не велят!»

    Врач до утра всё цокал языком
    И, удивляясь, пули удалял.
    А я в бреду беседовал тайком
    С тем пареньком, который не стрелял.

        Я раны, как собака,
        Лизал почти что год.
        В госпиталях, однако,
        Вошёл в большой почёт —
        Ходил, в меня влюблённый,
        Весь слабый женский пол:
        «Эй, ты! Недострелённый!
        Давай-ка на укол!»

    Наш батальон геройствовал в Крыму,
    И я туда глюкозу посылал,
    Чтоб было слаще воевать ему —
    Ему, тому, который не стрелял.

        Я пил чаёк из блюдца,
        Со спиртиком бывал.
        Мне не пришлось загнуться,
        И я довоевал.
        В свой полк определили —
        «Воюй! — сказал комбат.
        А что не дострелили —
        Так я, брат, даже рад».

    Я тоже рад бы, да, присев у пня,
    Я выл белугой и судьбину клял:
    Немецкий снайпер дострелил меня,
    Убив того, который не стрелял.

В.В. Маяковский

ОТНОШЕНИЕ К БАРЫШНЕ

Этот вечер решал —
не в любовники выйти ль нам?—
темно,
никто не увидит нас.
Я наклонился действительно,
и действительно
я,
наклонясь,
сказал ей,
как добрый родитель:
«Страсти крут обрыв —
будьте добры,
отойдите.
Отойдите,
будьте добры».

Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?

Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие нажраться лучше как,-
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..

Если он приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!

ЛЕВЫЙ МАРШ

Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше
слово,
товарищ маузер.
Довольно жить законом,
данным Адамом и Евой.
Клячу истории загоним.
Левой!
Левой!
Левой!

Эй, синеблузые!
Рейте!
За океаны!
Или
у броненосцев на рейде
ступлены острые кили?!
Пусть,
оскалясь короной,
вздымает британский лев вой.
Коммуне не быть покоренной.
Левой!
Левой!
Левой!

Там
за горами горя
солнечный край непочатый.
За голод
за мора море
шаг миллионный печатай!
Пусть бандой окружат нанятой,
стальной изливаются леевой,-
России не быть под Антантой.
Левой!
Левой!
Левой!

Глаз ли померкнет орлий?
В старое станем ли пялиться?
Крепи
у мира на горле
пролетариата пальцы!
Грудью вперед бравой!
Флагами небо оклеивай!
Кто там шагает правой?
Левой!
Левой!
Левой!

МРАЗЬ

Подступает
          голод к гландам..
Только,
       будто бы на пире,
ходит
      взяточников банда,
кошельки порастопыря.
Родные
      снуют:
- Ублажь да уважь-ка! -
Снуют
     и суют
в бумажке барашка.
Белей, чем саван,
из портфеля кончики...
Частники
        завам
суют червончики.
Частник добрый,
частник рад
бросить
       в допры
наш аппарат.
Допру нить не выдавая,
там,
    где быт
           и где грызня,
ходит
     взятка бытовая,-
сердце,
       душу изгрязня.
Безработный
           ждет работку.
Волокита
         с бирж рычит:
"Ставь закуску, выставь водку,
им
  всучи
       магарычи!"
Для копеек
          пропотелых,
с голодухи
          бросив
                срам,-
девушки
        рабочье тело
взяткой
        тычут мастерам.

Чтобы выбиться нам
                 сквозь продажную смрадь
из грязного быта
               и вшивого -
давайте
       не взятки брать,
а взяточника
            брать за шиворот!

О ДРЯНИ

Слава. Слава, Слава героям!!!

Впрочем,
им
довольно воздали дани.
Теперь
поговорим
о дряни.

Утихомирились бури революционных лон.
Подернулась тиной советская мешанина.
И вылезло
из-за спины РСФСР
мурло
мещанина.

(Меня не поймаете на слове,
я вовсе не против мещанского сословия.
Мещанам
без различия классов и сословий
мое славословие.)

Со всех необъятных российских нив,
с первого дня советского рождения
стеклись они,
наскоро оперенья переменив,
и засели во все учреждения.

Намозолив от пятилетнего сидения зады,
крепкие, как умывальники,
живут и поныне
тише воды.
Свили уютные кабинеты и спаленки.

