Два кусочка хлеба

Хорошая штука хлеб. С ним человеку спокойно. Обычно незаметен он, как незаметен воздух. А может превратиться хлеб в изысканное лакомство – как здорово на речке где-нибудь, загорая и щурясь на солнце, потихоньку отщипывать от буханки чёрного! А если есть к тому же соль и огурчики хрустящие! Что ещё нужно? И именно отщипывать. Мне так вкусней гораздо. Есть в этом ритуал раскрепощённости и уважения к нему, к его шершавой плоти – он сам отломится кристаллом по нужной кривизне. А ещё может хлеб…

Кусочек первый

Нас послали в колхоз в середине лета. Работой не перегружали, и мы чуть что – на Дон. Не очень он обычно удобен для купанья – и илисты крутые берега, и мутная вода, но там, в Колодежном, совсем другое дело. Золотистый песок на безлюдном и длинном пляже, и даже вода попрозрачнее. Прямо в ней мыли огурцы с колхозного огорода. Из холодной воды на горячий песок – и хрусти огурцом, и щипли от колхозной буханки! И станет казаться, что чёрт с ними, со всеми делами, оставленными ни с того, ни с сего на работе и дома.

А лежать на песке надоест, можно пойти и потрогать огромные колёса из крепкого камня – жернова настоящей водяной мельницы. Раньше через них проходил хлеб всей округи, но тихо догнивает почерневший корпус, и мельница давно уже диковинный аттракцион, какой-то странный призрак. Пойдёшь в другую сторону от пляжа и набредёшь на маленький паром. А можно просто сплавать на другой берег и снова нежиться на жарком золоте, неспешно размышляя, куда же принесёт тебя, если забраться на плот какой-нибудь и плыть себе, и плыть по вольному течению донскому. И отщипывать, конечно же, при этом. Хорошо!

Городские дела всё же голову сверлят, и я отпросился смотаться в Воронеж. Отпустили ещё до обеда, но не на чем уехать – автобусы не ходят из-за недавних ливней, а катер из Павловска до Лисок проходит здесь аж в полночь. Как только отпустили, я сразу же на Дон. На обед решил не ходить – тащиться далековато, да и невкусно всё там. Правда, в то утро почему-то не работала столовая, и городские все без завтрака остались. Нарвал себе огурчиков побольше, но что они без хлеба. На пляже задремал, а проснулся – вижу, что и на ужин почти что опоздал. Заспешил напрямую к столовой белесой тропинкой мелового откоса, вкусно напоённого запахом чабреца. Но на дверях столовой уже большой замок. Что за беда, однако, – катер рано утром приходит в Лиски, а через пару часов уже я буду дома.

В Колодежном нет никакой пристани, и катер, мне сказали, причалит у парома. В потёмках я боялся заблудиться и вышел рано. Долго шёл, не спеша, в луговом аромате безлунной и тёплой июльской ночи, стрекочущей так страстно какими-то сверчками, но всё же явился с огромным запасом. Качаюсь на причаленном пароме. Нет никого. Нависают могучие вётлы, и сквозь листву временами поблёскивает яркая звезда. Прямо напротив, на том берегу, различить тоже можно тёмные ворота из вётел, и неясно слышны из-за них временами отголоски каких-то песен с гармошкой. Я думал, как расскажу сынишке про этот ночной простор и безлюдный паромный причал, а воображение очень ясно рисовало, что я при этом сижу за столом на кухне и вкусно ем огромную яичницу глазунью… Поскорее б домой! Но вот я, кажется, заслышал неясное низкое клёканье далёкого дизеля, а вскоре и увидел катер. С прожектором он шёл на скорости великолепной, и над заснувшим Доном бодро гремел полночный гимн. Я восхитился точностью прибытия, но долгожданный катер почему-то проходит мимо. Я закричал – без толку. Орал что было сил. Он сбавил ход и к берегу свернул. Но что это такое? Причаливает выше метрах в ста. Вот сброшен трап, и по нему в луче прожектора на берег кто-то сходит. Я кинулся к лучу, совсем не различая дороги в темноте. Споткнулся обо что-то, упал, влетел куда-то в воду и накрепко завяз в кустарнике. Мимо в темноте прошли прибывшие, а катер несбывшейся мечтой с весёлыми огнями и громкой музыкой уж набирает ход на самой середине большой реки. Обиженный, голодный побрёл в общагу.

