Роман "Атеистка Любовь"

Григорий  Долуханов

АТЕИСТКА  ЛЮБОВЬ

(РОМАН)

 

1

            Есть ли жизнь за Садовым кольцом? Странно, что именно мне пришел в голову этот вопрос. Не коренному москвичу, не аборигену с врожденным столичным снобизмом, а мне…

            «Мужчина, дайте пройти, мужчина!» - раздраженно обращался ко мне женский голос. Я почувствовал, что – ко мне. А к кому еще, если вокруг меня в переполненном автобусе были только женщины разного возраста? Одна из них толкала меня в спину своей грудью, дышала в затылок и кричала в ухо. Я попытался повернуться к ней лицом. Получилось неловко – автобус качнуло, и я повалился на нее, инстинктивно ухватившись за ее бюст. Одна моя рука нашла ее грудь, другая – выпуклость пониже, а губы невольно прикоснулись к ее щеке. Все это произошло в считанные мгновения. Раньше, чем я успел ее разглядеть…

            - Ты? Где бы мы еще встретились? С ума сойти!

            «Женщина, сходите с ума в другом месте! Я на Калужской встаю! Выпустите меня, женщина, слышите меня?»

            Она, словно никого и ничего не замечая, смотрела на меня, улыбалась, как маленькая девочка, получившая долгожданный подарок…

            Мы вышли с ней на первой же остановке. Зашли в попавшееся на глаза кафе. Проговорили около часа, а может и больше. Просто пили кофе с коньяком и разговаривали, как потерявшие когда - то друг друга друзья, обрадованные случайной встрече. Она рассказывала о себе, о своей жизни. Курила, делала долгие паузы, глядя в глаза, точно читала в них мои мысли. Она, словно изучала меня, сравнивая с тем, каким я был много лет назад. По ее взгляду, мимике, жестам я пытался понять то, о чем она думала, о чем умалчивала. Эта игра так меня захватила, что я, будто слышал два ее рассказа одновременно. И то, о чем она говорила, и то, о чем не решалась сказать…

            Мне было приятно смотреть на ее красивое лицо. Маленький чувственный рот, зеленые живые глаза, смоляные волосы. Это была она – Любовь, похожая на дьявольски привлекательную молодую ведьму. А когда - то Любовь была рыжеволосой зеленоглазой девочкой с веснушками и виделась мне чистым ангелом. Я смотрел на Любовь и в моей голове проносились, как кадры кинохроники, воспоминания о наших встречах в детстве, юности, молодости. В разных городах, где сводила нас судьба.

            - Хорошо, что мы встретились именно сегодня. Ты должен меня простить. Сегодня все должны всех прощать. Прощеное воскресенье – вот какой сегодня день! Грех не прощать обиды в такой день. Ты меня прощаешь?

            - За что?

            - За все! Скажи, что прощаешь, скажи, мне очень нужно, чтоб ты сказал!

            - Я не знаю, о чем ты говоришь.

            - Не знаешь? Ты знаешь. Я тоже все помню, как и ты. Все помню. И ты все помнишь. Мы оба помним. И я хочу, чтобы ты меня простил.

            - А ты – меня?

            - Тебя? За что?

            - За все!

            - Ты любил меня, я знаю. А я…

            - Мне не за что тебя прощать. Я не Бог, чтобы судить…

            - Ты не Бог. Ты можешь сказать, что простил меня. Бог мне ничего не скажет. Он со мной не разговаривает.

            - А ты – с ним? Я помню…

            - Что? Что я говорила: «Бога нет»? За это меня Бог простит, а ты прости…

            -  «В любви минувшей утешенья нет. Так говорил приятель мой – поэт. Не знал тогда он, что былые страсти нам – утешенье накануне старости».

            - Я всегда любила твои стихи.

            - Я знаю. Пойдем?

            - Куда?

            - Ты в Москве давно живешь? Мы виделись в Харькове лет десять назад…

            - Двенадцать. А в Москве я… Долго рассказывать…

            - Я не тороплюсь. Я здесь рядом живу. Пойдем ко мне? Расскажешь!

            - К тебе? Ты хочешь? Ладно.

            На улице моросил теплый летний дождь. Я посмотрел на часы. Было около полудня. Я подумал о том, что через час должен быть в другом конце города. Утром это было для меня важно. А сейчас планы поменялись. И я иду рядом с ней по серой мостовой, вдыхая разные запахи оживленной московской улицы с множеством торговых точек, источающих стойкие ароматы азиатской кухни. Хромой дворник в униформе размахивал метлой, как косой в поле. Он двигался нам навстречу. То ли пел, то ли молился на своем непонятном мне языке. Его заунывное мычание, размашистые движения коротких волосатых рук, размеренные шаги с приседанием на левую ногу вызывали раздражение у прохожих.  «Понаехали!», «Чурки всю Москву загадили!», «Гнать их отсюда надо в их аулы!», «Козлы не русские!», «Турки тупорылые на нашу голову!» - звучало со всех сторон. Дворник, похожий на кочевника времен Золотой Орды, ни на кого не обращал внимания, он невозмутимо делал свое дело под невнятное мычание себе под нос. И было в его поведении нечто похожее на языческий обряд. Когда нас с Любовью отделяли от дворника пара шагов, мы стремительно обошли его и почему -  то оба обернулись почти синхронно.  «Какой же он турок?» - пронеслось у меня в голове. И голос Любы:

- Какой же он турок? Приехал на заработки из Средней Азии, как многие… У него наверняка семья большая, детей полно в его кишлаке… Таджик, наверное…

- Почему обязательно таджик? Раз дворник, значит таджик? У меня, между прочим, знакомый есть, он тоже был дворником, а сейчас кинорежиссер. И он не таджик.

- А кто? Турок?

- Нет, он узбек, но уже москвич!

- Ты тоже уже москвич, хоть и армянин! А я вот русская, но не москвичка!

- А кто ты?

- Мой адрес не дом и не улица…

- «Наш адрес – Советский Союз»?

Мы оба расхохотались так, как смеются над собой, своей детской глупостью или юношеской наивностью повзрослевшие, многое повидавшие, испытавшие и потерявшие, еще не успевшие состариться люди.

   Она держала меня под руку. Со стороны мы, наверное, казались вполне подходящей парой. Она выглядит заметно моложе меня, хотя я старше всего на несколько месяцев. Когда - то мы были однокурсниками. В другом городе, в уже несуществующей стране. В конце прошлого века. На двоих нам сегодня 80 лет! Возраст «Короля Лира»…

  Я жил в Москве на съемной квартире в доме рядом с метро «Калужская». Я не был там со вчерашнего дня. Но думать о том, где я провел эту ночь, не хотелось. Я чувствовал, как горели щеки. То ли давление поднималось, то ли стыд просыпался. А стыдиться было чего. Хоть я и не все отчетливо помнил.

            - Далеко еще?

            - Уже почти пришли, вон та высотка, - я показал в сторону шестнадцатиэтажного панельного дома, от которого нас отделяла лишь широкая трасса с двусторонним движением автомобилей.

            - Летят, летят! Здесь нам не перейти. Я не хочу – под колеса. Я не Анна Каренина…

            Я хотел сказать, что Каренина бросилась под поезд. Напоролся на мысль о том, что наш поезд давно ушел. Мне стало как - то досадно, словно я зацепил бритвой родинку на лице. Провел ладонью по небритой щеке. Сделал глубокий вдох, будто это могло помочь нормализовать состояние уставшего организма. Опять вспомнилась не трезвая вчерашняя ночь. Молодые бойкие девицы с нарочито московским говором. Чужая квартира на улице имени 1905 года. Символично, что именно на этой улице расположена редакция самой скандально известной московской газеты. Несколько лет назад в ее стенах прогремел взрыв. Погибли два журналиста. С одним из них я был знаком. Он даже предлагал мне работу, но тогда я жил не в Москве …

 «Свадебный марш» Мендельсона из кармана моих джинсовых брюк остановил неуправляемый поток моего похмельного сознания, секунды через три я вытащил трубку и понял, что мобильная связь не сулила мне ничего хорошего. «Привет, у тебя совесть есть?» - услышал я женский голос. Я отключил телефон. «Постель – не повод для знакомства! Зачем я дал ей свой номер? А я дал? Не помню. Навязчивая девица, так нельзя, а еще – москвичка!» Мысли путались. Коньяк в кафе под кофе после бессонной ночи на голодный желудок оказался миной замедленного действия. Голова была тяжелой. Во рту неприятные ощущения, будто я с утра наелся чеснока с луком. В горле – сухость. Радом с подземным переходом стоял продуктовый павильон из пластиковых сборных конструкций. Находка для инспектора пожарной безопасности. Да и ревизор санитарной службы нашел бы здесь свой интерес. Я почему - то подумал о том, что ни в павильоне, ни поблизости  не было туалета. Только деревья, кусты, дворы и подъезды. Маловероятно, что круглая продавщица с мешками под выпученными глазами в течение долгого рабочего дня не справляет нужду. Ну, хотя бы по малой надобности. Любопытно где она это делает. Мысль посетила меня одновременно с настойчивыми позывами организма освободиться от всего лишнего. Я из последних сил сдерживал этот натиск внутренних органов. Но чувствовал, что ладони становятся влажными. На лбу проступили капельки пота. Уши пылали. В ногах появилась слабость, как после десятикилометрового кросса на армейских сборах в молодости. Я не произносил ни слова, но мне казалось, что и в голосе моем появилась дрожь, точно я был не на столичной улице, а в диком лесу, где мне угрожала смертельная опасность.

 «В продаже – живое пиво, безопасная водка. Первая рюмка водки – бесплатно!» - эта реклама на витрине павильона так меня развеселила, что я едва не забыл на мгновение о своих проблемах. Любовь все еще держала меня под руку.

- Что ты застыл? Мы так и будем стоять? Куда ты смотришь?

- Я? На тебя смотрю. Давно не видел, соскучился.

- Да?

- Пойдем в переход.

Через минут десять мы были дома. Еще через полчаса – в постели. Старая деревянная кровать развалилась под нашими охваченными животной страстью телами в самый не подходящий момент, когда инстинкт сильнее разума. Казалось, нас ничего не могло остановить. Любовь была страстной, ненасытной, безудержной…

Настенные деревянные часы с боем пробили полночь, когда мы лежали на полу опустошенные, голые, блаженные. Я закрыл глаза. А когда открыл их, был уже новый день. Он начинался в одиночестве. Лежа на полу. В тесной неуютной комнате с ободранными обоями, сломанной кроватью. Я встал, огляделся, словно надеялся увидеть что - то очень важное. Прошел в ванную, умылся. Оделся. Выпил чашку кофе на кухне. Нашел на балконе саквояж. Собрал вещи. Мне нужно было ехать в Харьков. Домой. К семье. «Любовь приходит и уходит. Так было всегда» - подумал я. Так действительно было все эти годы, что я знаю Любовь…

«Почему она ушла? Украдкой. Не разбудила меня. Даже записку не оставила. Странная она. Всегда была такой. Непредсказуемой. Может поэтому меня всегда к ней тянуло. Много лет. Она выбирала других мужчин. Со мной дружила, откровенничала, сплетничала, флиртовала, иногда спала. Когда сама хотела. Или – на зло. Как бы в отместку кому - то. Очередному мужу, любовнику – все равно.  Был ли я влюблен в нее? Возможно. В юности. На первом курсе…»

Я вспомнил восемнадцатый День своего рождения. 27 октября. Целую вечность тому назад. На главной площади большого приморского города под слепым дождем, исполосовавшим серое утро, маршировали курсанты мореходки. Они чеканили шаг под звуки марша. Дирижер военного оркестра с энтузиазмом разрезал воздух энергичными движениями рук. Я опаздывал на пару, но остановился, засмотрелся на репетицию празднования очередной годовщины революции. Из динамиков вырвался сильный узнаваемый голос известного всей стране диктора центрального телевидения: «С праздником, товарищи!» Толпа зевак из случайных прохожих оживилась, как трибуна болельщиков на футбольном стадионе в момент острой атаки любимой команды. Люди, стоящие рядом со мной, радостно закричали: «Ура!» Захлопали в ладоши. Заулыбались, словно увидели цирковых дрессированных обезьянок, марширующих в мундирах. У меня тоже было приподнятое настроение, не смотря на унылые краски зрелой осени с небом в глубоких морщинах. Когда нет Бога в душе, небо – до лампочки! А я верил, что Бога нет. Все говорили, что нет. Тогда я еще верил всему, что мне говорили…

Одну лекцию в университете я прогулял. Простоял на площади, как под гипнозом. О чем я тогда думал? Помню, что мысли кружили хоровод. Самые разные. Наскакивали друг на друга. Исчезали, точно дождинки на асфальте. Я смотрел на портреты коммунистических вождей, висевших на белокаменной стене Дома Советов прикаспийской столицы. Суровые лица кремлевских избранников казались мне иконами небожителей. Так, возможно, трепетно и почтительно с генетическим тайным страхом в сердце древнеримский юноша глядел на статуи языческих богов в день своего совершеннолетия и обретения полноправного гражданства в необозримой Римской империи.

Баку называют городом ветров. Ветер часто налетает со стороны пахнущего мазутом и мертвой рыбой Каспия. Самое большое в мире озеро аборигены считают морем. Великая русская река – Волга, впадающая в своенравный перманентно бушующий океанскими штормами Каспий, приводил к местному причалу не только паромы и катера, но и мощные танкеры, сухогрузы, военные корабли под советским флагом. Но приморский пейзаж на бульваре в городе, где я родился и вырос, мне всегда казался фальшиво декоративным. Каким  - то не настоящим: море, флотилия, карликовые пальмы вдоль берега. А рукотворная искусственная безымянная извилистая речка с горбатыми миниатюрными мостами из стволов сосны и липы, прогулочными гондолами и азиатского вида гондольерами с легкими веслами, крохотными островками – ресторанами с запахом шашлыка и дымом тлеющих углей на мангалах меня раздражала. Я не хотел жить там, где все выглядит пародийным, как эта не итальянская липовая Венеция с провинциальным восточным колоритом.

Я погрузился в свои размышления на опасную глубину и едва не задохнулся от досады. Как водолаз с неисправным аквалангом. Вокруг было тихо, как в аквариуме. Я и не заметил, как репетиция на площади закончилась. И дождь перестал накрапывать. И небо просветлело, словно помолодев на тысячи лет. Я вспомнил о семинаре по фольклору. Посмотрел на часы – старинные, золотые, трофейные. Подарок деда – фронтовика. Дед мечтал, чтобы я стал военным. Как все мужчины нашего рода на протяжении семи поколений. О некоторых из них есть даже упоминания в истории: боевых генералах, адмиралах, полковниках. Они сражались и с турками, и с немцами под знаменем с двуглавым орлом. Носили Георгиевские кресты. Служили, как подобало дворянству, верой и правдой. Русские воины с армянскими этническими корнями. Дед и отец воевали под красным флагом с серпом и молотом. Достойно. Вернулись с орденами и увечьями, большими звездами на погонах и верой в свою правду. Она ведь всегда у каждого своя – правда. Как вера. Как стержень в душе, без которого человек становится одуванчиком. Дунешь и разлетится. И не останется от него следа. Будто и не было его на белом свете – человека без стержня, без веры, без правды. Дед и отец давно ушли из жизни, оставив мне не стирающуюся со временем память о них. Светлую, как этот день моей уже не детской жизни. С верой в свою правду. Я верил в то, что никогда не стану одуванчиком. Хотя еще и не знал точно кем и каким я стану.

Ноги сами привели меня к армянской церкви. Я долго стоял перед дореволюционным христианским храмом, чудом пережившим комиссаров и мусаватистов. Никогда раньше я не входил в него. Часто проходил мимо. Иногда засматривался на позолоченный купол с крестом, раздавал милостыню нищим у распахнутых чугунных кованых ворот, изредка останавливался перед железной оградой окольцовывавшей церковный двор. Всегда хотел войти, посмотреть, что было внутри, но не решался. Чувство похожее на страх останавливало меня, вызывая нечто вроде оцепенения. Я не понимал природу своего ощущения и злился то ли на себя, то ли на неведомую силу притяжения храма. Мне было стыдно признаться самому себе в слабости, и я оправдывал себя тем, что находил в себе силы подавить желание войти в церковь. Но самоуважение покидало меня, уступая место сомнениям в своей вере в себя и поиску истины в психоаналитических внутренних диалогах с самим собой. «В чем суть моей правды? В атеизме? Или в страхе прослыть верующим в агрессивно атеистической среде? Чего я боюсь? Усомниться в своей правде? Или в том, что моя правда станет не такой, как у всех? Инакомыслящей, неправильной, диссидентской. Как запретные книги Нобелевских лауреатов, не читаемых на моем филологическом факультете орденоносного и краснознаменного университета имени одного из революционеров – большевиков в Закавказье? «Мы – земных земнее. Вовсе к черту сказки о богах! Просто мы на крыльях носим все, что носят на руках…» У Булата Окуджавы – своя, не прошедшая официальную цензуру, правда. Всепобеждающая любовь – вот суть его правды. Она живая и потому ее невозможно обрезать, как траву – под газон. Она живая! И он, как истинный поэт,  в нее верит. И пишет, и поет о том, во что верит. Бог, если он есть, тоже – за любовь. Против прелюбодейства, но за любовь к людям, человека к человеку, мужчины к женщине…»

После таких раздумий наедине с собой у меня обычно рождались поэтические строки. Стихи приходили сами и складывались в стройную благозвучную форму без малейшего усилия с моей стороны. Я только бормотал их, записывал готовый текст. При первом удобном случае. Они оставались сохраненными в моем сознании, как в архиве. Я бы мог сказать – как файлы в компьютере. Но в пору моей юности советские граждане и не подозревали о возможности существования подобного изобретения. Виртуальное пространство могли себе как - то представить разве что советские писатели – фантасты. Но и те опасались. Не позволяли разгуляться своим фантазиям, дабы не уйти слишком далеко от социалистического реализма…

Когда я вошел в церковь, в голове моей зазвучал мотив, напоминающий мелодию органа – возвышенно одухотворенную. Я нерешительно огляделся по сторонам. Вокруг не было ни души. Только лики святых на стенах, горящие свечи под образами. Музыка в моем сознании необъяснимым способом трансформировалась в стихи, словно они мне были посланы в дар. «Я привыкаю к лицемерью, как будто два лица имею…» Я заметил у входа пожилую монашку. Она продавала свечи. Она перехватила мой взгляд, подозвала жестом, спросила тихо:

- За упокой или во здравие?