И вечером
та или иная мразь,
на жену.
за пианином обучающуюся, глядя,
говорит,
от самовара разморясь:
"Товарищ Надя!
К празднику прибавка -
24 тыщи.
Тариф.
Эх, заведу я себе
тихоокеанские галифища,
чтоб из штанов
выглядывать
как коралловый риф!"
А Надя:
"И мне с эмблемами платья.
Без серпа и молота не покажешься в свете!
В чем
сегодня
буду фигурять я
на балу в Реввоенсовете?!"
На стенке Маркс.
Рамочка ала.
На "Известиях" лежа, котенок греется.
А из-под потолочка
верещала
оголтелая канареица.

Маркс со стенки смотрел, смотрел...
И вдруг
разинул рот,
да как заорет:
"Опутали революцию обывательщины нити.
Страшнее Врангеля обывательский быт.
Скорее
головы канарейкам сверните -
чтоб коммунизм
канарейками не был побит!"

СТИХИ О СОВЕТСКОМ ПАСПОРТЕ


Я волком бы
           выграз
                 бюрократизм.
К мандатам
          почтения нету.
К любым
       чертям с матерями
                       катись
любая бумажка.
              Но эту...
По длинному фронту
                  купе
                     и кают
чиновник
        учтивый движется.
Сдают паспорта,
               и я
                  сдаю
мою
   пурпурную книжицу.
К одним паспортам -
                   улыбка у рта.
К другим -
          отношение плевое.
С почтеньем
           берут, например,
                          паспорта
с двухспальным
              английским левою.
Глазами
       доброго дядю выев,
не переставая
            кланяться,
берут,
      как будто берут чаевые,
паспорт
       американца.
На польский -
              глядят,
                     как в афишу коза.
На польский -
             выпяливают глаза
в тугой
       полицейской слоновости -
откуда, мол,
            и что это за
географические новости?
И не повернув
            головы кочан
и чувств
        никаких
               не изведав,
берут,
      не моргнув,
                 паспорта датчан
и разных
        прочих
              шведов.
И вдруг,
        как будто
                 ожогом,
                        рот
скривило
        господину.
Это
   господин чиновник
                     берет
мою
   краснокожую паспортину.
Берет -
       как бомбу,
                 берет -
                        как ежа,
как бритву
          обоюдоострую,
берет,
      как гремучую
                  в 20 жал
змею
    двухметроворостую.
Моргнул
       многозначаще
                   глаз носильщика,
хоть вещи
        снесет задаром вам.
Жандарм
       вопросительно
                    смотрит на сыщика,
сыщик
     на жандарма.
С каким наслажденьем
                     жандармской кастой
я был бы
        исхлестан и распят
за то,
      что в руках у меня
                        молоткастый,
серпастый
         советский паспорт.
Я волком бы
           выгрыз
                 бюрократизм.
К мандатам
          почтения нету.
К любым
       чертям с матерями
                        катись
любая бумажка.
              Но  эту...
Я
достаю
       из широких штанин
дубликатом
          бесценного груза.
Читайте,
        завидуйте,
                  я -
                      гражданин
Советского Союза.

