Новые
МенюМарина Цветаева: судьба, личность, творчество II
 |
Автор: Марина Бойкова
Опубликовано: 4732 дня назад (13 июля 2011)
Сборник: Марина Ивановна Цветаева
Рубрика: Биография
|
+1↑ Голосов: 1 |
Повторю в канун разлуки,
Под конец любви,
Что любила эти руки
Властные твои,
И глаза – кого-кого-то
Взглядом не дарят! –
Требующие отчета
За случайный взгляд.
И еще скажу устало,
- Слушать не спеши! –
Что твоя душа мне встала
Поперек души.
………………………
Счастлив, кто тебя не встретил
На своем пути.
Последнее стихотворение цикла, написанное уже после окончательного
разрыва отношений, говорит о тоске по матери, по материнской ласке,
доброте, участию. Рано осиротевшая Марина Цветаева искала в Парнок еще и
замену умершей матери.
В оны дни ты мне была как мать,
Я в ночи тебя могла позвать,
Свет горячечный, свет бессонный,
Свет очей моих в ночи оны.
Благодатная, вспомяни,
Незакатные оны дни,
Материнские и дочерние,
Незакатные, невечерние.
Не смущать тебя пришла, прощай,
Только платья поцелую край,
Да взгляну тебе очами в очи,
Зацелованные в оны ночи.
Будет день – умру – и день – умрешь,
Будет день – пойму – и день – поймешь…
И вернется нам в день прощенный
Невозвратное время оно.
Этот разрыв, а также встреча и расставание с Осипом Мандельштамом в
1916 году очень повлияли на Цветаеву и на ее творчество. В стихах книги
«Версты. Выпуск (» видна уже совершенно другая Цветаева. Изменилась
лирическая героиня. В ранних стихах это девочка, юная прелестная девушка, в
изысканной одежде, в богатом окружении: соломенная шляпа, шубка, муфта,
шаль из турецких стран, шелковое платье, камелек, браслет из бирюзы.
Преобладают слова ряда: игра, шалость, смех, веселье, нежность, невинность.
Цвета тоже характерны для описания юности, радости, невинности; в основном
это светлые, легкие тона: белый, золотистый, синий, голубой, зеленый, очень
много роз и розового. В «Верстах» лирическая героиня совершенно другая, она
свободна от обязательств и ограничений, переступает общепринятые нормы
веры, семьи, быта. Она имеет много обликов: богоотступница, чернокнижница,
колдунья, ворожея, цыганка, воровка, каторжанка. Характерны такие слова,
как: дороги, версты, ветер, ночь, бессонница, плач. Действие стихов
происходит уже не в комнатах, а на улицах, дорогах, за городом, в
пригороде. Основными становятся темные цвета: серый, сизый, черный, иссиня-
черный, «цвета ночи», красный. Для стихов «Верст» характерно большое
количество глаголов, новизна рифм и ритмов, обращение к фольклору.
Коли милым назову – не соскучишься.
Превеликою слыву – поцелуйщицей.
Коль по улице плыву – бабы морщатся:
Плясовницею слыву, да притворщицей.
А немилый кто взойдет, да придвинется –
Подивится весь народ – что за схимница,
Филин ухнет – черный кот ощетинится,
Будешь помнить целый год – чернокнижницу.
Хорошо, коль из ружья метко целятся,
Хорошо, коли братья верно делятся,
Коли сокол в мужья метит – девица…
Плясовница только я, да свирельница.
Коль похожа на жену – где повойник мой?
Коль похожа на вдову – где покойник мой?
Коли суженого жду – где бессонница?
Царь-Девицею живу, беззаконницей!
Волошин утверждал, что в Цветаевой сосуществуют, по меньшей мере,
десять поэтов, что она вредит себе избытком. Он предлагал ей печатать стихи
под различными псевдонимами. Цветаева отказалась: «Максино мифотворчество
роковым образом преткнулось о скалу моей немецкой протестантской честности,
губительной гордыни все, что пишу – подписывать»[18].
Волошин познакомил Цветаеву с Аделаидой Герцык, неординарным, мудрым,
сохранившим необычный творческий мир человеком. Вспоминая об их первой
встрече, Цветаева писала: «он живописал мне ее: глухая, некрасивая,
немолодая, неотразимая. Любит мои стихи, ждет меня к себе. Пришла и увидела
– только неотразимую. Подружились страстно»[19].
Зимой 1915-1916 годов Цветаева, побывав в Петербурге, познакомилась с
Осипом Мандельштамом. Сразу же завязываются дружеские отношения, позже
переросшие в краткую, но высокую любовь. С января по июнь 1916 года
Мандельштам часто приезжает в Москву, в этот же период появляются его
стихи, посвященные Москве и Марине Цветаевой, которые неразрывно
связываются в сознании поэта:
В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
В это же время рождаются стихи Цветаевой, посвященные Мандельштаму, в
том числе цикл «Стихи о Москве»
Из рук моих – нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
Цветаева очень высоко оценивала поэтический талант Осипа Мандельштама:
Я знаю: наш дар – неравен.
Мой голос впервые – тих.
Что вам, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих.
Эта дружба не прошла для Цветаевой бесследно. Новой для нее была
глубина и серьезность философских размышлений Мандельштама о мире, об
истории и культуре. Ее поэзия стала шире и глубже. Цветаева говорила, что
ее поэзия не испытывала никаких литературных влияний, только человеческие.
Она заметно выросла под влиянием личности Мандельштама, открыла в себе
новые глубины.
Летом 1916 года Сергея Эфрона призвали в армию, он должен был пройти
курс в школе прапорщиков. Несмотря на болезнь, его не освободили от
воинской службы. В начале 1917 года Сергей был направлен в Нижний Новгород
в распределительную школу прапорщиков. Он был оторван от семьи, оставив
дома маленькую Алю и беременную Марину.
Революция.
Октябрьскую революцию Цветаева не поняла и не приняла. Лишь много
позднее, уже в эмиграции, смогла она написать слова, прозвучавшие как
горькое осуждение самой же себя: “Признай, минуй, отвергни Революцию – все
равно она уже в тебе – и извечно… Ни одного крупного русского поэта
современности, у которого после Революции не дрогнул и не вырос голос, --
нет”. Цветаева не была монархисткой, но опасалась за судьбу России,
опасалась перемен. Николай (( отрекся от престола 1 марта 1917 года, на
следующий день Марина написала:
Над церковкой голубые облака,
Крик вороний…
И проходят – цвета пепла и песка –
Революционные войска.
Ох ты барская, ты царская моя тоска!
Нету лиц у них и нет имен, --
Песен нету!
