Где туманы дремлют и поныне,
порожденьем недоступных мест,
рос цветок прекрасный на вершине,
нежно называясь эдельвейс.

С высотой небес устав бороться,
пролетал орёл к исходу дня
там, где эдельвейс тянулся к солнцу,
головы бесстрашно не клоня.

Так и жил бы он, ничьей рукою
не встревожен, так же свеж и чист,
но однажды в этот край покоя
вторгся, страх презревший, альпинист.

Лез по скалам он, как по ступеням,
и вершин без счёта покорил,
чужд был сожаленьям и сомненьям,
и цветистых слов не говорил.

Тот, кому победы мало значат,
сделал на вершину первый шаг
и сорвал цветок, как приз удачи,
а потом впихнул его в рюкзак.

И - назад, свою развеяв скуку,
покоряя дальше белый свет.
Но тому, кто поднимает руку
на красу Земли - спасенья нет.

Зашатался камень под рукою,
задрожал и канул свод небес.
Покоритель спит в краю покоя,
рядом с ним - увядший эдельвейс.

Что ж, на свете всякое бывает, -
погибают люди там и тут...
Горы боль свою не забывают,
эдельвейсы снова прорастут.

Глохло лето в июле,
в горы лезла жара,
ветры знойные дули,
торопя нас: "Пора!"

Молча заперли двери
и, взвалив рюкзаки,
вышли, судьбам не веря,
к руслу горной реки.

Ах, какие пейзажи
в государстве моём!
Возвратимся - расскажем,
или лучше - споём.

Горы в небо уходят,
за собой нас зовут, -
неподвластные моде,
вечность переживут.

А какие там птицы,
не синицы - орлы!
Вот бы здесь поселиться
у подножья скалы.

Спать под грохот лавины,
просыпаться легко,
и глядеть на долины
с высоты облаков,

пить пригоршнями воду
из студёной реки,
и в любую погоду
не страдать от тоски.

Мы всходили на кручи
и спускались с небес.
В жизни не было лучше
и спокойней, чем здесь.

И когда возвращаться
наступила пора,
мы не стали прощаться,
чтоб вернуться к горам.

Не сумеем вернуться,
сгинув где-то в веках, -
наши души спасутся
на альпийских лугах,

там, где лёд, вмёрзший в камень,
да небесный простор,
сохранясь облаками
и вершинами гор.

Античный мир пригрезится едва ли
тому, кто врос в века бетонных плит.
Атланты от небес земных устали,
похоронив своих кариатид.

Лежат в пыли разбитые скрижали,
спят боги, даже пальцем не грозя,
слагают миф, кто лучше б уж молчали,
и те молчат, кому молчать нельзя.

Не хуля печальную планиду,
ставя потихоньку паруса,
покидали люди Атлантиду, -
ей до погруженья - три часа.

Грохотал вулкан, землетрясенье
колыхало остров до основ.
Надо же! Такое невезенье!
Все атланты потеряли кров...

Я живу себе в двадцатом веке,
толстый том листаю не спеша.
Вот же жили люди, не калеки,
перегаром в лифте не дыша!

Плыли открывать другие земли
или мысль гранили, как Платон.
Человек по жизни, глух ли, нем ли,
шёл к мечте, отбросив лень и сон.

И какие бы кариатиды
ни свисали с новых стен и крыш,
помни о погибшей Атлантиде
и Земле, где ты сейчас стоишь!

За долгие тысячи лет, -
до нашего тысячелетья! -
жил в Греции некий поэт,
взыскующий правды на свете.

Он к истине шёл, торопясь
найти подходящую форму,
и песня струёю лилась,
размеру и рифме покорна.

Весь мир отражался в стихах
и грезились звёздные дали,
стихали деревья в лесах,
и звери напеву внимали.

Хвалили его в городах,
в провинциях локти кусали,
вещали: "Пребудет в веках!", -
да слов его не записали.

А мрамора - хоть завались,
и ноет Пракситель в бестемье,
да вот для певца не нашлись
ни добрые руки, ни время.

Отыскан с течением лет
бюст лирика, - добрые вести! -
но это другой был поэт,
рифмач без души и без чести.

Его и ваяли за то,
что был лишь  тирану угоден,
а лирик - он парень простой, -
навечно ничей и свободен.

Прекрасна мысль, отстоенная жизнью.
Нас тяготит незнание причин:
где правда, где тупик - не различим,
робеем перед безднами и высью.

И вдруг движенье мысли мудреца
нам открывает замыслы Творца,
и бесконечность обретает меру,
а знание освобождает веру.

Прочти Элладу всю, от Гесиода
до Демокрита, и опять начни.
Пусть протекут твои Труды и Дни
под знаком философии свободы.

Ты тот, кого избрали на Олимп,
достойного - достойные к беседе.
Вино веков таит, как привкус меди,
печаль, молитву и предсмертный хрип.

Не впитывая яда, полни память
надеждами, стремись открыть миры,
которые укрыты до поры
в незнании и норовят истаять.

1990

Задумчиво, как только можно в мире,
выводит мысли грифелем Сафо.
Парит душа, страшась бездонной шири
и не решаясь стать её строфой.

В плену мечты и неги полусонной
зовёт тысячелетья за собой,
но мечутся растерянные волны,
переходя в размеренный прибой.

Немало песен будет жить на свете,
хоть Парка Дней на жизнь людей скупа.
Нежнейшим бризом овевает ветер
точёный лик, сдувая прядь со лба.