Клюев Николай Алексеевич

Николай Алексеевич Клюев
(1884-1937)
Из книги «Писатели Ленинграда»
      Клюев Николай Алексеевич (1887, Карелия - 1937), поэт. Родился в крестьянской семье. Получил религиозное воспитание. Много странствовал по России. В предреволюционные годы сближается с символистами и становится во главе так называемого новокрeстьянского направления в поэзии. Оказал влияние на раннее творчество Есенина. Н. Клюев приветствовал некоторые завоевания революции и в то же время выступал защитником консервативных порядков. После 1928 года печатался мало. Краткую автобиографию см. в книге «Современные рабоче-крестьянские поэты в образцах и автобиографиях» (1925). Архив находится в ЦГАЛИ, ИМЛИ, ГЛМ.
      Сосен перезвон. М, 1912 и 1913; Лесные были. М., 1912; Братские песни. М., 1912; Братские песни: Кн. вторая. М., 1912; Лесные были: Кн. третья. М., 1913;, Мирские думы. Пг., 1916; Красная песня: Стихи. Пг., 1917; Медный кит. Пг., 1919; Песнослов: Кн. первая. Пг., 1919; Песнослов: Кн вторая. Пг., 1919; Песнь солнценосца. Земля и железо. Берлин, 1920; Избяные песни. Берлин, 1920; Львиный хлеб. Берлин, 1922 и М., 1922; Мать Суббота. Пг., 1922; Наш путь М., 1922; Четвертый Рим. Пг., 1922; Ленин. М. - Пг., 1924 и др. изд.; Сергей Есенин. - В соавт. с П. Медведевым. Л., 1927; Изба и поле: «Избр. стихотворения. Л., 1928; Стихотворения и поэмы. Л., 1977 («Б-ка поэта», Малая серия).
ГАМАЮН - ПТИЦА ВЕЩАЯ
      2 февраля 1934 года к поэту Николаю Клюеву, жившему в крохотной квартирке в полуподвале дома № 12 по Гранатному переулку, нагрянуло ОГПУ. Оперуполномоченный Н. X. Шиваров прихватил с собой дворника дома К. И. Сычева - как сказано в ордере на арест, «все должностные лица и граждане обязаны оказывать сотруднику, на имя которого выписан ордер, полное содействие». Подписал ордер заместитель председателя ОГПУ Яков Агранов.
       После обыска Клюева вместе с изъятыми у него рукописями отвезли во внутренний изолятор ОГПУ, на Лубянку. Там ему дали заполнить анкету.
       Год и место рождения: 1884*, Северный край.
       Род занятий: писатель.
       Профессия: писатель, поэт.
       Имущественное положение: нет (вписано рукой оперуполномоченного).
       Социальное положение: писатель.
       Социальное происхождение: крестьянин.
       Национальность и гражданство: великоросс («русский» - поправляет оперуполномоченный).
       Партийная принадлежность: беспартийный.
       Образование: грамотен («самоучка» - вписывает оперуполномоченный).
       Состоял ли под судом: судился как политический при царском режиме.
       Состав семьи: холост.
* По другим источникам год рождения Н. Клюева 1887 (Ред).
      Через шесть дней, 8 февраля, арестованному было предъявлено постановление.
       «Я, оперуполномоченный 4-го отделения секретно-политического отдела ОГПУ Шиваров, рассмотрев следственный материал по делу № 3444 и принимая во внимание, что гражданин Клюев достаточно изобличен в том, что активно вел антисоветскую агитацию путем распространения своих контрреволюционных литературных произведений, постановляю:
       Клюева привлечь в качестве обвиняемого по ст. 58-10 УК РСФСР. Мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей».
       Арестованный «достаточно изобличен» еще до начала следствия. Во-первых, есть указание Ягоды, да и для кого в Москве секрет - кто такой Клюев! Сами братья-писатели заклеймили его как «отца кулацкой литературы», изгнали из своих рядов, ни одна редакция его не печатает. Кормится он, читая стихи на чужих застольях, говорят, и милостыню на церковной паперти просит...
       Все так и было: и нищета, и открытая враждебность официальных кругов, и травля в печати. И предрешенность дальнейших событий. Цепочка злого навета дошла до самого верха: по свидетельству тогдашнего ответственного редактора «Известий» И. Гронского, арест санкционировал сам Сталин.
       Словом, дело Клюева было для оперуполномоченного очевидным, и он провернул его быстро - всего за месяц.
       15 февраля состоялся решающий допрос. В протоколе содержатся важные данные, касающиеся родословной поэта:
       «Уроженец Новгородской губернии, Кирилловского уезда, Введенской волости, деревни Мокеево...*
       В 1906 году был приговорен к шестимесячному тюремному заключению за принадлежность к «Крестьянскому союзу», в 1924 году в г. Вытегре арестовывался, но был освобожден (без предъявления обвинения).
       Семейное положение: брат Петр Клюев, 53 года, рабочий, живет в Ленинграде; сестра Клавдия Расщеперина, 55 лет, живет в Ленинграде.
       Имущественное положение: жил всегда личным трудом.
       Образовательный ценз: двухклассное уездное училище.
       Служба у белых: не служил».
* Н. Клюев, как и его отец, был приписан к этому месту, родился поэт в деревне Коштуги Вытегорского уезда Олонецкой губернии
      Протокол допроса содержит отрывки из неизвестных до сих пор стихов поэта. Надо только иметь в виду, что, хотя внизу каждой страницы есть подпись Клюева: «Записано с моих слов верно и мною прочитано» - все же составил протокол, направляя его по-своему, оперуполномоченный. Вряд ли, например, Клюев мог назвать свои взгляды реакционными.
       Вопрос: Каковы ваши взгляды на советскую действительность и ваше отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти?
       Ответ: Мои взгляды на советскую действительность и мое отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти определяются моими реакционными религиозно-философскими воззрениями.
       Происходя из старинного старообрядческого рода, идущего по линии матери от протопопа Аввакума, я воспитан на древнерусской культуре Корсуня, Киева и Новгорода и впитал в себя любовь к древней, допетровской Руси, певцом которой я являюсь.
       Осуществляемое при диктатуре пролетариата строительство социализма в СССР окончательно разрушило мою мечту о Древней Руси. Отсюда мое враждебное отношение к политике компартии и Советской власти, направленной к социалистическому переустройству страны. Практические мероприятия, осуществляющие эту политику, я рассматриваю как насилие государства над народом, истекающим кровью и огненной болью.
       Вопрос: Какое выражение находят ваши взгляды в вашей литературной деятельности?
       Ответ: Мои взгляды нашли исчерпывающее выражение в моем творчестве. Конкретизировать этот ответ могу следующими разъяснениями. Мой взгляд, что Октябрьская революция повергла страну в пучину страданий и бедствий и сделала ее самой несчастной в мире, я выразил в стихотворении «Если демоны чумы, проказы и холеры...», в котором я говорю:
Год восемнадцатый
     на родину-невесту,
На брачный горностай,
     сидонский опалы
Низринул ливень язв и
     сукровиц обвалы,
Чтоб дьявол-лесоруб
     повыщербил топор
О дебри из костей и
     о могильный бор,
Несчитанный, никем
     не проходимый...
      А дальше:
Чернигов с Курском
     Бык из стали
Вас забодал в чуму и оспу,
И не сиренью - кисти
     в роспуск, -
А лунным черепом в окно
Глядится ночь давным-давно.
      И там же:
Вы умерли; святые грады,
Без фимиама и лампады
До нестареющих пролетий.
Плачь, русcкая земля, на свете
Несчастней нет твоих сынов.