Заблудился ты, кремлевский звон,
В этом ветреном лесу знамен.
Помолись, Москва, ложись, Москва, на вечный сон.
Цветаева жалеет и павшего царя и его семью и призывает:
Грех отцовский не карай на сыне.
Сохрани, крестьянская Россия,
Царскосельского ягненка—Алексия!
Осенью Цветаева одна едет к Волошину в Коктебель, чтобы побыть с
сестрой, у которой умерли первый и второй мужья и младший сын Алеша. Там
она оказалась свидетельницей того, как революционные солдаты громили город
и винные склады.
Ночь.—Норд-ост.—Рев солдат.—Рев волн.
Разгромили винный склад. – Вдоль стен
По канавам – драгоценный поток,
И кровавая в нем пляшет луна.
Ошалелые столбы тополей.
Ошалелое – в ночи – пенье птиц.
Царский памятник вчерашний – пуст,
И над памятником царским – ночь.
Гавань пьет, казармы пьют. Мир – наш!
Наше в княжеских подвалах вино!
Целый город, топоча как бык,
К мутной луже припадая – пьет.
В винном облаке – луна. – Кто здесь?
Будь товарищем, красотка: пей!
А по городу – веселый слух:
Где-то двое потонули в вине.
Услышав об Октябрьском перевороте, она выехала обратно в Москву,
тревожась за детей и мужа. Цветаева узнает, что полк, в котором служил ее
муж, защищает Кремль, и убитые исчисляются тысячами. Она думает о том, что
может не застать мужа в живых и пишет письмо к нему – живому или мертвому:
«Разве Вы можете сидеть дома? Если бы все остались, Вы бы один пошли.
Потому что Вы безупречны. Потому что Вы не можете, чтобы убивали других.
Потому что Вы лев, отдающий львиную долю: жизнь – всем другим, зайцам и
лисицам. Потому что Вы беззаветны и самоохраной брезгуете, потому что «я»
для Вас не важно, потому что я все это с первого часа знала!
Если Бог сделает это чудо – оставит Вас в живых, я буду ходить за
Вами, как собака…»
От этой клятвы Марина Цветаева не отступила никогда.
Все обошлось, Цветаева встретилась с мужем в Москве, откуда он,
впрочем, скоро уехал – сначала в Коктебель, а потом на Дон в
Добровольческую армию. Цветаева тоже собиралась пережить страшное
послереволюционное время в Коктебеле у Волошиных, но выехать туда уже было
невозможно. Она осталась в Москве одна с двумя детьми, ничего не зная о
муже. В их квартиру вселили чужих людей, оставив Цветаевой с девочками и
няней всего три комнаты. До сих пор она не сталкивалась с житейскими
трудностями, была прислуга, кухарки, няни. Теперь же все это отошло в
прошлое, пропали деньги, оставленные матерью, не хватало еды, дров, одежды.
Послереволюционная жизнь в России.
Жили мать с дочерьми в Москве очень бедно. Осенью 1918 года Марина
Цветаева устроилась на работу в Наркомнац (народный комитет по делам
национальностей), в этом ей помог ее квартирант. В своих воспоминаниях
Цветаева приводит диалог между ней и жильцом:
« – Марина Ивановна, хотите службу? – Это мой квартирант влетел, Икс,
коммунист, кротчайший и жарчайший.
- Есть, видите ли две: в банке и в Наркомнаце … Первая – на Никольской,
вторая здесь, в здании первой Чрезвычайки.
Я: -- ?! –
Он, уязвленный: -- Не беспокойтесь! Никто вас расстреливать не заставит. Вы
только будете переписывать.
Я: -- Расстрелянных переписывать?
Он, раздраженно: -- Ах, вы не хотите понять!..»[20]
В этом коротком диалоге видна и ситуация в Москве того периода, и
конфликт между мировоззрением обывателя и поэта.
Обо всех бытовых подробностях повествуют записки Цветаевой
«Чердачное», составленные из дневников того времени.
«…я – у которой все в доме, кроме души, замерзло, и ничего в доме,
кроме книг не уцелело…
…Люди не знают, как я безмерно ценю – слова! (Лучше денег, ибо могу
платить той же монетой!)
…А сегодня, например, я целый день ела, а могла бы целый день писать.
Я совсем не хочу умереть с голоду в 19-м году, но еще меньше хочу сделаться
свиньей.
…О, какое поле деятельности для меня сейчас, для моей ненасытности на
любовь… Раньше, когда у всех все было, я все-таки ухитрялась давать.
Теперь, когда у меня ничего нет, я все-таки ухитряюсь давать… Даю я, как
все делаю, из какого-то душевного авантюризма – ради улыбки – своей и
чужой»[21].
«Чердачное» – потому что жили Цветаева с дочерьми в чердачной комнате
большого дома, который прежде принадлежал им целиком.
Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!
Взойдите. Гора рукописных бумаг…
Так. – Руку! – Держите направо, --
Здесь лужа от крыши дырявой.
Теперь полюбуйтесь, воссев на сундук,
Какую мне Фландрию мне вывел паук.
Не слушайте толков досужих,
Что женщина – может без кружев!
Ну-с, перечень наших чердачных чудес:
Здесь наш посещают и ангел и бес,
И тот, кто обоих превыше.
Недолго ведь с неба – на крышу!
Вам дети мои – два чердачных царька,
С веселою музой моею пока
Вам призрачный ужин согрею, --
Покажут мою эмпирею.
- А что с Вами будет, как выйдут дрова?
- Дрова? Но на то у поэта – слова
Всегда – огневые – в запасе!
Нам нынешний год не опасен…
От века поэтовы корки черствы,
И дела нам нету до красной Москвы!
Глядите: от края – до края –
Вот наша Москва – голубая!
А если уж слишком поэта доймет
Московский, чумной, девятнадцатый год, --
Что ж, -- мы проживем и без хлеба!
Недолго ведь с крыши – на небо.
В творчестве того времени ожидаешь увидеть ту тяжесть жизни, быта,
которая сопутствовала поэту в нелегкие послереволюционные годы. Однако за
редким исключением там совершенно противоположное – в это время Цветаева
увлекается театром, создает шесть романтических пьес (еще три не
завершены). А еще циклы «Любви старинные туманы», «Комедьянт», «Дон-Жуан»,
«Кармен». Все это было попыткой ухода от реальности в прошлое –
восемнадцатый век, галантный, легкий, изящный. Главная движущая сила всех
ее пьес – любовь, почти всегда завершающаяся разлукой. Цветаева как будто
не видит ужасной ситуации в стране.