Я растеряно кивнул, почувствовав, как учащенно заколотилось сердце.

- Свечка нужна усопшему или здравствующему?

- Мне нужна, то есть я не знаю, я в первый раз…

Голос за моей спиной – бархатный, низкий, певучий:

- Первый шаг к истине самый трудный. Второй будет легче…

Я обернулся. На меня смотрел молодой человек, словно сошедший с иконостаса. Голубоглазый юноша, стройный с вьющимися до плеч темно - русыми волосами. Он дружелюбно улыбался.

- Я готов помочь, если нужно.

- Помочь? Чем? Поиску истины?

- В этом Бог поможет. Я пока тоже в начале пути. Учусь в Духовной семинарии в Эчмиадзине. Приехал сюда по поручению моего духовного наставника, преподавателя семинарии. Через неделю вернусь в Армению. Я хотел бы сказать своему учителю -  святому отцу Георгу, что помог сверстнику и единоверцу в Баку…

- Почему ты решил, что мне нужна твоя помощь?

- Ты пришел…

- Я пришел, чтобы увидеть, понять. Если есть храм, значит где -  то должен быть тот, кому люди обращают свои молитвы в церкви, почему же его никто не видел?

- Я отвечу словами самого Спасителя: «Блажен, кто верует в Меня, не видевши Меня! Ибо написано обо Мне: «Видящие Меня не будут в Меня веровать; но не видящие Меня будут веровать и будут жить».

- Тебя учат этому в семинарии?

- Вера, как талант, дается человеку Господом. Жить с верой и правдой невозможно научить. «В уединенье темных келий, в глухих стенах монастырей, историки, от скорби сгорбясь, перед лампадою своей, без сна, ночами, запивая заплесневелый хлеб водой, записывали ход событий на свиток желтый и сухой…»

- Чьи это стихи? Я их не знаю.

- Имя автора – Аветик Исаакян.

- Не знаю.

- Я подарю тебе его книгу в следующий раз.

- В следующий раз? Когда?

- Когда ты придешь…

Я растерялся и выпалил:

- Лучше ты приходи ко мне на День рождения сегодня.

Он ответил так, словно ждал моего приглашения, будто мы были давними друзьями:

- Хорошо. Я приду. Куда мне надо прийти?

Я назвал свой адрес. Купил у старушки самую большую свечку, выбрал икону, подошел к алтарю, запалил свечу от язычка догорающей восковой палочки под изображением Григория Победоносца, поставил рядом. Перекрестился украдкой, рефлекторно обернувшись, словно испугавшись чужого взгляда. Мне вдруг показалось, что все это со мной уже было раньше. То ли во сне, то ли наяву. Но точно было. Я испугался собственных ощущений, пытался убедить себя, что это все мистика, чушь, чертовщина. «Этого не может быть, потому что так не бывает!» Я снова быстро перекрестился, попятился к выходу, а в голове моей звучали барабанной дробью и колокольным звоном пришедшие стихи: «Я привыкаю к лицемерью, как - будто два лица имею, я к лицемерью привыкаю, как - будто души примеряю…»

Едва я сделал несколько шагов по дороге от храма, как увидел однокурсника Тимура. Он шел мне навстречу, грозил мне указательным пальцем, улыбался, качал головой. Приземистый, переваливающийся с боку на бок на коротких ногах, с впалыми щеками, длинным носом с горбинкой, торчащим кадыком и бегающими темными глазками он напоминал самодовольного индюка, не знающего конкуренции в птичнике среди самок. За ним вальяжно двигались девчонки с нашего курса. Я пригляделся, Любы с ними не было. «Тимур и его команда…» - подумал я, а вслух произнес:

- Как прошел семинар по фольклору?

Девчонки расхохотались, затарахтели наперебой: «Все тебя спрашивали!», «Тебе сегодня восемнадцать исполнилось? Жених!», «Мы к тебе вечером в гости собираемся, ты готов?», «А танцы будут?», «С кем танцевать? На филфаке старыми девами остаться можно!», «Твои друзья придут, именинник? Без парней нам будет скучно!». Они говорили, не делая пауз ни на секунду, хохотали так, что случайные прохожие оборачивались.

- Приходите. Скучно не будет. А Люба придет с вами, девочки?

В ответ они взорвались истерикой смеха и заголосили насмешливо нестройным хором: «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь…»

- Тише вы! Мне надо с человеком серьезно поговорить! Зачем нас сюда прислали? Вы что разорались, неприятностей хотите?  - строго приструнил девушек староста. Они угомонились, присмирели, как провинившиеся школьницы в учительской. Тимур достал из кармана пачку болгарских сигарет «BT», протянул мне:

- Отойдем, покурим?

- Ты же знаешь, я не курю.

Он закурил. Тимур был взрослым первокурсником. Его сверстники в большинстве своем уже закончили учебу, многие обзавелись семьями и вели размеренный образ жизни с маленькими семейными радостями, хлопотами, рабочими буднями, общенародными праздничными гуляниями по «красным датам» календаря, кухонными разговорами о политике, запретными анекдотами о «вождях народа» и песнями опального барда на магнитной пленке громоздкого советского магнитофона. Мы отошли от девушек шагов на десять, встали под балконом четырехэтажной панельной «хрущевки». Из распахнутых окон верхних этажей доносился знакомый хриплый голос Владимира Высоцкого: «Удивительное рядом, но оно запрещено…»

- Старик, понимаешь, мы видели, как ты выходил из армянской церкви, что ты там потерял?

- А может я там что - то нашел?

- Что нашел? Что там можно найти? Ты же комсомолец! Я думал…

- Вы следили за мной? Зачем? Что вообще ты здесь делаешь с девчонками, Тимур? Университет далеко отсюда. Вы на занятиях были?

- Понимаешь, какое дело, старик, как бы тебе сказать?

- Говори уже, как хочешь, раз начал!

- Плохо получается, понимаешь. Мы однокурсники, а я должен сообщить о тебе такое, понимаешь. Давай так: я не буду писать о тебе в отчете, девчонкам прикажу, чтоб рот не открывали, не болтали лишнее, а ты пообещаешь, что это было в последний раз, понимаешь?

- Не понимаю. Что в последний раз? Ну, прогулял я фольклор – это что криминал? Расстреляйте меня за это, как дезертира!

- Плохо шутишь, понимаешь! А мне не до шуток! Тебя из комсомола исключить могут, из университета отчислить, ты это понимаешь?

- За что? За прогул? Я русский фольклор могу экстерном сдать, ты же знаешь, Тимур. Кто у меня реферат просил по фольклору, не ты ли случайно?

- Плевал я на фольклор, понимаешь. Я с тобой сейчас о чем говорю? О фольклоре? «У попа была собака, он ее любил…» Ты в церкви был, я тебя спрашиваю? Был или нет, понимаешь?

- А тебе что, ты же мусульманин вроде?

- Я не мусульманин, я атеист, понимаешь, как все нормальные советские люди. Я – член партии, понимаешь, уже с трехлетним сроком, стажем, понимаешь! Я в армии в партию вступил, комсоргом взвода был, потом работал пионер - вожатым в сельской школе, в город приехал по направлению на учебу, понимаешь. А ты что понимаешь в жизни? Что ты видел, что делал, что знаешь? Я с детства, с десяти лет в поле работал, понимаешь, хлопок собирал под палящим солнцем. За любую тяжелую работу брался, чтобы семье помочь, понимаешь. У меня пять братьев и три сестры. Я старший в семье, понимаешь. Не молиться надо, а работать, понимаешь, вкалывать надо. А ты в церковь ходишь, учебу прогуливаешь, а в церковь бегаешь, понимаешь! Что я должен с тобой делать, понимаешь?

Тимур Мамедов – двадцатитрехлетний активист университетской партийной и комсомольской организации, внештатный помощник грозного секретаря парткома филологического факультета и преподавателя «научного коммунизма» профессора Мусаева. Мусаев был родом из той же деревни, что студент Мамедов. И старался помочь своему земляку, как мог. Рекомендовал его в состав вузовского партийного комитета, прочил ему успешную карьеру по партийной линии. «Ваш староста Тимур Мамедов – человек зрелый не по годам, политически грамотный, мой предмет учит с похвальным усердием, вам всем надо брать пример с Тимура Мамедова. Мой предмет – наиважнейший в университетской программе! Филолог без знания основ «научного коммунизма» - потенциальный диссидент, отщепенец и пособник мирового империализма» - поучал нас на своих лекциях профессор Мусаев. Ходили слухи, что профессор любил принимать зачеты и экзамены у смазливых студенток на своей загородной даче…

- Так что мне с тобой делать, понимаешь? Сообщить о тебе профессору Мусаеву? Он специально организовал «комсомольский патруль» возле церкви, чтобы отслеживать, понимаешь, контролировать ситуацию. Религия, как наркотик, понимаешь, хуже наркотика для молодежи…

- А почему патруль именно возле армянской церкви? Почему не возле русской? Почему не рядом с мусульманской мечетью? А про синагогу забыли? Странный избирательный подход контроля. Национализмом попахивает, понимаешь, товарищ Мамедов, какая неприятность вырисовывается? Уважаемый секретарь партийного комитета нашего университета профессор Мусаев не мог дать вам такое преступное поручение – установить слежку за студентами исключительно армянской национальности! Или ты хочешь сказать, что он лично дал тебе такое задание? Ты понимаешь, что ты хочешь сказать, Тимур? Тебя ведь за такое не только из партии и университета попрут, да я представить боюсь, что с тобой за такое могут сделать, понимаешь? Понимаешь, или нет?

Тимур надул побледневшие щеки, скривил губы, нервно заморгал, открыл от удивления рот, блеснув передним золотым зубом. Подошли девчонки, закапризничали: «Мальчики, долго еще?», «Сколько вас ждать, пошли уже!», «Тимур, мы свободны, или как?», «Что нам тут делать еще?», «Тима, что тебе профессор Мусаев сказал, долго нам здесь торчать?». Девушки скромно одетые с комсомольскими значками напоминали агитбригаду времен Гражданской войны.

- Все свободны! – сказал Тимур тоном «красного командира». Резко повернулся ко мне спиной и решительно зашагал в сторону главной городской площади, туда, где на стенах правительственного здания были развешаны портреты главных коммунистов Страны Советов. Девушки потоптались, посмотрели ему вслед, переглянулись, помахали мне, притворно улыбаясь, суетливо разошлись.

А над моей головой где - то на уровне балкона на втором этаже четырехэтажного дома загремела во всю мощь запрещенная песня все того же поэта Высоцкого: «Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков!»

Вечером за празднично накрытым столом сидел я и девять девчонок с нашего курса. Пришли не все однокурсники. «Комсомольский пост» возле армянской церкви, подкарауливший меня в «засаде», поздравить меня с Днем рождения не явился. То ли Тимур запретил, то ли сами девушки решили от греха подальше проигнорировать эту вечеринку. Но пришли другие. И получилось нечто похожее на девичник, если не считать присутствие именинника.  Да и вели себя девушки так, словно компания была однополая. Пили полусладкое шампанское, армянский коньяк, бесились под громкую музыку, изображая эротические танцы, курили, рассказывали анекдоты с матерными словами, скидывали с себя верхнюю одежду, танцуя полуголыми и размахивая над головами кофтами, блузками, футболками. Одна только рыжеволосая Любовь вела себя сдержано, подчеркнуто скромно, как невеста на смотринах. Она почти ничего не пила, не ела, не дымила сигаретой, не выплясывала, не произносила пошлостей. Люба сидела напротив меня за столом и листала толстую книгу «История и культура армянского народа», взятую с моей книжной полки.

- Интересно? – спросил я, стараясь перекричать музыку и ор танцевавших подвыпивших однокурсниц.

- Очень. Я нашла главу о героях войн. Несколько офицеров российской императорской армии с твоей фамилией, воевавших с турками. Однофамильцы?

- Предки.

- Так ты у нас дворянского рода? Надо же! Как к тебе надо обращаться: благородие, светлость, превосходительство, барин, что еще там было до революции?

- До революции было все!

- Ты о чем?

- Не бери в голову.

- А правда ли, что ты в армянскую церковь ходил и тебя там наш «комсомольский пост» застукал?

- Кто тебе сказал?

- Все говорят! Тимур хочет собрать комсомольское собрание. Ты смотри, они могут…

- Что они могут?

- Все могут! Исключить тебя из комсомола могут – вот что. Из университета могут отчислить, если до Мусаева дело дойдет. Ты же знаешь Мусаева, он такой, его все побаиваются в университете. Говорят, он зять самого, сам знаешь кого.

- Господа что ли?

- Не шути так, не надо так шутить. Твоя мама знает, что сегодня было? Где твоя мама, почему ее нет дома?

- Мама все приготовила для нас и ушла. Сказала, что не хочет мешать молодежи, переночует у своей сестры.

-  Замечательная у тебя мама! А папа? Он не с вами живет?

- Папа умер. Он был намного старше мамы. Воевал…

- С кем воевал?

- Ему было пятнадцать лет, когда война началась. В семнадцать добровольно ушел на фронт…

- О нем тоже нужно в книге написать.

- Я напишу. Если…

Я увидел его стоящего в дверях с книгой и тортом в руках. Входную дверь я не запирал на замок, лишь прикрыл. От кого запираться? Да и без спроса соседи не вошли бы в квартиру. Не принято было входить без разрешения. Меня удивило, что он вошел без звонка в дверь, так запросто без церемоний, словно брат мой или друг.

- Если что?

- Извини, Люба! Новый гость пришел.

Я усадил его за стол рядом с собой. Девчонки все, как по команде, уселись на свои места и уставились на моего знакомого, как на героя – любовника советского кинематографа.  «Как зовут гостя?», «Чем он занимается?», «Какие девушки ему нравятся?» - забросали меня вопросами девчонки, стараясь привлечь к себе внимание моего гостя. Семинарист ответил на все вопросы сам и сразу:

- Я пришел по приглашению. Я обещал прийти и пришел. Я стараюсь обещать только то, что могу исполнить. Учусь всему, чему меня могут научить мои учителя. Люди мне нравятся близкие по духу.

Я предложил тост за нового гостя. Девчонки дружно поддержали, выпили. Поочередно приглашали на танцы семинариста. Пытались с ним флиртовать. Ревновали друг - друга к нему. Ссорились, выясняя отношения между собой, как бабы в общей бане, не поделившие душевую кабину. «Я первая его пригласила!», «Нет, я первая. Ты уже танцевала с ним, хватит! », «Тебе, что зажиматься не с кем? Лучше на велосипеде покатайся, попустит, подруга!», «Сама катайся, ты такая умная, как старая домашняя сука благородной породы!», «Не ссорьтесь, девочки, любите мальчиков!», «Мальчиков на всех не хватит. Девичий онанизм укрепляет организм!», «Девочки, а давайте изнасилуем именинника? », «А гостя?»

До насилия дело не дошло. Большая часть компании, навеселившись вдоволь, разошлась. Несколько девушек заночевали у меня на свободных кроватях, диване. Семинарист ушел с Любовью, сказав мне на прощание:

- Бог даст, еще увидимся. Я принес тебе книгу, прочти ее, не откладывай. Она поможет тебе. Это очень мудрая книга.

Ночью мне было не до книг. Девушки не просто решили у меня остаться на ночь. Они поочередно заходили голые ко мне в спальню, укладывались в мою постель, доводили меня до неуправляемого возбуждения, оргазма, изнеможения, целовали кто – в губы, кто – в щеку, выходили, уступая место следующей. Хорошо, что остались всего три девчонки. С горящими кошачьими глазами сестры – близнецы и самая близкая их подружка с невинным личиком монастырской послушницы. Все они профессионально занимались спортивными танцами. Спортивная подготовка девушек помогла им с легкостью меня победить той ночью в каждом из трех состязаний полов. Но это был тот самый случай, когда победители и побежденный чувствовали себя вполне довольными собой и друг - другом…

Я спал и видел во сне маленького мальчика, похожего на меня в детстве. Словно с черно - белого фотоснимка, что висел над моей кроватью: малыш лет трех – четырех в матросском костюмчике с вышитым якорем на груди. На высоком столе – аквариум с крохотными золотыми рыбками. Мальчик долго смотрел на них, приподнимаясь на цыпочках, теряя равновесие, падая на пол, вставая и снова вытягиваясь в струну. Потом он нашел под столом табуретку, придвинул ее поближе к аквариуму, взобрался на нее, засучил рукава, как мог, сунул правую руку в воду, пытаясь поймать неловкими пальчиками золотую рыбку. Но рыбки ускользали от него. Он встал на носочки, чтобы глубже опустить руку в аквариум, закачался и грохнулся на пол…

Когда я проснулся, девчонок не было. На тумбочке рядом с диваном лежала записка: «Мы ушли. Не опаздывай на занятия. Сегодня две первые пары – «Атеизм», потом еще две – «Научный коммунизм». Мусаев строго следит за посещаемостью. Целуем, все было классно!»