РАЗГОВОР С ФИНИНСПЕКТОРОМ О ПОЭЗИИ

Гражданин  фининспектор!
                        Простите за беспокойство.
Спасибо...
          не тревожьтесь...
                           я постою...
У меня к вам
            дело
                деликатного свойства:
о месте
       поэта
            в рабочем строю.
В ряду
      имеющих
             лабазы и угодья
и я обложен
           и должен караться.
Вы требуете
           с меня
                 пятьсот в полугодие
и двадцать пять
               за неподачу деклараций.
Труд мой
        любому
              труду
                   родствен.
Взгляните -
           сколько я потерял,
какие
     издержки
             в моем производстве
и сколько тратится
                  на материал.
Вам,
    конечно, известно явление "рифмы".
Скажем,
       строчка
              окончилась словом
                                "отца",
и тогда
       через строчку,
                     слога повторив, мы
     ставим
           какое-нибудь:
                          ламцадрица-ца.
Говоря по-вашему,
                 рифма -
                        вексель.
Учесть через строчку! -
                        вот распоряжение.
И ищешь
       мелочишку суффиксов и флексий
в пустующей кассе
                 склонений
                          и спряжений.
Начнешь  это
            слово
                 в строчку всовывать,
а оно не лезет -
                нажал и сломал.
Гражданин  фининспектор,
                        честное слово,
поэту
     в копеечку влетают слова.
Говоря по-нашему,
                 рифма -
                         бочка.
Бочка с динамитом.
                  Строчка -
                            фитиль.
Строка додымит,
               взрывается строчка,-
и город
       на воздух
                строфой летит.
Где найдешь,
                     на какой тариф,
рифмы,
      чтоб враз убивали, нацелясь?
Может,
      пяток
           небывалых рифм
только и остался
                что в Венецуэле.
И тянет
       меня
           в холода и в зной.
Бросаюсь,
         опутан в авансы и в займы я.
Гражданин,
          учтите билет проездной!
- Поэзия
         - вся! -
                 езда в незнаемое.
Поэзия -
         та же добыча радия.
В грамм добыча,
               в год труды.
Изводишь
        единого слова ради
тысячи тонн
           словесной руды.
Но как
      испепеляюще
                 слов этих жжение
рядом
     с тлением
               слова - сырца.
Эти слова
         приводят в движение
тысячи лет
          миллионов сердца.
Конечно,
        различны поэтов сорта.
У скольких поэтов
                 легкость руки!
Тянет,
      как фокусник,
                   строчку изо рта
и у себя
         и у других.
Что говорить
            о лирических кастратах?!
Строчку
       чужую
            вставит - и рад.
Это
   обычное
          воровство и растрата
среди охвативших страну растрат.
Эти
   сегодня
          стихи и оды,
в аплодисментах
               ревомые ревмя,
войдут
      в историю
               как накладные расходы
на сделанное
            нами -
                  двумя или тремя.
Пуд,
    как говорится,
                  соли столовой
съешь
     и сотней папирос клуби,
чтобы
     добыть
           драгоценное слово
из артезианских
               людских глубин.
И  сразу
        ниже
            налога рост.
Скиньте
       с обложенья
                   нуля колесо!
Рубль девяносто
               сотня папирос,
рубль шестьдесят
                столовая соль.
В вашей анкете
              вопросов масса:
- Были выезды?
              Или выездов нет?-
А  что,
       если я
             десяток пегасов
загнал
      за последние
                  15 лет?!
У  вас -
         в мое положение войдите -
про слуг
        и имущество
                   с этого угла.
А что,
      если я
            народа водитель
и одновременно -
                 народный слуга?
Класс
     гласит
           из слова из нашего,
а мы,
     пролетарии,
                двигатели пера.
Машину
      души
          с годами изнашиваешь.
Говорят:
        - в архив,
                  исписался,
                            пора!-
Все меньше любится,
                   все меньше дерзается,
и лоб мой
          время
               с разбега крушит.
Приходит
        страшнейшая из амортизаций -
амортизация
           сердца и души.
И когда
       это солнце
                 разжиревшим боровом
взойдет
       над грядущим
                   без нищих и калек,-
я
   уже
      сгнию,
            умерший  под забором,
рядом
      с десятком
                моих коллег.
Подведите
         мой
            посмертный баланс!
Я утверждаю
           и - знаю - не налгу:
на фоне
       сегодняшних
                  дельцов и пролаз
я буду
      - один! -
                в непролазном долгу.
Долг наш -
           реветь
                 медногорлой сиреной
в тумане мещанья,
                 у бурь в кипенье.
Поэт
     всегда
           должник вселенной,
платящий
        на горе
               проценты
                       и пени.
Я
  в долгу
         перед Бродвейской лампионией,
перед вами,
           багдадские небеса,
перед Красной Армией,
                     перед вишнями Японии -
перед всем,
           про что
                  не успел написать.
А  зачем
        вообще
              эта шапка Сене?
Чтобы - целься рифмой -
                        и ритмом ярись?
Слово поэта -
             ваше воскресение,
ваше бессмертие,
                гражданин канцелярист.
Через столетья
              в бумажной раме
возьми строку
             и время верни!
И встанет
         день этот
                  с фининспекторами,
с блеском чудес
               и с вонью чернил.
Сегодняшних дней убежденный житель,
выправьте
         в энкапеэс
                   на бессмертье билет
и, высчитав
           действие стихов,
                           разложите
заработок мой
             на триста лет!
Но сила поэта
             не только в этом,
что, вас
        вспоминая,
                  в грядущем икнут.
Нет!
    И  сегодня
              рифма поэта -
ласка
     и лозунг,
              и штык,
                     и кнут.
Гражданин фининспектор,
                       я выплачу пять,
все
   нули
       у цифры скрестя!
Я
  по праву
          требую пядь
в ряду
      беднейших
               рабочих и крестьян.
А если
      вам кажется,
                  что всего делов -
это пользоваться
                чужими  словесами,
то вот вам,
           товарищи,
                    мое стило,
и можете
        писать
              сами!