В театральную студию Евгения Багратионовича Вахтангова Цветаеву ввел
ее новый друг Павлик Антокольский. И его, и многих его товарищей, которые
были лишь немногим младше ее, Цветаева чувствовала сыновьями. У нее уже
было двое детей, она была известным поэтом, а они – студентами.
Именно Антокольский познакомил Цветаеву со своим другом Юрой
Завадским, которым она впоследствии увлеклась. К Завадскому обращен цикл
стихов «Комедьянт»
Ваш нежный рот – сплошное целованье…
И это все, и я совсем как нищий.
Кто я теперь? – Единая? – Нет, тыща!
Завоеватель? – Нет, завоеванье!
Любовь ли это – или любованье,
Пера причуда – иль первопричина,
Томленье ли по ангельскому чину –
Иль чуточку кокетства – по призванью…
Весной 1919 года Цветаева читала в студии Вахтангова свою пьесу
«Метель» Тогда же она познакомилась с Сонечкой – Софьей Голлидэй, которая
стала ее ближайшей подругой. В 1936 году, узнав о ее смерти, Марина
Цветаева написала «Повесть о Сонечке» – прекрасные прозаические
воспоминания. Сонечка в повести – в некотором роде двойник Цветаевой. «Я
точно то же слышала о любви, что говорит в повести Сонечка, -- от самой
Марины!» – говорила Анастасия Цветаева, которая с реальной Сонечкой никогда
не встречалась.
«Это было женское существо, которое я больше всего на свете любила.
Может быть – больше всех существ (мужских и женских)»[22] – писала она о
Сонечке своей чешской подруге Анне Тесковой.
Ландыш, ландыш белоснежный,
Розан аленький!
Каждый говорил ей нежно:
«Моя маленькая!»
- Ликом – чистая иконка,
Пеньем – пеночка… --
И качал ее тихонько
На коленочках.
....................................
Так и кончилось с припевом:
«Моя маленькая!»
«Все лето писала мою любимую повесть о Сонечке. Я ее не намечтала,
не напела. Раз в жизни я ни только ничего не добавила, а еле - совладала.
Пусть вся моя повесть - как кусочек сахара, мне по крайней мере,
сладко было ее писать... Моя Сонечка. Меня почему-то задевало, оскорбляло,
когда о ней говорили Софья Евгеньевна или просто Голлидей, или даже
Соня - точно на Сонечку не могут разориться! - я в этом видела равнодушие и
даже бездарность.
Звать за глаза женщину по фамилии - фамильярность, обращение ее
в мужчину, звать же за глаза - ее детским именем - признак
близости и нежности, не могущий не задеть материнского чувства. Смешно? Я
была на два, три года старше Сонечки, а обижалась за нее - как мать…
…Любить, любить... Что она думала, когда все так говорила: любить,
любить?.. Сонечкино "любить" было быть. Не быть в другом: сбыться…Чужих для
нее не было. Ни детей, ни людей.
…А теперь – прощай, Сонечка!
Да будешь ты благословенна за минуту блаженства и счастья, которое
дала ты другому, одинокому, благодарному сердцу!
Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на
всю жизнь человеческую?..»
Марина Цветаева и Сонечка Голлидэй расстались летом 1919 года, когда
Сонечка уехала играть в провинцию. Через несколько месяцев уехал в Белую
армию еще один близкий друг Цветаевой – Володя Алексеев, тоже студиец
Вахтангова
Сильно ударила по Цветаевой смерть Александра Блока в 1921 году. Она
завершает цикл «Стихи к Блоку», начатый еще в 1916 году. Цветаева видела
Блока только на его вечерах, она считала его таким же великим поэтом, как и
Пушкина. Цветаева славила его в молитвенном преклонении, «писала своего
Блока». В стихотворении «Ты проходишь на запад солнца» она берет за
первоисточник православную молитву «Свете тихий».
Ты проходишь на запад солнца,
Ты увидишь вечерний свет.
Ты проходишь на запад солнца,
И метель заметает след.
Мимо окон моих – бесстрастный –
Ты пройдешь в снеговой тиши,
Божий праведник мой прекрасный,
Свете тихий моей души!
Я на душу твою – не зарюсь!
Нерушима твоя стезя.
В руку, бледную от лобзаний,
Не вобью своего гвоздя.
И по имени не окликну,
И руками не потянусь.
Восковому, святому лику
Только издали поклонюсь.
И, под медленным снегом стоя,
Опущусь на колени в снег,
И во имя твое святое,
Поцелую вечерний снег. –
Там, где поступью величавой
Ты прошел в гробовой тиши,
Свете тихий – святыя славы –
Вседержитель моей души.
С Блоком связаны у Цветаевой такие понятия, как святость, страдание,
свет и – снег: «снеговой лебедь», «снеговой певец». Он был для Цветаевой
современным Орфеем, с постоянным чувством катастрофы в душе.
Об отношении Цветаевой к Блоку можно судить уже по первому
стихотворению цикла. Она трепетно и с нежностью воспринимает сам звук имени
поэта:
Имя твое – птица в руке,
Имя твое – льдинка на языке.
Одно-единственное движение губ.
Имя твое – пять букв.
Анафора (единоначалие) подчеркивает восхищение Цветаевой, она с
любовью ищет сравнения к звучанию его имени. Все определения роднит общая
черта – они передают то, что длится недолго, краткий миг: «птица в руке»,
которая может улететь; «льдинка на языке», тающая за мгновение; «одно-
единственное движение губ», прозвучавшее и замолкшее. Связаны они и
стремлением человека задержать, остановить красоту: «птица в руке», «мячик,
пойманный на лету». Как и все стихи Блока, этот цикл, посвященный ему,
очень музыкален. В этом стихотворении мы слышим и звон бубенца, и щелканье
копыт, и звук взведенного курка. Даже природа озвучивается и оживает в
присутствии поэта:
Камень, кинутый в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут.
Образы стихотворения передаются и звуковыми средствами:
В легком щелканье ночных копыт
Громкое имя твое гремит.
Звуки первой строки напоминают цокот копыт по мостовой, создают
впечатление движения. Во второй строке дважды повторяется сочетание «гр»,
передающее раскаты, мощь имени поэта.
Рядом с поэтом, всегда принимающим на себя все беды и горести, таится
опасность, близость гибели:
И назовет нам его в висок
Звонко щелкающий курок.
Поэт всегда стоит на краю, всегда близок к бездне. Само его
назначение – противостоять злу. В этом стихотворении выстрел обозначается
косвенно, но дана возможность его.
Вторая строфа – кульминационная по громкости и высоте звука. В
последней строфе авторский голос снижается почти до шепота. Мелодия
становится все тише, определения уже не звучащие, а наоборот волнующе-
молчаливые: «поцелуй в глаза», «поцелуй в снег», «голубой глоток».