«Черт знает что! Зачем будущим филологам – специалистам по русскому языку и литературе столько атеизма и коммунизма? Я хотел изучать классиков: Толстого, Достоевского, Чехова…»

Зазвонил телефон. Я взял трубку и услышал голос мамы: «Ты не опаздываешь? Уже полвосьмого. У тебя лекция в восемь! Поешь обязательно. Не вздумай идти без завтрака! Я – на работе, буду вечером. Целую сыночек, не могу больше говорить, начальник вызывает. Пока».

Есть не хотелось. Я пошел на кухню, поставил на плиту новый чайник со свистком – подарок Любы. Быстро умылся, почистил зубы, оделся. Обошел всю свою трехкомнатную квартиру, как барин – усадьбу. Отыскал среди подарков книгу, подаренную семинаристом. Книга оказалась ценной, раритетной – дореволюционного издания. «Не обманул семинарист. Принес, как обещал, стихи…» Я прочитал название на обложке «Песни и раны». Чайник засвистел, как милиционер, заметивший пешехода - нарушителя, переходящего улицу на «красный свет» светофора. Я заварил себе растворимый кофе, отпил из чашечки пару глотков, открыл книгу на первой попавшейся странице, прочитал: «Аветик Исаакян родился в 1875 году. Учился в Эчмиадзинской Духовной семинарии…» 

Похоже, семинарист не случайно подарил мне именно эту книгу. Я перелистал несколько страниц и зацепился за первую же строку попавшегося на глаза стихотворения. Прочитал его залпом от названия и до конечного многоточия:

«Мое сердце – это небо,

И любая жизнь земная

В нем свою звезду имеет,

Свой престол имеет в нем.

Мое сердце – это небо,

Мое сердце дарит щедро:

Аромат – цветам весенним,

Жизнь – безжизненной пустыне

Обездоленного сердца,

Юным девушкам – любовь.

Мое сердце – это небо…»

Стихи не отпускали долго. Я бормотал их всю дорогу в университет, на трамвайной остановке, в метро, на шумной университетской улице под безоблачным небом, похожим на чистый лист: «Мое сердце – это небо…»

В холле перед доской объявлений образовалась толпа. Я протиснулся сквозь нее и прочитал: «Внимание! В связи с подготовкой к празднованию очередной годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции 28 октября в 16.00 в актовом зале состоится открытое совместное заседание ректората, парткома, профкома и комитета комсомола Бакинского Ордена Красного Знамени государственного университета имени Серго Орджоникидзе. Явка членов КПСС, ВЛКСМ и ВЦСПС – строго обязательна».

В аудитории я сидел рядом с Любовью. Она мне показалась в то утро не похожей на себя – романтичной, рассеянной, с отсутствующим взглядом, словно парящей мысленно в небесах. От нее пахло дорогими женскими духами, рыжие волосы, спадающие обычно до плеч, были собраны в косу, ногти, всегда накрашенные ярким лаком, удивляли естественным цветом, губы, глаза, ресницы – без малейших следов косметики. Одежда строгая – белый верх, черный низ, как было принято в советской школе. Она напоминала примерную старшеклассницу с доски почета образцового среднего учебного заведения. Люба смотрела в одну точку куда - то выше профессора Мусаева, расхаживающего перед нами в костюме с серебряным отливом и блестками, узких лакированных черных туфлях, белоснежной рубашке и галстуке цвета морской волны. Он говорил безостановочно, убежденно, вдохновенно, как артист разговорного жанра, читающий публике выученный монолог: «После победы Великой Октябрьской Социалистической Революции и массового отхода верующих от религии Советский Союз стал первой страной массового атеизма, где право атеистической пропаганды закреплено в статье 127 Конституции СССР…»

Любовь застыла с шариковой ручкой в руках перед раскрытой общей тетрадью, не записав ни слова. Казалось, она не слышала и не слушала профессора – атеиста. Я вяло имитировал процесс конспектирования, но в моей голове продолжали жить стихи из книжки:

«Мое сердце – это небо,

И любая жизнь земная

В нем свою звезду имеет,

Свой престол имеет в нем…»

Лекция  профессора – коммуниста, его режущие ухо ортодоксальные  месседжи, посылы и доводы, меня раздражали навязчивостью и категоричностью. Я поднял руку. Профессор продолжал говорить, не обращая на меня внимания: «Декрет от 5 февраля 1918 года об отделении церкви от государства и школы положил начало действительному осуществлению свободы совести. Освобождение от религиозных предрассудков является составной частью коммунистического воспитания народа, осуществляемого партией на всех этапах социалистического строительства. В СССР было создано уникальное добровольное общество «Союз воинствующих безбожников», создана газета «Безбожник», налажен выпуск научно – популярного журнала «Атеист», в учебных заведениях введен обязательный курс «Основы научного атеизма» и вы должны…»

- Опусти руку, не нарывайся, он все равно ничего не поймет, только занесет тебя в свой «черный список» и настучит, как дятел, - шепнула мне в ухо Любовь.

- А я думал, что ты ничего не слышишь и не видишь, - ответил я, опустив руку.

- Я все вижу, все слышу, все понимаю, все чувствую. Я такая счастливая, что дух захватывает! Я, кажется, влюбилась по - настоящему, как в кино! Думаю о нем, сегодня на рассвете расстались, а я скучаю по нему до спазмы в горле, до холода в животе, до мурашек – по телу, у тебя такое было?

- Кто он? Я понял – кто. Ты вчера с ним от меня ушла, верно?

- Я тебе так благодарна за то, что ты нас свел, познакомил.

- Я не сводил, что я сводник что ли? И не знакомил я вас, вы без меня обошлись…

- Я же не в плохом смысле сказала – свел. Я в хорошем смысле. Ты что, обиделся? Не обижайся. Мы же с тобой друзья, правда?

- А с ним? У тебя с ним было? Ну, ты понимаешь…

- Он не такой, как все. Он мне такие стихи читал! Он такой умный! Красивый, как бог!

- Ты же не веришь в бога, или уже веришь?

- Не знаю. Теперь не знаю. Раньше не верила. Его зовут…

- Иисус Христос?

- Не смешно. Глупо. Пошло.

- Прости, я не подумал.

- А ты думай! Зачем тебе голова? Не шути так больше, ладно?

- Ладно.

- У него замечательное имя – Тигран.

- Был такой армянский царь в древние века, царское имя.

- Он похож на царя. На бога и на царя!

- Девушка, встаньте! Вы встаньте и повторите, что я сейчас сказал, - профессор показал пальцем на Любовь.

Она не сразу поняла, что он обращался именно к ней. Встала, улыбнулась.

- Улыбаетесь? Это хорошо. Посмотрим, кто будет улыбаться на экзамене. Садитесь. Вы, молодой человек, тоже у меня на заметке, - Мусаев говорил это мне. – Вы уже докатились до того, что стали прихожанином армянской церкви. Мне все известно! Потрудитесь встать, когда с профессором разговариваете!

- А я молчу, я не разговариваю.

- Вон отсюда немедленно! Вашего духу чтоб на моих занятиях не было!

Я уже выходил из аудитории, когда Мусаев заорал мне в спину:

- На экзамен можете не приходить! Такие студенты нам не нужны! Идите в попы, к богу, к дьяволу, куда хотите!

Я захлопнул за собой дверь. По коридору в сторону приемной шла Амина Улдуз - ханум. Известная азербайджанская женщина, работавшая первым проректором университета, прослывшая выдающимся литературоведом – экспертом по методу соцреализма. Она не только имела ученую степень доктора наук, звание профессора, около двух десятков изданных книг прозы, публицистики, поэзии. Амина Улдуз - ханум прекрасно выглядела для своих почти сорока лет. Всячески молодилась. Глаз у нее загорался при виде молоденьких парней в ее вкусе. И она не отказывала себе в удовольствии пококетничать, пофлиртовать с мальчиками. Злые языки разносили сплетни, что у нее был свой тайный мужской гарем из числа студентов, аспирантов. Свои фавориты, как у царицы. Она и вела себя, как царица, имея огромное влияние в университете. 

- Вы почему – не на занятиях, молодой человек? – спросила меня проректор, остановившись.

Она подошла ко мне. Приблизилась на расстояние вытянутых губ. Я отступил на полшага.

- Меня выгнали.

- Кто?

- Мусаев. Профессор Мусаев.

- За что? Вы наставили ему рога? – захохотала Амина, сблизилась со мной, взяла пальцами за щеки. – Такой свеженький, маленький, сладенький, а уже профессору досадил.

- Я не досаждал. Я не знаю, что произошло, за что…

- Не знаешь? – Она облизала свои губы и посмотрела на меня, как изголодавшаяся сучка  во время течки. Погладила меня по голове, как бездомного щенка в подворотне. Провела рукой по моей спине, задержала ладонь на копчике. Похлопала меня ниже спины, приказала. – Иди за мной!

Амина резко открыла дверь и вошла в аудиторию. До меня донесся голос Мусаева: «Генеральный секретарь ЦК КПСС, выдающийся государственный деятель Леонид Ильич Брежнев  на XXV съезде партии отмечал, что в нашей стране создано общество, где господствует научное материалистическое мировоззрение». Я вошел. Однокурсники стояли. Проректор жестом разрешила им сесть. Мусаев покраснел.

- Как это понимать, товарищ Мусаев, почему студенты изгоняются из аудитории, болтаются за дверью без дела вместо того, чтобы изучать предмет? Какой после этого может быть с них спрос на экзаменах? Какая будет успеваемость в университете?

- Но позвольте объяснить, товарищ Улдуз - ханум!

Я с трудом сдержал смех, подумал: «Улдуз – это звезда в переводе на русский язык. Товарищ звезда – обращение в духе пролетарского поэта Владимира Маяковского. Если Амина – товарищ звезда, то Мусаев – товарищ «облако в штанах», или…» Мои мысли прервал крик Амины:

- Вы мне все потом объясните в моем кабинете, товарищ Мусаев! Если студент провинился, мы его поправим, на то мы и есть, чтобы учить, воспитывать. Учить, а не выгонять с учебы! Я лично беру на контроль успеваемость этой группы первокурсников филфака и буду присутствовать на всех зачетах, экзаменах этой группы. В том числе и по общественно – политическим дисциплинам. Вам понятно, товарищ Мусаев?

- Понятно, товарищ проректор.

- Идите на свое место, а после занятий зайдите в мой кабинет, - сказала мне Амина.

Я вернулся на свое место рядом с Любовью. Проректор ушла. Аудитория отреагировала на ее уход вставанием. И через мгновение села, как по команде. Мусаев не мог скрыть своего состояния на грани нервного срыва. Он смотрел в пол, бубнил текст по программе, но его уже никто не слушал. Аудитория гудела, как неисправный холодильник. Лишь староста продолжал что - то записывать, уткнувшись в свою тетрадку. Тимур Мамедов всегда педантично, как немец, соблюдал формальный порядок. Все остальные оживленно общались громким шепотом, вертелись по сторонам, копались в своих сумках, занимались – кто чем, как на перемене.

- Амина на тебя глаз положила, накинулась на Мусаева, как волчица, - сказала мне Люба.

- Какой еще глаз? Она мне в матери годится!

- Поверь мне, как женщине. Я баб лучше знаю, сама баба.

- А я думал, ты – девушка.

- Какой же ты еще ребенок!

- Я на год старше тебя.

- Не на год, мне через три месяца тоже будет восемнадцать.

- Пусть не на год, но старше же. Старше?

- Моя мама говорит, что мальчики взрослеют медленно. Поэтому любимый мужчина должен быть старше…

- Как Тимур?

- Тимур? Мамедов? Только не он!

- Не нравится?

- Очень не нравится. Выслуживается, лезет во все, стучит на нас.

- Кому стучит?

- Ясно – кому.

- Учителям?

- И учителям.

- Еще кому?

- Ты никому больше не говори то, что я тебе сейчас скажу. Обещаешь?

- Не скажу.

- Мне Тигран сказал, что в каждом коллективе есть внештатный осведомитель КГБ. Я думаю, у нас – это Тимур Мамедов. Может еще кто - то, не знаю.

- А Тигран знает о работе КГБ?

- Тигран все знает. Я же говорила, он очень умный. Он взрослый, сильный, смелый, добрый, воспитанный и образованный. Он в этом году заканчивает учебу в Духовной семинарии…

- И что потом?

- Получит назначение, станет священником. Его будут называть отцом Тиграном. Красиво звучит – правда? А как называют жену священника – мать?

- Матушкой.

- Матушка Любовь – тоже красиво.

- Ты собираешься замуж за Тиграна?

- А что? Я пойду за него, если позовет.

- Не позовет. Он даст обет безбрачия и будет служить только своей вере. Такие, как Тигран идут до конца по избранному пути, они не могут жить  без фанатизма.

- Сам ты фанатик! Ты не знаешь Тиграна! Он способен тонко чувствовать, быть нежным, любить. Мы с ним целовались всю ночь! У меня до сих пор вкус его поцелуев на губах, на шее, на груди…

- Так у вас с ним все уже было? А ты сказала, что он не такой…

- Он настоящий, не такой, как все. Я с ним тоже настоящая, естественная, такая, какая я есть…

- Я заметил. Ты пришла не накрашенная, с косой, скромно одетая. Когда переодеться успела, если до утра с Тиграном гуляла.

- Почему – гуляла. Я привела его к себе. Родители на даче, дома никого не было.

- И сегодня не будет никого?

- Тебе зачем?

- Может, я к тебе зайду в гости, как друг.

- Заходи, если без глупостей. Только не сегодня, ладно? Тигран уедет скоро, через два дня.

- Он мне говорил, что на неделю приехал.

- Не знаю. У нас с ним остались два дня до его отъезда.

- И две ночи?

- Надеюсь, что и две ночи…

Прозвенел звонок. На перемене Любу я потерял из виду и в тот день не нашел. Ее не было ни на лекциях, ни на скучном собрании в актовом зале. Я сидел в предпоследнем ряду. Смотрел на сцену с президиумом. За столом с именными табличками, бутылками с минеральной водой «Бадамлы»  – знакомые лица седых и лысых мужчин и одной яркой энергичной женщины. Мне нравилось наблюдать за телодвижениями Амины. Она что - то шептала на ухо ректору, как мне Любовь на лекции Мусаева. Ректор кивал, улыбался. Амина поднялась в полный рост, отодвинула стул, обошла президиум. Прошлась по сцене, как манекенщица на показе модной одежды, остановилась перед стоявшим микрофоном, поставив стройные ноги в туфлях на шпильках и черных чулках в сеточку на ширину плеч, скрестила руки на груди, эротично вздохнула в микрофон и заговорила вкрадчивым лукавым тоном, как самодеятельная актриса в сентиментальной мелодраме: «Товарищи! Дорогие мои товарищи! Наш университет – это наш с вами общий дом. Мы – одна большая дружная и счастливая советская семья…»

Что она говорила дальше, я не помню. Я уже не разбирал ее слов, только слышал приятный голос и вспоминал прикосновение ее рук к моему лицу, разным частям тела в узком, как пенал университетском коридоре…

Откуда - то в моей голове появились стихи. Я прочитал их мысленно несколько раз, чтобы уже никогда не забыть. Это были мои строфы с ритмом и образами. Но я никому не мог бы объяснить тайну их происхождения в моем сознании. Только чувствовал свою эмоциональную связь с ними. Это чувство было всепоглощающим. Оно доводило меня до состояния близкого к отрешенности от реальности подобно языческому колдуну в ритуальном танце. Я шевелил губами, нашептывал новорожденные строки: «У младенцев старческие лица, грустные тяжелые глаза, словно наказание – родиться, будто время тянет их назад, в бесконечность пережитых судеб генных кодов тайны колдовской. Что мы знаем, в сущности, о людях? Только то, что знать дано судьбой…»

Через два часа с четвертью я стоял перед проректором в ее кабинете, как солдат перед старшим по званию. Амина сидела за своим полированным столом с кучей бумаг, тремя телефонами. Она что - то записывала в блокнот в кожаном переплете, как бы, не замечая меня. Потом долго говорила по телефону, легко переходя с русского на азербайджанский язык и наоборот: «Салам! Да, это я, узнали? Я по поводу…»

Амина в огромном мягком кресле с подушками напоминала восточную наместницу, упивающуюся своей властью и роскошью. На стенах в кабинете красовались шерстяные ковры с причудливыми арабскими узорами. На журнальном столике возле дивана с тигровым покрывалом роняли лепестки, распустившиеся увядающие в хрустальной вазе алые чайные розы. В кабинете пахло, как в весеннем саду…

Амина положила трубку и обратилась ко мне. Я не узнал ее голос – холодный, как родниковая струя.