И адамантовый засов
У врат лечебницы небесной
Для них задвинут в срок
           безвестный...
      Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту русской народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей. Это я выразил в своей «Песне Гамаюна», в которой говорю, что
И в светлой Саровской пустыне
Скрипят подземные рули!

      И дальше:
Нам вести душу обожгли,
Что больше нет родной земли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Замолк Грицько на Украине,
И Север - лебедь ледяной -
Истек бездомною волной,
Оповещая корабли,
Что больше нет родной земли.
      Более отчетливо и конкретно я выразил эту мысль в стихотворении о Беломорско-Балтийском канале, в котором я говорю:
То Беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тетка Фекла.
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слезы скрыла от людей,
От глаз чужих в глухие топи...
      А дальше:
Россия! Лучше б в курной саже
.........................
Чем крови шлюз и вошьи гати
От Арарата до Поморья.
      Окончательно рушит основы и красоту той русской народной жизни, певцом которой я был, проводимая Коммунистической партией коллективизация. Я воспринимаю коллективизацию с мистическим ужасом, как бесовское наваждение. Такое восприятие выражено в стихотворении, в котором я говорю:
Скрипит иудина осина
И плещет вороном зобатым,
Доволен лакомством богатым,
О ржавый череп чистя нос,
Он трубит в темь: колхоз,
       колхоз!
И подвязав воловий хвост,
На верезг мерзостной свирели
Повылез черт из адской щели, -
Он весь мозоль, парха и гной,
В багровом саване, змеей
По смрадным бедрам опоясан...

      Мой взгляд на коллективизацию, как на процесс, разрушающий русскую деревню и гибельный для русского народа, я выразил в своей поэме «Погорельщина», в которой картины людоедства я заканчиваю следующими стихами:
Так погибал Великий Сиг,
Заставкою из древних книг,
Где Стратилатом на коне,
Душа России, вся в огне,
Летит по граду, чьи врата
Под знаком чаши и креста.
      Вопрос: Кому вы читали и кому давали на прочтение цитируемые здесь ваши произведения?
       Ответ: Поэму «Погорельщина» я читал главным образом литераторам, артистам, художникам. Обычно это бывало на квартирах моих знакомых, в кругу приглашенных ими гостей. Так, читал я «Погорельщину» у Софьи Андреевны Толстой, у писателя Сергея Клычкова, у писателя Всеволода Иванова, у писательницы Елены Тагер, группе писателей, отдыхавших в Сочи, у художника Нестерова и в некоторых других местах, которые сейчас вспомнить не могу.
       Остальные процитированные здесь стихи незаконченные. В процессе работы над ними я зачитывал отдельные места - в том числе и стихи о Беломорском канале - проживающему со мной в одной комнате поэту Пулину. Некоторые незаконченные мои стихи взял у меня в мое отсутствие поэт Павел Васильев. Полагаю, что «Песня Гамаюна» была в их числе».
       Еще через пять дней, 20 февраля, обвинительное заключение было готово. Клюев обвинялся в преступлениях, предусмотренных статьей 58-10, «в составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений. В предъявленном ему обвинении сознался...»
       Полагая, что приведенные Клюевым показания, виновным его подтверждают, Шиваров постановил: «Считать следствие по делу законченным и передать его на рассмотрение Особого Совещания при Коллегии ОГПУ». «Согласен», - наложил резолюцию помощник начальника СПО ОГПУ Горб. «Утверждаю» - начальник СПО ОГПУ Г. Молчанов.
       На заседании Коллегии ОГПУ 5 марта Клюев шел по счету восемнадцатым.
       «Постановили: ...заключить в иcправтрудлагерь сроком на 5 лет с заменой высылкой в г. Колпашев (Западная Сибирь) на тот же срок.       Дело сдать в архив».
       Но Особому Совещанию пришлось заниматься Клюевым еще раз, когда вскоре, видимо, благодаря ходатайствам С. А. Клычкова, А. М. Горького и Н. А. Обуховой удалось добиться смягчения его участи.
       17 ноября 1934 года: «Постановили: Клюеву... разрешить отбывать оставшийся срок наказания в г. Томске».
      Уже из ссылки Клюев пишет ближайшему другу Сергею Клычкову: «Я сгорел на своей «Погорельщине», как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озаренную смолистыми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Федора Алексеевича и нашу, такую юную и потому многого не знающую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев на верную и мучительную смерть... Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали меня до костей... Вспомни обо мне в этот час - о несчастном, бездомном старике поэте... Небо в лохмотьях, косые, налетающие с тысячеверстных болот дожди, немолчный ветер - это зовется здесь летом, затем свирепая пятидесятиградусная зима, а я голый, даже без шапки, в чужих штанах, потому что все мое выкрали в общей камере шалманы. Подумай, родной, как помочь моей музе, которой зверски выколоты провидящие очи?! Куда идти? Что делать?.. Бормочу с тобой, как со своим сердцем. Больше некому... Прощайте, простите! Ближние и дальние. Мерзлый нарымский торфяник, куда стащат безгробное тело мое, должен умирить и врагов моих, ибо живому человеческому существу большей боли и поругания нельзя ни убавить, ни прибавить. Прости! Целую тебя горячо в сердце твое...»
       Один из лучших поэтов России брошен в далекую ссылку - в нищету, бездомность, одиночество, унижение - помирать. А в это время в Москве с большой помпой проходит Первый съезд советских писателей. И мало кто из делегатов вспоминает о Клюеве, все они на этом торжестве приветствуют светлое настоящее и еще более светлое будущее, в котором многие из них скоро пойдут вслед за Клюевым той же скорбной дорогой на эшафот.
       Дальнейшая судьба Николая Клюева долгое время была окутана легендами и домыслами, и лишь недавно стали известны ее подробности.
       В Томске тяжело больного, доведенного до отчаяния поэта снова арестовали, заключили в тюрьму и расстреляли по постановлению «тройки», как указано в документах, «22-25(?) октября 1937 года». Где он похоронен, неизвестно.
       Реабилитирован Клюев полностью только в 1988 году.
       К следственному делу Клюева как улика, как вещественное доказательство преступления приложены стихи. Оформлены они так: «Разруха». Цикл неопубликованных стихов. (Приложение к протоколу допроса от 15 февраля 1934 г.)».
       Несколько слов об этих стихах.
       Поэзия Клюева трудна для восприятия: нашa беда, что родной язык нынче обеднел так же, как наша природа, и мы не только не владеем прежним богатством, но и позабыли его. Стих Клюева труден нам по причине его редкостного многозвучия, многоцветия, многомыслия, - будто вырыли из земли кованый сундук, распахнули - а там груда сокровищ, известных лишь по сказкам.
       «Аввакумом XX века», «вестником Китеж-града» называли Клюева. Но все эти характеристики обращены в прошлое, а из найденных стихов встает поэт жгучесовременный и необходимый нам сегодня, более того, поэт, которого нам еще предстоит услышать и понять. Вопреки всем своим [*цензура*]телям, клеветникам и могильщикам он оказался не позади, а впереди времени.
       Слово Николая Клюева не только плач по уходящей России, но и грозное предсказание. Рисуя, как на иконах, огненными мазками свой Апокалипсис, картины ада, проклиная от имени гибнущего крестьянства Сталина-антихриста, он в то же время будто смотрит в сегодняшний день, даже оторопь берет: тут и «зыбь Арала в мертвой тине», и «Волга синяя мелеет», и даже черные вести несущий «скакун из Карабаха»...