Впечатление усиливается аллитерацией – «в нежную стужу недвижных век». Имя
поэта для Цветаевой свято, она специально не называет его. Однако уже один
его звук дает возможность обрести душевный покой и умиротворение – «С
именем твоим – сон глубок».
«Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил. Мало земных примет,
мало платья… Ничего не оборвалось – отделилось. Весь он такое явное
торжество духа, такой воочию – дух, что удивительно, как жизнь – вообще –
допустила», -- писала она позже Ахматовой.
«…Вспоминая те, уже далекие, дни в Москве, и не зная, где сейчас
Марина, и жива ли она, я не могу не сказать, что две эти поэтические души,
мать и дочь, более похожие на двух сестер, являли из себя самое
трогательное видение полной отрешенности от действительности и вольной
жизни среди грез – при таких условиях, при которых другие только стонут,
болеют и умирают. Душевная сила любви к любви и любви к красоте как бы
освобождала две эти человеческие птицы от боли и тоски. Голод, холод,
полная брошенность, -- и вечное щебетанье, и всегда бодрая походка и
улыбчивое лицо. Это были две подвижницы, и, глядя на них, я не раз вновь
ощущал в себе силу, которая вот уже погасла совсем»[23], -- писал в своих
воспоминаниях Константин Бальмонт. В то время он был одним из самых близких
друзей Цветаевой.
Бальмонт вспоминает о близости матери и дочери, и действительно, в
это тяжелое время Аля была настоящей помощницей матери. Вынужденная отдать
ее и младшую дочь Ирину в приют в 1919 году, Цветаева очень скучала,
особенно по старшей дочери. Появляется цикл стихов, обращенных к Але.
Маленький домашний дух,
Мой домашний гений!
Вот она, разлука двух
Сродных вдохновений!
Жалко мне, когда в печи
Жар, -- а ты не видишь!
В дверь – звезда в моей ночи! –
Не взойдешь, не выйдешь!
Платьица твои висят,
Точно плод запретный.
На окне чердачном – сад
Расцветает – тщетно.
Голуби в окно стучат –
Скучно с голубями!
Мне ветра привет кричат –
Бог с ними, с ветрами!
Не сказать ветрам седым,
Стаям голубиным –
Чудодейственным твоим
Голосом: --Марина!
Ко второй дочери, Ирине, Цветаева относилась равнодушнее, чем к Але,
ставшей тогда ей поддержкой и опорой, уделяла ей меньше внимания. От
рождения Ирина была слабой и болезненной, едва ходила и почти не умела
говорить. К ней не было таких сильных материнских чувств, творчество уже
было сильнее. Ирина была ребенком обыкновенным, не то, что Аля –
вундеркинд.
Все знакомые убеждали Цветаеву отдать девочек в приют и, наконец, она
согласилась. Девочки попали в Кунцевский приют, но директор его оказался
преступником и наживался на продуктах. Связи с Москвой почти не было, и
когда Марина Цветаева навестила девочек, Аля была при смерти. Кроме
истощения, у нее были еще тиф и малярия. Цветаева забрала ее в Москву,
работала и одна выхаживала девочку. Когда ей удалось во второй раз
пробраться в Кунцево, Ирину уже похоронили. В сущности, Цветаевой пришлось
выбирать, какую из девочек спасти, на двоих не было ни сил, ни денег.
Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были – по одной на каждую –
Две головки мне дарованы.
Но обеими – зажатыми –
Яростными – как могла! –
Старшую у тьмы выхватывая –
Младшей не уберегла.
Две руки – ласкать-разглаживать
Нежные головки пышные.
Две руки – и вот одна из них
За ночь оказалась лишняя.
Светлая – на шейке тоненькой –
Одуванчик на стебле!
Мной еще совсем не понято,
Что дитя мое в земле.
К лету 1923 года Цветаевой была составлена книга «Лебединый стан»,
так и не вышедшая при ее жизни. Это книга гражданской лирики, клятва в
верности – нет, не белогвардейцам и контрреволюции – а мужу, подвигу,
поэтизированным добровольцам. Возникает и тема поэта – в образе Андрея
Шенье, боровшегося против якобинской диктатуры и погибшего на гильотине.
Андрей Шенье взошел на эшафот.
А я живу – и это страшный грех.
Есть времена – железные для всех.
И не певец, кто в порохе – поет.
И не отец, кто с сына у ворот
Дрожа срывает воинский доспех.
Есть времена, где солнце – смертный грех.
Не человек – кто в наши дни – живет.
Сначала Марина Цветаева с теми, кто побежден, кто против революции.
Но потом она приходит к убеждению, что в Гражданской войне победителя быть
не может. Цветаева оплакивает всех, погибших в этой войне.
Ох, грибок ты мой грибочек, белый груздь!
То шатаясь причитает в поле Русь.
Помогите – на ногах нетверда!
Затуманила меня кровь-руда!
И справа и слева
Кровавые зевы,
И каждая рана:
- Мама!
И только и это
И внятно мне, пьяной.
Из чрева – и в чрево:
- Мама!
Все рядком лежат –
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат.
Где свой, где чужой?
Белый был – красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был – белый стал:
Смерть побелила.
- Кто ты? – белый? – не пойму! – привстань!
Аль у красных пропадал? – Ря-азань.
И справа и слева
И сзади и прямо
И красный и белый:
- Мама!
Без воли – без гнева –
Протяжно – упрямо –
До самого неба:
- Мама!
Цветаеву осуждали за многочисленные увлечения. Были у нее романы и
реальные, и выдуманные. Многим она посвящала стихи – Завадский,
Антокольский. Алексеев, режиссер В.М. Бебутов, драматург В.М. Волькенштейн,
князь С.М. Волконский, молодые поэты Е.Л. Ланн и Э. Л. Миндлин,
красноармеец Борис Бессарабов, А.А. Стахович. Но все это была лишь попытка
спастись от одиночества, поиски понимающей души. Позже она вспоминала свой
диалог с дочерью:
«- Марина! Чего Вы бы больше хотели: письма от Ланна – или самого Ланна?
- Конечно, письма!
- Какой странный ответ! – Ну, а теперь: письма от папы или самого папы?
- О! – Папы!
- Я так и знала!
- Оттого, что это – Любовь, а то – Романтизм!»[24]
В этом диалоге как нельзя более точно определено отношение Цветаевой и к
мужу, и к «романам». Сергей был Единственным, все остальные – прочими.
