Георгий Эфрон: парижский мальчик Марин Цветаев

Мур совершенно не хотел оставаться французом. Именно поэтому он и приехал в Советскую Россию – чтобы стать советским человеком. А немцы как раз замкнули окружение под Вязьмой, и несколько дней между Москвой и наступающим вермахтом практически не было советских войск. Началась паника в Москве, которая послужила причиной сотням сгоревших партбилетов, сожженных собраний сочинений Ленина, Маркса и Энгельса. Так закончилась великая иллюзия, а день 16 октября станет открытием, которое показало, насколько советская власть на самом деле держится на ниточке».
…Что мы знаем о Георгии Эфроне, сыне Марины Цветаевой и Сергея Эфрона? Его официальная биография очень скупа: Родился 1 февраля 1925 года в Праге, около четырнадцати лет провел во Франции. В 1939 году переехал вместе с матерью в Советский Союз. Пережил арест сестры Ариадны, арест отца (о его гибели он так и не узнал), самоубийство матери, две эвакуации и, наконец, после того, как его призвали в Красную армию, он погиб в июле 1944-го на 1-м Прибалтийском фронте во время знаменитой операции «Багратион». Все. Но на самом деле короткая его жизнь была намного интереснее этой скупой справки.
В истории литературы Георгий Эфрон так и остался под домашним уменьшительно-ласкательным именем Мур.

Сама внешность Мура изумляла окружающих: высокий, довольно крупного телосложения – в свои пятнадцать лет он выглядел лет на двадцать. При этом манеры и привычки Мура выделяли его не менее. Он всегда был элегантно одет – даже в московскую жару на нем был костюм и галстук. А для молодого человека тех лет – это было редкостью, ведь сами москвичи одевались скромно. Это были толстовки, простые рубахи, безрукавки, рабочие блузы и пролетарские кепки. Советская элита и та внешне мало отличалась от простых горожан. Роскошно могли одеваться только некоторые актрисы МХАТа да Большого театра, ну и жены больших начальников, партийных, военных и хозяйственных. А вот их мужья носили полувоенные или военные френчи и гимнастерки и ничего лишнего!

Довольно часто Мур вместе с Дмитрием Сеземаном – со своим другом Митькой, разговаривали по-французски, или читали вслух стихи Верлена и Малларме, причем прямо на улице, то прохожие оглядывались, думая, что это иностранцы. Тем более, что в предвоенной Москве иностранцы были весьма редкими, своеобразной экзотикой. Но не только прохожие принимали Мура за иностранца – так считали многие, можно сказать, что это было общее мнение. Подруга Цветаевой, Анна Ахматова даст Георгию прозвище «Парижский мальчик». Да и одноклассники будут называть Георгия Эфрона «французом», несмотря на то, что в его жилах нет ни капли французской крови.

Кстати, так же единодушно все признают его поразительное сходство с матерью. Даже отец в шутку его называл «Марин Цветаев».

Мария Белкина, в будущем биограф Марины Цветаевой скажет о нем «не наш», а после первой встречи с Муром запишет в своем дневнике: «В комнату вошла молодая, розовощекая, стройная Марина в брюках». А вот Марину Цветаеву она не считала иностранкой. Даже несмотря на то, что поэтесса прожила долго время за границей, в ней «все осталось исконно русским, и то – не городским, а степным» - было записано в дневнике Белкиной.

Но Мур не хотел оставаться французом, вот поэтому он и приехал в Россию, чтобы стать советским человеком.

О своей родине Мур знал очень много: мать ему читала русские книги, а отец водил на советские кинокартины. С детства родители внушали Муру, что во Франции он – эмигрант, а его родина – Россия. Да и товарищи по католическому колледжу все же считали Мура русским.

Но жизнь в СССР разочаровала его, правда, не сразу. Несмотря на советскую бедность и бытовую неустроенность все это не так уж слишком и смущали Мура, ведь, живя во Франции они также не купались в роскоши, а жили скорее бедно. Было время, что Цветаева даже подбирала на рынке овощи, которые падали с лотков. Но вот простые советские люди, квартирные хозяева и соседи по коммуналке удивили Мура. Он думал, странно, что люди, которые живут в Советском Союзе, могут петь пошлятину и не иметь ни малейшего представления о марксизме. Именно это он и записал в своем дневнике.