       Слово Клюева - вещее, оно хранит живые корни древнерусской мистики, тайноведения. Это не стилизация под народ (такой мы уже наслушались!), а подлинный эпос, и Клюев, может быть, последний русский мифотворец.
       Поэт, когда-то искренне воспевший Революцию и Ленина, - такого Клюева мы знали. Поэт, который проклял Революцию, когда ее знамя захватили бесы, - такого Клюева мы узнаем сегодня. Но и это не весь Клюев.
       Он слышал «звон березовой почки, когда она просыпается от зимнего сна», «скрип подземных рулей». Он страстно хотел найти путь в «Белую Индию», рай на земле... Утопия это или высшая правда?
       Не будем чересчур пугаться его пророчеств: послание Николая Клюева, дошедшее до нас из темных недр Лубянки,- не только грозное предостережение, но и в не меньшей степени призыв к возрождению и укреплению духа.
       Завещанием звучит сегодня слово поэта: «Не железом, а красотой купится русская радость».
      Виталий Шенталинский
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ПОЭТА
      Комиссия по литературному наследию поэта при СП СССР обратилась в Прокуратуру СССР с ходатайством о его реабилитации по делам 1934 и 1937 годов. Комиссия, кроме того, просила содействия в получении сведений о дате кончины Клюева, а также о его творческих рукописях, которые могли оказаться в его делах, будучи изъятыми при арестах. Был получен ответ из Прокуратуры СССР за подписью и. о. начальника отдела А. Н. Пахмутова, в котором сообщалось, что «на постановления заседания Коллегии ОГПУ от 5 марта 1934 года, Управления НКВД Западно-Сибирского края от 13 октября 1937 года, которыми был репрессирован Клюев Николай Алексеевич, прокуратурой принесены протесты. Протесты судебными органами рассмотрены и удовлетворены. Клюев Н. А. полностью реабилитирован». Одновременно указывалось, что сведениями о рукописях и книгах поэта «органы КГБ не располагают, нет их в в материалах дела. Не сохранились данные, где и когда похоронен Клюев Н. А.».
       Вскоре после получения этого ответа журнал «Новый мир» (№ 8, 1988) опубликовал письма Клюева из сибирской ссылки. Эта публикация заинтересовала членов томского историко-просветительного общества «Мемориал». О результатах их поисков рассказал председатель совета общества Л. Пичурин в статье «Виновным себя не признал... Последние страницы биографии Николая Клюева», напечатанной в томской газете «Красное знамя» 17 февраля 1989 года.
       Томский «Мемориал» был ознакомлен с некоторыми материалами последнего следственного дела поэта. Выяснилось, что Клюев был вторично арестован в Томске (по санкции прокурора воинской части) 5 июня 1937 года. При аресте были изъяты тетрадь на четырех листах, шесть страниц отдельных рукописей, девять книг и удостоверение личности, выданное Томским горотделом НКВД (ни рукописи, ни книги в деле не сохранились). В протоколе первого допроса (6 июня 1937 года) зафиксирован единственный вопрос следователя о причине ареста и высылки Клюева из Москвы и ответ поэта, уже известный читателям «Нового мира» (распространение «Погорельщины» в литературных кругах Москвы и Ленинграда). Обвинение было предъявлено Клюеву на втором допросе (9 октября 1937 года). Его объявили «активным сектантским идеологом» якобы существовавшей в Сибири повстанческой организации «Союз спасения России» (одной из целей этой фиктивной организации, по версии обвинения, было восстановление на престоле династии Романовых).
       Далее Л. Пичурин пишет:
       «К чести Николая Алексеевича, виновным он себя не признал, заявив, что «ни в какой контрреволюционной организации не состоял, к свержению Советской власти не готовился». Более того, когда в конце допроса ему был задан вопрос о том, что он может правдиво сообщить об организации (читай: кого он может оболгать и оклеветать), Клюев отказался от дальнейших показаний. В тот же день ему было объявлено о завершении следствия, а 13 октября 1937 года «тройка» управления НКВД вынесла постановление о расстреле Клюева. ...В самом документе о приведении приговора в исполнение, подписанном какой-то неразрборчивой закорючкой, указано, что расстрелян от 23-25(?) октября 1937 года. А через двадцать три года Военный Трибунал Сибирского округа полностью реабилитировал Николая Алексеевича Клюева за отсутствием события преступления. Не мог состоять поэт в «Союзе спасения России», ибо не было такого «союза» ни в Томске, ни в Сибири. Он существовал только в воспаленном воображении верных учеников Ежова».
       Итак, правда о кончине поэта стала известна через пятьдесят с лишним лет, а о его реабилитации - почти тридцать лет спустя.
      Сергей Субботин
ПОЭЗИЯ И СУДЬБА НИКОЛАЯ КЛЮЕВА
      Долгие годы, когда Клюев был под запретом и стихи его не печетались, можно было, ничем не рискуя, выдавать за окончательную оценку эпиграмматические строки Сергея Есенина:
И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи как телогрейка...
      Между тем сами эти строки, если бы не их вызывающая нарочитость, вполне могли бы служить лучшим подтверждением знаменитого eсенинского афоризма:
Лицом к лицу,
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье
      Через полвека после Есенина наш современник поэт Николай Тряпкин, не без суровой оглядки на эпиграмму про «ладожского дьячка», сказал о Клюеве убежденно
...Сей Аввакум двадцатого столетья!
      Нынешний читатель может наконец воспринять творчество Клюева достаточно полно. В добавление к сборнику стихотворений и поэм, изданному в 1977 году в малой серии «Библиотеки поэта», опубликованы поэма «Погорельщина» («Новый мир», № 7, 1987) и целый ряд стихотворных подборок, обширный цикл писем Клюева к Александру Блоку конца 900-х - начала 10-х годов («Литературное наследство», т. 92, кн. 4, М., 1987), письма Клюева последних лет жизни - с 1934 по 1937 год («Новый мир», № 8, 1988). В 1986 году книга стихотворений и поэм Клюева выпущена в Архангельске.
       Однако сегодняшнее восприятие Клюева требует и особой настроенности, и заинтересованных усилий. Дело не только в том, что публикации из литературного наследия, разбросанные по различным изданиям, не собраны по-настоящему под одной обложкой, не прокомментированы как целое. Есть еще и некая дистанция между миром поэзии Клюева и миром современного человека. Уже сам Клюев приложил к «Погорельщине» словарь из двадцати шести слов. В наше время публикаторам поэмы пришлось увеличить его втрое. Более пятисот архаических и диалектных слов составили словарь, включенный в сборник стихотворений и поэм 1977 года. И это лишь первая помощь читателям, которые, конечно же, нуждаются в большем, ведь им надо увидеть не только детали, но и ориентиры клюевского стиха. Поэтому так важен наряду с целенаправленной издательской деятельностью разговор о своеобразии поэзии и судьбы Николая Клюева.
       Далее мы приводим беседу «За круглым столом» литературоведа Константина Азадовского, поэта Владимира Лазарева, литературоведов Ирины Роднянской и Сергея Субботина.
       В. Лазарев. Возвращение творческого наследия Клюева ознаменовалось многими замечательными событиями. И, может быть, самое замечательное - публикация поэмы «Погорельщина». Недаром Клюев сказал о «Погорельщине» (и о не найденной до сих пор полностью поэме «Песнь о Великой Матери»): «То, для чего я родился». Но вот уже после этой публикации заходит в вологодской газете речь о том, что пользуется и что не пользуется сегодня успехом у молодежи, и оказывается, что в том самом северном крае, откуда пришел Клюев, его поэзия якобы не встречает отклика.