Весной 1921 года Цветаева просила Илью Эренбурга, уезжавшего в
Европу, отыскать ее мужа, о котором она не имела никаких известий почти три
года. И он находит Сергея, живого и здорового, в Константинополе. Потом
Эфрон переезжает в Прагу, &
Под конец любви,
Что любила эти руки
Властные твои,
И глаза – кого-кого-то
Взглядом не дарят! –
Требующие отчета
За случайный взгляд.
И еще скажу устало,
- Слушать не спеши! –
Что твоя душа мне встала
Поперек души.
………………………
Счастлив, кто тебя не встретил
На своем пути.
Последнее стихотворение цикла, написанное уже после окончательного
разрыва отношений, говорит о тоске по матери, по материнской ласке,
доброте, участию. Рано осиротевшая Марина Цветаева искала в Парнок еще и
замену умершей матери.
В оны дни ты мне была как мать,
Я в ночи тебя могла позвать,
Свет горячечный, свет бессонный,
Свет очей моих в ночи оны.
Благодатная, вспомяни,
Незакатные оны дни,
Материнские и дочерние,
Незакатные, невечерние.
Не смущать тебя пришла, прощай,
Только платья поцелую край,
Да взгляну тебе очами в очи,
Зацелованные в оны ночи.
Будет день – умру – и день – умрешь,
Будет день – пойму – и день – поймешь…
И вернется нам в день прощенный
Невозвратное время оно.
Этот разрыв, а также встреча и расставание с Осипом Мандельштамом в
1916 году очень повлияли на Цветаеву и на ее творчество. В стихах книги
«Версты. Выпуск (» видна уже совершенно другая Цветаева. Изменилась
лирическая героиня. В ранних стихах это девочка, юная прелестная девушка, в
изысканной одежде, в богатом окружении: соломенная шляпа, шубка, муфта,
шаль из турецких стран, шелковое платье, камелек, браслет из бирюзы.
Преобладают слова ряда: игра, шалость, смех, веселье, нежность, невинность.
Цвета тоже характерны для описания юности, радости, невинности; в основном
это светлые, легкие тона: белый, золотистый, синий, голубой, зеленый, очень
много роз и розового. В «Верстах» лирическая героиня совершенно другая, она
свободна от обязательств и ограничений, переступает общепринятые нормы
веры, семьи, быта. Она имеет много обликов: богоотступница, чернокнижница,
колдунья, ворожея, цыганка, воровка, каторжанка. Характерны такие слова,
как: дороги, версты, ветер, ночь, бессонница, плач. Действие стихов
происходит уже не в комнатах, а на улицах, дорогах, за городом, в
пригороде. Основными становятся темные цвета: серый, сизый, черный, иссиня-
черный, «цвета ночи», красный. Для стихов «Верст» характерно большое
количество глаголов, новизна рифм и ритмов, обращение к фольклору.
Коли милым назову – не соскучишься.
Превеликою слыву – поцелуйщицей.
Коль по улице плыву – бабы морщатся:
Плясовницею слыву, да притворщицей.
А немилый кто взойдет, да придвинется –
Подивится весь народ – что за схимница,
Филин ухнет – черный кот ощетинится,
Будешь помнить целый год – чернокнижницу.
Хорошо, коль из ружья метко целятся,
Хорошо, коли братья верно делятся,
Коли сокол в мужья метит – девица…
Плясовница только я, да свирельница.
Коль похожа на жену – где повойник мой?
Коль похожа на вдову – где покойник мой?
Коли суженого жду – где бессонница?
Царь-Девицею живу, беззаконницей!
Волошин утверждал, что в Цветаевой сосуществуют, по меньшей мере,
десять поэтов, что она вредит себе избытком. Он предлагал ей печатать стихи
под различными псевдонимами. Цветаева отказалась: «Максино мифотворчество
роковым образом преткнулось о скалу моей немецкой протестантской честности,
губительной гордыни все, что пишу – подписывать»[18].
Волошин познакомил Цветаеву с Аделаидой Герцык, неординарным, мудрым,
сохранившим необычный творческий мир человеком. Вспоминая об их первой
встрече, Цветаева писала: «он живописал мне ее: глухая, некрасивая,
немолодая, неотразимая. Любит мои стихи, ждет меня к себе. Пришла и увидела
– только неотразимую. Подружились страстно»[19].
Зимой 1915-1916 годов Цветаева, побывав в Петербурге, познакомилась с
Осипом Мандельштамом. Сразу же завязываются дружеские отношения, позже
переросшие в краткую, но высокую любовь. С января по июнь 1916 года
Мандельштам часто приезжает в Москву, в этот же период появляются его
стихи, посвященные Москве и Марине Цветаевой, которые неразрывно
связываются в сознании поэта:
В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
В это же время рождаются стихи Цветаевой, посвященные Мандельштаму, в
том числе цикл «Стихи о Москве»
Из рук моих – нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
Цветаева очень высоко оценивала поэтический талант Осипа Мандельштама:
Я знаю: наш дар – неравен.
Мой голос впервые – тих.
Что вам, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих.
Эта дружба не прошла для Цветаевой бесследно. Новой для нее была
глубина и серьезность философских размышлений Мандельштама о мире, об
истории и культуре. Ее поэзия стала шире и глубже. Цветаева говорила, что
ее поэзия не испытывала никаких литературных влияний, только человеческие.
Она заметно выросла под влиянием личности Мандельштама, открыла в себе
новые глубины.
Летом 1916 года Сергея Эфрона призвали в армию, он должен был пройти
курс в школе прапорщиков. Несмотря на болезнь, его не освободили от
воинской службы. В начале 1917 года Сергей был направлен в Нижний Новгород
в распределительную школу прапорщиков. Он был оторван от семьи, оставив
дома маленькую Алю и беременную Марину.
Революция.
Октябрьскую революцию Цветаева не поняла и не приняла. Лишь много
позднее, уже в эмиграции, смогла она написать слова, прозвучавшие как
горькое осуждение самой же себя: “Признай, минуй, отвергни Революцию – все
равно она уже в тебе – и извечно… Ни одного крупного русского поэта
современности, у которого после Революции не дрогнул и не вырос голос, --
нет”. Цветаева не была монархисткой, но опасалась за судьбу России,
опасалась перемен. Николай (( отрекся от престола 1 марта 1917 года, на
следующий день Марина написала:
Над церковкой голубые облака,
Крик вороний…
И проходят – цвета пепла и песка –
Революционные войска.
Ох ты барская, ты царская моя тоска!
Нету лиц у них и нет имен, --
Песен нету!
Заблудился ты, кремлевский звон,
В этом ветреном лесу знамен.
Помолись, Москва, ложись, Москва, на вечный сон.
