БОРИС ЧИЧИБАБИН → Блог

Шесть русских прозаиков, которых я взял бы с собой в пустыню, это: Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов, Пришвин и — Александр Грин.

Какой мне юный мир на старость лет подарен!
Кто хочешь приходи — поделим пополам.
За верность детским снам о как я благодарен
Бегущей по волнам и Алым парусам.

На русском языке по милости Аллаха
поведал нам о них в недавние лета
кабацкий бормотун, невдалый бедолага,
чья в эту землю плоть случайно пролита.

Суди меня, мой свет, своей улыбкой темной,
жеватель редких книг по сто рублей за том:
мне снится в добрый час тот сказочник бездом-ный,
небесную лазурь пронесший сквозь содом.

Мне в жизни нет житья без Александра Грина.
Он с луком уходил пасти голодный год
в языческую степь, где молочай и глина,
его средь наших игр мутило от нагот.

По камушкам морским он радости учился,
весь застлан синевой, — уж ты ему прости,
что в жизни из него моряк не получился,
умевшему летать к чемушеньки грести,

что не был он похож на доброго фламандца,
смакующего плоть в любезной духоте,
но, замкнут и колюч, — куда ж ему сравняться
в приятности души с Антошей Чехонте.

Упрямец и молчун, угрюмо пил из чаши
и в толк никак не брал, почто мы так горды,
как утренняя тень он проходил сквозь наши
невнятные ему застолья и труды.

С прозрения по гроб он жаждал только чуда,
всю жизнь он прожил там, и ни минуты здесь,
а нам и невдомек, что был он весь ОТТУДА,
младенческую боль мы приняли за спесь.

Ни родины не знал, ни в Индии не плавал,
ну, лакомка, ну, враль, бродяга и алкаш, —
а ты игрушку ту, что нам подсунул дьявол,
рассудком назовешь и совесть ей отдашь.

А ты всю жизнь стоишь перед хамлом навы-тяжь,
и в службе смысла нет, и совесть не грызет,
и все пройдет как бред, а ты и не увидишь,
как солнышко твое зайдет за горизонт...

Наверно, не найти средь русских захолустий
отверженней глуши, чем тихий Старый Крым,
где он нашел приют своей сиротской грусти,
за что мы этот край ни капли не корим.

От бардов и проныр в такую даль заброшен, —
я помню, как теперь, — изглодан нищетой,
идет он в Коктебель, а там живет Волошин, —
о хоть бы звук один сберечь от встречи той!

Но если станет вдруг вам ваша жизнь полынна,
и век пахнёт чужим, и кров ваш обречен,
послушайтесь меня, перечитайте Грина,
вам нечего терять, не будьте дурачьем.

1975

4 марта 2007.



Поэт – всегда посланник Божий:
И в этом лишь поэта суть,
Пусть даже служат нары ложем,
Пускай рваньём прикрыта грудь.

Поэт на Землю послан Богом,
И в этом не его вина,
Что весь народ живет убого,
И что черны те времена.

Поэт – не ангел, но посланец,
Он – не Христос, но даст прозреть,
Поскольку стихотворный глянец
Сдирает, если даже смерть

Ему всегда сулят за это.
Но краски розовой мастак,
Тот званья р у с с к о г о поэта
Не удостоится никак.

Поэтом звать его не надо;
Он рифмоплёт и стиходел…
Да! он – посланец… только Ада,
Когда с властями хором пел.

Но наш поэт всегда пел строго,
И не скрывая всяких тайн…
Его отвез, надеюсь, к Богу
Тот чёрный траурный трамвай.

Судьбе не крикнешь: Чур-чура, не мне держать ответ!
Что было родиной вчера, того сегодня нет.
Я плачу в мире не о той, которую не зря
назвали, споря с немотой, империею зла,
но о другой, стовековой, чей звон в душе снежист,
всегда грядущей, за кого мы отдавали жизнь,
С мороза душу в адский жар впихнули голышом:
я с родины не уезжал, за что ж ее лишен?      
Какой нас дьявол ввел в соблазн и мы-то кто при нем?
Но в мире нет ее пространств и нет ее времен.
Исчезла вдруг с лица земли тайком в один из дней,
а мы, как надо, не смогли и попрощаться с ней.
Что больше нет ее  понять, живому не дано:
ведь родина - она как мать, она и мы - одно...
В ее снегах смеялась смерть с косою за плечом
и, отобрав руду и нефть, поила первачом.
Ее судили стар и мал, и барды, и князья,
но, проклиная, каждый знал, что без нее нельзя.
И тот, кто клял, душою креп и прозревал вину,
и рад был украинский хлеб молдавскому вину.
Она глумилась надо мной, но, как вела любовь,
я приезжал к себе домой в ее конец любой.
В ней были думами близки Баку и Ереван,
где я вверял свои виски пахучим деревам.
Ее просторов широта была спиртов пьяней...
Теперь я круглый сирота по маме и по ней.
Из века в век, из рода в род венцы ее племен
Бог собирал в один народ, но божий враг силен.
И, чьи мы дочки и сыны во тьме глухих годин,
того народа, той страны не стало в миг один.
При нас космический костер беспомощно потух.
Мы просвистали свой простор, проматерили дух.
К нам обернулась бездной высь, и меркнет Божий свет...
Мы в той отчизне родились, которой больше нет.