       И. Роднянская. При подготовке «Погорельщины» к изданию и после выхода поэмы мне доводилось слышать от людей «передового», так сказать, склада: «музейная вещь», «мертвая архаика», «это уже никому не понятно», «зачем это узорочье?»
       В. Лазарев. Наверное, кому-то и в самом деле клюевский стих представляется лишь искусным орнаментом, безжизненным, как высохший источник. Но я люблю Клюева, и для меня его поэзия - живой, пульсирующий от глубинных токов родник. Как естественно льётся и полнится смыслом стихотворная речь в той же «Погорельщине»:
Ударило в било поспешно...
И, как опалый цвет черешни,
На новоселье двух смертей
Слетелись выводки гусей:
Тетерева и куропатки,
Свистя крылами, без оглядки
На звон завихрились из пущ...
И молвил свекор: «Всемогущ,
Кто клачет кровию за [*цензура*]!
Отменно знатной будет гарь;
Недаром лоси ломят роги,
Медведи, кинувши берлоги,
С котятами рябая рысь
Вкруг нашей церкви собрались...»
      И. Роднянская. Можно, конечно, в ответ на непонимание и равнодушие в отношении Клюева заявить: а я - я-то люблю, трепещу, постигаю, чувствую, восхищаюсь! Готова повторить все это вслед за Лазаревым. Лишь недавно узнанный мною Клюев встал для меня - несомненно и доподлинно - в ряд великих поэтов. И все-таки надо со всей трезвостью и по возможности без гнева уразуметь, что в сегодняшней культурной ситуации Клюев еще не данность, а только задача. Клюев действительно принес с собой в культуру, в поэзию то, что сейчас принято именовать архаикой и этнографизмом. Но для Клюева это была почва творчества - живая не только на поверхности, но и на многовековой глубине. В его поэзии дышит первичная, непосредственная сила. Сказитель-«орнаменталист», трагический аэд Севера, воссоздатель древней красоты, сопрягающейся с красотой местного обряда и обычая, он при всем при этом не был стилизатором. Однако многим, не вслушивающимся и не вглядывающимся, представляется он именно таковым. Почему? Во-первых, потому, что в нашем читательском обществе заметно угашен поэтический энтузиазм, способность зажигаться от поэтического огня. Остроумная стихотворная афористика, рифмованная игра ума ценится сейчас значительно выше, чем тот подлинный экстаз, который отличает, скажем, поэму Клюева «Мать-Суббота», откуда охотно цитирую - опять-таки в качестве сподручного афоризма - одну лишь строчку: «Ангел простых человеческих дел...» Эту симфонию «избяного космоса» нельзя сегодня вполне понять без подготовки - так же, например, приходится читать традиционную японскую поэзию, знакомясь из комментария с языком ее символов и иносказаний. Между тем, сразу, без всякой подготовки можно включиться в ритмическое движение «Матери-Субботы»: в переходы от идиллии сельского труда и быта к мистерии, даже оргии стихийных творящих сил и потом, когда неистовый всплеск успокаивается, снова вынырнуть на поверхность житейского распорядка, «простых человеческих дел». Но как раз это космическое чувство ритма утрачено читателем стихов, и Клюев, застывающий для такого читателя в неподвижности, кажется ему стилизованной «вещью». Во-вторых, что еще важнее, у Клюева слишком обширная, слишком разветвленная корневая система, чтобы он мог возвратиться как живая величина отдельно от своих корней. Здесь не уладишь дела ни словариками редких слов, ни пояснительными сведениями. Ушел из культурной памяти фактически целый народ в его прежнем состоянии и облике: «...И у русского народа меж бровей не прыщут рыси!» Китежанин без града Китежа может ли быть среди нас не одинок? Только духовное восстановление «града» вернет нам по-настоящему и его поэта. Тогда-то лишь и выяснится, что архаично, а что вечно в клюевском мире.
       К. Азадовский. Сегодняшнее возвращение Клюева в нашу культуру вызывает отрадное чувство. Я помню свои первые шаги на этом поприще добрых двадцать лет назад. Начинал с того, что обращался к людям, знавшим Клюева лично (а тогда еще многие были живы, теперь, увы, остались единицы), с просьбой рассказать о поэте. Среди тех, кто охотно поделился воспоминаниями, назову хотя бы В. А. Мануйлова, Вс. Рождественского, А. Н. Яр-Кравченко - их свидетельства очень важны. Но, к сожалению, больше было людей, которые уходили от разговора о Клюеве. Тогда, в конце 60-х годов, после недолгой «оттепели», на пороге нового, еще не ведомого времени нелишним казалось поберечься. Не могу забыть тогдашнюю реакцию на мои расспросы - различную, разумеется, но часто осторожную, недоверчивую и просто опасливую. И если сопоставить минувшее время и нынешнее, то разница откроется громадная.
       В. Лазарев. Мне всегда казалось, что, если кто-нибудь всерьез проникся Клюевым, это на всю жизнь. Часто и сама эта жизнь глубоко преображается.
       С. Субботин. Самое время вспомнить первого биографа Клюева - А. К. Грунтова. Человек этот прожил нелегкую жизнь. Начиная в областях, далеких от филологии, - до войны он работал в петрозаводском статистическом управлении. Провоевав три недели, попал в финский плен. Затем - десять лет наших лагерей. Вернулся в Петрозаводск, отдышался и стал заниматься краеведением, а точнее - историей революционного движения в Олонецкой губернии. В петрозаводском архиве он наткнулся на документы о Клюеве - и это перевернуло всю его жизнь. Весь остаток лет и сил был отдан одному Клюеву. Александр Константинович поехал на родину поэта, в Вытегру, расспрашивал о нем старожилов. Откопал материалы о Клюеве в фонде олонецкого жандармского управления, а тогда свидетельства о революционной деятельности так много значили для нашего официального литературоведения, для редакторов и издателей.
       С дотошностью статистика Грунтов начал составлять клюевскую библиографию, принялся за летопись жизни и творчества поэта.
       К. Азадовский. Что меня всегда поражало, это тот особый, поистине неисповедимый путь, каким Александр Константинович пришел к Клюеву. Был он все же не слишком искушен в литературе, но это искупалось глубокой приверженностью к своему поэту. И если будет когда-нибудь написана история изучения Клюева, то она по праву начнется с Грунтова. В. Г. Базанов - другой социальный полюс. Известный литературовед, долгие годы возглавлявший Пушкинский дом, Василий Григорьевич пришел к Клюеву своими путями. Он много занимался Есениным, русским фольклором и поэтому интерес его к Клюеву закономерен. Необходимо подчеркнуть, что публикацией в начале 70-х годов главной работы Грунтова «Материалы к биографии Н. А. Клюева», а также ряда других статей мы обязаны прежде всего Базанову, который каждый раз не боялся - брал ответственность на себя.
       В. Лазарев. Я думаю, что применительно к Клюеву, можно говорить о «лестнице возвращения», каждая ступень которой оплачена чьими-то личными усилиями. Без В. Г. Базанова, без Л. К. Швецовой, составившей сборник стихотворении и поэм 1977 года, без А. К. Грунтова мы бы, пожалуй, находились сейчас только у ее подножия.