Цветаева жалеет и павшего царя и его семью и призывает:
Грех отцовский не карай на сыне.
Сохрани, крестьянская Россия,
Царскосельского ягненка—Алексия!
Осенью Цветаева одна едет к Волошину в Коктебель, чтобы побыть с
сестрой, у которой умерли первый и второй мужья и младший сын Алеша. Там
она оказалась свидетельницей того, как революционные солдаты громили город
и винные склады.
Ночь.—Норд-ост.—Рев солдат.—Рев волн.
Разгромили винный склад. – Вдоль стен
По канавам – драгоценный поток,
И кровавая в нем пляшет луна.
Ошалелые столбы тополей.
Ошалелое – в ночи – пенье птиц.
Царский памятник вчерашний – пуст,
И над памятником царским – ночь.
Гавань пьет, казармы пьют. Мир – наш!
Наше в княжеских подвалах вино!
Целый город, топоча как бык,
К мутной луже припадая – пьет.
В винном облаке – луна. – Кто здесь?
Будь товарищем, красотка: пей!
А по городу – веселый слух:
Где-то двое потонули в вине.
Услышав об Октябрьском перевороте, она выехала обратно в Москву,
тревожась за детей и мужа. Цветаева узнает, что полк, в котором служил ее
муж, защищает Кремль, и убитые исчисляются тысячами. Она думает о том, что
может не застать мужа в живых и пишет письмо к нему – живому или мертвому:
«Разве Вы можете сидеть дома? Если бы все остались, Вы бы один пошли.
Потому что Вы безупречны. Потому что Вы не можете, чтобы убивали других.
Потому что Вы лев, отдающий львиную долю: жизнь – всем другим, зайцам и
лисицам. Потому что Вы беззаветны и самоохраной брезгуете, потому что «я»
для Вас не важно, потому что я все это с первого часа знала!
Если Бог сделает это чудо – оставит Вас в живых, я буду ходить за
Вами, как собака…»
От этой клятвы Марина Цветаева не отступила никогда.
Все обошлось, Цветаева встретилась с мужем в Москве, откуда он,
впрочем, скоро уехал – сначала в Коктебель, а потом на Дон в
Добровольческую армию. Цветаева тоже собиралась пережить страшное
послереволюционное время в Коктебеле у Волошиных, но выехать туда уже было
невозможно. Она осталась в Москве одна с двумя детьми, ничего не зная о
муже. В их квартиру вселили чужих людей, оставив Цветаевой с девочками и
няней всего три комнаты. До сих пор она не сталкивалась с житейскими
трудностями, была прислуга, кухарки, няни. Теперь же все это отошло в
прошлое, пропали деньги, оставленные матерью, не хватало еды, дров, одежды.
Послереволюционная жизнь в России.
Жили мать с дочерьми в Москве очень бедно. Осенью 1918 года Марина
Цветаева устроилась на работу в Наркомнац (народный комитет по делам
национальностей), в этом ей помог ее квартирант. В своих воспоминаниях
Цветаева приводит диалог между ней и жильцом:
« – Марина Ивановна, хотите службу? – Это мой квартирант влетел, Икс,
коммунист, кротчайший и жарчайший.
- Есть, видите ли две: в банке и в Наркомнаце … Первая – на Никольской,
вторая здесь, в здании первой Чрезвычайки.
Я: -- ?! –
Он, уязвленный: -- Не беспокойтесь! Никто вас расстреливать не заставит. Вы
только будете переписывать.
Я: -- Расстрелянных переписывать?
Он, раздраженно: -- Ах, вы не хотите понять!..»[20]
В этом коротком диалоге видна и ситуация в Москве того периода, и
конфликт между мировоззрением обывателя и поэта.
Обо всех бытовых подробностях повествуют записки Цветаевой
«Чердачное», составленные из дневников того времени.
«…я – у которой все в доме, кроме души, замерзло, и ничего в доме,
кроме книг не уцелело…
…Люди не знают, как я безмерно ценю – слова! (Лучше денег, ибо могу
платить той же монетой!)
…А сегодня, например, я целый день ела, а могла бы целый день писать.
Я совсем не хочу умереть с голоду в 19-м году, но еще меньше хочу сделаться
свиньей.
…О, какое поле деятельности для меня сейчас, для моей ненасытности на
любовь… Раньше, когда у всех все было, я все-таки ухитрялась давать.
Теперь, когда у меня ничего нет, я все-таки ухитряюсь давать… Даю я, как
все делаю, из какого-то душевного авантюризма – ради улыбки – своей и
чужой»[21].
«Чердачное» – потому что жили Цветаева с дочерьми в чердачной комнате
большого дома, который прежде принадлежал им целиком.
Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!
Взойдите. Гора рукописных бумаг…
Так. – Руку! – Держите направо, --
Здесь лужа от крыши дырявой.
Теперь полюбуйтесь, воссев на сундук,
Какую мне Фландрию мне вывел паук.
Не слушайте толков досужих,
Что женщина – может без кружев!
Ну-с, перечень наших чердачных чудес:
Здесь наш посещают и ангел и бес,
И тот, кто обоих превыше.
Недолго ведь с неба – на крышу!
Вам дети мои – два чердачных царька,
С веселою музой моею пока
Вам призрачный ужин согрею, --
Покажут мою эмпирею.
- А что с Вами будет, как выйдут дрова?
- Дрова? Но на то у поэта – слова
Всегда – огневые – в запасе!
Нам нынешний год не опасен…
От века поэтовы корки черствы,
И дела нам нету до красной Москвы!
Глядите: от края – до края –
Вот наша Москва – голубая!
А если уж слишком поэта доймет
Московский, чумной, девятнадцатый год, --
Что ж, -- мы проживем и без хлеба!
Недолго ведь с крыши – на небо.
В творчестве того времени ожидаешь увидеть ту тяжесть жизни, быта,
которая сопутствовала поэту в нелегкие послереволюционные годы. Однако за
редким исключением там совершенно противоположное – в это время Цветаева
увлекается театром, создает шесть романтических пьес (еще три не
завершены). А еще циклы «Любви старинные туманы», «Комедьянт», «Дон-Жуан»,
«Кармен». Все это было попыткой ухода от реальности в прошлое –
восемнадцатый век, галантный, легкий, изящный. Главная движущая сила всех
ее пьес – любовь, почти всегда завершающаяся разлукой. Цветаева как будто
не видит ужасной ситуации в стране.
В театральную студию Евгения Багратионовича Вахтангова Цветаеву ввел
ее новый друг Павлик Антокольский. И его, и многих его товарищей, которые
были лишь немногим младше ее, Цветаева чувствовала сыновьями. У нее уже
было двое детей, она была известным поэтом, а они – студентами.