- Зачем пришел? Говори, не молчи, у меня мало времени.

- Вы мне сказали, чтобы я пришел, не помните?

- Я ничего не забываю. Склероза, маразма у меня нет. Мне Мусаев сказал, что ты ходишь в армянскую церковь, как это понимать?

- Я один раз зашел.

- Зачем?

- Посмотреть.

- Посмотрел?

- Да.

- Интересно?

- Да, то есть, нет

- Да или нет? Я не поняла. Ты и сам ничего не понял. Верно?

- Да.

- Что – да? Ты в университет учиться пришел, так учись! А не хочешь учиться, иди в портные или сапожники и ходи себе куда хочешь – хоть в церковь, хоть в мечеть, хоть в синагогу! Считай этот разговор последним предупреждением лично от меня, понял?

Я кивнул.

- Не слышу! – сухо произнесла проректор.

- Понял.

- Иди, учись. Свободен.

Я был растерян. Чувствовал себя униженным, словно меня публично раздели и высекли розгами. Я вышел из здания, переживая происшедшее. «Как такое возможно? Один и тот же человек может быть таким разным в один и тот же день – как это? Она, словно надевает разные маски, играет роли. В коридоре – симпатичной доброй и сильной женщины, на собрании – умной респектабельной дамы, в кабинете – непроницаемой, как в черепашьем панцире…»

Домой идти не хотелось. Я нервничал так, что не мог сделать полный вдох. Спазма в груди не позволяла набрать в легкие достаточно воздуха. Я пошел к причалу. Подышать морским воздухом – вода в Каспийском озере морская, соленная, целебная. И воздух на берегу исцеляющий, умиротворяющий.

Вечерело. Я шел вдоль берега прогулочным шагом, стараясь не думать ни о чем. Иногда останавливался, смотрел на пенящиеся волны. Слушал звуки прибоя и резвившихся кричащих чаек. Они парили над поверхностью мутной воды, словно над зелено – синей грязной, помятой скатертью с чернильными пятнами. Их привлекала всплывшая на поверхность мелкая рыбешка, птицы ловко хватали клювами добычу, ссорились, налетали друг на друга, стараясь вырвать улов. Чайки – не лебеди, у чаек – кто успел, тот и съел. Это лишь грациозные в своей родной стихии – на воде и в небе благородные лебеди не дерутся за корм между собой, не предают друг - друга и хранят верность в любви. Но на Каспии лебеди не водятся. На этой воде хозяйничают птицы без признаков благородных кровей.  Как торговцы на местном базаре - шумные, приставучие, хитрые…

Я уходил с приморского бульвара, когда красно - желтый солнечный шар на треть погрузился в Каспий где - то у самой черты между небом и морем. Неоновый свет фонарей освещал аллеи и силуэты влюбленных парочек на скамейках под деревьями, похожими на перевернутые кувшины. Легкий ветерок выметал на асфальте опавшие листья, поднимал их над землей, разбрасывал и снова собирал в кучу. В конце октября жара, длившаяся полгода, спадала.

 В небе сверкнула молния. Громовые раскаты прозвучали, как артиллерийские залпы. Ливень обрушился на меня стеной. Так начиналась поздняя осень в южном городе…

Я проболел целую неделю. Дня на три у меня пропал голос, мне трудно было разговаривать. Моей «ахиллесовой пятой» было горло. При малейшей простуде набухали гланды. Так было с раннего детства. Я пил молоко с медом и выздоравливал, обходясь без таблеток и уколов. Врач мне нужен был лишь для того, чтобы получить больничный лист. Кто бы мне на слово поверил в вузе, что я действительно болел, а не прогуливал занятия? Особенно после инцидента на паре по «Научному атеизму» и разговора с проректором…

В воскресенье пришла меня навестить Любовь. С апельсинами. Мы ели ее апельсины на кухне и разговаривали. У нее был макияж, сравнимый с боевой раскраской воина индейского племени из романа Купера «Зверобой».  Я сказал ей об этом. Она отреагировала, как женщина:

- Ой, я читала. И фильм смотрела. Обожаю Гойко Митича, какой мужчина! Глаза, фигура – красавец, атлет, с плечами, торсом, мускулатурой. Он югослав по национальности? А как он похож на вождя индейского племени? Ну, прямо, вылитый Чингачгук, хоть и югослав! Не то, что некоторые…

- «Некоторые» – это я?

- Нет, что ты! Ты хороший, хоть и не Чингачгук. Я люблю тебя, как друга, - она улыбнулась и чмокнула меня в щеку.

- Хорошо, что не как брата, - обиженно буркнул я.

- Ты не понимаешь, как здорово, что мы просто дружим. Это лучше, чем…

- Чем лучше, кому лучше?

- Всем лучше.

- Ты уверена?

- Я знаю. Ну, что ты дуешься, как маленький? Не дуйся, - она потрепала меня по голове, взъерошив чуб. Расхохоталась.

- Я не маленький, я старше тебя. Я уже совершеннолетний, а ты еще нет, тебе всего семнадцать, тебя сейчас даже в загсе не расписали бы с твоим Тиграном, - задиристо сказал я, пригладив волосы.

- Не моим. Он в Калифорнию уезжает скоро по направлению. Там будет служить своему богу. А я атеистка, нам с ним не по пути. Он мне письмо написал. Заумное. Что - то там о смысле жизни, лапша на уши, чушь собачья! Я думала, он умнее. Никакой он не царь – Тигран, не бог, такой, как все, даже хуже, чем не все. С другими все сразу ясно, чего им от меня надо, они хоть не притворяются, не корчат из себя ангелов…

- Ты же говорила…

- Мало что я болтала! Кто ж слушает женскую болтовню?

- Болтовню?

- Ладно, проехали! Слушай, забыла сказать, наши девчонки говорят, тебя Клеопатра к себе вызывала?

- Клеопатра?

- Амина. Ее весь университет Клеопатрой называет. За спиной, конечно. Кто ж ее так в лицо назовет? Она баба опасная, как фараон в юбке. Ты знаешь, что она любовница ректора?

- Ректора?

- Да, ректора, а что? Молодец баба, если спать, то с королем…

- Слухи это все, сплетни, кто тебе сказал?

- Все говорят. Дыма без огня не бывает.

- Что еще говорят?

- Говорят, что она на тебя глаз положила, хочет в койку затащить. Она молоденьких мальчиков любит, как ты…

- Глупости. Она меня вызвала, отчитала, пригрозила, выставила за дверь, как мусорное ведро. До сих пор вспоминать противно.

- Значит, правду говорят, глаз она на тебя положила, берегись теперь!

- Беречься?

- Ты тупой что ли? Не соображаешь ничего?

- Я не тупой. Сама ты…

- Вот таким ты мне нравишься, когда злишься. Не мямлишь, не дуешься, огрызаешься. Еще не кобель, но уже не щенок…

- Сама ты…

- Ну, договаривай, раз начал. Кто я? Сука?

- Я этого не говорил.

- Но подумал же. Подумал? Не ври! В глаза мне смотри! Признавайся, - она вскочила с места, подбежала ко мне, уселась ко мне на колени, обхватила руками мою шею, уставилась в глаза, усмехнулась толстыми губами с ярко красной помадой.- Говори, трус!

- Я не трус, - ответил я, резким движением привлек к себе, поцеловав в губы.

- Ты целоваться не умеешь, я тебя научу, мы же с тобой друзья, - она вцепилась в мои губы всем своим ртом, долго не отпускала, а когда отпустила, я почувствовал легкое головокружение. Я потрогал пальцами свои губы, они припухли. Люба рассмеялась, встала, вышла в туалет, потом помыла руки в ванной, поправила прическу, вернулась на кухню, сказала:

- Мне пора. У меня родители в командировку уезжают в Ленинград.

- Вместе?

- Они часто ездят вдвоем по командировкам. Работают вместе в Каспийском пароходстве. Учились вместе, теперь работают.

- Хорошо.

- Не знаю. Я бы так не хотела. Люди должны отдыхать друг от друга, чтобы не надоесть. И дома вместе, и на работе – одуреть можно!

- Твои же не одурели?

- Не одурели. У них – любовь! И я у них – Любовь! А ты был в Ленинграде? Я хотела бы там жить, там так красиво, это город – музей под небом! А белые ночи? А разводные мосты над Невой? А набережная?

- Не знаю, я больше Москву люблю. Я хотел бы уехать в Москву после университета.

- Ладно, пока, «москвич»! Не опаздывай завтра на первую пару. И помни о Клеопатре, она баба опасная!

Люба ушла. Я посмотрел расписание на завтра. Понедельник должен был начаться с лекции по истории. Я взял учебник, пробежал глазами по оглавлению, нашел нужную страницу, удобно устроился на диване и начал читать: «Источники по Клеопатре – Плутарх, Светоний, Аппиан, Дион Кассий, Иосиф Флавий создают весьма целостный и понятный образ египетской царицы. В большинстве своем древняя историография ей неблагоприятна; существует мнение, что она инспирирована победителем Клеопатры, римским императором Октавианом Августом и его окружением, стремившимися очернить царицу, представив ее опасным врагом Рима и злым гением Марка Антония. Как пример – суждение о Клеопатре римского историка четвертого века Аврелия Виктора: «Она была так развратна, что часто проституировала, и обладала такой красотой, что многие мужчины своей смертью платили за обладание ею в течение одной ночи».  О детстве и юности Клеопатре ничего неизвестно».

Я отложил учебник. Подошел к телевизору, включил его, уселся в кресло напротив. Шел старый фильм «Сыновья Большой Медведицы» с Гойко Митичем в роли индейского героя - победителя. Я видел это фильм в кинотеатре, когда еще учился в третьем классе. Потом смотрел много раз в разные годы по телевизору. Эту историю я знал, как монах - «Отче наш». Сюжет бесхитростный, но увлекательный, рассказывающий о вечной борьбе сил добра и зла на примере событий, то ли реально происходивших когда - то, то ли придуманных в произведении  Лизелотты Вельскопф – Генрих. Книгу писательницы из ГДР я не читал и не мог сравнить экранизацию с оригинальной версией. А фильм начинался с убийства одного из старых индейских вождей, отказавшегося выдать тайну хранилища золотого запаса своего племени, а заканчивается возмездием, победой молодого вождя индейцев в честном бою один на один с главным злодеем ковбойского вида по имени Фред Кларк…

«Дети и женщины любят победителей, героев. Любе нравится Гойко Митич, такие сильные, ловкие, без страха и сомнений. Я никогда не буду таким, какие ей нравятся. Я другой. А какой – другой? Все люди, как люди. Умные, глупые, добрые, злые, смелые, робкие, честные, лживые. А я какой? Я не знаю. Как узнать самого себя? В книгах и фильмах о себе самом я ничего не узнаю, в них нет ничего обо мне. Или есть? Нужно только уметь видеть, читать, замечать? Я старался и так ничего не заметил, ничего про себя не узнал, про то, какой я на самом деле. А мои стихи? Откуда они берутся в моей голове? Они живут во мне, но какой - то отдельной от меня жизнью. Иногда мне кажется, что стихи приходят ко мне по воле неведомой незримой космической силы…»

Я смотрел на экран телевизора. В фильме стреляли, скакали, дрались, смотрели на звездное небо…

А в моей голове опять неведомый языческий колдун затеял свой ритуальный танец, и зазвучали сначала ритмы, потом – рифмы, пошли стихи: «Нависла туча, подставляю руки под каплю, набухающую почкой, сейчас она в мои ладони рухнет и эта связь окажется непрочной. Осколки капли, расцарапав воздух, заставят ветер корчиться от боли, он будет дуть беспомощно на воду, в которой нет ни запаха, ни соли. Стихия стихнет, станет звездным небо, кому - то где - то повезет родиться, и в новой жизни чья - то жизнь продлится, и Бог благословит, простив нас немо…»

Ночью я долго ворочался, переворачивался с одного бока на другой, на спину, на живот, точно мне снились кошмары. Но я не спал, никак не мог заснуть. Вспоминал, проживал заново и переживал прошедший день. Думал о Любе: «Она сказала, что любит Тиграна, он уехал и любовь прошла? Она говорила, что поверила в Бога, во всяком случае, готова поверить, но прошла любовь к семинаристу и она опять стала убежденной безбожницей? Назло? Кому назло? Богу? Люба сказала, что получила письмо от Тиграна. Значит, он не забыл ее и не бросил. А она говорит, что он такой, как все и даже хуже, чем все. Почему она так говорит? Он хочет уехать в Калифорнию, где есть армянская церковь, большая армянская диаспора, паства, ну и что? Она же знала, что Тигран учится в духовной семинарии, а не в советском университете. У церковников своя жизнь, не такая, как наша. Среди них нет ни советских комсомольцев, ни американских скаутов. Тигран уже навсегда останется слугой Господа, где бы он ни жил – в СССР, или в США, или в любой другой стране мира на любом континенте, где есть Храм Божий. У него есть его вера. А что есть у нас? У Любы, у меня – что есть у каждого из нас за душой? У моего отца в мои годы была своя вера, иначе бы он не сбежал на фронт в свои семнадцать лет…»

Я встал с постели, подошел к окну. За оконным стеклом дрожала смертельно бледная луна. Ветер выл, как стая волков. Город мерцал огоньками электрического света. Я почувствовал движение языческого колдуна в моей голове и напрягся в ожидании его бешеной пляски, бросающей меня в жар, как в затяжной прыжок через костер. Я ждал знакомого мычания, похожего на песнопение акына в азиатской пустыне. Я готовился к рождению звуков, превращающихся в слова, наполненные мыслью и чувством, словно по волшебству. Но, то ли колдун спал, то ли вовсе ушел своей дорогой, а стихов не случилось…

   Утром на первой паре я отчаянно боролся со своим организмом, дававшим сбои по причине бессонной ночи. Зевал, прикрываясь ладонью, закрывал осовевшие глаза, сопел. Однокурсницы поглядывали на меня насмешливо, понимающе подмигивали мне, шептались друг с другом, обменивались записками. Лекцию я пропустил мимо ушей.

Люба появилась в аудитории лишь за пять минут до начала третьей пары. Я к этому времени поборол усталость. Молодость неутомима! Любовь и вовсе меня энергетически зарядила, она сидела рядом, смотрела на себя в зеркальце, красила губы, ресницы, подводила глаза. Как птичка вычищала перышки. Спрятала косметику в сумочку. Хихикнула мне в ухо: «Ха – ха, я такая дурная, я расписание напутала, сейчас зачет по языкознанию,  не секу в теме, книжку в руках не держала…»

Она посмотрела на меня, как невеста, изменившая жениху.

- Я тебе такое расскажу, ты только не злись, ладно? Обещаешь?

- Рассказывай.

- Нет, я боюсь, ты обидишься.

- Не обижусь. На тебя нельзя обижаться.

- Доктор на больных не обижается, да? Ты это хотел сказать? Я сама не знаю, что со мной происходит!

- Переходный возраст…

- Переходный возраст был, когда месячные начались лет пять назад. А сейчас другое…

- Что – другое?

- Я влюбилась. Такого со мной еще никогда не было!

- Опять?

- Говорю же тебе – не было! Представляешь, я у него нижнее белье оставила, забыла надеть, нацепила на себя платье, а под ним – ничего!

- Ты дома не ночевала?

- Ночевала. У него дома. После зачета поеду к нему…

- Он кто? Он что дома сидит и тебя дожидается? У него своих дел нет? Он не пенсионер у тебя случайно?

- Ты обещал не злиться, злишься. Я же тебе, как другу…

- С друзьями так не поступают.

- Как?

- Так!

- Ты меня ревнуешь? Не ревнуй. Я тебя тоже люблю. Только иначе, чем его, понимаешь?

- Иначе? В смысле? Не спишь со мной? С кем спишь, того и люби, а я обойдусь без такой твоей любви. Я тебе не подружка, я мужчина, черт возьми!

- Мужчина, я знаю. Подружке бы я не сказала то, что тебе говорю, как другу. Я не верю в женскую дружбу…

- А в разнополую дружбу веришь?

- Верю. А ты не веришь? Мы же с тобой друзья, правда? Ну, прости меня! Я сама не знаю, как так получилось, что я платье на голое тело надела. Видно, да? Вроде, просвечивать не должно, ткань плотная. Я с ним голову потеряла! Он такой!

-  Какой? Откуда он взялся? Где ты его нашла?

Вошел доцент Даниелян, мы все дружно встали, как положено.

- Мамочка! Я боюсь! Я ничего не знаю по языкознанию, - запричитала Любовь.

- Ты главное – не молчи, отвечай на вопросы уверенно, лингвистика – не математика, в лингвистики дважды два не всегда четыре…

- Как это?

- Так. Есть разные мнения ученых по одному и тому же вопросу.

Доцент занял свое место. Мы сели. Я написал по памяти на листке тезис Белинского из учебника: «Вся беда от странного упрямства и неуместного чванства господ грамматистов. Ибо, во - первых, они хотят сочинять, выдумывать законы языка, а не открывать их, не выводить их из духа оного; во – вторых, они не хотят пользоваться трудами своих предшественников, как будто бы почитая это унизительным для своего авторского достоинства». Я протянул Любе лист и дал совет: «Прочитай, запомни, ответь этой цитатой Белинского на любой вопрос Даниеляна, все остальное он скажет сам и поставит тебе зачет». Она удивилась, но стала учить слова.