Утром до завтрака всё выяснял, не будет ли какой машины, а когда направился было в столовую, неожиданно подошёл рейсовый автобус. С ним натощак и уехал на станцию. Там есть буфет и время до прихода электрички. Но вижу, отправляется какой-то другой поезд. С проводником я на ходу договорился и впрыгнул. Поезд почтово-багажный. В вагоне нет перегородок, он весь набит посылками, большими ящиками. Одно только купе проводника – его он мне и предоставил. «Ложись, – говорит, – отдыхай. На станциях не высовывайся». Задёрнул занавеску на окне и вышел. Но мне не отдыхается – сильно есть хочу. 

А проводники – я слышу – все в наш вагон собрались и, вроде, отмечать хотят чего-то, а может, просто завтракать. Готовят что-то из еды, гремят посудой – соображают, в общем. Эх, мне бы в самом деле заснуть покрепче до самого Воронежа! Кручусь на верхней полке, сон не идёт. А на столе, внизу – заметил сразу – лежит кусочек хлеба. Тощенький такой и узенький – явно из привокзального какого общепита – такого худосочного себе никто не станет отрезать. Не чёрный и не белый, а блёклый и здорово подсохший – лежит, видать, давно. Но так мне хочется его откусить! Таким мне это представляется блаженством! А неудобно. Человек мне доверил рабочее место, даже почти что жилище, а я самовольно съем его хлеб. Может, он перед трапезой даже за ним и заскочит. Нет! Ни в коем случае нельзя! Стараюсь забыться в просторных пейзажах, однообразно прокручивающихся за открытым окошком, а грешный взгляд то и дело срывается вниз, на столик. К стенке отвернусь и глаза закрою, а мысленный взор опять похотливо ласкает заветный кусочек. Стараюсь представить себя на пляже в Колодежном, но хлеб вездесущий легко и туда проникает. Нет уже сил с искушением этим бороться.

И я позволяю себе… Позволяю себе отломить очень маленький чёрствый кусочек. Незаметный совсем. Как нежное пирожное, мгновенно растворился он во рту, захлёбывающимся слюной, и радостно запело, зажурчало что-то в животе. А в это время нос уловил из-за двери идущий дух жареного мяса, и уж никак себя не удержать ещё от крошки. Верчусь на полке, хочу остановиться, но совершаю, совершаю свои микроналёты, себя стараясь убедить, что выглядит кусочек ещё почти что целым. На какое-то время соблазн и порядочность пришли в равновесие, и я, заливаясь слюной, только несколько раз перекладывал бедный кусочек с места на место, пытаясь его так пристроить, чтобы ущерб не очень в глаза бросался. Но вот опять настойчивее всё приходит мысль, что можно и ещё немного отщипнуть. Только рука потянулась, как неожиданно открылась дверь и проводник вошёл. Пахнуло водочкой и мясом жареным. Он как заботливый хозяин, да пребывающий ещё в отличном настроении, спросил, как я устроился, поправил занавеску, ещё немного молча постоял и, собираясь было уходить, уткнулся взглядом в хлеб. И вдруг, бурча чего-то, прося как будто извинение за беспорядок, хватает хлебушек и – представляете! – швыряет как какой-то мусор в открытое окно… Я бессознательно хотел его остановить, но всё же удержал свою наперерез рванувшуюся руку. Только стон лёгкий вырвался, напугав мужика. Покосившись на меня недоумённо, он сразу вышел, а я ещё долго смотрел из окна на бегущую полосу грязной щебёнки, о которую, птицей порхнув в упругом потоке, ударился хлеб.

В Лисках купил я огромный белый батон и две бутылки сливок. Пировал. Но вкус того хлебушка, который щипал почти что молекулами, мне не забыть. Какая сильная бывает эта штука – хлеб, хотя обычно его не замечаем.

Кусочек второй

Адская жара в поле особенно донимает часам к четырём. Вода давно вся выпита, только и высматриваешь, не завиднелась ли на горизонте, за свежей стернёй лошадка-водовозка с дубовой бочкой ледяной воды. Рядом со старой лошадью вприпрыжку ласковый красивый жеребёнок – и не захочешь, а погладишь его по гривке. Однажды воду без него доставили – ночью, говорят, зарезал волк. Здесь глухомань. Зной запредельный, хотя я вообще люблю прогреться. С утра в одних трусах, но весь в поту. Жара звенит. По отлогим склонам видны ещё комбайны. Когда их много рядом – как поле грандиозной битвы. В поту водители и лица напряжённые, как у танкистов. Здесь много от войны. Ожесточенье с неизбежным матом, азарт стремления к победе. Без раций и без командиров друг друга понимают с полувзгляда – ведь большинство на этих же полях вот так воюет не один десяток лет.

