Хрупкое сердце” поэта

Сергей Клычков после московского училища Фидлера учился на историко-филологическом факультете Московского университета. Осип Мандельштам занимался в Тенишевском училище и на таком же факультете Санкт-Петербургского университета. Оба из-за войны и революции недоучились. У Сергея в 1911 году вышли «Песни», спустя два года — «Потаенный сад». Осип в 1910 году заявил о себе в книжке «Аполлона», а потом книгой стихотворений «Камень», сделавшей ему имя. Сергею Клычкову посвятил стихотворение «Не жалею, не зову, не плачу» и назвал его «истинно прекрасным русским поэтом» Есенин. Третью часть «Стихов о русской жизни» адресовал ему Мандельштам...


После революции оба публиковались в лучшем московском толстом журнале «Красная новь», основанном под покровительством Ленина. Вместе поэты пошли за гонораром в кассу журнала и выяснили: в цикл стихов Мандельштама по недосмотру редакции попали стихи Клычкова:

Пылает за окном звезда,

Мигает огоньком лампада,

Так, значит, суждено и надо,

Чтобы стала горечью отрада,

Невесть ушедшая куда...

По доброте душевной они не стали настаивать на опровержении, чтобы «девок», по выражению жены Мандельштама, допустивших ошибку, начальство не выгнало со службы. «Им и в голову не пришло, — пишет она, — что когда-нибудь станет вопрос об авторстве этих стихов». В результате ошибка попала в американское издание стихотворений Осипа Мандельштама.

Двадцать лет Клычков и Мандельштам прожили при советской власти, создали лучшие сочинения и погибли друг за другом в 1937 и 1938 годах. Есть между ними важное различие. Один и тот же, по словам Сталина, «любимец партии» косвенно сыграл в судьбе Клычкова дьявольскую роль, и он же, как ангел, оберегал Мандельштама, пока сам не попал в застенок по воле отвернувшегося от былого любимца вождя. Им был яркий публицист Николай Иванович Бухарин, самый молодой член Политбюро, на руках у которого в Горках умер Ленин.


В «Воспоминаниях» Надежда Мандельштам признает: «Всем в жизни Ося обязан Бухарину. Книга стихов 1928 года никогда не вышла бы без активного вмешательства Николая Ивановича... Путешествие в Армению, квартира, пайки, договоры... все это дело рук Бухарина». Помог Николай Иванович получить по решению правительства СССР персональную пенсию, «квартиру 8» на Тверском бульваре, 25.

С бульвара Мандельштамы переехали в кооперативную квартиру дома писателей на улице Фурманова, как стали называть Нащокинский переулок Арбата. В этой квартире с ванной и телефоном Мандельштама арестовали на глазах Анны Ахматовой.

Тверской бульвар и Нащокинский переулок — два последних адреса Сергея Клычкова. В Доме Герцена он поселился во втором браке с женой Варварой. «Итак, это случилось! — записала она 28 октября 1930 года. — Вот уже скоро месяц я в Доме Герцена. Он синеглазый, особенный, темнокудрый, с серебряными нитями в волосах, героический, беспомощный и несчастный... И, крутясь в глупом, напряженном круговороте жизнеустроения, спрашиваю себя: по силам ли? Соизмерима ли внутренняя опасность? В достаточной ли мере ответственна за чудесное, хрупкое сердце?..».

Беспомощность и несчастье выражались в том, что любое сочинение ни один журнал, ни одно издательство не принимали. Заявку на собрание сочинений в 5 томах Госиздат отклонил. В предчувствии ареста поэт жил в страхе и, подобно Мандельштаму, назвал свое время — зверем.

В этом мраке, в этой теми

Страшно выглянуть за дверь:

Там ворочается время,

Как в глухой берлоге зверь.

Последний сборник стихов «В гостях у журавля» вышел в 1930 году. С тех пор пришлось «истинно прекрасному русскому поэту» ради заработка семь лет переводить грузинских и киргизских поэтов.

Чем это объяснить? После гибели Есенина в «Правде» и «Известиях», двух главных газетах партии и правительства, одновременно вышла статья, начинавшаяся со слов: «Мы потеряли Есенина — такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. И как трагически потеряли, он ушел сам, кровью попрощавшись...» При ее чтении на вечере памяти в Художественном театре люди плакали. Статью написал член Политбюро Лев Троцкий, организатор Октябрьской революции и Красной Армии, и он же — магнетический оратор и истинный литературовед. Его Есенин считал «идеальным законченным типом человека».

После Гражданской войны, с болью взирая на стаи беспризорных детей, Есенин писал:

Не потому ль моею грустью веет стих,

Глядя на их невымытые хари?