Именно Антокольский познакомил Цветаеву со своим другом Юрой
Завадским, которым она впоследствии увлеклась. К Завадскому обращен цикл
стихов «Комедьянт»
Ваш нежный рот – сплошное целованье…
И это все, и я совсем как нищий.
Кто я теперь? – Единая? – Нет, тыща!
Завоеватель? – Нет, завоеванье!
Любовь ли это – или любованье,
Пера причуда – иль первопричина,
Томленье ли по ангельскому чину –
Иль чуточку кокетства – по призванью…
Весной 1919 года Цветаева читала в студии Вахтангова свою пьесу
«Метель» Тогда же она познакомилась с Сонечкой – Софьей Голлидэй, которая
стала ее ближайшей подругой. В 1936 году, узнав о ее смерти, Марина
Цветаева написала «Повесть о Сонечке» – прекрасные прозаические
воспоминания. Сонечка в повести – в некотором роде двойник Цветаевой. «Я
точно то же слышала о любви, что говорит в повести Сонечка, -- от самой
Марины!» – говорила Анастасия Цветаева, которая с реальной Сонечкой никогда
не встречалась.
«Это было женское существо, которое я больше всего на свете любила.
Может быть – больше всех существ (мужских и женских)»[22] – писала она о
Сонечке своей чешской подруге Анне Тесковой.
Ландыш, ландыш белоснежный,
Розан аленький!
Каждый говорил ей нежно:
«Моя маленькая!»
- Ликом – чистая иконка,
Пеньем – пеночка… --
И качал ее тихонько
На коленочках.
....................................
Так и кончилось с припевом:
«Моя маленькая!»
«Все лето писала мою любимую повесть о Сонечке. Я ее не намечтала,
не напела. Раз в жизни я ни только ничего не добавила, а еле - совладала.
Пусть вся моя повесть - как кусочек сахара, мне по крайней мере,
сладко было ее писать... Моя Сонечка. Меня почему-то задевало, оскорбляло,
когда о ней говорили Софья Евгеньевна или просто Голлидей, или даже
Соня - точно на Сонечку не могут разориться! - я в этом видела равнодушие и
даже бездарность.
Звать за глаза женщину по фамилии - фамильярность, обращение ее
в мужчину, звать же за глаза - ее детским именем - признак
близости и нежности, не могущий не задеть материнского чувства. Смешно? Я
была на два, три года старше Сонечки, а обижалась за нее - как мать…
…Любить, любить... Что она думала, когда все так говорила: любить,
любить?.. Сонечкино "любить" было быть. Не быть в другом: сбыться…Чужих для
нее не было. Ни детей, ни людей.
…А теперь – прощай, Сонечка!
Да будешь ты благословенна за минуту блаженства и счастья, которое
дала ты другому, одинокому, благодарному сердцу!
Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на
всю жизнь человеческую?..»
Марина Цветаева и Сонечка Голлидэй расстались летом 1919 года, когда
Сонечка уехала играть в провинцию. Через несколько месяцев уехал в Белую
армию еще один близкий друг Цветаевой – Володя Алексеев, тоже студиец
Вахтангова
Сильно ударила по Цветаевой смерть Александра Блока в 1921 году. Она
завершает цикл «Стихи к Блоку», начатый еще в 1916 году. Цветаева видела
Блока только на его вечерах, она считала его таким же великим поэтом, как и
Пушкина. Цветаева славила его в молитвенном преклонении, «писала своего
Блока». В стихотворении «Ты проходишь на запад солнца» она берет за
первоисточник православную молитву «Свете тихий».
Ты проходишь на запад солнца,
Ты увидишь вечерний свет.
Ты проходишь на запад солнца,
И метель заметает след.
Мимо окон моих – бесстрастный –
Ты пройдешь в снеговой тиши,
Божий праведник мой прекрасный,
Свете тихий моей души!
Я на душу твою – не зарюсь!
Нерушима твоя стезя.
В руку, бледную от лобзаний,
Не вобью своего гвоздя.
И по имени не окликну,
И руками не потянусь.
Восковому, святому лику
Только издали поклонюсь.
И, под медленным снегом стоя,
Опущусь на колени в снег,
И во имя твое святое,
Поцелую вечерний снег. –
Там, где поступью величавой
Ты прошел в гробовой тиши,
Свете тихий – святыя славы –
Вседержитель моей души.
С Блоком связаны у Цветаевой такие понятия, как святость, страдание,
свет и – снег: «снеговой лебедь», «снеговой певец». Он был для Цветаевой
современным Орфеем, с постоянным чувством катастрофы в душе.
Об отношении Цветаевой к Блоку можно судить уже по первому
стихотворению цикла. Она трепетно и с нежностью воспринимает сам звук имени
поэта:
Имя твое – птица в руке,
Имя твое – льдинка на языке.
Одно-единственное движение губ.
Имя твое – пять букв.
Анафора (единоначалие) подчеркивает восхищение Цветаевой, она с
любовью ищет сравнения к звучанию его имени. Все определения роднит общая
черта – они передают то, что длится недолго, краткий миг: «птица в руке»,
которая может улететь; «льдинка на языке», тающая за мгновение; «одно-
единственное движение губ», прозвучавшее и замолкшее. Связаны они и
стремлением человека задержать, остановить красоту: «птица в руке», «мячик,
пойманный на лету». Как и все стихи Блока, этот цикл, посвященный ему,
очень музыкален. В этом стихотворении мы слышим и звон бубенца, и щелканье
копыт, и звук взведенного курка. Даже природа озвучивается и оживает в
присутствии поэта:
Камень, кинутый в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут.
Образы стихотворения передаются и звуковыми средствами:
В легком щелканье ночных копыт
Громкое имя твое гремит.
Звуки первой строки напоминают цокот копыт по мостовой, создают
впечатление движения. Во второй строке дважды повторяется сочетание «гр»,
передающее раскаты, мощь имени поэта.
Рядом с поэтом, всегда принимающим на себя все беды и горести, таится
опасность, близость гибели:
И назовет нам его в висок
Звонко щелкающий курок.
Поэт всегда стоит на краю, всегда близок к бездне. Само его
назначение – противостоять злу. В этом стихотворении выстрел обозначается
косвенно, но дана возможность его.
Вторая строфа – кульминационная по громкости и высоте звука. В
последней строфе авторский голос снижается почти до шепота. Мелодия
становится все тише, определения уже не звучащие, а наоборот волнующе-
молчаливые: «поцелуй в глаза», «поцелуй в снег», «голубой глоток».