А нас из города опять прислали на уборку. Тогда ведь за всё просто райкомы и парткомы могли забрить в механизаторы. Мы с Серёгой здесь от университета, вкалываем помощниками комбайнёров с самого первого страдного дня. Тот же район, село Берёзово на этот раз. Мой шеф комбайновый сначала относился с недоверием и всё внушал: «Хлебушек! Он с потом и кровью достаётся!» Да, пота много! Я тяжелей работы не видал. К шести утра я весь комбайн уже промажу солидолом, залью солярку в бак, прочищу радиатор. Затем коротенький заезд к столовой, где городских покормят. Всегда спешим. И вот уже военным строем, очень резво мы переносимся в стихию спелых злаков.  Комбайн грохочет, весь в пыльном облаке. Хочешь дышать – скачи вприпрыжку рядом. Весь день. Всё время что-нибудь ломается. Всё крутишь гайки что есть мочи. И обезьяной носишься по трапу вверх-вниз за нужным гаечным ключом, за ломиком, кувалдой. И так до темноты.

Всего две радости за день – под душем постоять после работы и по пути в общагу спелых груш поесть в заброшенном саду. Вот только здесь, на старой груше, покой и тишина на несколько минут за весь гудящий день. Уж за полночь. Боюсь заснуть прямо на дереве, в обнимку со стволом шершавым, в окруженье сладких силуэтов на фоне ярких звёзд. А в пять часов подъём.

Кто хочет круто сбросить вес, тому рекомендую хотя б недельку поработать на комбайне. Да, пот и кровь. Однажды с гайки сорвался большущий ключ, который я тянул что было мóчи, и прямо остриём между бровей. Рассёк прилично.

– Как с кабана ссыт, – прокомментировал шеф и полез за аптечкой.

– Он с кровью – хлебушек...

Бункер за бункером мы больше всех набрали центнеров. Азарт вполне спортивный и военный даже, но и ещё: за первые три места –  премии. Уже мы с комбайнёром прикидывали куш. А председатель объявляет на собрании, что денег маловато и премию дадут только одну, но покрупнее. Тут же выясняется, что призовое место определят не только центнеры; хитро пересчитают и гектары скошенного гороха, и ещё что-то. И в результате премию дают родственнику председателя. В общем, как всегда всё. Как будто поиграл с напёрсточниками. Все комбайнёры и помощники хоть зерно получили, которое тут же можно хорошо продать, но присланным из города зерна не полагалось. Денег мне немного дали и грамоту для утешения. А Серёге и его шефу с самого начала не везло – они всё больше ремонтировались – и мой друг, считай, что ничего не получил.

Домой. Мы дома не были с конца июня, а уж пол-августа прошло. До станции пять километров. Нам всё машину обещали, но видим, что при таком внимании на поезд можем опоздать, и двинулись пешком. В колхозную столовую, однако, забежали. Нам дали что-то наспех, мы сунули в рюкзак и в путь.

Успели к пассажирскому – теперь уж до Воронежа без пересадок. Вагон плацкартный, в нашем отсеке немолодая супружеская пара. Она нас сразу же на место ставит – их нижние места, хоть по билетам так не очень получается. Мы искренне заверили, что наверху нам лучше, и с удовольствием на полках улеглись. Супруг миролюбивый, нас пригласил попить чайку, а ей, похоже, хочется ещё бороться за права какие-то и привилегии – не нравимся мы ей.

Немного подремали. В открытое окошко смотрим – там всё поля, комбайны кое-где, но в основном всё убрано, везде почти рядки копёшек золотистых. Пейзажи эти уже в печёнки въелись, но всё же умиляют и кажутся родными. Соседи наши тоже нивы созерцают, и с общих фраз  начался общий разговор. Про урожай, конечно. Выслушиваем лекцию про центнеры с гектара. Попутно выясняется, что муж – военный, отставник давно, но оба с деревенскими корнями. Забавно несколько, что как-то менторски они и свысока нам говорят про сельские дела. Тем более, что сразу рассказали мы, откуда едем, чем занимались. Для них мы всё же городские белоручки – нутром каким-то чуют, и, кажется, нас даже принимают за студентов.

– Я с детства сельскую работу знаю, – позёвывает в сторону полей дородная супруга. И кажется, вот-вот добавит: «Не то, что вы!» Смешно немного – поведала же нам, что очень рано вышла замуж, моталась по военным городкам и вовсе не работала. Так часто происходит с жёнами военных – кто ж виноват! – но все сознательны, все патриотки ярые, закалены в баталиях на женсоветах.