Больная черепаха ползучая эпоха,
смотри: я - горстка праха, и разве это плохо?

Я жил на белом свете и даже был поэтом,
попавши к миру в сети, раскаиваюсь в этом.

Давным-давно когда-то под песни воровские
я в звании солдата бродяжил по России.

Весь тутошний, как Пушкин или Василий Теркин,
я слушал клеп кукушкин и верил птичьим толкам.

Я - жрец лесных религий, мне труд - одна морока,
по мне, и Петр Великий не выше скомороха.

Как мало был я добрым хоть с мамой, хоть с любимой,
за что и бит по ребрам судьбиной, как дубиной.

В моей дневной одышке, в моей ночи бессонной
мне вечно снятся вышки над лагерною зоной.

Не верю в то, что руссы любили и дерзали.
Одни врали и трусы живут в моей державе.

В ней от рожденья каждый железной ложью мечен,
а кто измучен жаждой, тому напиться нечем.

Вот и моя жаровней рассыпалась по рощам.
Безлюдно и черно в ней, как в городе полнощном.

Юродивый, горбатенький, стучусь по белу свету
зову народ мой батенькой, а мне ответа нету.

От вашей лжи и люти до смерти не избавлен,
не вспоминайте, люди, что я был Чичибабин.

Уже не быть мне Борькой, не целоваться с Лилькой,
опохмеляюсь горькой. Закусываю килькой.

И вижу зло, и слышу плач,
и убегаю, жалкий, прочь,
раз каждый каждому палач
и никому нельзя помочь.

Я жил когда-то и дышал,
но до рассвета не дошел.
Темно в душе от божьих жал,
хоть горсть легка, да крест тяжел.

Во сне вину мою несу
и - сам отступник и злодей
безлистым деревом в лесу
жалею и боюсь людей.

Меня сечет господня плеть,
и под ярмом горбится плоть,
и ноши не преодолеть,
и ночи не перебороть.

И были дивные слова,
да мне сказать их не дано
и помертвела голова,
и сердце умерло давно.

Я причинял беду и боль
и от меня отпрянул Бог
и раздавил меня, как моль
чтоб я взывать к нему не мог.

Между печалью и ничем
мы выбрали печаль.
И спросит кто-нибудь зачем?,
а кто-то скажет жаль.

И то ли чернь, а то ли знать,
смеясь, махнет рукой.
А нам не время объяснять
и думать про покой.

Нас в мире горсть на сотни лет,
на тысячу земель,
и в нас не меркнет горний свет,
не сякнет Божий хмель.

Нам - как дышать,- приняв печать
гонений и разлук,
огнем на искру отвечать
и музыкой - на звук.

И обреченностью кресту,
и горечью питья
мы искупаем суету
и грубость бытия.

Мы оставляем души здесь,
чтоб некогда Господь
простил нам творческую спесь
и ропщущую плоть.

И нам идти, идти, идти,
пока стучат сердца,
и знать, что нету у пути
ни меры, ни конца.

Когда к нам ангелы прильнут,
лаская тишиной,
мы лишь на несколько минут
забудемся душой.

И снова - за листы поэм,
за кисти, за рояль,
между печалью и ничем
избравшие печаль.

Как зимой завершена обида темных лет!
        Какая в мире тишина! Какой на свете свет!
        Сон мира сладок и глубок, с лицом, склоненным в снег,
        и тот, кто в мире одинок, в сей миг блаженней всех.
        О, стыдно в эти дни роптать, отчаиваться, клясть,
        когда почиет благодать на чаявших упасть!
        В морозной сини белый дым, деревья и дома,
        благословением святым прощает нас зима.
        За все зловещие века, за всю беду и грусть
        младенческие облака сошли с небес на Русь.
        В них радость - тернии купать рождественской звезде.
        И я люблю ее опять, как в детстве и в беде.
        Земля простила всех иуд, и пир любви не скуп,
        и в небе ангелы поют, не разжимая губ.
        Их свечи блестками парят, и я мою зажгу,
        чтоб бедный Галич был бы рад упавшему снежку.
        О, сколько в мире мертвецов, а снег живее нас.
        А все ж и нам, в конце концов, пробьет последний час.
        Молюсь небесности земной за то, что так щедра,
        а кто помолится со мной, те - брат мне и сестра.
        И в жизни не было разлук, и в мире смерти нет,
        и серебреет в слове звук, преображенный в свет.
        Приснись вам, люди, снег во сне, и я вам жизнь отдам
        глубинной вашей белизне, сияющим снегам.