Впечатление усиливается аллитерацией – «в нежную стужу недвижных век». Имя
поэта для Цветаевой свято, она специально не называет его. Однако уже один
его звук дает возможность обрести душевный покой и умиротворение – «С
именем твоим – сон глубок».
«Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил. Мало земных примет,
мало платья… Ничего не оборвалось – отделилось. Весь он такое явное
торжество духа, такой воочию – дух, что удивительно, как жизнь – вообще –
допустила», -- писала она позже Ахматовой.
«…Вспоминая те, уже далекие, дни в Москве, и не зная, где сейчас
Марина, и жива ли она, я не могу не сказать, что две эти поэтические души,
мать и дочь, более похожие на двух сестер, являли из себя самое
трогательное видение полной отрешенности от действительности и вольной
жизни среди грез – при таких условиях, при которых другие только стонут,
болеют и умирают. Душевная сила любви к любви и любви к красоте как бы
освобождала две эти человеческие птицы от боли и тоски. Голод, холод,
полная брошенность, -- и вечное щебетанье, и всегда бодрая походка и
улыбчивое лицо. Это были две подвижницы, и, глядя на них, я не раз вновь
ощущал в себе силу, которая вот уже погасла совсем»[23], -- писал в своих
воспоминаниях Константин Бальмонт. В то время он был одним из самых близких
друзей Цветаевой.
Бальмонт вспоминает о близости матери и дочери, и действительно, в
это тяжелое время Аля была настоящей помощницей матери. Вынужденная отдать
ее и младшую дочь Ирину в приют в 1919 году, Цветаева очень скучала,
особенно по старшей дочери. Появляется цикл стихов, обращенных к Але.
Маленький домашний дух,
Мой домашний гений!
Вот она, разлука двух
Сродных вдохновений!
Жалко мне, когда в печи
Жар, -- а ты не видишь!
В дверь – звезда в моей ночи! –
Не взойдешь, не выйдешь!
Платьица твои висят,
Точно плод запретный.
На окне чердачном – сад
Расцветает – тщетно.
Голуби в окно стучат –
Скучно с голубями!
Мне ветра привет кричат –
Бог с ними, с ветрами!
Не сказать ветрам седым,
Стаям голубиным –
Чудодейственным твоим
Голосом: --Марина!
Ко второй дочери, Ирине, Цветаева относилась равнодушнее, чем к Але,
ставшей тогда ей поддержкой и опорой, уделяла ей меньше внимания. От
рождения Ирина была слабой и болезненной, едва ходила и почти не умела
говорить. К ней не было таких сильных материнских чувств, творчество уже
было сильнее. Ирина была ребенком обыкновенным, не то, что Аля –
вундеркинд.
Все знакомые убеждали Цветаеву отдать девочек в приют и, наконец, она
согласилась. Девочки попали в Кунцевский приют, но директор его оказался
преступником и наживался на продуктах. Связи с Москвой почти не было, и
когда Марина Цветаева навестила девочек, Аля была при смерти. Кроме
истощения, у нее были еще тиф и малярия. Цветаева забрала ее в Москву,
работала и одна выхаживала девочку. Когда ей удалось во второй раз
пробраться в Кунцево, Ирину уже похоронили. В сущности, Цветаевой пришлось
выбирать, какую из девочек спасти, на двоих не было ни сил, ни денег.
Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были – по одной на каждую –
Две головки мне дарованы.
Но обеими – зажатыми –
Яростными – как могла! –
Старшую у тьмы выхватывая –
Младшей не уберегла.
Две руки – ласкать-разглаживать
Нежные головки пышные.
Две руки – и вот одна из них
За ночь оказалась лишняя.
Светлая – на шейке тоненькой –
Одуванчик на стебле!
Мной еще совсем не понято,
Что дитя мое в земле.
К лету 1923 года Цветаевой была составлена книга «Лебединый стан»,
так и не вышедшая при ее жизни. Это книга гражданской лирики, клятва в
верности – нет, не белогвардейцам и контрреволюции – а мужу, подвигу,
поэтизированным добровольцам. Возникает и тема поэта – в образе Андрея
Шенье, боровшегося против якобинской диктатуры и погибшего на гильотине.
Андрей Шенье взошел на эшафот.
А я живу – и это страшный грех.
Есть времена – железные для всех.
И не певец, кто в порохе – поет.
И не отец, кто с сына у ворот
Дрожа срывает воинский доспех.
Есть времена, где солнце – смертный грех.
Не человек – кто в наши дни – живет.
Сначала Марина Цветаева с теми, кто побежден, кто против революции.
Но потом она приходит к убеждению, что в Гражданской войне победителя быть
не может. Цветаева оплакивает всех, погибших в этой войне.
Ох, грибок ты мой грибочек, белый груздь!
То шатаясь причитает в поле Русь.
Помогите – на ногах нетверда!
Затуманила меня кровь-руда!
И справа и слева
Кровавые зевы,
И каждая рана:
- Мама!
И только и это
И внятно мне, пьяной.
Из чрева – и в чрево:
- Мама!
Все рядком лежат –
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат.
Где свой, где чужой?
Белый был – красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был – белый стал:
Смерть побелила.
- Кто ты? – белый? – не пойму! – привстань!
Аль у красных пропадал? – Ря-азань.
И справа и слева
И сзади и прямо
И красный и белый:
- Мама!
Без воли – без гнева –
Протяжно – упрямо –
До самого неба:
- Мама!
Цветаеву осуждали за многочисленные увлечения. Были у нее романы и
реальные, и выдуманные. Многим она посвящала стихи – Завадский,
Антокольский. Алексеев, режиссер В.М. Бебутов, драматург В.М. Волькенштейн,
князь С.М. Волконский, молодые поэты Е.Л. Ланн и Э. Л. Миндлин,
красноармеец Борис Бессарабов, А.А. Стахович. Но все это была лишь попытка
спастись от одиночества, поиски понимающей души. Позже она вспоминала свой
диалог с дочерью:
«- Марина! Чего Вы бы больше хотели: письма от Ланна – или самого Ланна?
- Конечно, письма!
- Какой странный ответ! – Ну, а теперь: письма от папы или самого папы?
- О! – Папы!
- Я так и знала!
- Оттого, что это – Любовь, а то – Романтизм!»[24]
В этом диалоге как нельзя более точно определено отношение Цветаевой и к
мужу, и к «романам». Сергей был Единственным, все остальные – прочими.
Весной 1921 года Цветаева просила Илью Эренбурга, уезжавшего в
Европу, отыскать ее мужа, о котором она не имела никаких известий почти три
года. И он находит Сергея, живого и здорового, в Константинополе. Потом
Эфрон переезжает в Прагу, &