Даниелян – высокий лысый восьмидесятилетний старик сорок лет преподавал языкознание в университете. Его недоброжелатели, а их было много в университетской среде, говорили, что он, как библейский Моисей, сорок лет водит народ по пустыне…

Все знали, что Даниелян взяток не брал, не шел на компромиссы, не прислушивался к просьбам ходатаев, опекавших некоторых студентов. Он вел себя не так, как многие другие преподаватели, с которыми удавалось договориться за всю группу даже старосте Тимуру Мамедову, собиравшему деньги с однокурсников и передававшему конверты с советскими рублями экзаменаторам.

Даниелян прослыл этакой старой «белой вороной», раздражающей, но необходимой в вузе в качестве исторического экспоната для демонстрации на публичных мероприятиях с делегациями высоких гостей из партийных руководящих органов. Доцент Даниелян был старейшим ученым – коммунистом университета с полувековым партийным стажем. Почему он имел всего лишь скромную ученую степень кандидата наук? Официальная версия гласила, что ветерану партии некогда было заниматься докторской диссертацией, поскольку все свое время он отдавал обучению и воспитанию молодого поколения, занимался общественной работой по партийной линии. Отчасти это было правдой. Даже ректор с первым проректором в свое время учились у Даниеляна. Но была и причина, о которой вслух никто не решался сказать, включая самого Даниеляна. Докторами наук, как и партийными работниками, становились выдвиженцы по особой разнарядке. В самых высоких партийных инстанциях намечали кандидатов по анкетным данным, скрупулезно изучали биографию человека с помощью специальных служб КГБ, проводили через процедуру жесткого собеседования с неудобными каверзными вопросами отнюдь не научного характера, и только потом принимали решения на закрытых для посторонних, так называемых, ученых советах.

Ученый по фамилии Даниелян в Баку имел такие же шансы стать доктором наук, как какой -  нибудь научный сотрудник по фамилии Абрамович в Москве. Теоретически было возможно, но практически в те годы неосуществимо.

Даниелян, скорее всего, понимал, что не проходил в доктора наук по пятой графе в обязательной анкете, где указывалась национальная принадлежность. Но объяснял самому себе несостоятельность своих амбиций ученого – языковеда кознями и невежеством коллег, не читавших его бесчисленных научных публикаций – монографий, критических статей, филологических исследований. Вот почему, когда в ответ на его вопрос о лингвистической концепции Ф. де Соссюра, Любовь выпалила скороговоркой цитату Белинского о «невежестве грамматистов», Даниелян согласно закачал головой и радостно воскликнул: «Достаточно, давайте зачетку!»

Люба получила зачет, посмотрела в мою сторону, улыбнулась, подняла вверх большой палец, поблагодарила доцента и вышла за дверь.

Я сдавал зачет последним. У Даниеляна для меня нашлось много вопросов. Сначала доцент спросил меня о характере греческого языкознания. Я ответил, что в отличие от древней Индии, где исследование языка носило эмпирический и практический характер, в древней Греции проблемы языкознания заняли видное место в рассуждениях философов. Я уточнил, что наибольший отзвук получила дискуссия об отношениях между мыслью и словом, между вещами и их именами…

- И в чем суть отношения, - ехидно спросил Даниелян.

- Гераклит Эфеский считал, что каждое имя неразрывно связано с той вещью, названием которой оно служит, что в именах раскрывается сущность вещей, что имя отражает природу обозначаемой вещи, подобно теням предметов, отражению деревьев в реке, нашему собственному отражению в зеркале…

- Вы согласны с Гераклитом, молодой человек?

- С Гераклитом спорил Демокрит, он утверждал, что вещи обозначаются словами не сообразно природе самих вещей, а согласно обычаю, по установлению людей.

- Верно, он это утверждал. Вы сами, что об этом думаете?

- Я же не Сократ, чтобы выступать арбитром в этом споре Демокрита с Гераклитом! Я читал Вашу статью в журнале «Вопросы языкознания»…

- Вот даже как! Похвально, что студенты читают научные журналы по языкознанию.

- Я читаю, мне интересно.

- Видите свое место в науке?

- Не знаю. Скорее – в публицистике. Я пишу…

- Пишите? Что пишите?

- Стихи. Иногда.

- Стихи и публицистика – это разные вещи, это бы и Демокрит с Гераклитом подтвердили бы, Сократу не пришлось бы выступать в роли арбитра. Вы согласны со мной?

- Согласен. Я хотел сказать, что в будущем, мне кажется, я смогу писать публицистику, работать в журнале или газете. А пока у меня получаются только стихи…

- Помните, о чем писал «Аристотель» в своей «Поэтике»?

- Помню. Аристотель, рассматривая человеческую речь, писал: «Во всяком словесном предложении есть следующие части…»

- Верно. Если хотите стать публицистом, нужно набираться знаний.  Поэт пишет сердцем, публицист разумом. Давайте зачетку…

Он поставил мне зачет и сказал на прощание: «Вам с такой фамилией надо знать гораздо больше других, чтобы добиться признания и успеха на профессиональном поприще – будь то в науке,  будь то в публицистике. Вы меня понимаете?»

Я понимал. Он намекал на пятую графу в обязательной анкете всюду в СССР. Я бы мог сказать старому доценту, что собираюсь уехать из Баку после окончания университета. Но я ничего не сказал. Только понимающе кивнул и ушел. А на следующий день занятия на филологическом факультете отменили. Студентов отпустили по домам. На стене рядом с деканатом факультета висел портрет доцента Даниеляна в траурной черной рамке…

Я шел по центральной улице города к метро. Перед глазами стоял портрет старика в траурной окантовке. Ощущения были такие, будто я потерял близкого человека. Таких чувств я давно не испытывал. Я ушел в себя, потерял бдительность на оживленном перекрестке, не обратил внимания на красный свет светофора, двинулся на мостовую и едва не угодил под колеса автомобиля. Черная «Волга» резко затормозила, слегка прикоснувшись ко мне бампером. Из машины выскочил парень в джинсовом костюме, кроссовках, подбежал ко мне, схватил меня за плечи: «С тобой все нормально?»

Задняя дверца автомобиля открылась, и я услышал знакомый женский голос: «Паша, сажай его в машину, это мой однокурсник, мой друг…»

Я сидел на заднем сидении, глядя на Любу. Паша уверенно вел машину, поглядывая в зеркальце над баранкой, словно наблюдая за нами.

- Тебе куда? – спросил Паша.

- Он поедет с нами, ответила за меня Любовь.

- С нами?

- А куда вы едете? – вяло поинтересовался я.

- В «Жемчужину», - сказал Паша, глядя на дорогу.

- Паша обещал шашлык из осетрины, обожаю шашлык из осетрины. Только обязательно с белым грузинским сухим вином, - сказала Люба тоном капризного ребенка.

У меня в кармане было два рубля с мелочью. С такими деньгами можно было смело идти в чайхану, пирожковую, студенческую столовую, но только не в элитный советский ресторан. Я был в «Жемчужине» один раз. В детстве. С отцом. Мне было тогда пять лет. Я помню, что он встретил там однополчанина. Они пили водку, вспоминали войну, поминали друзей. Я смотрел на них и не понимал, почему они, выпив стоя, не чокаясь, прослезились. Я спросил: «Водка горькая?» Они отвели: «Горькая, сынок!», «Горькая, как война!» Я сказал: «Я когда вырасту, не буду пить водку». Они смеялись до слез.

В «Жемчужине» в ожидании официанта я чувствовал себя, как живая рыба на разделочном столе повара. Люба изучала меню. Паша сказал, что ему надо позвонить и отлучился.

- Нашла все, что нужно!

- У меня с собой всего два рубля, - сказал я.

- Как же ты с такими деньгами с девушками гуляешь?

Я резко встал, хотел уйти, но Любовь вскочила, бросилась ко мне, схватила за руку, встала на цыпочки, поцеловала меня в нос, сказала, скорчив смешную рожицу:

- Я дурная, да? Ты обиделся? Не обижайся, я же люблю тебя сильно - сильно! Как, если бы ты был моим братом или сестрой! Ой, опять глупость сказала, да? Ну, что поделаешь, что я такая не очень умная, ты же меня все равно любишь такой, правда? И Паша меня любит. Ты не парься, Паша заплатит, у него есть деньги. Я все равно не дам тебе меня бросить, - она крепко меня обняла, поцеловала в губы.

- Еще не выпили, уже целуетесь? Молодцы! А где все на столе? Человек! Долго нам тут… - Паша не успел договорить, как официант вырос с полным подносом ниоткуда, словно сказочный джин, проворно выложил на столе: фарфоровое глубокое блюдо с рыбным шашлыком, черную и красную икру на тарелочках, свежую зелень, сыр, помидоры, огурцы, лаваш, белое и красное вино в глиняных кувшинах. Справившись с сервировкой, официант подобострастно спросил Пашу: «Что - то еще прикажите принести, Павел Игнатьевич?» Мужчина в униформе с тоненькими седыми усиками, залысинами, большим носом с горбинкой и ужасным кавказским акцентом смотрел на Пашу, как верный пес на хозяина. Паша жестом отпустил официанта, сказал нам, как тамада на свадьбе: «Можно начинать!»

За столом разговор не складывался. Люба сказала: «Белое вино очень вкусное, сухое, мое любимое». Паша молчал. Он ел, пил, смотрел в сторону Каспия, туда, где волны качали легкие прогулочные катера. «Паша, а мы покатаемся потом на катере? Я хочу.  А давайте сходим на Девичью Башню? Паша, ты знаешь легенду… » Паша ее не слушал. Он думал о чем - то своем. «Паша, ты меня не слушаешь! Ты обиделся, что мы целовались? Это не то, что ты подумал, мы просто друзья, он хотел уйти, а я не хотела…»

Паша вытащил из кармана пачку денег, отсчитал, бросил на стол десять четвертных купюр с ленинским профилем, сказал: «Вы тут отдыхайте. Деньги на столе. Хватит вам, даже если вы до ночи будете здесь сидеть, и на такси останется. Мне надо срочно уехать, у меня дела!»

Паша ушел. А Люба игриво улыбнулась мне, нетрезво сказала:

- Ну, вот ты разбил мою личную жизнь. Теперь ты сам обязан на мне жениться, как честный комсомолец!

- Я женюсь, если хочешь.

- Женишься? Когда?

- После университета. Закончим учебу, начнем работать и поженимся. Зачем тебе этот Паша? Мутный он. На «Волге» ездит, денег у него пачка. Ему лет двадцать на вид, он,  что уже академик, великий писатель, откуда у него все это?

- Он сын Пантелеева, ему не надо больше никем быть. И жениться он мог бы на любой хоть сейчас. Но это ему тоже не надо! Да и отец не позволит, наверняка сам ему невесту подыщет из своего круга.

- Кто такой Пантелеев? Я Пушкина знаю, Блока знаю, а Пантелеева не знаю.

- Кому надо, Пантелеева знают не хуже Пушкина с Блоком. Паша мне сказал, что наша Клеопатра с его отцом близко дружит.

- Амина? Проректор? Как близко дружит? Что значит – близко? Ты же говорила, что она любовница ректора.

- Маленький ты еще. Все мужики сволочи. Никому верить нельзя. Бабы это знают. Поэтому все яйца в одну корзину не собирают. Ректор у нее для карьеры, Пантелеев для денег, а пацаны вроде тебя – для души и тела, Клеопатра живет, как хочет,  в кайф, плевать ей на всех. А Пантелеев – заместитель министра торговли, кандидат в члены ЦК КП Азербайджана. Это тебе не какой - то академик! Паша только что ползарплаты академика на стол швырнул и ушел, ты, что не видишь?

Она взяла деньги со стола, сложила, пересчитала, сунула в свою сумочку, висевшую на спинке стула.

- Выпьем за мой развод с Пашей, - весело предложила Люба, подняв бокал с вином.

- Тебе уже хватит.

- Зануда! Не пойду я за тебя замуж, не бойся, не буду портить тебе жизнь. Мы же друзья, - сказала она и выпила до дна.

- Ты у него тогда белье надеть забыла?

- Тебе зачем?

- Так, хочу понять, как у тебя все быстро – от любви до ненависти…

- А что такое любовь, ты знаешь? Мне кажется, что я люблю, готова на все ради своей любви, а потом оказывается, что это была и не любовь вовсе. А что это было, я и сама не знаю, не понимаю. Я чувствую себя Золушкой после бала…

- Золушку ее принц все - таки отыскал…

- А у меня нет принца, одни козлы попадаются.

- Ты и меня козлом считаешь?

- Ты не козел, ты хороший. Проводишь меня домой?

Официант принес счет. Люба заплатила, оставив щедрые чаевые. Человек в униформе, не скрывая радости, воскликнул: «Аллах вам – в помощь! Приходите еще!»

Мы погуляли по бульвару, держась за руки, как влюбленная парочка. Перешли центральную площадь с портретами коммунистических вождей, дошли пешком до проспекта имени Ленина, вошли в подъезд ее девятиэтажного дома, поднялись на лифте на пятый этаж, постояли минуту на лестничной площадке, глядя друг на друга, словно не решаясь что - то сказать. Я обнял ее и нежно коснулся губами ее щеки. Она расхохоталась, сказала: «Когда ты уже научишься целоваться, как мужчина?» Любовь показала мне, как нужно целоваться, вцепившись в мои губы всем своим ртом, втянув их в себя так, что у меня остановилось дыхание, будто меня накрыла волна, и я захлебнулся морской водой. А когда она отпустила мои губы, перед глазами у меня поплыли круги.

- Спасибо, что проводил. Увидимся завтра, - улыбаясь, сказала Люба, вытащила ключ из сумки, открыла дверь, зашла в свою квартиру, не дожидаясь пока я вызову лифт. Я вспомнил, что родители Любы уехали в командировку в Ленинград. Мне хотелось позвонить в дверь, я уже поднял руку, чтобы нажать кнопку, но рука сама нашла припухшие губы, дотронулась до них, обожгла прикосновением, словно йодом – открытую рану. Я сбежал вниз по лестнице, перескакивая ступени, а в моей голове кружил хоровод мыслей, слов в ритме то ли гимна, то ли марша. Всю дорогу до своего дома я повторял про себя: «Мне хочется убить тебя в себе, расколдовавшись. И с ветреною девочкой обнявшись, по лестнице взбежать, как по судьбе. Пять этажей, и долгий поцелуй, как лестничный пролет… Не так, не так все! Пять этажей, пронзительный звонок, и робкое, мальчишеское: «Здравствуй!»

С Любой мы увиделись не на занятиях, на похоронах Даниеляна. Любовь стояла далеко от меня, но мы заметили друг - друга. Она была в черном платье, плаще, сапожках. Черное ей было к лицу. Я пришел в своей повседневной одежде: на мне был темный костюм с расстегнутой на две верхние пуговицы белой рубашкой, длинная турецкая кожаная куртка, полуботинки. Я не придавал значения одежде, не стремился выглядеть модно, выделиться из толпы. Мама привозила мне обновки из каждой командировке. Она работала фотохудожником в творческой студии при республиканской художественной галерее. У нее были выставки по всей стране. Она хорошо зарабатывала и не скупилась на дорогие подарки мне. У меня был гардероб не хуже, чем у любого моего сверстника в СССР в те годы: импортные костюмы, свитера, джинсы, кроссовки, куртки, купленные на толчках в разных городах страны. Но я их, словно не замечал. Надевал на себя каждый день одно и то же – главное, чтобы чистое и не смятое в гармошку…

Кладбище на меня производило тягостное впечатление. У меня портилось настроение, появлялось апатия, хандра. Но на похороны своего учителя я не мог не пойти. Пришли многие его студенты. Разных поколений, социального статуса, национальностей. Около ста человек, похожих на пеструю толпу разноязыких паломников, прибывших поклониться священному месту и совершить культовый обряд. До меня доносились обрывки мужских и женских голосов. Ректор держал пафосную речь, глядя на свежевырытую могильщиками яму, на стоящий на земле деревянный гроб с желтым покойником.  Он говорил: «Мы всегда будем помнить нашего учителя…» Потом те же слова произнесла Амина по прозвищу Клеопатра. Было произнесено еще несколько коротких, но громких речей на русском и азербайджанском языках разными не знакомыми мне не молодыми людьми. Рядом со мной стояли с цветами старшекурсницы, они ни на минуту не замолкали, хихикали, дергали друг друга за рукава, сплетничали. «Прикинь, Клеопатра на похороны нарядилась, все пальцы – в бриллиантовых кольцах…», «А кто это фифа в черном пальто с чернобуркой – дочка, внучка? Говорят, у деда дочь от народной артистки, в Москве живет. Это не она?», «Дед еще тот ходок был, студентками не брезговал лет пятнадцать назад. Говорят, и с Клеопатрой у него все было, когда она студенткой была или аспиранткой…»

Когда все возможные поминальные речи были сказаны, толпа выстроилась в очередь, чтобы попрощаться с покойным: кто - то проходил мимо гроба, кто - то останавливался…

Я представил себя на месте покойного в тесном гробу за мгновение до погребения. Мне стало зябко, словно я оказался в сырой яме. Но я лишь проходил перед ней мимо гроба, не решаясь остановиться, бросить последний взгляд на покойного. Я сделал над собой усилие, остановился, склонился над гробом, посмотрел на безжизненное лицо, похожее на мумию, прикоснулся к холодной руке покойного, почувствовал, что на меня уставились десятки пар глаз…

Навязчивая строка Есенина рефреном звучала в моей голове: «Лицом к лицу лица не увядать…» Мне казалось, я не шел по улице, а вышагивал ритм: «Лицом к лицу...»