На самом деле Мур очень редко обращал внимание на разные мелочи. Ему нравилась французская и русская литература, а также мировая политика. В то время в Европе уже началась война – Мур для себя день за днем, отслеживал все события на Западном фронте, в Норвегии, на Балканах и в Эфиопии. Он пишет в дневнике: «Вообще, больше всего меня интересует международное положение и мировая политика. Кто кого одолеет в Африке? Говорят, в недалеком будущем там начнется сезон дождей».

Конечно, что такой странный и нестандартно мыслящий молодой парень был одинок: Мур просто перерос сверстников, причем во всех отношениях. К тому же в их глазах он так и остался парижанином, своеобразным «мусье».

А вот в Ташкенте, в специальной школе для эвакуированных, его прозвали «Печориным». Заметьте, Печорин тоже был весьма одиноким человеком. Тем не менее, изгоем Мур тоже никогда не был. Сначала он учился в подмосковном Голицыне, а затем в нескольких московских школах, а потом, наконец, в Ташкенте. Его нигде не унижали и не преследовали, к тому же клеймо «сын врага народа» его тоже миновало, ведь Сергея Эфрона арестовали в октябре 1939-го, а расстреляли в августе 1941-го года.

Мур изо всех сил хотел стать «своим»: советским и русским – эти понятия поначалу для него сливались. К тому же арест отца и сестры вроде никак и не повлиял на его убеждения. Он оставался убежденным коммунистом до осени 1941-го года, несмотря на то, что даже в комсомоле не состоял. А в дневнике Мур пишет одно и то же: «жить настоящим», «жить советской действительностью».

Георгий Эфрон так хотел стать «советским», что даже свой вкус и свои взгляды пытался подчинять общепринятым. Так как он увиливал от обязательной тогда для старшеклассников военной подготовки, то Мур начал ходить на футбол, так как футбол любили все советские молодые люди. Истинный эстет, ценитель Бодлера и Малларме, он, как и все, хвалил «Как закалялась сталь». Он даже поддерживал критика Зелинского, когда тот разругает стихи его матери за «формализм и декаденс». Мур скажет советскому критику: «Я себе не представляю, как Гослит мог бы напечатать стихи матери – они совершенно и тотально оторванные от жизни и не имеют ничего общего с действительностью».

С матерью Георгий Эфрон был суров. Несмотря на то, что она называла сына «Мур или Мурлыга», сын же ее всегда кликал «Марина Ивановна». К тому же не любил он о ней писать, писал очень мало.

Кроме политики и литературы, Мура еще интересовали друзья и женщины, правда, у него не было ни тех ни других. Например, Митька еще долгое время казался Муру слишком «парижским», «французским», а ему ведь так хотелось подружиться с настоящим советским человеком.

Часто в своих дневниках в 1940-1941 годах у него появляется следующие высказывания: «В Москве у меня совершенно нет друзей», «…это довольно ненормальное явление: 15-летний молодой человек Советской страны не имеет друзей!». Да, появлялись как знакомые, так и товарищи, но отнюдь не друзья.

А вот о женщинах Мур намного больше знал, чем его одноклассники – а в теории и подавно. Георгий часто сетовал, что Марина Ивановна недостаточно просветила его, но в распоряжении молодого человека было огромное количество сведений: начиная от «Декамерона» и заканчивая французскими порнографическими журналами, которые свободно гуляли по рукам учеников при католическом колледже Маяра в Кламаре – он там учился одно время.

Тем не менее, московским девочкам очень нравился взрослый и элегантный Георгий Эфрон, да и Георгий мечтал поскорее потерять свою невинность, но перейти от теории к практике у него как-то не получалось. Так, взрослые женщины были недоступны для него, а сверстницы – его не интересовали. Мур был весьма разборчив, тем более его вкусы формировались в другой стране.

«Во Франции за такой не волочились бы», встречается в его дневниках фраза об однокласснице, когда ему «сосватали» ее – Мур просто ценил себя довольно высоко: «Для меня нужна девушка во сто раз красивей, и умнее, и очаровательнее».

И ему показалось, что он нашел ее – свою музу. Ее имя – Валя Предатько впервые была упомянута в дневнике младшего Эфрона, 17 мая 1941-го года: «Вчера звонила эта девица. Я узнал её голос — я теперь знаю, кто она: это Валя Предатько. … Мы с ней пресимпатично разговаривали. Она мне нравится, так как обладает весьма острым умом, да и привлекательна она.