       К. Азадовский. Попробуем теперь с освоенной нами высоты взглянуть на своеобразие клюевской позиции и поэзии. Деревенское, крестьянское происхождение Клюева хорошо известно. Но известно и то, что Клюев далеко не первый крестьянин, который пришел из деревни в русскую литературу, добился литературного успеха. Был уже Дрожжин, был Суриков. И обычно крестьянские поэты жаловались на свое происхождение, болезненно ощущали превосходство городской культуры над деревенской, как бы заранее соглашаясь на второстепенную роль в литературе. А Клюев не жаловался - Клюев гордился. Он, вероятно, был первым среди русских поэтов, кто свое крестьянство поставил себе в заслугу, кто понял, что оно не унижает, а возвышает и облагораживает, кто, причисляя себя к людям земли, людям естественного, физического труда, обвинял в ущербности интеллигенцию и город. У меня есть характерная запись, сделанная за Николая Алексеевича его другом Н. И. Архиповым. Как-то, представляя Есенина и Клюева в 1915-1916 годах в одном из петроградских салонов, известный литератор сказал: «Вот крестьянские писатели, писатели из низов». «Есенин, - вспоминает Клюев, - долго плевался на такое непонятие: «Мы, говорит, Николай, не должны соглашаться с такой кличкой! Мы с тобой не низы, а самоцветная маковка на златоверхом тереме России; самое аристократическое, что есть в русском народе». «За меня и за себя Есенин ответ дал»,- добавляет Клюев. Эта широко декларируемая Клюевым позиция последовательно отражается в его стихах. Поэт воспевает, приподымает человека крестьянского труда, противопоставляя его «городским» людям, которые, как ему кажется, более далеки от земли, от природы, от Бога.
       В. Лазарев. Но чем объяснить, что именно с Клюева начинается взлет гордости своим крестьянским происхождением?
       К. Азадовский. Я бы искал ответ в том времени, в которое Клюев формировался как человек и художник. А это эпоха первой русской революции и того, что за нею последовало. Духовный облик Клюева определяется, с одной стороны, революционно-демократическими убеждениями, участием в революции, с другой - очень сильным религиозным чувством, устремлениями в духе толстовства, тяготением к различным религиозным группам. В этом состоянии внутреннего раздора, напряженных поисков истинного пути Клюев и сталкивается с исконно русской проблемой интеллигенции и народа, в очередной раз со всей остротою вставшей в период «Вех». Читая прессу, втянутую в круговорот полемики, но еще и общаясь с Блоком, получая его письма, Клюев, тяготившийся этим социальным и культурным неравенством, пытается определить свое собственное место. И находит - берет на себя роль «посвященного от народа». Ему незачем больше тянуться за городскими поэтами, к символистской поэтике. Раз он человек из народа, то он должен и говорить голосом народа и о народе. Так постепенно слагается своеобразный романтический миф, запечатленный в творчестве зрелого Клюева, - некий фантастический крестьянский космос, в центре которого русская бревенчатая Изба. Его поэзия тянется к фольклору, насыщается образами, почерпнутыми из народной мифологии, из древних легенд и преданий, из прошлого России и старообрядческого русского Севера; его стихотворная речь расцвечивается то местными крестьянскими словами, то экзотическими восточными названиями... И как бы ни менялась с годами манера Клюева, его поэзию всегда одушевляли Бог, природа, люди, живущие «естественно», то есть крестьяне, жнецы и пахари, люди физического труда. Не случайно будущее рисовалось поэту именно как мужицкое царство, «избяной рай»... Но глубинный импульс его поэзии - это, конечно, ощущение острого противостояния Природы и Цивилизации.
       И. Роднянская. Мне бы хотелось дополнить социальный аспект явления Клюева культурно-историческим. Из блоковских «отражений» Клюева видно, что переписка их была для Блока, говоря его категориями, диалогом «стихии» и «культуры»: народа и интеллигенции, крестьянина и городского «барина». И Клюев, как мне кажется, своему адресату немного подыгрывает, до поры до времени не снимает той социальной маски «стихийного» простолюдина, которая от него тут ожидается: «...если бы у нашего брата было время для рождения образов, то они не уступали бы Вашим». Но сам-то он в душе знает, что «у нашего брата» время для рождения образов было тысячелетнее, «образы» рождались, и это дает ему право даже и поучать: «...что по-ихнему (то есть для людей блоковского круга) неоспоримо хорошо, то по-моему, быть может, безобразно и наоборот. Взгляды на красоту больно заплевывать...»
       Дело же вот в чем. На протяжении всего прошлого века русские мыслители твердили, что Петр I рассек русский народ на две нации, русскую культуру - на две культуры и что это было самое важное следствие его «революции сверху». Мы сегодня представляем себе это несколько абстрактно, так как живем уже во времена, когда все смешалось, и сами являемся продуктом некоей смеси и взвеси. Однако именно феномен «новокрестьянских» поэтов во главе с Клюевым подтвердил правоту этого исторического наблюдения и означил собой конец безраздельно-«петербургского» периода в русской культуре. Крестьянская творческая интеллигенция возникла (не без связи с подъемом экономики и просвещения в России 1907-1913 годов) подобно тому, как формируется интеллигенция покоренных наций, и в своем самосознании немедленно противопоставила себя интеллигенции и культуре «метрополии». Не буду сравнивать с ситуацией в третьем мире, а приведу в пример Йейтса, современного и равновеликого Клюеву ирландского поэта, питавшегося родным фольклором и кельтской древностью. Это был крупнейший поэт английского языка, но поэт своего народа, своей почвы. По аналогии можно сказать, что в Клюеве заявило о себе самосознание допетровской Руси - конечно, не миновавшее школы русского европеизма (от Пушкина и Гоголя до символистов, если говорить о словесности), но настаивающее на своей принципиальной - скажу для заострения: «национальной» - независимости от модернизированного «барства». Клюев считал, что он принес с собой иное, древнее, религиозное представление о красоте - не «западное», не урбанистическое, не эстетски чувственное. Он ощутил себя не только наследником старообрядческого Севера с его своеобразной духовностью и крестьянской культурой, но и наследником Андрея Рублева, и Киевской Руси, и Византии. И я не думаю, чтобы он на сей счет слишком заблуждался.
       XX век дал в русской поэзии разные варианты «планетарного» сознания, которое стало метой эпохи. Но именно у Клюева в силу его культурной наследственности («Старый лебедь, я знаю многое...») сознание это не экстенсивно, а интенсивно: четыре концa света, как и вся летопись человечества, сходятся у него в дому - в избе («...Индия в красном углу», «Беседная изба - подобие вселенной: в ней шелом- небеса, полати - Млечный Путь...») и, конечно, в храме, который и строится-то как символическое «подобие вселенной». Такая «вселенскость» не совпадает ни с космизмом Хлебникова, ни с интернационализмом Маяковского, потому что она не гостья из будущего, когда все наконец обнимутся; для Клюева она исторически и культово завещана - и непреложна есть. Клюевская «вселенскость» - это духовная связь русского Севера, где он увидел свет, издавна называемого Северной Фиваидой, с южной - пустынножительной Фиваидой, так сильно повлиявшей на древнерускую религиозность. Но это и - шире - изначальное единство родной ойкумены, пронизанной тысячей капиллярных связей, общим культурным кровообращением еще со времен великого переселения народов; ойкумены, в которую включены и Египет, и Индия, и Палестина с Иерусалимом, и Гималаи, и татары, и норманны (соседи поморов)... И даже так: «Есть Россия в багдадском монисто, с бедуинским изломом бровей...», что созвучно «евразийским», персидским мотивам Есенина. Всякий раз это тождественная себе Россия, дружелюбно, пожалуй что и бессознательно, вбирающая иноземное, исторически далекое без страха за свою сущность, за свое лицо. Таков тип допетровского, вообще говоря - средневекового культурного обмена, совершавшегося между традиционными общностями почти что без амбициозного государственного посредничества. Клюев, сын традиционного уклада, не растворенного до конца в представлениях Нового времени расчистил для нас эти забытые межчеловеческие тропы.