Я прошел пешком тысячи метров по знакомому до закоулков и проходных дворов городу. Я поднялся на фуникулере в Нагорный парк. Бродил по парку и читал вслух свои новые стихи, как городской сумасшедший:

«Лицом к лицу лица не увидать…»

Мне, бога мать, обидно увядать,

Когда лицо мое не разглядели,

Все те, кто на него в упор глазели…

Лицом к лицу лица не показать,

Я отойду на расстоянье смерти,

И может быть, отдав души свой свет им,

Я помогу лицо мое заметить…

Лицом к лицу…

И лик…

И образа…

Лицом к лицу…

И глядя в небеса…

Я думал о переселении душ. «А что, если душа Даниеляна поселилась теперь в моем теле? И я – это уже не я. Я – это другой человек, проживший большую жизнь. Потому и стихи такие – человека, прожившего большую жизнь. Какую – большую? Я ведь ничего не знаю о жизни, которую он прожил. Не знаю того, что знал он, не испытал того, через что пришлось пройти ему в жизни. Если его душа во мне, то где моя душа? Или наши души срослись, как сиамские близнецы? Бред! Я схожу с ума? Нет, я в своем уме. В своем… Потому и не могу ничего понять…»

Я смотрел с фуникулерной площадки вниз на город. На крохотной ладони площади Нефтяников каменные строения, машины, люди казались не настоящими, крохотными, как в странном нелепом сне. Девичья башня возвышалась над ними, как Гулливер в стране лилипутов. Много лет назад бабушка привела меня к этой башне и сказала: «Смотри, малыш, в ней душа города, нашего города, похожего на старого лоцмана, хранящего память о своей первой любви…». Я спросил ее: «А что такое душа?» Она улыбнулась, погладила меня по голове и рассказала легенду: «Тысячу лет назад, когда в городе правил злой и коварный правитель случилась эта грустная история. Правитель построил эту башню, которая омывалась волнами Каспия. Он запер в ней свою красавицу дочь, чтобы не позволить ей выйти замуж за бедного рыбака. А влюбленного юношу отправил в море на старенькой лодочке в страшный шторм. Юноша не вернулся. Правитель сказал своей дочери, что ее возлюбленный утонул. Тогда девушка бросилась с башни в море. С тех пор эту башню люди называют Девичьей…»

Я вспомнил лицо бабушки. Ее большие синие, как море, глаза, впалые бледные щеки, острый подбородок. Она была похожа на романтичную аристократку времен последнего русского царя…

Я смотрел на город с самой высокой точки Нагорного парка. Вспоминал эпизоды из своего детства один за другим, словно перебирал фотографии в домашнем архиве. И вдруг почувствовал такой эмоциональный прилив радости, словно нашел то, что давно искал.

«Нет, я – это я. Моя душа – в моем теле, она моя. А душа Даниеляна должна быть на небесах…»

Небо было затянуто облаками, как в чехлах. Я едва успел скрыться от то ли дождя, то ли мокрого снега в прокуренной чайхане. Мужчины с четками, в каракулевых широких кепках, папахах – пожилые и молодые, судя по их беспечному виду, проводили в этом помещении не первый час, не думая о времени. Казалось, они жили в этой чайхане, как отшельники в мужском монастыре. Они играли в нарды, пили чай из пузатых чайников, курили вонючий табак или травку, вели тягучие разговоры на азербайджанском языке, суть которых сводилась к погоде, футбольной команде «Нефтяник», женским прелестям самых привлекательных на их взгляд певиц азербайджанской эстрады, темпераментно спорили, отстаивая свое мнение: «Зейнаб? Кто такая Зейнаб?. Худая, как селедка! Что она поет? Шовкет – это певица! Ей и петь не надо, ходит туда, сюда по сцене, у меня все поднимается, клянусь аллахом!»

Фоном в чайхане звучала заунывная музыка, под которую, то ли стонал, то ли закликал, как мола в час намаза, неизвестный мне ашуг – исполнитель народных азербайджанских песен. Свободных столиков было несколько. Я расположился поближе к выходу. Через минуту официант принес мне на подносе маленький чайник, миниатюрный стаканчик из фальшивого хрусталя с резным ковровым узором, ломтики ароматного лимона на тарелочке, кусочки колотого сахара в блюдце. Я протянул официанту рубль, он взял, кивнул в знак благодарности и присел за соседним столиком. Сдачу в подобных местах в Баку просить было не принято. Мужчина, просящий сдачу, вызвал бы в чайхане недоумение вплоть до скандала. Нарушение любых негласных правил на Кавказе консервативными аборигенами воспринимаются, как провокация и угроза укоренившимся устоям, национальным особенностям, сложившимся традициям. «Представляю, какой был бы здесь переполох, если бы я пришел сюда с Любовью», - подумалось мне. Я представил себе, как она одним только своим внешним видом разбудила бы этих сонных мух!

Дверь открылась, и в чайхану вошел Тимур Мамедов. В руках у него был мокрый черный зонт. Он обошел всех присутствующих, поздоровавшись с каждым неторопливым рукопожатием в знак уважения. Потом присел за мой столик и недовольно спросил:

- Ты что здесь делаешь в девять часов вечера?

- Чай пью. Хочешь чаю? Я все равно столько не выпью…

- Зачем заказал чайник, если не выпьешь?

- Принесли, я не просил.

- Зачем пришел? Ты что шпионишь за мной?

- За тобой? Это ты за мной шпионил возле армянской церкви. А я и не знал, что ты сюда придешь.

- Чайхана – не церковь. Здесь, между прочим, уважаемые люди собираются.

- Плохо, что женщин нет. Мрачно как - то без них, погода еще такая…

- Приличные женщины дома сидят, чайхана – не место для приличной женщины.

- Почему?

- Ты не поймешь.

- А ты объясни.

- Не буду я ничего тебе объяснять. Я сюда не для этого пришел.

- А для чего ты пришел, если не секрет?

- Я здесь подрабатываю ночным сторожем. Утром прямо отсюда пойду на занятия. Сегодня моя смена. Я не каждую ночь работаю, ничего, терпимо. А что делать? На стипендию я не проживу, помочь мне некому, сам семье помогаю, деньги посылаю матери, по мере возможности, конечно. Ты не понимаешь, ты в Баку родился, а я приезжий из дальнего горного района. Хорошо, что один уважаемый человек порекомендовал меня на эту работу, он мой земляк, давно в Баку живет…

- А я не хочу жить в Баку. Обязательно уеду отсюда, получу диплом и уеду.

- Ну - ну! В Ереван? Правильно. Каждый должен рвать яблоки в своем саду…

- Я не собираюсь рвать яблоки, как ты говоришь. Может я наоборот – буду создавать…

- Создавать тоже надо у себя, на своей земле…

- А чья здесь земля, если я в этом городе родился? Твоя? Но ведь ты сам сказал, что недавно приехал в Баку, что ты – человек в этом городе чужой, приезжий. Как тебя понять?

- Придет время, сам все поймешь…

- Что пойму?

- Все поймешь. Кто – свой, кто – чужой, и что – чье…

- Звучит, как угроза…

-  Хочешь, дам тебе бесплатный дружеский первый и последний совет?

- А мы с тобой друзья? Я думал…

- Мы с тобой учимся на одном курсе, так получилось, хоть я и намного старше тебя. У нас слишком разные стартовые возможности, понимаешь? Но я на своей земле…

- Какой совет ты мне хотел дать?

- Я передумал. Советы никому еще не помогли. Человек до всего должен дойти сам, своим умом. Чтобы понять, где его место, что ему нужно в жизни, кто ему нужен, понимаешь?

- Ты уже это понял?

Он не ответил. То ли не захотел ответить, то ли не успел. Его позвал высокий толстый краснощекий мужчина лет сорока с массивным золотым перстнем на мизинце, возмущенно заоравший: «Мамедов, долго тебя ждать? У меня к тебе дело есть! Идем, поговорим с глазу на глаз». Тимур скрылся из виду в подсобке. Я встал и пошел прочь из чайханы, унося с собой неприятный осадок от этой встречи с однокурсником, как предчувствие пугающих неизвестностью крутых перемен. Это было уже знакомое мне чувство. Нечто подобное я ощущал, вспоминая свой сон: мальчик, стоящий на табуретке, безуспешно пытается поймать в руки золотую рыбку  в аквариуме…

 

2.

Я и представить себе не мог, что напечатанные типографским шрифтом имя и фамилия на обложке тоненькой книжки могут довести человека до неописуемого восторга, эйфории, неузнаваемо в зеркале глупого выражения лица с прилипшей к нему улыбкой слабоумного.

Мой первый сборник стихов «Дневник моих чувств» вышел пятитысячным тиражом в двухмиллионном городе, стоил пятак, как газированная вода с сиропом в уличном автомате, продавался в киосках «Союзпечать», как трехкопеечная газета, и всего лишь в одном книжном магазине с красноречивым названием «Дом студента». Но я чувствовал себя так, словно нашел клад с несметными сокровищами подобно графу Монте - Кристу.

Марсельский моряк Эдмон Дантес, сбежавший из заточения в «Замке Иф», мечтал отомстить своим врагам. И эта цель придавала ему сил. Заставляла быть хладнокровным, расчетливым, скрытным, непреклонным даже при встрече со своей любимой – каталонкой Мерседес…

Но реальная жизнь в СССР  была не похожа на фантазии в приключенческом романе великого французского выдумщика Александра Дюма.

Для того, чтобы освободиться от оков, нужно сначала понять, что значит быть свободным. Этого я тогда не понимал. Я был слишком молод, чтобы стать мудрым. И у меня не было такого мудрого друга, как старый аббат Фариа…

Я скупил два десятка своих книжек, бегая с раннего утра по газетным киоскам. И потом весь день раздавал их с автографами всем желающим в Университете. Я, наверное, выглядел очень смешно со стороны, когда подписывал книжку профессору Амине Улдуз – ханум, издавшую к тому времени несколько томов своих сочинений в разных жанрах, не считая научных трудов. Мне было двадцать три года. Я всего месяц назад получил университетский диплом с отличием. И мне казалось, что вот теперь начинается настоящая свободная жизнь, о которой я мечтал…

- Мне сказали, что ты собираешься уехать в Москву. Это правда? – спросила первый проректор.

- Я бы хотел. Не знаю еще. Мне предложили работу здесь в газете «Моряк Каспия». Вторую книгу обещали издать через год.

- Есть уже за что держаться?

- Вот именно. Жаль терять такие возможности. А Москва от меня никуда не денется. В Москву я всегда успею уехать, верно?

- Какие твои годы! У тебя – вся жизнь впереди. Это мы стареем…

- Вы не старая. Вы очень даже…

- Да? Как Клеопатра? Я знаю, как вы все меня называете. У тебя уши покраснели. Смешно. Тебе рано ехать в Москву. Когда перестанешь краснеть, тогда поезжай. А сейчас не надо, съедят тебя там, поверь мне на слово, я знаю жизнь не только по книжкам.

- Кто съест?

- Найдутся – кто.

- А в Баку не съедят?

- В «Моряке Каспия»? Не знаю. Но думаю, что крупные акулы на мелководье не водятся. А если кто тебя покусает, так это тебе только на пользу пойдет. Опыта наберешься, зубы научишься показывать, тогда и в Москву ехать не страшно будет.

- А мне и сейчас не страшно. Просто жаль упускать шанс, я ведь хотел в газете работать. Подумаю еще.

- Успеха тебе, поэт! Книжку твою я прочитаю. Может быть, рецензию напишу, если понравится.

Раздав почти два десятка экземпляров своего сборника поэтических опусов с автографами на разных кафедрах, потешив вдоволь свое тщеславие, придержав одну книжку для Любы, я ушел.

Люба устроилась на работу в библиотеку Каспийского пароходства. Родители похлопотали. «Чтобы была в поле зрения, переживаем мы очень, не везет девочке нашей, уже два брака неудачных в ее - то годы! » - сетовала на судьбу мама Любы. Отец спокойнее относился к тому, что у Любы не складывалась семейная жизнь. «Ничего страшного! Она еще молодая, встретит того, кого надо. Опыт у нашей Любаши уже есть, должна понимать…» Что именно должна понимать его дочь, он не уточнял. Ко мне родители Любы относились так, словно я был им, если не сыном, то уж во всяком случае, и не чужим человеком. Я запросто заходил к ним в любое время, играл с отцом в шахматы, выслушивал разговоры матери о дочери: «Она у нас хорошая, добрая, красивая, но почему такая невезучая? Вот если бы ты на ней женился, я была бы спокойна. Люба говорит, что ты маленький для нее, а какой же ты маленький? И ростом выше, и умный – круглый отличник, и возраст для нашей Любаши подходящий. Ты женился бы на Любе?» Люба слушала, улыбалась, подмигивала мне, говорила: «Мама, не переживай, он тоже на мне женится, когда подрастет. Может быть когда - нибудь…»

Когда я пришел в библиотеку, Любы уже там не было. Девушка, похожая на цыганку, посмотрела на меня так, словно прочитала в моих глазах тайну будущего: «Вы к Любе пришли? Она ушла уже. Отпросилась и ушла. За ней молодой человек приехал на красивой белой машине. Может, я вам могу помочь?» Я протянул ей свою книжку, сказал: «Передайте Любе от меня». Девушка прочитала название, открыла первую страничку с моей дарственной надписью и автографом. «С Любовью…» - было написано моей рукой. Девушка многозначительно улыбнулась, вздохнула, будто хотела сказать: «И что в этой Любе такого особенного, не понимаю я этих мужиков!»

В первый раз Люба вышла замуж еще на третьем курсе. Я помню, что узнал об этом на лекции Клеопатры. Клеопатра, то есть Амина Улдуз - ханум вела урок по зарубежной литературе. Она сидела за столом и монотонно читала из учебника: «Главное внимание при изучении английской литературы 17 века следует обратить на творчество Д. Мильтона (1608 – 1674), который начал писать еще в двадцатые годы, стал выдающимся революционным публицистом во времена гражданской войны и республики и, наконец, создал свои самые крупные художественные произведения – поэмы «Потерянный рай»…»

Клеопатра оторвала глаза от книги, почесала грудь, потянулась, как в постели, зевнула во весь рот, облизала два пальца, перелистала страницы, нашла нужный абзац, продолжила громкое чтение, не обращая никакого внимания на окружающих, словно нас и не было в аудитории: «Центральная тема поэмы «Потерянный рай» - это тема развития мира и человечества. В ней отразилось ощущение Мильтоном переломного характера своей эпохи. Вместе с тем, в произведении сказалось определенное расхождение между…»

- А я замуж вышла, - хихикнула мне в ухо Любовь.

- В каком смысле?

- Не в том, в каком ты подумал. Противный! Ну – тебя, я обиделась. Ты что меня считаешь такой, да? Гулящей? Легкомысленной? А я не такая! Я любви искала настоящей, как в кино. Другой мне не надо. Искала и нашла. Я расписалась с ним. Я так счастлива! Ты рад за меня? Скажи, что ты рад!

- Кто он? Родители твои знают?

- Он футболист. Знаешь, как он играет! Я видела, я на матче была…

- Как фамилия футболиста? Пеле?

- Издеваешься? Пеле старый уже, зачем мне Пеле? Он лучше, чем Пеле. Его скоро в основной состав команды «Нефтяник» возьмут…

- А сейчас он в запасе сидит? И сколько лет запасному?

- Он взрослый. Ему уже тридцать исполнилось. Он из Грузии приехал. Из города Кутаиси.

- Мама знает?

Голос читающей Клеопатры меня начал раздражать: «Мильтон хотел призвать к религиозно - нравственному самоусовершенствованию, а читателей привлекла…»

Звонок перебил Клеопатру. И нам оставалось только потом самостоятельно дочитать учебник, чтобы узнать, к чему призывал автор «Потерянного рая» и что из этого вышло…

Любовь развелась через три месяца. На расспросы знакомых она отшучивалась: «Оказалось, футбол – не мое!»

На четвертом курсе мы с Любовью редко общались. Она встретила, как она мне сказала «мужчину своей мечты». Ему было за сорок. Скрипач в оркестре театра музыкальной комедии. Никогда не был женат. Жил в двухкомнатной квартире со своей еврейской мамой.

Люба часто опаздывала на занятия, иногда и вовсе не посещала их, еле сдала сессию с «хвостами».  Ее папа бегал в наш деканат, как на работу, решал вопросы с преподавателями, подчищал «хвосты» своей дочери. «Хорошо, что люди в деканате нормальные, понимающие. Помогли. Я в долгу не остался, ясное дело. Ваш староста Тимур Мамедов, хороший парень, очень за Любу переживал, сам пошел, договорился с преподавателем по научному атеизму, коммунизму. Я только ему денег дал и зачетку Любы…» - доверительно рассказывал мне отец Любы за чашкой чая и очередной партией в шахматы. Играть он любил. Старался выиграть, искал хорошие ходы, боролся азартно. Но это было похоже на страсть графомана, считающего себя поэтом…

На пятом курсе Любовь опять стала свободной. Ее семейная жизнь со скрипачом  и его мамой лопнула, как подточенная завистниками гения струна на скрипке Паганини…

И снова в ответ на вопросы однокурсников Любовь шутила: «Оказалось, скрипка – не мое!»