ОРОШЕЕ ОТНОШЕНИЕ К ЛОШАДЯМ

Били копыта,
Пели будто:
- Гриб.
Грабь.
Гроб.
Груб.-
Ветром опита,
льдом обута
улица скользила.
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
- Лошадь упала!
- Упала лошадь! -
Смеялся Кузнецкий.
Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные...

Улица опрокинулась,
течет по-своему...

Подошел и вижу -
За каплищей каплища
по морде катится,
прячется в шерсти...

И какая-то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
"Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте -
чего вы думаете, что вы сих плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь".
Может быть,
- старая -
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась пошла,
только
лошадь
рванулась,
встала на ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И всё ей казалось -
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило.

СТИХОТВОРЕНИЕ О МЯСНИЦКОЙ, О БАБЕ
И О ВСЕРОССИЙСКОМ МАСШТАБЕ

Сапоги почистить - 1 000 000.
Состояние!
Раньше 6 дом купил -
и даже неплохой.
Привыкли к миллионам.
Даже до луны расстояние
советскому жителю кажется чепухой.

Дернул меня черт
писать один отчет.
"Что это такое?" -
спрашивает с тоскою
машинистка.
Ну, что отвечу ей?!
Черт его знает, что это такое,
если сзади
у него
тридцать семь нулей.
Недавно уверяла одна дура,
что у нее
тридцать девять тысяч семь сотых температура.
Так привыкли к этаким числам,
что меньше сажени число и не мыслим.
И нам,
если мы на митинге ревем,
рамки арифметики, разумеется, узки -
все разрешаем в масштабе мировом.
В крайнем случае - масштаб общерусский.
"Электрификация?!" - масштаб всероссийский.
"Чистка!" - во всероссийском масштабе.
Кто-то
даже,
чтоб избежать переписки,
предлагал -
сквозь землю
до Вашингтона кабель.
Иду.
Мясницкая.
Ночь глуха.
Скачу трясогузкой с ухаба на ухаб.
Сзади с тележкой баба.
С вещами
на Ярославский
хлюпает по ухабам.
Сбивают ставшие в хвост на галоши;
то грузовик обдаст,
то лошадь.
Балансируя
- четырехлетний навык!-
тащусь меж канавищ,
канав,
канавок.
И то
- на лету вспоминая маму -
с размаху
у почтамта
плюхаюсь в яму.
На меня тележка.
На тележку баба.
В грязи ворочаемся с боку на бок.
Что бабе масштаб грандиозный наш?!
Бабе грязью обдало рыло,
и баба,
взбираясь с этажа на этаж,
сверху
и меня
и власти крыла.
Правдив и свободен мой вещий язык
и с волей советскою дружен,
но, натолкнувшись на эти низы,
даже я запнулся, сконфужен.
Я
на сложных агитвопросах рос,
а вот
не могу объяснить бабе,
почему это
о грязи
на Мясницкой
вопрос
никто не решает в общемясницом масштабе?!