Муж тоже поначалу слегка про урожай, про хлеб нас поучал, но незаметно перешёл на свою службу, рассказал, что он танкист,  был в Венгрии осенью пятьдесят шестого. Я попросил подробнее.

– Нас срочно своим ходом бросили из Белоруссии.

– Эти мадьяры устроили контрреволюцию, – решила всё нам уточнить супруга, – мало мы их кормили, мало помогали! Но мы им показали!

– Да... показали... – танкист, похоже, думал, стоит ли продолжать об этом, и долго молчал. – До Будапешта дошли мы быстро, но перед ним колонна демонстрантов, студенты в основном, молодёжь, многие с велосипедами – старались нас остановить подальше от столицы. А нам приказ: «Скорость не сбавлять! Тридцать километров!» Толпа шарахнулась, но те, с велосипедами, остались. Я высунулся посмотреть назад – там рёбра, сплющенные рамы, кровь...

Супруга очень удивлённо смотрит на него, не узнаёт как будто; что-то он не то городит. И чтобы сгладить явную и странную бестактность мужа, снова за своё:

– Мало мы этим контрреволюционерам нашего хлеба давали!

Муж выглядит каким-то размягчённым и подавленным – нет, не таким его супруга привыкла видеть – но всё же продолжает он:

– Да, хлеб давали... Когда уже мы были в Будапеште, пришёл советский эшелон с мукой для венгров. А они живой цепью окружили железнодорожные пути и не давали выгружать муку – везите, дескать, её назад и сами убирайтесь. Нам приказали разогнать людей. Стреляли...

Когда он начал так всё это вспоминать? Похоже, в первый раз и очень неожиданную исповедь напоминает. Жена изумлённо замолкла.

Сергей, наверно, чтобы заполнить как-то большую и непонятно тяжёлую паузу, предложил поесть. Спустились с полок, достали колхозный свёрток – там куски хлеба и яйца вкрутую. Молча жуём. Супруги тут же сидят, он в окно смотрит, а она бесцеремонно за нами наблюдает, лицо откровенно выражает брезгливость. Отчасти это объяснимо – какая-то бумага неопрятная, на ней неаппетитная, синюшная еда и хлеб какой-то грязный, вроде. Мы знаем, что он чистый, но старый просто. В колхозе мы привыкли. Он по идее белый, но почерствел и почему-то при этом посерел. Обычный колхозный хлеб, нарезанный кусками, но, правда, очень жёсткий на этот раз. Мы офицерше, наверно, представляемся полубомжами.

Поели, чай попили. Серёга начал прибираться на столе. Стал свёртывать бумагу нашу грубую, где скорлупа, обёртки от желдор-сахара и глянцевая горбушка хлеба. Хоть не наелись мы, но не могли усвоить эту корку гремящей, костяной какой-то твёрдости, отрезанную ещё в колхозе, быть может, в первые деньки уборочной, и завалявшуюся на хлеборезке. А наша спутница сердитая всё наблюдает, теперь за качеством уборки на столе – ей явно не хватает разборок женсоветовских. Сергей уже поднялся идти к мусорному ящику в конце коридора, но я успел из свёртка ту корку выхватить.

– Пусть поклюют вороны! – и выбросил в окно, конечно, сразу вспомнив тот проводниковский кусочек хлеба. И – надо же! – наверно, в том же самом месте. На ту же насыпь, под тот же стук колёс, таким же точно пируэтом...

Как взрыв, раздался женский вопль:

– Хлеб!!! Как смеешь хлеб бросать!!!

– Я птичкам...

– Ты не понимаешь, что такое хлеб! Вы – городские белоручки! Сколько труда!

Супруг её одёргивал, но она, раскрасневшись ужасно, всё кричала: «Он с потом, с кровью достаётся!» И всё ещё про колоски какие-то, про корку ту, как будто бы она сама её всю жизнь растила.

Что мог сказать я? Полез на свою полку, хотел было достать из рюкзака колхозную похвальную бумагу, но улыбнулся просто и снова погрузился в ряды копёшек свежих, плывущих в отдаленьи за окном. Меж солнечными копнами мерещился мне скачущий забавный жеребёнок с короткой, жёсткой гривкой, за копнами, как тени вдалеке, мелькали временами венгерские студенты на велосипедах, и, наконец, когда уже мы Лиски проскочили, причудилось, что я опять сижу на старой груше ночью и, вовсе не спеша на этот раз, срываю и срываю сладкие плоды, развешанные густо между жёлтых звёзд.

Другие произведения автора:

Вокальный урок

Супруга мента

Эхо моей Антарктиды

Это произведение понравилось:

Дон Тохерро