Я вышел из библиотеки, направился в редакцию газеты «Моряк Каспия» в сторону старой пристани. Мне казалось, прохожие узнавали меня, оборачивались, улыбались. Я нес себя гордо, как павлин в ботаническом саду. «Я – поэт! Известный. Меня читают, знают. Мою книгу продают в киосках, как «Правду». А Любовь… Что ей еще надо? Кого ищет? Кто ей нужен? И кто этот новый «молодой человек на красивой белой машине»? У меня скоро тоже будет машина. Все будет!»

Пристань была заброшенной. На поржавевшем металлическом корпусе с прилипшим мхом лодке каркала взъерошенная черная ворона. Рядом на берегу валялся вымазанный мазутом якорь с тросом. Над бесхозной грудой металлолома, дырявых рыбацких сетей, утлых перевернутых деревянных лодок, грязных весел кружили орущие чайки. Нещадно палило солнце. Небо, море казались нарисованными. Деревья стояли, как часовые у мавзолея – не шевелясь. Я достал из кармана джинсовых брюк платок, протер вспотевший лоб, шею под взмокшим воротником цветной хлопковой рубашки с короткими рукавами, посмотрел на свои золотые часы – стрелки показывали полдень. Я вошел в двухэтажное здание, похожее на школу. На втором этажа располагался кабинет редактора. В приемной сидели люди на стульях, как пациенты в больничной очереди на приеме к доктору. Из редакторского кабинета со смехом выбежала девушка с кучей бумажных листов. Следом за ней вышли человек десять разного возраста, пола. Последней – пожилая дама в очках с тонкими губами, накрашенными фиолетовой помадой, с красной папкой в руках.

«Алиса Михайловна, куда делось письмо ветерана? Вы его унесли вместе с папкой, верните мне письмо!» - донесся крик из открытого редакторского кабинета. Женщина с папкой остановилась, обратилась к молоденькой секретарше, печатавшей на пишущей машинке: «Зиночка, это шеф меня зовет, или мне показалось?» Зина кивнула, продолжая сосредоточенно стучать по клавиатуре, длинными тонкими пальцами, как у пианистки. «Алиса Михайловна, вернитесь, слышите?»

Алиса Михайловна раскрыла папку: «Ах, это ж надо! Прихватила письмо». Она вернулась в кабинет своего шефа, закрыв за собой дверь. Вышла не раньше, чем через час. Она выглядела чем - то чрезвычайно озабоченной, встревоженной, беспокойной, как штурман корабля, получивший известие о надвигающемся шторме.

Я просидел в приемной до вечера. Когда никого кроме меня и секретарши в приемной не осталось, главный редактор сам вышел из своего кабинета.

«Зиночка, я еду в ДК офицеров на собрание. Сегодня уже не вернусь, если будут спрашивать». «Вас товарищ дожидается уже давно» - Зиночка показала на меня. Я встал, назвал свою фамилию, сказал, заметно волнуясь: «Вы меня на работу пригласили, помните? Вы к нам в Университет приходили…» Бородатый мужчина с внешностью отдаленно напоминающей Хемингуэя наморщил лоб, погладил заросшую щеку, точно пытаясь вспомнить.

«Я читал свои стихи на литературном вечере. Вспомнили? Вы еще сказали, что надо опубликовать меня в газете, мои стихи. У меня книжка вышла недавно «Дневник моих чувств» называется. Читали?» «Сергей Сергеевич, я читала», - обрадовалась Зиночка, вытащила из ящика стола книжку в синей обложке и протянула ее главному. Он долго ее листал, вертел в руках, потом вернул Зиночке со словами: «Любопытно. Есть интересные строчки…» Зина посмотрела на меня, как девушки смотрят на фотографии любимых артистов. «Подпишите с автографом, пожалуйста», - попросила она. Сергей Сергеевич задумчиво спросил: «Вы хотите стать журналистом или писателем – это ведь разные профессии, не так ли? Про стихи и говорить не стоит – это вообще не профессия, это настроение, состояние души, оно может с возрастом пройти, как у многих проходит, он ушел в себя, после продолжительной паузы, звучно откашлялся, продолжил, - Я могу предложить должность корреспондента в отделе писем. С месячным испытательным сроком, а там видно будет. Документы принесите и оформляйтесь в отделе кадров, Зина расскажет, поможет, а мне надо ехать, я уже опаздываю…»

Мне повезло. Так редко везет начинающему репортеру. Первая же моя публикация получила всеобщее одобрение на редакционной летучке. Строгая скупая на похвалу заведующая отделом писем и парторг на общественных началах Алиса Михайловна сказала, что мои вопросы в интервью приятно удивили ее зрелостью не по годам, деликатностью, интеллектом молодого человека. А Сергей Сергеевич подытожил: «Если у меня и были сомнения в журналистском будущем нашего новобранца, то они рассеялись, как утренний туман над морем. Я даже готов подписать приказ и выдать премию нашему молодому сотруднику за интервью с замечательной советской поэтессой…»

Отчасти своим  успехом я был обязан герою публикации, точнее – героине. В Баку приехала знаменитая советская поэтесса Римма Казакова по приглашению Каспийского пароходства на творческую встречу с моряками. Она пользовалась популярностью у любителей поэзии. Довольно вместительный актовый зал судоремонтного завода имени Парижской коммуны был переполнен публикой. Люди даже стояли в проходах между рядами, два часа слушали стихи в авторском исполнении, затаив дыхание. А после выступления поэтессы мне удалось взять у нее интервью для газеты. Она выглядела уставшей – уже прожившая большую жизнь мудрая женщина, пережившая войну, знавшая лично легендарных поэтов – фронтовиков: Константина Симонова, Ярослава Смелякова, Сергея Смирнова. Она посвятила им свое стихотворение еще при их жизни «Пока вы живы». Но их уже давно не было в живых, а она еще жила…

Поэтесса приняла меня в кабинете директора завода, где организаторы встречи угощали гостью чаем, шоколадными конфетами, дефицитным тортом «Сказка»,  фруктами. Она подарила мне свой увесистый сборник стихов в твердом переплете с автографом. Я принес ей свою тоненькую книжку. Она раскрыла ее сразу же, пробежала глазами по первому попавшемуся стихотворению, вздохнула, грустно сказав, словно себе самой: «Поэты – неравнодушные люди. Они работают с огнем, огонь обжигает сердца и подчас невозможно погасить язычок пламени; поэзия – это всегда немножечко больно. Поэзия – это всегда любовь…»

А Любовь где - то пропадала с неизвестным мне молодым человеком, приезжавшим к ней на красивой белой машине…     

С Любовью мы встретились лишь зимой. В феврале. В малом зале кинотеатра «Россия». На вечере азербайджанской поэзии в рамках традиционных в те годы «Днях национальных культур советских народов».

Меня отправили в командировку готовить репортажи для газеты «Моряк Каспия». И я каждый день диктовал из гостиничного номера по телефону свежую информацию – голые факты, чтобы сэкономить время и казенные деньги. Большой материал с комментариями я планировал написать и опубликовать сразу же по возвращению в Баку. Так решила редколлегия. «Оперативную информацию будем печатать лаконично, но оперативно, как ТАСС. А там видно будет», - сказал на планерке Сергей Сергеевич. Я уже научился его понимать. Человеком он был осторожным, не торопился принимать решения, если их можно было отложить. Подписывал к печати только те материалы, которые, на его опытный взгляд, не могли вызвать вопросы у «особого отдела» - специального подразделения, так называемых, главных литературных работников, осуществлявших официальную цензуру во всех советских издательствах. Из его слов я сделал вывод, что мои впечатления, комментарии Сергей Сергеевич публиковать не собирался, ему нужны были только факты, а уж как их преподнести читателям он без меня разберется, на то и поставлен партией руководить, пропагандировать, агитировать, в малых дозах информировать, о чем нужно и по согласованию с цензурой.  «Ты там аккуратно на мероприятиях, глаза не мозоль ответственным товарищам, в столицу едешь – сам должен понимать…» Это означало, что мне надо было присутствовать, записывать, но вести себя незаметно, как если бы я был секретным агентом под прикрытием. Сергей Сергеевич опасался, что мое служебное рвение, творческий порыв, активность по сбору информации может кому - то не понравиться и в его годами заработанной репутации благонадежного, управляемого, скромного главного редактора кто - то усомниться. «Все будет хорошо», - пообещал я Сергею Сергеевичу и отправился с дорожной сумкой в аэропорт…

Я стоял на сцене и рассказывал о творчестве молодого азербайджанского поэта. Он сам меня попросил об этом: «Окажи любезность, представь меня москвичам, я плохо говорю по - русски…»

Я не сразу узнал Любовь, глядя на молодую женщину с букетом цветов в первом ряду. Она коротко постриглась под мальчишку, перекрасилась в брюнетку. На ее безымянном пальце горел бриллиант в два карата, в ушах светились бриллиантовые серьги. Люба улыбалась мне. А когда я закончил представление, встала, подошла к сцене, протянула мне букет. Я спрыгнул в партер, взял цветы, сказал ей тихо: «За что мне цветы? Я передам их…» Она перебила меня: «Мне надо было найти повод и подойти, жду тебя у выхода…» Она села на свое место. А минут через пять, когда мой знакомый азербайджанский стихотворец кое - как с нечеловеческими муками на лице прочитал по бумажке свое стихотворение в неведомо чьем русском переводе, Любы в зале уже не было. Я не заметил, когда она вышла. Зал откровенно заскучал. Люди ерзали на своих местах, громко разговаривали между собой. Неожиданно для меня поэт, представленный мной, объявил с чудовищным акцентом: «Мой друг тоже поэт, да. Русский начинающий. Пусть он тоже читает, да. Просим! Давайте, хлопайте, пусть идет сюда, читает». Он показал на меня. Люди захлопали, как на партсобрании по примеру председательствующего. У меня не осталось выбора. Мысленно я уже был там, где ждала Любовь. Я поднялся на сцену, вручил букет азербайджанцу, поаплодировал ему, как поэту. Публика вяло, но поддержала меня. Я встал перед микрофоном, посмотрел в глубину почти заполненного зала, набрал в грудь воздуха и на одном дыхании прочитал свои новые, не прошедшие цензуру, стихи. Я прочитал их так, словно прыгнул с высокой скалы в море. Я, будто пел стихи:

«Мело за окнами, мело…

И липким снегом,

Прикрыв оконное стекло,

Исчезло небо.

Качался в спальной слабый свет,

И падал, падал.

Усталость – прочь, и мыслей нет,

И платье – на пол.

Теней сплетенье на стене,

Душ – разобщенность…

Безжалостный рассвет в окне,

Опустошенность».

Я прочитал, поклонился, сбежал со сцены по лестнице и устремился к выходу. За дверью я услышал, как очнулся, оцепеневший от моих не тронутых цензурой стихов, советский зал. Он вдруг взорвался разноголосицей, хлопками, свистом. До меня донеслось: «Безобразие, кто ему позволил!», «А что такого? Что крамольного? Он же еще молодой!»

Я вспомнил Сергея Сергеевича и свое обещание ему: «Все будет хорошо». Подумалось: «Будет, как будет…» А через полчаса я и вовсе забыл о том, что произошло в «России». Я сидел в уютном кафе с Любовью. Мы пили кофе, коньяк, ели пирожные с кремом, разговаривали, как близкие люди, потерявшие друг друга, но снова нашедшие. Потом мы гуляли по заснеженным московским улицам. Она держала меня под руку. И мне казалось, что прохожие обращают на нас внимание, улыбаются, как счастливой молодой паре…

- Ты рад, что мы встретились?

- Я не ожидал тебя здесь увидеть.

- Рад или не рад?

- Ты же не ко мне приехала? К кому? С кем?

- Какая разница? Я же сейчас с тобой.

- Есть разница. Ты не понимаешь? Ты вся блестишь, как новогодняя елка. Кто тебя так украсил дорогими игрушками? Твой молодой человек на красивой белой машине?

- Какой молодой человек? Ах, да, был и сплыл, и машина у него обыкновенная, ничего особенного, и сам он среднестатистический, ничего особенного…

- А сейчас у тебя кто - то особенный? Кто?

- Зачем тебе знать? Он не хочет, чтобы я рассказывала о нем. У него работа ответственная, должность высокая, семья…

- Он женат?

- Давно, у него дочь – студентка…

- Ты что с ума сошла?

- Знаешь, ты еще маленький, не понимаешь…

- Я не маленький, это ты…

- Договаривай, раз начал. Кто я? Гулящая? Я не гулящая. Просто мне не везет в любви. Я – Любовь без любви! Правда – смешно?

- Не смешно.

- Ну, не злись. Когда ты злишься, мне хочется тебя погладить по голове, поцеловать, как малыша.

- Целуй, - сказал я, встал перед ней, обнял.

- Я сама, отпусти меня, - она поцеловала меня в небритую щеку, погладила ладонью по щетине, шутливым тоном произнесла, - Колючий, как ежик. Я прочитала твою книжку. Спасибо, что передал мне ее…

- Я хотел сам подарить, но тебя на работе не оказалось.

- Я знаю, мне передали, что ты приходил в библиотеку. Кстати, я уволилась.

- Уволилась?

- Да, а что удивительного? Зарплата, как алименты педагога, работа нервная с книголюбами. Я теперь референтом работаю у большого начальника.

- Ты с ним сюда приехала?

- С ним, а что? Он взрослый, умный, сильный. Мне хорошо с ним, спокойно, он меня не обижает и другим не позволяет обижать. Что еще женщине надо?

- Я не знаю, я не женщина.

- Ты ребенок еще, правда, совсем ребенок. Странно…

- Что странно?

- Ты в своих стихах старше, чем в жизни. Я думала об этом, когда читала твою книжку. «Опускается вечер, поднимается ветер, и усталая осень засыпает на ветках. Проплывают по стенам наши серые тени, и сегодня не те мы…» Взрослые стихи совсем еще не взрослого человека – вот, что странно. Если бы я верила в бога, я сказала бы, что тебе их посылает бог…

Я вспомнил, что недавно переполошил зал не санкционированным чтением не разрешенных цензурой стихов. И у меня сорвалось с языка: «Бог даст, все будет хорошо!»

«Что написано пером зарубили тупым топором. Сильнее народной мудрости может оказаться тупой топор в облике невежественного ортодокса, наделенного властью», - думал я, получив письмо на официальном бланке из книжного издательства.

В письме сообщалось, что мой новый сборник стихов «Сердце, как небо» не получил одобрение главного рецензента и по этой причине не будет издан. К уведомлению в письме прилагалась рецензия. Я читал ее, сидя дома на кухне и чувствовал, как горит от злости лицо. Неизвестный мне рецензент по фамилии Мамедов писал: «Книга сомнительна по своему содержанию с идеологической точки зрения. Она пронизана чуждым советскому читателю религиозным духом, сентиментальной пошлостью, космополитизмом, гражданской инфантильностью. Название книги выглядит подозрительно расплывчато, не конкретно. Что значит – «Сердце, как небо». Хочется спросить автора: какое небо? То, что мы видим в своей стране, своем городе, или чужое с чужими антиматериалистическими представлениями о мироздании? И как понимать автора, когда он пишет: «Две нити рельс, полупустой трамвай, летящий до конечной остановки, последний рейс, и мчится, как в огонь, трамвай навстречу звездам без страховки. Отчаянно спешит по кольцевой. И переулок, словно свист – в два пальца. И я в неудержимости такой порою слышу отголоски счастья...» На мой взгляд, при всей своей образности, стихи вредоносные для наших читателей, особенно для молодежи. Они заражены бациллой буржуазной лирики без малейшего намека на патриотизм и ответственную достойную советского поэта правильную гражданскую позицию. Еще один вопрос, который напрашивается после прочтения этого сборника. Почему в книге практически не встречается упоминание нашего города? Только в одном стихотворение оно есть, да и то в ироничной, оскорбительной форме. А ведь речь идет о славной столице Азербайджанской ССР, древнем городе Баку с богатыми коммунистическими традициями! Автор издевательски пишет: «Передали сегодня по - радио, будто выпадет снег. Может просто решили порадовать в душном городе всех…» Кому у нас душно, пусть уезжает на все четыре стороны! Нам нужны патриоты, преданные партии и народу, а не сомневающиеся космополиты с религиозными предрассудками, склонными к инакомыслию и опасным идеологическим заблуждениям. Советую автору сделать верные выводы и подготовить новую книгу на основе традиций социалистического реализма и на примере лучших советских поэтов – патриотов. Автор еще очень молод и это дает ему шанс осознать свои ошибки, подумать и найти свое достойное место в литературных рядах нашей Краснознаменной республики.

Желаю успеха,

Рецензент – начальник отдела Т. М. Мамедов»

Год начинался для меня не очень удачно. После командировки в Москву меня вдруг вызвали в районное отделение КГБ. Перепуганный Сергей Сергеевич передал мне, как мог,  телефонный разговор с чекистом. «Я же тебя предупреждал! Что ты натворил в Москве? Он сказал, что ты публично читал запрещенные стихи. Пастернака? Ахматову? Чьи стихи? Ты с ума сошел?» Я его успокоил, сказал, что произошло недоразумение, что я пойду, все объясню, и все будет хорошо. «Ничего страшного не произошло, Сергей Сергеевич. Пастернака и Ахматову я в Москве не читал. Я молодого азербайджанского поэта представил по его просьбе». «И все?» - недоверчиво спросил главный редактор.  «И стихотворение свое прочитал по просьбе лауреата премии ВЛКСМ!» Сергей Сергеевич успокоился, проворчал: «Что же они тогда? Ну, сходи, разберись, раз вызывают».