ЧЕТЫРЕХЭТАЖНАЯ ХАЛТУРА

В центре мира
             стоит Гиз -
оправдывает штаты служебный раж.
Чтоб книгу
           народ
                зубами грыз,
наворачивается
               миллионный тираж.
Лицо
    тысячеглазого треста
                        блестит
электричеством ровным.
Вшивают
       в Маркса
               Аверченковы листы,
выписывают гонорары Цицеронам.
Готово.
       А зав
            упрется назавтра
в заглавие,
           как в забор дышлом.
Воедино
       сброшировано
                   12 авторов!
- Как же это, родимые, вышло??-
Темь
    подвалов
            тиражом беля,
залегает знание -
                  и лишь
бегает
      по книжным штабелям
жирная провинциалка -
                      мышь.
А читатели
          сидят
               в своей уездной яме,
иностранным упиваются,
                      мозги щадя.
В Африки
        вослед за Бенуями
улетают
       на своих жилплощадях.
Званье
       - "пролетарские" -
                         нося как эполеты,
без ошибок
          с Пушкина
                   списав про весны,
выступают
         пролетарские поэты,
развернув
         рулоны строф поверстных.
Чем вы - пролетарий,
                    уважаемый поэт?
Вы
  с богемой слились
                   9 лет назад.
Ну, скажите,
            уважаемый пролет,-
вы давно
        динаму
              видели в глаза?
- Извините
          нас,
              сермяжных,
                        за стишонок неудачненький.
Не хотите
         под гармошку поплясать ли?-
Это,
    в лапти нарядившись,
                        выступают дачники
под заглавием
              - крестьянские  писатели.
О, сколько нуди такой городимо,
от которой
          мухи падают замертво!
Чего только стоит
                 один Радимов
с греко-рязанским своим гекзаметром!
Разлунивши
          лысины лачки,
убежденно
         взявши
               ручку в ручки,
бороденок
         теребя пучки,
честно
      пишут про Октябрь
                       попутчики.
Раньше
      маленьким казался и Лесков -
рядышком  с Толстым
                   почти не виден.
Ну, скажите мне,
                в какой же телескоп
в те недели
           был бы виден Лидин?!
- На Руси
          одно веселье -
                         пити...-
А к питью
         подай краюху
                     и кусочек сыру.
И орут писатели
               до хрипоты
                          о быте,
увлекаясь
          бытом
                госиздатовских кассиров.
Варят чепуху
             под клубы
                      трубочного дыма -
всякую уху
          сожрет
                читатель-Фока.
А неписанная жизнь
                  проходит
                          мимо
улицею фыркающих  окон.
А вокруг
        скачут критики
                      в мыле и пене:
- Здорово пишут писатели, братцы!
- Гений-Казин,
              Санников-гений...
Все замечательно!
                 Рады стараться!-
С молотка
         литература пущена.
Где вы,
       сеятели правды
                     или звезд сиятели?
Лишь в четыре этажа халтурщина:
Гиза,
     критика,
             читаки
                   и писателя.
Нынче
     стала
          зелень веток в редкость,
гол
   литературы ствол.
Чтобы стать
           поэту крепкой веткой -
выкрепите мастерство!

НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ, БЫВШЕЕ С
ВЛАДИМИРОМ МАЯКОВСКИМ ЛЕТОМ НА ДАЧЕ

(Пушкино. Акулова гора, дача Румянцева,
27 верст по Ярославской жел. дор.)

В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла -
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы -
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею -
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце ало.
И день за днем
ужасно злить
меня
вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
"Слазь!
довольно шляться в пекло!"
Я крикнул солнцу:
"Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут - не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!"
Я крикнул солнцу:
"Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!"
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать -
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
"Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи гони,
гони, поэт, варенье!"
Слеза из глаз у самого -
жара с ума сводила,
но я ему -
на самовар:
"Ну что ж,
садись, светило!"
Черт дернул дерзости мои
орать ему,-
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь - не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась,-
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом
постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
"Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко.
- Поди, попробуй! -
А вот идешь -
взялось идти,
идешь - и светишь в оба!"
Болтали так до темноты -
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На "ты"
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
"Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты - свое,
стихами".
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг - я
во всю светаю мочь -
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить -
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой
и солнца!

КОФТА ФАТА

Я сошью себе черные штаны
из бархата голоса моего.
Желтую кофту из трех аршин заката.
По Невскому мира, по лощеным полосам его,
профланирую шагом Дон-Жуана и фата.

Пусть земля кричит, в покое обабившись:
"Ты зеленые весны идешь насиловать!"
Я брошу солнцу, нагло осклабившись:
"На глади асфальта мне хорошо грассировать!"

Не потому ли, что небо голубо,
а земля мне любовница в этой праздничной чистке,
я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо
и острые и нужные, как зубочистки!

Женщины, любящие мое мясо, и эта
девушка, смотрящая на меня, как на брата,
закидайте улыбками меня, поэта,-
я цветами нашью их мне на кофту фата!