       К. Азадовский. Мы, наверное, приблизимся к пониманию и личности, и поэзии Клюева, если не будем упускать из виду именно исторический аспект. Все-таки Клюев прожил в литературе более тридцати лет и, естественно, не стоял на месте, и то, что справедливо для одного периода, в отношении другого может выглядеть натяжкой. Например, в ранние годы Клюев писал стихи вполне «городские», еще никак не связанные с «народной» традицией, которой он овладел позднее - путем усердного следования фольклору или погружения в искусство и книжность допетровской эпохи. Да и образ той древней, «изначальной» Руси, если говорить прямо, во многом определялся у него запросами современной культуры. Или, скажем, клюевский «космизм». Бесспорно, ощущение связи всего со всем, мечты о всеобщем братстве у Клюева как человека религиозного были всегда. Но концы света - Север, Восток, Запад, Юг - зримо сопрягаются в его поэзии лишь под могучим влиянием Октябрьской революции. И как раз благодаря ей стихи наполняются интернациональным вселенским содержанием.
       С. Субботин. Я бы не стал так жестко связывать «интернациональный космос» Клюева с послеоктябрьским периодом. Ведь у поэта есть произведения вселенского размаха, написанные и в середине 1917, и в середине 1916 года. Вот несколько строк из стихотворения «Белая Индия», датированного 1916 годом:
На дне всех миров, океанов и гор
Цветет, как душа,
                адамантовый бор,
Дорога к нему с Соловков на Тибет,
Чрез сердце избы, где кончается свет,
Где бабкина пряжа -
                  пришельцу веха:
Нырни в веретенце, и нитка-леха
Тебя поведет в Золотую Орду,
Где Ангелы варят из радуг еду, -
То вещих раздумий и слов пастухи,
Они за таганом слагают стихи...
      В стихах Клюев довольно скептически отозвался о сейсмографе («Не размыкать сейсмографу русских кручин...»). Может быть, потому, что сам обладал способностью не только чувствовать, регистрировать события, но и предчувствовать, предсказывать их.
       В. Лазарев. Вообще это подлинных поэтов, какими были, конечно, и Клюев, и Есенин... Мне бы хотелось, кстати, несколько остановиться на этом традиционном сочетании имен. Обычно говорят, что у них одно - крестьянское - происхождение, одно - деревенское - воспитание. Но у Клюева оно основывалось на глубоком религиозном чувстве, одущевлялось мудростью древних книг, монастырской культурой, о чем Есенин, по существу, был только наслышан. И свет культуры, и сознание своей греховности Клюев обрел изначально. Как и духовность крепость. Все это в дальнейшем усиливалось, разрасталось и было, к слову, по достоинству оценено Блоком. Ни идеализация революции, ни трагическое восприятие послереволюционной действительности не исказили облика поэта. И если Есенин был смят стихией, то Клюев выстоял, и его потрясающий «Плач о Сергее Есенине» - свидетельство огромной духовной силы. И погиб Клюев не ослабевшим, не сломленным - на взлете своего таланта, оставшись в нашем сознании большим творческим поэтом эпохи. Так воспринимают его многие, и, может быть, в первую очередь люди, неразрывно связанные с традициями крестьянской жизни и культуры. Сошлюсь на признание Бориса Можаева, а он стихи Клюева наизусть читает, говорит, что издавна помнит их, остро чувствует. То же самое относится к Федору Сухову и Владимиру Личутину.
       Как нельзя лучше раскрывает человека то, с какими людьми он общается. Характерно, что уже в Томске в самые последние годы жизни Клюев встречается с учеником В. И. Вернадского геологом-почвоведом Р. С. Ильиным. Незадолго до высылки из Москвы близким по духу человеком стала для Клюева Н. А. Обухова - великая наша певица. Недавно я с отрадным чувством узнал, что техред моей первой книжки стихов, вышедшей в Туле, Лев Иванович Пулин (теперь уже покойный) был знаком с Клюевым и Николай Алексеевич отзывался о нем очень хорошо. Не могу не упомянуть и моего давнего знакомого, тульского литератора Николая Борисовича Кирьянова. В свое время незаконно репрессированный, он долгие годы хранил в памяти фрагмент поэмы Клюева «Соловки», который только что опубликован в «Новом мире».
       Стихи стихами, но и жизнь Клюева с его неустанной духовной работой, с его нерастерянностью в мире - огромный для нас урок.
       И. Роднянская. Есенин - изумительный лирик, один из лучших русских поэтов XX века, возможно, превосходящий Клюева своим артистизмом, своим душевным изяществом и прямой близостью к разворошенной народной массе, покинувшей медвежьи углы. Но творчество, его, если воспользоваться формулой Исаковского,- «поэма ухода», невольного, со страданием, отрыва от крестьянской культуры. Эта мука ухода была созвучна времени, и Есенин уже прочитан своим временем, хотя, конечно, остался на вечном небе русской поэзии. Клюев же еще весь впереди. Его творчество - это «поэма прихода». Поэтому так важно его возвращение к нам.
       К. Азадовский. Вся наша есениниана имеет тот существенный перекос, что период, важнейший в жизни Есенина - 1915-1917 годы, - освещался и освещается совершенно односторонне. Клюев из этого периода вычеркнут, если даже его имя и упоминается. А ведь в эту начальную для Есенина пору Клюев действительно формирует его: «Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка...» И не только в «Радунице», но и в революционных поэмах Есенина видны клюевские истоки. С некоторого времени Есенин, конечно, тяготился опекой Клюева, но для Клюева он был всем - и близким человеком, и духовным сыном, и братом по духу (во всяком случае, таким он хотел его ощущать). Есенин был моложе, был иначе организован, человеческий склад его был совершенно другой. И те объяснения разногласий между Есенинын и Клюевым, которые приводят подчас историки литературы (разное отношение к событиям 1917-1918 годов и т. п.), никак не удовлетворяют. Реальные причины конфликта гораздо глубже.
       С. Субботин. Наш сегодняшний разговор начался с упоминания двух поэм Клюева, которые он считал главным делом своей жизни, - «Погорельщины» и «Песни о Великой Матери». Первая давно известна и напечатана теперь у нас полностью, вторая же пока целиком не разыскана. В журнале «Север» (№ 9, 1986) опубликовано лишь ее начало. Эту поэму, которую Клюев писал несколько лет, поэт читал близким ему людям. К сожалению, ушел из жизни Николай Алексеевич Минх, выступавший в 1984 году в Центральном Доме литераторов на вечере, посвященном столетию со дня рождения Клюева. Тогда он сказал, что слышал «Песнь о Великой Матери» в авторском чтении полностью. Мне довелось незадолго до ее трагической кончины встретиться в Тулоне с Анастасией Алексеевной Пулиной, вдовой Л. И. Пулина, о котором уже говорил Владимир Лазарев. Она слышала отрывки из «Песни о Великой Матери» в чтении своего мужа. Ей запомнились строки о том, «что Волга синяя мелеет, что жгут злодеи кедрачи». По ее словам, Клюев описывал, как баржи с раскулаченными, с трупами женщин, стариков и детей в трюмах шли по Волге... И вот что еще сказала Анастасия Алексеевна: эта часть поэмы была написана «современным языком», то есть там не было никакой архаики. Надо ли говорить, как важно найти полный текст «Песни о Великой Матери», собрать сведения о ней.