В них Пушкин, Лермонтов, Кольцов, в них я,

В них даже Троцкий, Ленин и Бухарин.

Есенина Москва похоронила как великого русского поэта. Вышло не увиденное им Собрание сочинений, размножились сборники воспоминаний. В  «Правде» через год вышли «Злые заметки» Бухарина. Поэзию Есенина он назвал «вредоносной», «пьяно-рыдающей» и «махрово-реакционной». В прессе началась беспощадная борьба с «есенинщиной», творчеством его друзей. Этим объясняются и наступившая в расцвете сил беспомощность и несчастье Клычкова.

Сергей Клычков с радостью принял Октябрьскую революцию. С Есениным сочинили текст кантаты «Спите, любимые братья...» в память погибших за советскую власть, исполненной на Красной площади в 1918 году.

«Мать моя — родина, я — большевик»...

«Теперь в советской стороне

Я самый яростный попутчик».

Это известные признания Есенина.

С годами пыл у обоих угас, но бороться с советской властью они не призывали. За одним исключением. Летом 1917 года в газету эсеров (социалистов-революционеров) «Дело народа» заходили часто два друга — Сергей Есенин и Алексей Ганин. Один служил в Николаевском военном госпитале, другой — в госпитале Царского Села. Газета крестьянских революционеров охотно публиковала их стихотворения. В той же редакции эсеров служили две красивые девушки — Зинаида Райх и Мина Свирская. Обе состояли в партии. Их постоянно видели вместе. Сергею нравилась Мина. Зинаида собиралась выйти замуж за Ганина. «Ей казалось, что с Сергеем ее связывают чисто дружеские отношения», — вспоминала много лет спустя Свирская, отмучившаяся четверть века в лагерях и эмигрировавшая в Израиль.


В жаркие дни августа Сергей, «влетев в редакцию, крикнул: «Едемте на Соловки. Мы с Алешей едем!» Ганин предложил побывать на его родине, в вологодской деревне, и в Соловецком монастыре. Мина, активистка партии, занималась предстоявшими выборами в Учредительное собрание и не смогла отлучиться. Секретарь-машинистка Зинаида поехала с друзьями. В пути случилось непредвиденное обстоятельство: «Для Зинаиды было некоторой неожиданностью, — вспоминала Мина, — когда на пароходе Сергей сказал, что любит ее и жить без нее не может, что они должны обвенчаться». Под Вологдой сельский священник церкви Кирика и Улиты обвенчал молодых. Алексей, безнадежно влюбленный, стал шафером.

Она далеко, — не услышит,

Услышит — забудет скорей;

Ей сказками на сердце дышит

Разбойник с кудрявых полей.

Алексей называл Зинаиду русалкой, посвятил «З.Р.» стихи. И расстался с ней. В Москве появился шесть лет спустя. Его видели в литературных кафе, с Есениным после скандалов приводили в милицию. Ганин считался своим в кругу имажинистов, он печатался в сборнике «Конница бурь», где главенствовал Есенин. Нуждался, голодал, ночевал где придется. При всем при том издал книгу стихов «Былинное поле». Но завязалась у Ганина и другая, тайная жизнь, с другими поэтами, братьями Чекрыгиными, Галановым, Никитиным, поэтом и художником Дворяшиным, с теми, кто ненавидел власть большевиков. Ганин в тезисах «Мир и свободный труд — народам» пришел к убеждению, что Россия находится в состоянии смертельной агонии и виновата в этом «господствующая в России РКП (Российская коммунистическая партия. — «МК»). Она, как он писал, не столько политическая партия, сколько «воинствующая секта изуверов-человеконенавистников...» «За всеми словами о коммунизме, о свободе, о равенстве и братстве народов таятся смерть и разрушения, разрушения и смерть»...

При допросах на Лубянке Ганин объяснял следователю, что это материал для его будущего романа. То была, конечно, явная программа, призывавшая к борьбе с советской властью. Сторонников «тезисов», 14 человек, арестовали и судили в 1925 году как «орден русских фашистов». К Ганину и пятерым его единомышленникам без суда применили «высшую меру социальной защиты».

Когда спустя 12 лет после этой казни «красное колесо» завертелось с адской силой, Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила к расстрелу ведущих «новокрестьянских» поэтов. На каком основании так поступили с Сергеем Клычковым, Петром Орешиным, Николаем Клюевым? Всех убили «за соприкосновенность» с Алексеем Ганиным. Они с ним общались, выпивали, скандалили, они публиковались в одних сборниках, журналах. Этого оказалось достаточно, чтобы объявить «врагами народа» и убить, обманув родственников приговором — 10 лет заключения без права переписки.