9-е ЯНВАРЯ

О боге болтая,
             о смирении говоря,
помни день -
            9-е января.
Не с красной звездой -
                      в смирении тупом
с крестами шли
             за Гапоном-попом.
Не в сабли
          врубались
                   конармией-птицей -
белели
      в руках
             листы петиций.
Не в горло
          вгрызались
                    царевым лампасникам -
плелись
       в надежде на милость помазанника.
Скор
    ответ
         величества
                   был:
"Пули в спины!
              в груди!
                      и в лбы!"
Позор без названия,
                   ужас без имени
покрыл и царя,
             и площадь,
                       и Зимний.
А поп
     на забрызганном кровью требнике
писал
     в приход
             царевы серебреники.
Не все враги уничтожены.
                       Есть!
Раздуйте
        опять
             потухшую  месть.
Не сбиты
        с Запада
                крепости вражьи.
Буржуи
      рабочих
             сгибают в рожья.
Рабочие,
        помните русский урок!
Затвор осмотрите,
                 штык
                     и курок.
В споре с врагом -
                   одно решение:
Да здравствуют битвы!
                     Долой прошения!

АМЕРИКАНСКИЕ РУССКИЕ

Петров
     Капланом
за пуговицу пойман.
Штаны
     заплатаны,
             как балканская карта.
«Я вам,
      сэр,
        назначаю апойнтман.
Вы знаете,
       кажется,
            мой апартман?
Тудой пройдете четыре блока,
потом
     сюдой дадите крен.
А если
     стриткара набита,
                           около
можете взять
          подземный трен.
Возьмите
     с меняньем пересядки тикет
и прите спокойно,
             будто в телеге.
Слезете на корнере
              у дрогс ликет,
а мне уж
       и пинту
            принес бутлегер.
Приходите ровно
             в севен оклок,—
поговорим
       про новости в городе
и проведем
         по-московски вечерок,—
одни свои:
        жена да бордер.
А с джабом завозитесь в течение дня
или
  раздумаете вовсе —
тогда
     обязательно
             отзвоните меня.
Я буду
     в офисе».
«Гуд бай!» —
        разнеслось окрест
и кануло
      ветру в свист.
Мистер Петров
           пошел на Вест,
а мистер Каплан —
                на Ист.
Здесь, извольте видеть, «джаб»,
                           а дома
                            «цуп» да «цус».
С насыпи
       язык
          летит на полном пуске.
Скоро
    только очень образованный
                          француз
будет
     кое-что
           соображать по-русски.
Горланит
      по этой Америке самой
стоязыкий
       народ-оголтец.
Уж если
     Одесса — Одесса-мама,
то Нью-Йорк —
            Одесса-отец.

БЮРОКРАТИАДА

Прабабушка бюрократизма

Бульвар.
Машина.
Сунь пятак -
что-то повертится,
пошипит гадко.
Минуты через две,
приблизительно так,
из машины вылазит трехкопеечная
шоколадка.
Бараны!
Чего разглазелись кучей?!
В магазине и проще,
и дешевле,
и лучше.
  
   Вчерашнее

Черт,
сын его
или евонный брат,
расшутившийся  сверх всяких мер,
раздул машину в миллиарды крат
и расставил по всей РСФСР.
С ночи становятся людей тени.
Тяжелая - подъемный мост! -
скрипит,
глотает дверь учреждений
извивающийся человечий хвост.

Дверь разгорожена.
Еще не узка им!
Через решетки канцелярских баррикад,
вырвав пропуск, идет пропускаемый.
Разлилась коридорами человечья река.

(Первый шип -
первый вой -
"С очереди сшиб!"
"Осади без трудовой!")

- Ищите и обрящете,-
пойди и "рящь" ее!-
которая "входящая" и которая "исходящая"?!
Обрящут через час - другой.
На рупь бумаги - совсем мало! -
всовывают дрожащей  рукой
в пасть входящего журнала.
Колесики завертелись.
От дамы к даме
пошла бумажка, украшаясь номерами.

От дам бумажка перекинулась к секретарше.
Шесть секретарш от младшей до старшей!
До старшей бумажка дошла в обед.
Старшая разошлась.
Потерялся след.
Звезды считать?
Сойдешь с ума!
Инстанций не считаю - плавай  сама!
Бумажка плыла, шевелилась еле.
Лениво ворочались машины валы.
В карманы тыкалась,
совалась в портфели,
на полку ставилась,
клалась в столы.
Под грудой таких же
столами коллегий
ждала,
когда подымут ввысь ее,
и вновь
под сукном
в многомесячной неге
дремала в тридцать третьей комиссии.

