Ольга Федоровна Берггольц → Блог

А я вам говорю, что нет
напрасно прожитых мной лет,
ненужно пройденных путей,
впустую слышанных вестей.
Нет невоспринятых миров,
нет мнимо розданных даров,
любви напрасной тоже нет,
любви обманутой, больной,
ее нетленно-чистый свет
всегда во мне,
всегда со мной.
И никогда не поздно снова
начать всю жизнь,
начать весь путь,
и так, чтоб в прошлом бы – ни слова,
ни стона бы не зачеркнуть.

Эти сны меня уморят
в злой тоске!..
Снилось мне, что я у моря,
на песке...
И мельтешит альбатросов
белизна,
И песков сырую россыпь
мнет волна.
Я одна на побережье,
на песке.
Чей-то парус небо режет
вдалеке...
И густое солнце стелет
зной вокруг...
...Я очнулась на постели
вся в жару...
Но вокруг еще — кораллы,
моря хрип...
Мне сказали — захворала!
Это — грипп...
«Да, конечно, это климат
подкачал...
Ты просил меня, любимый,
не скучать.
Я старалась не заплакать
при тебе...
Но зачем такая слякоть,
свист в трубе?!
Я боюсь — меня уморят
города...
Мы с тобой увидим море
скоро... да?»

31.12.1927

Ничто не вернётся. Всему предназначены сроки.
Потянутся дни, в темноту и тоску обрываясь,
Как тянутся эти  угрюмые, тяжкие строки,
Которые я от тебя почему-то скрываю.
Но ты не пугайся.Я договор наш не нарушу.
Не будет ни слёз, ни вопросов, ни даже упрёка.
Я только покрепче замкну опустевшую душу,
получше пойму, что теперь навсегда одинока.
Она беспощадней всего, недоверья отрава.
Но ты не пугайся, ведь ты же спокоен и честен?
Узнаешь печали и радости собственной славы,
Совсем не похожей на славу отверженных песен.
Я даже не буду из дома теперь отлучаться,
Шататься по городу в поисках света людского.
Я всё потеряла - к чему же за малость цепляться.
Мне не во что верить, а веры - не выдумать снова.
Мы дачу наймём и  красим, как следует дачу, -
Плетённою мебелью, лёгкой узорчатой тканью.
О нет, ты не бойся, я так, как тогда не заплачу.
Уже невозможно - уже совершилось прощанье...
Всё будет прекрасно, поверь мне, всё будет прекрасно,
на радость друзьям и на зависть семействам соседним.
И ты не узнаешь, что это - мертво и напрасно...
Таков мой подарок тебе - за измену - последний!

А. В. Александров в статье «Как вошла в мою жизнь композитора Отечественная война» писал:
«Священная война» вошла в быт армии и всего народа как гимн мести ей проклятия гитлеризму. Когда группа Краснознаменного ансамбля выступала на вокзалах и в других местах перед бойцами, идущими непосредственно на фронт, то эту песню всегда слушали стоя, с каким-то особым порывом, святым настроением и не только бойцы, но и мы — исполнители – не редко плакали».
  Советское радио все годы войны начинало свои передачи в 6 часов утра первыми тактами этой песни, ставшими музыкальными позывными воюющей страны. Военная действительность начальной поры потребовала от литературы, в особенности в первые месяцы, в основном агитационно-плакатных слов — ударных, открытых, публицистически-целенаправленных.
   Поистине стихи, по завету Вл. Маяковского, были приравнены «к штыку». То действительно были стихи-солдаты, рядовые труженики войны, не чуравшиеся никакой черновой работы, самоотверженно бросавшиеся в самое пекло боев и тысячами погибшие, навсегда оставшись неизвестными для далеких потомков своих военных читателей.
   Ольгу Берггольц называли и называют “музой блокадного города”. Это очень высокая и почетная аттестация. И вполне заслуженная. Блокадные стихи О. Берггольц появились в тоненьком сборнике “Ленинградская поэма” еще в блокаду. Именно с тех пор запечатлелись в памяти пронзительные в своей простоте строки:
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова?
Я тоже ленинградская вдова.
Мы съели хлеб,
что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоем,
и тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном...
   От этих строк и сейчас мороз по коже. Все узнаваемо, все так и было — кроме одной, пожалуй, детали: метронома. Значение этой подробности блокадного быта, пожалуй, преувеличено в позднейших воспоминаниях. Никакого метронома в квартирах рядовых ленинградцев не было слышно. Большинство домашних радиоточек было реквизировано или по крайней мере отключено. Где-то они, конечно, сохранялись — в том числе, вероятно, и у постоянного сотрудника блокадного радио поэта Ольги Берггольц: это была не привилегия, а производственная необходимость. Кстати, при всем при том сами-то радиопередачи летели в эфир не напрасно: услышанное где-нибудь на работе, на дежурстве потом передавалось из уст в уста, пересказывалось, помогало жить.
А стихи запоминались наизусть:

Вставал рассвет балтийский ясный,
когда воззвали рупора:
“Над нами грозная опасность.
Бери оружье, Ленинград!”
А у ворот была в дозоре
седая мать двоих бойцов,
и дрогнуло ее лицо,
и пробежал огонь во взоре.
Она сказала: “Слышу, маршал.
Ты обращаешься ко мне.
Уже на фронте сын мой старший,
и средний тоже на войне.
А младший сын со мною рядом,
ему семнадцать лет всего,
но на защиту Ленинграда
я отдаю теперь его... ”

   Блокадные стихи Берггольц можно цитировать бесконечно.
Но в них — еще не вся Берггольц. В другие, “оттепельные” годы люди читали друг другу, передавали из уст в уста совсем иные стихи:

Нет, не из книжек наших скудных,
подобья нищенской сумы,
узнаете о том, как трудно,
как невозможно жили мы.
Как мы любили — горько, грубо.
Как обманулись мы, любя,
как на допросах, стиснув зубы,
мы отрекались от себя.