       К. Азадовский. Еще и еще раз мы убеждаемся в поэтической силе и живой актуальности клюевского слова. Конечно, и сегодня Клюев имеет, и немало, своих преданных читателей. Мы помним времена, когда «властителями дум» у нас оказывались Мандельштам или Пастернак - и совершенно заслуженно! Не исключаю, что в этой роли мы можем увидеть и Клюева. Во всяком случае, основания для этого есть. Мы ведь только сейчас, в самое последнее время, начали говорить о том, что произошло в нашей истории на рубеже 20-30-х годов, когда насильственным способом был разрушен, по существу, весь тот мир, которому принадлежал Клюев. Многовековая культура - духовная и хозяйственная, налаженный быт - домашний и общественный - все выродилось или вовсе изчезло вместе с оторванным от своей земли крестьянством. Страна переживала величайшую трагедию. Опережая ход истории, ее пытались приблизить к техническому веку. В итоге она катастрофически теряла свое национальное лицо. И Клюев, как никто другой из русских поэтов, со всей страстью запечатлел этот процесс. «Отлетает Русь, отлетает...» - сокрушался поэт в одном из своих стихотворений середины 20-х годов. Россия в поэзии Клюева многолика, она является у него в различных одеждах. Однако наиболее подлинным и в историческом, и в художественном плане представляется мне ее образ, каким он запечатлен у Клюева в его последних вещах, - образ страдающей, «страстотерпной», гибнущей в муках России. Что такое «Деревня», что такое «Погорельщина», что такое «Песть о Великой Матери», где, как мы только что услышали, по Волге везут раскулаченных? Это, конечно, реквием по дорогой для поэта стране, его родине, которая на глазах уходит в небытие, сгорает в истребительном огне и неизвестно, возродится ли когда-нибудь сызнова. Жизнь Клюева была мученичеством, страшен его последний час... И на его поэмах тоже лежит отпечаток огромной трагедии - трагедии той страны, частицей которой он всегда себя ощущал.
       И. Роднянская. Напоследок пусть прозвучат строки из стихотворения Клюева «Я знаю, родятся песни...». Это 1920 год, трагедия еще только предсказана:
Черный уголь, кудесный радий,
Пар-возница, гулеха-сталь
Едут к нам, чтобы в Китеж-граде
Оборвать изюм и миндаль...
      Что за этим?
На столетье замкнется снова
С драгоценной поклажей ларь
      Но - дальше:
В девяносто девятое лето
Заскрипит заклятый замок,
И взбурлят рекой самоцветы
Ослепительных вещих строк.
      Я вообще верю в пророчества поэтов, а в данном случае не сомневаюсь даже в точности предсказанного срока, с наступлением которого Клюев связывал второе рождение своих творений.
ДОЛИ НАРОДНОЙ ПЕВЕЦ
      Легенды начинаются с самого начала его жизни. В 1986 году, т. е. в наши дни, в литературе о Клюеве можно было прочитать следующее: «Пожалуй, ни у кого из русских поэтов судьба личная и судьба творческая не были столь загадочны и противоречивы, как у Николая Клюева. Таинственны были его жизнь и смерть, во многом непонятной остается его поэзия». (Ст. Куняев. Предисловие к сб. стихотворений Н. Клюева).
       О таинственной, «скрытнической» жизни поэта пишет и литературовед В. Дементьев в книге «Исповедь земли» в 1984 году: «Личность самого Клюева была не менее противоречивой, сложной, потаенной, чем жизненная среда, взрастившая его». Вс. Рождественский в книге «Страницы жизни» (1962) утверждает, что Клюев был «поэтом большой и темной силы, изощрявшим свое воображение в затейливой, пестрой, надуманной передаче какой-то самим им изобретенной сказочной заонежской жизни». «Русская деревня в представлении Клюева «выражала» не подлинное лицо деревни, народа, а психологию хуторского столыпинского кулачества».       Таинственный ореол вокруг поэта поспешил создать и В. Чивилихин. Это ему принадлежит расхожие, но далекие от истины строки: «На станции Тайга на вокзале осенью 1937 года умер от разрыва сердца большой и сложный русский поэт Николай Клюев. Его чемодан с рукописями исчез, и пока никто на свете не знает, что написал Клюев в последние годы своей путаной и таинственной жизни. (Над уровнем моря, М., 1967).
       Конечно, не случайна ошибка и в энциклопедическом словаре, вышедшем в 1936 году. В краткой справке, которая характеризует Клюева, как «наиболее яркого представителя кулацкой литературы, перепутана даже дата его рождения. Указан 1887 год, хотя по записи в метрической книге Коштугской церкви Вытегорского уезда достоверно известно, что поэт родился 10 октября 1884 года.
       Что же удивляться, если спустя несколько десятилетий полного забвения «никто на свете не знал» подлинных обстоятельств его трагической жизни. Впрочем кто-то и знал, но вынужден был до поры до времени молчать. Слава богу, «Огонек» в 1984 году сделал большую подборку материалов к 100-летию «олонецкого ведуна», положив конец легендам о его рождении. Однако о страшной правде последних лет его жизни, отнюдь не «потаенных» и не «таинственных», мы узнали только благодаря публикации Г. Клычкова и С. Субботина в «Новом мире» № 8 за 1988 год «Николай Клюев в последние годы жизни: письма и документы». Стало ясно, что высланный весной 1934 года органами ОГПУ по ложному обвинению в «кулацкой агитации» (ст. 58-10 УК РСФСР) Клюев оказался в июне этого же года в поселке Колпашево на территории Нарымского края, а в октябре был переведен в Томск. Удалось установить теперь и точную дату его гибели: он был расстрелян в городской тюрьме 23-25 октября 1937 года.
       Так что ничего «таинственного», «темного», «путаного», «скрытного» в судьбе поэта нет. По мере того, как все меньше становится в истории нашей «белых пятен», все яснее и прозрачней становится прошлое. Мы видим людей на заре нашей эпохи не сквозь вуаль «секретности» и «бдительности», а такими, какими они были на самом деле - живыми и ничуть не загадочными.
       Известна, например, клюевская страсть к старине, к древним рукописям, книгам, иконам. Уже будучи в ссылке, поэт в своих письмах В. Горбачевой постоянно напоминает, какие вещи, дорогие для него, следует сохранить после выдачи его имущества, оставшегося на квартире в Гранатном пер., 12, где поэт был неожиданно арестован и выслан в Сибирь. Среди предметов его особой заботы - древние иконы, перевезенные в Москву из Ленинграда в 1931-1932 года. В свою очередь в наш город они были доставлены из Олонецкой губернии, с родины поэта.
       «Не сообщите ли мне, сколько икон сохранилось? - пишет Клюев. - Складня было три. Успение большое, два аршина высоты, на полуночном фоне - черном. Икона весьма истовая: «Спас стоит - позади его олонецкая изба - богатая, крашеная - с белыми окнами. Спас по плечи - большой на черном фоне. Ангел-хранитель аршинный».
       Так же подробно поэт описывает и другие свои святыни. Вспоминает про «Явление Богородицы преподобному Сергию - икону семи вершков», с которой в руках умерла мать поэта. Не забывает о дорогих экспонатах своей библиотеки: «Книга Псалтырь с серебряными уголками - очень для меня дорога. Евангелие рукописное новгородское. Толковое Евангелие рукописное. Книга Поморские Ответы рукописная...»
       Сейчас стала известна опись имущества Клюева, находившегося в Гранатном переулке на хранении в домоуправлении после ареста хозяина квартиры. По иронии судьбы она составлена и подписана неким комиссаром с многозначительной фамилией Аракчеев. Наряду с предметами бытового обихода в описи значатся 3 креста черного металла, дорожка церковная, 5 икон белого металла, 34 деревянных иконы, 24 старинных церковных книги и, как ни странно, пара лыковых лаптей.