Бумажное тело сначала толстело.
Потом прибавились клипсы - лапки.
Затем бумага выросла в "дело" -
пошла в огромной синей папке.
Зав ее исписал на славу,
от зава к замзаву вернулась вспять,
замзав подписал,
и обратно
к заву
вернулась на подпись бумага опять.
Без подписи места не сыщем под ней мы,
но вновь
механизм
бумагу волок,
с плеча рассыпая печати и клейма
на каждый
чистый еще
уголок.
И  вот,
через какой-нибудь год,
отверз журнал исходящий рот.
И, скрипнув перьями,
выкинул вон
бумаги негодной - на  миллион.

      Сегодняшнее

Высунув  языки,
разинув рты,
носятся нэписты
в рьяни,
в яри...
А  посередине
высятся
недоступные форты,
серые крепости советских канцелярий.
С угрозой выдвинув пики - перья,
закованные в бумажные латы,
работали канцеляристы,
когда
в двери
бумажка втиснулась:
"Сокращай  штаты!"
Без всякого волнения,
без всякой паники
завертелись колеса канцелярской механики.
Один берет.
Другая берет.
Бумага взад.
Бумага вперед.
По проторенному другими следу
через замзава проплыла к преду.
Пред в коллегию внес вопрос:
"Обсудите!
Аппарат оброс".

Все в коллегии спорили стойко.
Решив вести работу рысью,
немедленно избрали тройку.
Тройка выделила комиссию и подкомиссию.
Комиссию  распирала работа.
Комиссия работала до четвертого пота.
Начертили схему:
кружки и линии,
которые красные, которые синие.
Расширив штат сверхштатной сотней,
работали и в праздник и в день субботний.
Согнулись над кипами,
расселись в ряд,
щеголяют выкладками,
цифрами пещрят.
Глотками хриплыми,
ртами пенными
вновь вопрос подымался в пленуме.
Все предлагали умно и трезво:
"Вдвое урезывать!"
"Втрое урезывать!"
Строчил секретарь -
от работы в мыле:
постановили - слушали,
слушали - постановили...
Всю ночь,
над машинкой склонившись низко,
резолюции переписывала и переписывала машинистка.
И...
через неделю
забредшие киски
играли листиками из переписки.

      Моя резолюция

По-моему,
это
- с другого бочка -
знаменитая сказка про белого бычка.
                
  Конкретное предложение

Я,
как известно,
не делопроизводитель.
Поэт.
Канцелярских способностей у меня нет.
Но, по-моему,
надо
без всякой хитрости
взять за трубу канцелярию
и вытрясти.
Потом
над вытряхнутыми
посидеть в тиши,
выбрать одного и велеть:
"Пиши!"
Только попросить его:
"Ради бога,
пиши, товарищ, не очень много!"

ВОТ ТАК Я СДЕЛАЛСЯ СОБАКОЙ

Ну, это совершенно невыносимо!
Весь как есть искусан злобой.
Злюсь не так, как могли бы вы:
как собака лицо луны гололобой -
взял бы
и все обвыл.

Нервы, должно быть...
Выйду,
погуляю.
И на улице не успокоился ни на ком я.
Какая-то прокричала про добрый вечер.
Надо ответить:
она - знакомая.
Хочу.
Чувствую -
не могу по-человечьи.

Что это за безобразие?
Сплю я, что ли?
Ощупал себя:
такой же, как был,
лицо такое же, к какому привык.
Тронул губу,
а у меня из-под губы -
клык.

Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь.
Бросился к дому, шаги удвоив.
Бережно огибаю полицейский пост,
вдруг оглушительное:
"Городовой!
Хвост!"

Провел рукой и - остолбенел!
Этого-то,
всяких клыков почище,
я не заметил в бешеном скаче:
у меня из-под пиджака
развеерился хвостище
и вьется сзади,
большой, собачий.

Что теперь?
Один заорал, толпу растя.
Второму прибавился третий, четвертый.
Смяли старушонку.
Она, крестясь, что-то кричала про черта.

И когда, ощетинив в лицо усища-веники,
толпа навалилась,
огромная,
злая,
я стал на четвереньки
и залаял:
Гав! гав! гав!