Судьба смилостивилась в 1937 году над поэтом и земляком Есенина. Когда ему исполнилось 70 лет, «Московская правда» дала мне, едва переступившему после университета порог редакции, задание написать заметку о юбилее подмосковного художника. Никто из штатных сотрудников «ради нескольких строчек в газете» не хотел ехать за 50 километров от Москвы в Абрамцево. Поэтому попросили сделать это меня, новичка. Среди зелени в просторном деревянном доме я увидел красивого седоусого старика в большой комнате, увешанной пейзажами Подмосковья и заполненной людьми.

С его слов записал в блокноте, что родился он в деревне Токарево Рязанской губернии, в пяти верстах от родины Есенина, впервые экспонировался на выставке передвижников в 1911 году, а первые сборники стихов заметил Максим Горький.

Ушел я из-за праздничного стола с фотографией двух голубей на плечах художника и поэта. Вместе с хилой заметкой «Юбилей художника П.А.Радимова» снимок появился в газете. Книжки с автографом юбиляр не подарил, потому что тридцать лет его не публиковали. Стихи признали зараженными «кулацкими настроениями», а «Полевые псалмы» 1912 года и «Земное» 1927 года запретили, изъяли из библиотек.

После духовного училища и семинарии сын священника сан не принял. Поступил в Казанский университет: семинаристам в столичные университеты путь был закрыт. Про то, что первую книгу благословил Гумилев, мне не сказал, потому что тогда, в 1957 году, имя расстрелянного поэта было под запретом. «Хорошо читать, — писал Гумилев, — его длинную поэму в гекзаметрах, „Попиаду“, историю только что окончившего семинариста, едущего с отцом выбирать невесту». Зная древнегреческий язык, студент написал диплом «Гомер в произведениях русских художников». Очарованный гекзаметром, сочинял этим размером стихи о русской деревне:

Вымя, нагрубшее за день, корова несет над землею,

Низко, как полный сосуд, капли на сосках дрожат...

Пристрастие к гекзаметру вдохновляло сатириков на пародии, вызывало приступы ярости у Маяковского:

О, сколько нуди такой городимо, от которой мухи падают замертво,

Чего только стоит один Радимов с греко-рязанским своим гекзаметром.

До революции как поэт тяготел к акмеистам, в Москве вошел в круг Есенина. О нем мне при встрече помянул, о расстрелянных, преданных забвенью друзьях, Сергее Клычкове не сказал. Как и о том, что руководил в былые годы искусством.

«Человек нестрогий» избирался последним председателем Товарищества передвижников и первым председателем АХРР, Ассоциации художников революционной России. Был последним председателем Всероссийского союза поэтов. Партия его разогнала в 1929 году, когда началась «сплошная коллективизация», убивали и ссылали крестьян. Пришлось писать в стол, публично переключиться на пейзажи.

Между тем ранее Павел Радимов создавал большие картины на «историко-революционные темы», заказанные государством, такие, например, как «Выступление Троцкого на II конгрессе Коминтерна». За этот сюжет мог вполне стать «врагом народа». Художника Радимова приглашали на III конгресс Коминтерна в Кремле, чтобы запечатлеть для истории событие, считавшееся тогда планетарного масштаба. Он рисовал, писал портреты вождей революции. В Кремле ему и другу — художнику Евгению Кацману, секретарю АХРР, — выделяли мастерскую...

Был Павел Радимов в чести у высшей власти, посылался в Финляндию, в Пенаты, к эмигрировавшему Репину. Написал его портрет. (Он хранится в Третьяковской галерее.) Председатель и секретарь АХРР добились у Моссовета миллиона рублей на строительство городка художников на Верхней Масловке. Рядом с домами стояла «Радимовка», популярная пивная. В ней Радимов устроил персональную выставку для завсегдатаев, чтобы приобщить к искусству. Часть картин они умыкнули, чем не очень опечалили «человека нестрогого»: «Значит, они нужны народу».

Общественного положения Радимов лишился, когда расстреливали тех, кого рисовал в Кремле. Позировали ему глава правительства СССР Рыков, маршал Тухачевский и многие другие «шпионы», «изменники» и «враги народа».

После заметки «Юбилей П.А.Радимова» Павел Александрович прожил десять лет, издал воспоминания «О родном и близком». Вышла книга стихов, состоялась персональная выставка. Организовал Московский областной союз художников и стал первым его председателем. Я думаю, как много бы успел и Сергей Клычков, если бы ему дали пожить, как другу.