В свое время Мур и Валя учились в одной школе, только сначала Мур в 8-ом, а Валя – в 9-ом классе. Но за неуспеваемость последнего оставили на второй год, поэтому осенью 1941-го года Мур и Валя учились бы в одном классе. С мая по июнь 1941-го года их роман довольно счастливо развивался: конечно, он был по-советски целомудрен. Они ни разу даже за руки не держались, а обращались друг к другу на «вы».

Мур был слишком рассудочный, в нем было мало страсти, конечно, может сама война и помешала их отношениям. А пока, во второй половине июня их роман был в самом разгаре. Мур даже несколько дней вел свой дневник только по-французски – это было признаком довольно сильного душевного волнения. Но уже через месяц Марина Ивановна увезла Мура из Москвы.

В столицу он вернулся осенью 1941-го года. В это время интерес к ней Мура стал сугубо меркантильным: «Завтра буду ей звонить. Она работает на хлебопекарном заводе; возможно, что это мне поможет в смысле получения хлеба», - именно такие записи появляются в его дневнике. Но, чего греха таить, и в лучшие времена Валя всегда платила за Мура, например, покупала ему билеты на футбол.

Чувства Вали к Муру не угасли. Сначала, она будет уговаривать Мура не уезжать из Москвы, затем – посылать ему в Ташкент деньги, но Мур все равно относится к ней холодно.

Многие историки задают вопрос: а если бы не было войны, и не было бы панического бегства в Елабугу, а затем и самоубийства Марины Цветаевой и страшных московских дней в октябре 1941-го… а мог бы тогда сложиться их роман? Возможно, он бы сложился бы точно так же, ведь они выросли в разных мирах.

Для Георгия Эфрона, сына Марины Цветаевой, Валя Предатько была очень сильно «простой» - этой девушке не хватало европейской культуры, которую очень ценил Мур. Уже тогда он, шестнадцатилетний мальчик, пытался «перевоспитать» семнадцатилетнюю москвичку и сделать ее более похожей на себя. Валя отвечала, что «уже поздно», и умный, рационально мыслящий Мур обязан был с этим согласиться, записав в дневник: «Попытка изваять из Вали образ, хоть немного похожий на меня, обречен на неудачу, так как попытка эта противоестественна и неорганична».
Лето и осень 1941-го года окончательно положили конец иллюзиям Мура. Его вынужденное знакомство с русской провинцией, с бедностью и неустроенностью жизни за пределами Москвы, а также гибель Марины Цветаевой, - это все потрясло парижского мальчика, заставило его совершенно переменить взгляды на жизнь, на окружающих, да и на собственное предназначение тоже. Мур окончательно потерял розовые очки.

А самой последней каплей стал октябрь 1941-го года. Тогда немцы замкнули окружение под Вязьмой, и несколько дней между Москвой и наступающим вермахтом практически не было советских войск. В Москве началась паника – люди жгли партбилеты, собрания сочинений Ленина, Маркса и Энгельса: «День 16 октября был открытием, который показал, насколько советская власть держится на ниточке».

Так закончилась эта великая иллюзия. С этого момента коммунисты для Мура – «красные». А вот Красную армию он начнет иронично называть: «Red Army». Самое главное – у Мура пропало желание быть советским человеком. К СССР, как и ко всему советскому, он начнет относиться весьма насмешливо, даже враждебно. Он забросит навсегда мечты об интеграции в советское общество и о советских друзьях. Любовь к Советской стране угаснет, а новой мечтой станет возвращение в Париж. Отныне он живет воспоминаниями о прекрасной Франции. Часами Мур может слушать французское радио – так ему приятно слышать французские голоса. В эвакуации в Ташкенте, Мур наконец-то нашел свое призвание – он хочет посвятить жизнь пропаганде французской культуры в России и русской культуры во Франции. Лучшего занятия и нельзя было придумать для Георгия Эфрона: «Я русский по происхождению и француз по детству и образованию», — писал он.

В это время Мур начинает роман «Записки парижанина», и задумывает «Историю современной французской литературы» - эту литературу он считал самой лучшей в мире. Мур поступает в Литературный институт на отделение переводчиков, но литературоведом и переводчиком он не стал. Литинститут не давал отсрочки от службы в армии. Мура ждал фронт, бои с немцами и безымянная могила у деревни Друйки, где русский парижанин, сын Марины Цветаевой принял свой последний бой.