   Это ведь тоже она.  А стихи эти О. Берггольц написаны  в самый канун войны. Прошел всего месяц — и вырвались из-под пера совсем другие строки, теперь они напечатаны рядом, на обороте того же книжного листа:

Мы предчувствовали полыханье
Этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина, возьми их у меня!..
Я люблю Тебя любовью новой,
горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
с темной радугой над головой...
И дальше, в те же дни:
Товарищ юный, храбрый и веселый,
тебя зовет Великая Война, —
так будь же верен стягу Комсомола
и двум его прекрасным орденам...
И главная — незыблемая — верность
непобедимой Партии своей.
На первый зов ее, на самый первый
вперед за ней, всегда вперед за ней!


И затем, с глубокой скорбью:
Здесь лежат ленинградцы.
Здесь горожане - мужчины, женщины, дети.
Рядом с ними солдаты-красноармейцы.
Всею жизнью своею
Они защищали тебя, Ленинград,
Колыбель революции.
Их имён благородных мы здесь перечислить не сможем,
Так их много под вечной охраной гранита.
Но знай, внимающий этим камням,
Никто не забыт и ничто не забыто.

   Такое было время. Оно испытывало не только блокадным холодом и голодом. Оно в буквальном смысле испытывало душу на разрыв. И каждый пишущий переживал это испытание по-своему. Кто-то приспосабливался, кто-то замолкал, кто-то продолжал работать, гоня от себя “неудобные” мысли, боясь не только реальных житейских неприятностей, но и — инстинктивно — разрушительного внутреннего раздвоения.
   Ольга Федоровна Берггольц была великой личностью: верила, как идеалистка, и сомневалась, как реалистка. На вопрос о “загадке  О.Берггольц” можно сказать самым общим и гипотетическим образом: в основе ее все-таки — масштаб личности, сила характера, неистовый максимализм во всем.

Жизнь, казалось, обещала только счастье этой прелестной, живой, ясноглазой девочке с золотыми косами, дочери заводского врача, обрусевшего немца Федора Христофоровича Берггольца.
Окончив в 1930 филологический факультет Ленинградского университета, юная Ольга Берггольц работает корреспондентом казахской газеты "Советская степь", затем - редактором комсомольской страницы многотиражки ленинградского завода "Электросила" - и начинает выступать со своими стихами.
Помыслы ее высоки, обращены к родной стране, полны надежд и веры в светлое будущее.

…Не для корысти и забавы,
не для тщеславия хочу
людской любви и верной славы,
подобной звездному лучу……

1927, Невская застава

***
.............................
Прекрасна жизнь,
и мир ничуть не страшен,
и если надо только - вновь и вновь
мы отдадим всю молодость -
за нашу
Республику, работу и любовь…
1933

* * *
….Ты возникаешь естественней вздоха,
крови моей клокотанье и тишь,
и я Тобой становлюсь, Эпоха,
и Ты через сердце мое говоришь…
...
1937


Первым мужем молодой и восторженной Ольги Берггольц стал широко известный тогда комсомольский поэт Борис Корнилов.
В конце 30-х годов он был арестован и расстрелян.

Вот ее тревожные предчувствия тех дней:

***
Знаю, знаю — в доме каменном
Судят, рядят, говорят
О душе моей о пламенной,
Заточить ее хотят.
За страдание за правое,
За неписаных друзей
Мне окно присудят ржавое,
Часового у дверей...
1938

Его ввели в германский штаб,
и офицер кричал:
«Где старший брат? Твой старший брат?
Ты знаешь — отвечай!»

А он любил ловить щеглят,
свистать и петь любил,
и знал, что пленники молчат, —
так брат его учил.

Сгорел дотла родимый дом,
в лесах с отрядом брат.
«Живи, — сказал, — а мы придём,
мы всё вернём назад.
Живи, щеглёнок, не скучай,
пробьёт победный срок...
По этой тропочке таскай
с картошкой котелок».

В свинцовых пальцах палача
безжалостны ножи.
Его терзают и кричат:
«Где старший брат? Скажи!»

Молчать — нет сил. Но говорить —
нельзя... И что сказать?
И гнев бессмертный озарил
мальчишечьи глаза.
«Да, я скажу, где старший брат.
Он тут, и там, и здесь.
Везде, где вас, врагов, громят,
мой старший брат — везде.
Да, у него огромный рост,
рука его сильна.
Он достаёт рукой до звёзд
и до морского дна.
Он водит в небе самолёт,
на крыльях — по звезде,
из корабельных пушек бьёт
и вражий танк гранатой рвёт...
Мой брат везде, везде.
Его глаза горят во мгле
всевидящим огнём.
Когда идёт он по земле,
земля дрожит кругом.
Мой старший брат меня любил.
Он всё возьмёт назад...»
...И штык фашист в него вонзил.
И умер младший брат.
И старший брат о том узнал.
О, горя тишина!..
«Прощай, щеглёнок, — он сказал, —
ты постоял за нас!»

Но стисни зубы, брат Андрей,
молчи, как он молчал.
И вражьей крови не жалей,
огня и стали не жалей, —
отмщенье палачам!
За брата младшего в упор
рази врага сейчас,
за младших братьев и сестёр,
не выдававших нас!
Между 3 и 15 октября 1941
[1]
В основу стихотворения лёг подлинный случай, о котором сообщалось в прессе. О. Берггольц пишет об этом в письме к сесетре: «Баллада...» написана на фронте. Андрей Леонтьев, лужский партизан, приходил к нам, выступал и рассказывал о братишке то, что я написала; его звали Коля, ему было 13 лет...»