       Как видим, поэт не расставался со своими любимыми Спасами, Богородицами, Ангелами-хранителями, мудрыми отцовскими и дедовскими фолиантами ни дома, ни в Вытегре, ни в Петрограде - Ленинграде, ни в оказавшейся такой негостеприимной столице. Так что в общем становится не легендой, а явью пристрастие поэта к древней культовой живописи Русского Севера, его письменным памятникам, предметам народного обихода. Однако это естественное стремление человека к народному искусству, культуре, истории ничего не имеет общего с толками о быте поэта. Например, распускался слух, что в годы гражданской войны, когда Клюев на время уехал из Петрограда в Вытегру, он жил чуть ли не в боярской роскоши. Однако лучшее свидетельство подлинных пристрастий Клюева в те суровые годы - самодельные деревянные ковши, ложки, скамейки, стол, лапти.
       Что же касается икон, то моя мать, неоднократно бывавшая вместе с моим отцом в ленинградской квартире Клюева (Большая Морская, 45, кв. 8), рассказывала, что действительно, их в маленькой комнатке, которую занимал Клюев во флигеле нынешнего Дома композиторов, было «ослепительное множество». О разлуке с творениями древнерусских умельцев Клюев горестно сетовал в сибирском изгнании. К сожалению, вся эта замечательная коллекция после ареста и ссылки постепенно была распродана семьей С. Клычкова, которой поэт доверил распоряжаться своим имуществом, деньги посылались в Томск бедствующему поэту. Все же одна подлинная икона, которой гордился Клюев и показал в своей квартире на Большой Морской моей матери, сохранилась. Она была подарена Клюевым, моим крестным отцом, родителям в связи с рождением первенца, пережила трудные предвоенные годы, блокаду и стала самой дорогой семейной реликвией. На обратной стороне черной тушью выведена дарственная надпись: «Крестнику моему Игорю Западалову благословение в день его крещения. Николай Клюев. 1927 г. апр. 4-го». Далее поясняется, что икона эта «поморского письма петровского времени из скитов Вытегорецких, иже на реке Выг».
       Вспоминая время, когда Клюев жил в Ленинграде, мать обращала внимание на самобытный, независимый характер «доли народной певца», на его, как бы мы сегодня сказали, нестандартный образ мыслей, далекие от официальных оценки литературной и общественной жизни второй половины 20-х годов. Однажды, когда мои родители были в гостях у Клюева, отец похвастался своему именитому наставнику, что во время приезда в город Маяковского и его выступления в филармонии ему удалось со своей Кэтти, так тогда звали маму сверстники, преодолеть цепь конной милиции у подъезда, более того, - представить маму Маяковскому и услышать от него весьма галантное: «Очень рад познакомиться!», сопровождаемое цопелуем руки и приглашением в зал.
       Мама смущенно слушала эту похвальбу, однако Клюев все время как-то покряхтывал, покашливал в руку, а потом весьма обиженным тоном произнес: «Суета тебя, Борис Алексеевич, одолевает. Бесовское тщеславие. Люди грешные - иконы обдирают, золото и серебро, снятое с образов святых, на боны в торгсин идут менять. Храмы божие в места отхожие, как верно замечено, превращают. Ваш батюшка, настоятель Смоленского храма, протоиерей Алексий мне жаловался намедни: [*цензура*]ганы так и лезут в церковь, грозя иконостас на дрова порубить или кресты с куполов свергнуть. Мозаику на могиле Куинджи с памятника выковыряли. Рерих созидал! А вы, как оголтелые телята, прости меня, Катя, через милицию пробиваетесь. А для чего? На крикуна-богоборца поглазеть, который писал такие кощунственные строки о нашем Господе: «А с неба смотрела какая-то дрянь величественно как Лев Толстой» или пуще того, пакостней: «Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою отсюда и до Аляски».
       Сев на скамейку с затейливой резьбой, о которой вспоминали и другие гости поэта, Николай Алексеевич помолчал, потер гладкую короткую бородку и начал читать стихи, сначала медленно, словно припоминая строки, потом все более твердо, уверенно, однако не повышая своего мягкого, вкрадчивого, с северным «оканьем» голоса:
Маяковскому грезится гудок над Зимним,
А мне журавлиный перелет и кот на лежанке.
      Клюев читал нараспев, словно кого-то заговаривая, убаюкивая, завлекая в невидимый Китеж-град своих снов и мечтаний. «Олонецкий ведун», как и Маяковский, смотрел в будущее России, но судьба ее представлялась каждому из них по-своему:
Простой как мычание и облаком в штанах казинетовых
Не станет Россия - так вещает Изба.
От мереж осетровых и кетовых
Всплески рифм и стихов ворожба.
      Затем встал, обтер высокий сократовский лоб цветастым платком, примирительно предложил: «Пойдем-ка лучше, Боренька, к Ивану Петровичу Силину, катиному благоверному отцу, чай кушать. Зело крепкий и медовый чай готовит умелица его милая супруга Пелагея Артамоновна».
            Клюев всегда умел слушать своего собеседника, будь он пожилой человек или юноша. Беседы и споры с дедушкой, отцом иногда продолжались несколько часов, а то и переходили на следующие вечера, и никогда не кончались ссорой. Клюев, как подметила мать, не терпел жаргона, ругательств, грубого слова, хотя не переносил эту неприязнь на личные взаимоотношения. Известно, что «милый матюжник» Есенин, автор «Облака в штанах» Маяковский, обильно и демонстративно эпатируя читателя, оснащали свою речь площадной бранью, вульгаризмами, блатным жаргоном. Когда подобные стихи читали при Клюеве, он презрительно поджимал губы, осенял себя крестным знаменем, произнося нечто вроде известных строк: «Я гневаюсь на вас и горестно браню».
       По своему образованию, культуре, как бы мы сейчас сказали, интеллекту, он был несомненно богаче, выше многих своих литературных соратников, что, наверняка, и раздражало иных бесталанных, но самолюбивых критиков пролеткультовской закваски и тех, кто верил их недобросовестным домыслам. «Он особенно был подчеркнуто вежлив, корректен, предупредителен с пожилыми людьми, простолюдинами. С женщинами же всегда предупредителен и приветлив», - вспоминала мама. И наверно, из ревности, что ли, Леонид Борисов, наш общий друг, незадолго до смерти писал, что выступая в дружеской компании, Клюев не мог терпеть особ прекрасного пола. Ему, мол, всегда хотелось читать, когда не было дам или их было немного. «Одну он еще переносил, но если бы присутствовало не менее пяти, Николай Алексеевич наверняка ушел бы не попрощавшись».
       «Это чушь! Чистая неправда! - восклицала мать, отложив книгу Борисова. - Леонид Ильич должен был бы хорошо помнить, как приветлив был Клюев с хозяйкой квартиры на Фонтанке Пелагеей Артамоновной, с ее еще наивными и простодушными дочерьми, Кэтти и Мэри. И вообще, ведь самым частым и любимым образом в поэзии Клюева была девица-краса, женщина-пряха, мать-Россия».
       И правда, разве мог бы поэт, равнодушный, презирающий женщину, создать такие шедевры нашей лирики, как «Ты все келейнее и строже», «Любви начало было летом», как посвященные горячо любимой им матери Прасковье Дмитриевне «Избяные песни».
       Для этого надо иметь большое, благородное сердце и высокий полет души. Пусть же этот очерк послужит тому, чтобы «белых пятен» в биографии Клюева становилось все меньше.

      Игорь Западалов