Я сходил. Мрачный человек низкого роста в белом свитере с красными, словно воспаленными глазами навыкат, долго объяснял мне, что публичное чтение не прошедших цензуру стихов запрещено. «Вы еще молодой человек, зачем начинать жизнь с безответственных поступков и неприятностей? Так можно скатиться в пропасть, пойти по наклонной, карьеру себе испортить. Вы этого ведь не хотите, а?», «Не хочу», «А что же тогда, а? Стихи читаете пошлые, ветераны возмущаются! В зале женщины были, дети, а что они услышали, а? Ваши пошлости? Вы же не какой - то Есенин, ты же, я вижу, нормальный парень, комсомолец, наверно. Комсомолец, а?», «Комсомолец», «Хочешь, чтобы тебя из комсомола выгнали, из газеты тоже, а?, «Не хочу», «Ладно. Первый раз прощаем. Но в первый и последний раз, понял, а?», «Понял. Спасибо. Я могу идти?», «Иди, больше не ошибайся, а!»

Я вернулся в редакцию. Сказал Сергею Сергеевичу, что инцидент исчерпан, что претензий ко мне у КГБ нет. Он, как - то хитро прищурившись, посмотрел мне в глаза, сказал: «У меня гора – с плеч! Иди, работай. И чтоб я о тебе ничего такого больше не слышал, не доставляй мне хлопот, у меня без твоих фокусов головной боли хватает!»

Было это на третий день после моего возвращения из Москвы. А теперь, через неделю – новый неприятный сюрприз. Я перечитал письмо еще раз. «Не Тимур ли написал этот пасквиль? Он тоже – Т.М.Мамедов. Да что это со мной? В Баку с такими инициалами и фамилией наверняка тысячи людей можно найти. А что, если это он – мой бывший однокурсник? Я знаю, что он всегда ко мне плохо относился. То ли он мне завидовал, то ли я его чем - то раздражал. Я понял это еще на первом курсе, когда он выследил меня возле армянской церкви и настучал Мусаеву. И потом в чайхане он разговаривал со мной так, будто я ему должен…»

Телефонный звонок отвлек меня. Я взял трубку. Услышал голос Любы, он дрожал, всхлипывал, казался испуганным.

- Мне так плохо. Мне никогда еще не было так плохо. Ты можешь ко мне приехать?

- Что случилось?

- Приезжай я тебе все расскажу. Не по телефону.

- Ты одна.

- Да. Родители в командировке. Я тебя жду.

- Я тоже один, мама уехала в Ереван на свою выставку. Что у тебя случилось? Ты можешь мне сказать?

- Приезжай.

- Хорошо, через час приеду.

Люба встретила меня босая, в банном халате, с перемотанным полотенцем на голове, прятавшим ее мокрые черные волосы. Зеленые глаза были заплаканными, покрасневшими.

- Ты плакала?

- Алик погиб…

- Какой Алик?

- Мой Алик. Я тебе говорила в Москве…

- Его Алик зовут? Твоего начальника?

- Алекпер. Я называла его Аликом. Алекпер Таги - заде, его все знают в Баку…

- Тот самый? Он погиб? Когда? Я ничего не слышал, кто тебе сказал?

- Мы с ним приехали три дня назад из Москвы, он сразу же в Сумгаит уехал по делам на своей машине. И…

- Что?

- Сказали, что водитель не справился с управлением на трассе. Машина налетела на трактор…

Она заплакала, уткнувшись мне в грудь, как в подушку на диване. Я обнял ее, погладил по голове, как ребенка: «Не плач, не надо. Это несчастный случай. Это может быть с каждым. Надо жить дальше…»

- Они убили его, я знаю, - она посмотрела на меня, как потерявшийся в огромном городе малыш.

- Кто они? Глупости! Зачем его кому - то надо было убивать?

Она выбежала в ванную. Умылась. Сняла с головы полотенце. Вернулась в комнату. Села на диван в турецкой позе, прибрав под себя ноги. Я сидел рядом с ней, смотрел на нее. Она была такая теплая, домашняя, тихая, естественная. Без макияжа, кокетства, лукавства, напускного цинизма и притворной распущенности. Я увидел ее настоящей. Такой, какой мало кто ее знает. Я смотрел на нее, слушал, я чувствовал, что ей надо было выговориться, рассказать кому - то все, что она переживала тогда. Она говорила медленно, растягивая слова, словно вспоминая подробности, боясь упустить в своем рассказе что - то важное: «Мы познакомились с Аликом в библиотеке. Он был в управлении у генерального директора пароходства. Директор решил ему показать ведомственную библиотеку, выслуживался перед членом республиканского ЦК партии. Да и, как председатель республиканского комитета работников культуры, Алик был полезен директору пароходства, многие вопросы мог решить. Он вообще был человеком влиятельным. Я потом это поняла, когда стала с ним близко общаться, работать у него секретарем - референтом… К нему на дачу часто приезжали люди из ЦК, Совета министров, несколько раз приезжал даже заместитель министра из Москвы. Алик представлял им меня, как своего помощника. Но все знали, что нас связывало с ним, что мы были близкими людьми с Аликом. До поездки в Москву мы с ним были на его даче. Он сказал мне, что скоро в Баку многое изменится. Я спросила: что изменится? Он загадочно улыбнулся и ответил мне: все изменится! А в Москве Алик встречался с человеком, которого я видела на нашей даче, на Алика даче. Этот человек работает в Москве помощником секретаря ЦК, у них были общие дела с Аликом, я не знаю какие. После одной из встреч с этим человеком, Алик вернулся навеселе. Мы жили с ним в разных номерах, но ночевать он приходил ко мне. В ту ночь он был неугомонным. Мне очень хотелось спать, а он говорил, говорил, говорил… Я помню его слова: «Мы еще им покажем, кто в доме хозяин! Я – коренной бакинец, сын академика, внук великого дирижера, а мной командуют в моем родном городе эти деревенские выскочки, эти недоучки, спустившиеся с гор! Ничего, скоро все изменится. Их клан без него, как стадо овец без пастуха… А его скоро не будет в Баку…» Я не задавала ему вопросов. Алик не любил, когда женщина задает вопросы. Я все сама поняла, я поняла о ком он говорил, кого не будет… Поняла и мне стало страшно. За Алика страшно, за себя. Они убили его, убили! Они не овцы, они волки в овечьей шкуре…»

Мы проговорили с Любовью до рассвета. Под утро она заснула на диване. Свернувшись калачиком. Я принес из спальни одеяло, укрыл ее. Прошел на кухню, поставил чайник, нашел в шкафу баночку кофе. На глаза попалась пачка болгарских сигарет «BT». «Такие сигареты курит Тимур Мамедов. Курил возле армянской церкви. Так он зарубил мою книгу или не он? О чем я думаю? Какая разница – кто зарубил? И что это за беда такая – зарубили книгу? Человек погиб, человека убили, Любовь потеряна, она не знает, как ей дальше жить, а я – о своей зарубленной книге горюю! Кто я после этого?»

Сюжет о похоронах Алекпера Таги - заде показали по республиканскому телевидению. В программе «Местное время». Я смотрел новости вместе с бригадиром нефтяников в общежитии Каспийского пароходства. Он вернулся с вахты уставший, успел только принять душ, переодеться. Его бригада работала на буровой в открытом море. Работа тяжелая, опасная, но почета и зарплаты буровикам хватает. В Баку они ходят в героях, как шахтеры в Донецке, как хлопкоробы в Ташкенте…

Бригадир угощал меня горячим чаем в алюминиевых кружках. Я приехал к нему, чтобы напроситься в гости на буровую. Но бригадир сказал, как отрезал: «Здесь поговорим. Давай свои вопросы, я отвечу. Я уже опытный. У меня часто твои коллеги интервью берут. Как моя бригада стала победительницей социалистического соревнования на «Нефтяных камнях», так меня и на телевидение стали часто приглашать. Только мы – люди рабочие, нам работать надо, нефть стране давать. А нефть – это что? Нефть – это наше все! Дороже золота!»

Я задавал бригадиру свои вопросы, он отвечал, уставившись в телевизионный экран.

- Смотри, члена ЦК хоронят. Говорят, водитель его выпил лишнего, не справился с управлением. По телевизору такого не скажут, ишаку понятно!

Колонна людей тянулась траурной лентой на экране. Мне показалось, что в кадре мелькнула плачущая женщина в черном, похожая на Любовь…

Бригадир был рябым, смуглым, с пятнами на коже, словно выгоревшей на солнце. На несколько лет старше меня. Приехал на работу в Баку по направлению райкома комсомола из сельского района, как передовик хлопководческого совхоза, собиравший рекордные урожаи «белого золота». Направили его на «Нефтяные камни» добывать в морских глубинах залежи «черного золота». Туда, где на продуваемых шквалистыми ветрами металлических платформах, рискуя в любую минуту быть слизанными вытянутым языком поднявшейся над перилами огромной волны, работали люди в непромокаемых спецовках, пропахших и вымазанных мазутом. И «комсомольскую путевку» на этот железный рукотворный островок из дальних сел с красным, как раскаленная сковородка солнцем, над белыми хлопковыми полями, мой знакомый бригадир бригады нефтедобытчиков считал поощрением за былые трудовые заслуги.

- Даже ишак знает, чтобы жить, надо хорошо работать. А человек – не ишак. Человек должен быть ответственным. Как можно работать водителем, возить такого большого человека и садиться нетрезвым за руль? О покойниках плохо не говорят, но водитель товарища Таги - заде был безответственным человеком. Я так думаю.

- А кто сказал, что водитель был пьяным?

- Все говорят. Ишаку понятно, что трезвый водитель на трактор на «Волге» не налетел бы. А говорят, он в стоящий трактор врезался на скорости 100 километров в час.

- А почему трактор на трассе стоял? Откуда он там взялся? Где был тракторист?

Бригадир задумался, почесал затылок, поправил медаль «За трудовое отличие» на лацкане пиджака, вжал шею в стоячий воротник оранжевой рубашки, отпил глоток остывшего чая, обескуражено произнес:

- Я не думал об этом. Таги - заде хорошим был человеком, пусть земля ему будет пухом! Он приезжал к нам на буровую с московским товарищем, как же фамилия товарища из Москвы, не помню…

- Товарищ из Москвы?

- Да, он помощник большого человека в ЦК! Хотел посмотреть, как мы трудимся, в каких условиях. Сказал, мы – настоящие герои…

- Еще что он сказал?

- Сказал, что местная власть должна лучше заботиться о нас, больше уделять нам внимания…

- А еще?

- Сказал, что скоро произойдут перемены к лучшему, что ЦК КПСС по указанию генерального секретаря намерено взять курс на обновление руководящих партийных кадров, что и в Баку придут новые молодые руководители, которые смогут сделать нефтедобычу в открытом море и безопаснее, и легче благодаря внедрению новым методов, новых технологий…

- А товарищ Таги - заде что говорил?

- Я не помню.

- Но он говорил или только слушал?

- Говорил, но я не помню что именно. Кажется, говорил, что - то про семейственность, землячество, взяточничество в республике. Да – точно. Он еще сказал, что пора с этим раз и навсегда покончить. Так и сказал. Я еще подумал: «Как он ничего не боится? Настоящий коммунист – этот товарищ Таги - заде…»

На «Нефтяные камни» я все же попал. Год спустя. Вместе с гостями из Союза писателей Украины. Меня вызвал в свой кабинет Сергей Сергеевич, коротко сформулировал задание: «Поедешь в гостиницу «Каспий». Там тебя ждут товарищи из Украины. Они, можно сказать, наши коллеги – журналисты, писатели. Четыре женщины и трое мужчин. Надо с каждым из них сделать интервью. Да, это не все. Их наши товарищи из Каспийского пароходства отправят на экскурсию на «Нефтяные камни». И ты отправляйся с ними, подготовишь репортаж. Вопросы есть?» Я отреагировал, как солдат: «Есть. Разрешите идти?»

Я думал, нас отправят на катере. А мы полетели на вертолете. Трясло в небе, как в море. Вертолет гудел, как морское судно. В кабине было тесно, как в матросской каюте. Я сидел между пышной улыбчивой голубоглазой блондинкой и сухощавым хмурым, как с похмелья, бородатым мужиком. Бородачу я придумал кличку - «Старовер». Разумеется, об этом никто не знал кроме меня. Старовер мне сразу не понравился. От него несло перегаром, а я еще был убежденным трезвенником. Блондинка была вдвое старше меня, а я еще при виде женщин старше тридцати не чувствовал себя мужчиной. Так и летел с двумя не заинтересовавшими меня попутчиками до посадки на незнакомом мне острове. Остальные украинские гости остались в гостинице, от экскурсии категорически отказались.

Старовер, почувствовав твердую почву под ногами, всосал в себя струю морского воздуха с запахом нефти и выдохнул: «Хорошо - то как здесь! Воздух пьянит и водку пить незачем!»

А водку пить все - таки пришлось. После экскурсии. За обедом в компании сопровождающих лиц из профкома пароходства, парткома республиканской писательской организации и группы товарищей нефтяников: парторга, профорга, комсорга – те, что были свободны от работы, те, без которых не сорвался бы установленный государственный план по добыче нефти. Я морщился, давился, кряхтел, но пил горькую, стараясь не выделяться за общим столом. Слушал, молчал, улыбался, понимающе кивал, старался на всех произвести хорошее впечатление скромного молодого человека. Опыт московской командировки давал о себе знать…

Старовер после третьего тоста повеселел, даже начал улыбаться, обнажая пожелтевшие зубы. Он восхищенно восклицал: «Не так я себе здесь все представлял. Я думал здесь только нефтяные вышки, а тут целый городок на эстакадах с каменными домами! Удивительно!» Блондинка кивала головой, смеялась так, что тряслась ее необъятная грудь, приговаривала: «Фантастика! Город – на сваях! Фантастика!»

Подвыпивший секретарь парткома нефтяников начал с нескрываемой гордостью, словно сам создавал «Нефтяные камни», рассказывать: «Девятиэтажные дома здесь построили при Хрущеве. До этого были лишь одноэтажные. А еще раньше ночевать приходилось в каютах, поднятых со дна морского затонувших кораблей…»

«Фантастика!» - удивлялась толстушка. «Хрущев был не глупее нас, знал, что делал, хоть его и того,  списали, как старый пароход…» - решительно заявил Старовер. Водка может сделать человека смелым, дерзким, бескомпромиссным, но только не умным и здравомыслящим…

Комсорг попытался увести разговор от небезопасного, как здешние каспийские глубины с рифами, подводными и надводными черными камнями, непредсказуемого русла: «Я изучал историю «Нефтяных камней». Это уникальное морское месторождение, здесь ежесуточно добывается до 2000 тонн нефти! А поселок начал создаваться относительно недавно в 1958 году. Сейчас какой у нас год? Прошло всего четверть века, целый город вырос! При Брежневе деревья были высажены, парк создан. Теперь товарищ Горбачев говорит о перестройке, ускорении, научно - техническом прогрессе. Прогресс нам на «Нефтяных камнях» необходим, особенно технический! Тяжелый опасный здесь труд, нужны новые технологии. Разработки есть у инженеров, надо их внедрять активнее…»

«Поглядим что за птица такая – перестройка товарища Горбачева…» - скептически произнес Старовер, партийный, комсомольский и профсоюзный работники многозначительно переглянулись, парторг подмигнул им: дескать, выпил человек лишнего, не обращайте внимания, гость все же, хоть и пьяный, законы гостеприимства на Кавказе, как Коран для мусульманина…

Мы возвращались с экскурсии не по воздуху, а по воде. На танкере «Михаил Каверочкин». Я стоял на палубе, держась за поручни. Корабль, груженный взрывоопасным «черным золотом», двигался медленно, покачивался на волнах, как глубокий старик, забывший дома свою деревянную трость и вынужденный идти по улице без опоры. Мы удалялись от острова. Вскоре он превратился в маленькую точку, а потом и вовсе исчез из виду. Я любовался закатом на море. Оранжевое солнце апельсином катилось с неба. Волны смешивались с облаками на горизонте. Ветер швырял мне в лицо холодные брызги. «Хорошо идем! Сколько до берега – на корабле?» - услышал я голос за спиной. Я обернулся. Старовер, качаясь на палубе, чиркнул спичкой, пытаясь прикурить, но помешал ветер.

- Вы зря это делаете. Хотите взорвать танкер?

Старовер испуганно спросил:

- Как взорвать? Одной спичкой? Мы плывем на бочке с порохом?

- Считайте, что так. В трюмах нефть – под завязку!

- Они катер не могли найти для нас? Нам что адреналина не хватает?

- Партком сказал, что ему поручено дать вам полное представление о работе морских нефтяников.

- Вот уж верно говорят: «Пошлешь дурака богу молиться, он и лоб себе расшибет»!

Старовер сделал пару шагов и схватился за поручни, выронив сигарету и коробку спичек за борт, сплюнул с досады, проворчал что - то, слов я не расслышал. Я посмотрел на бородатого попутчика и поймал себя на мысли, что запомнил его имени: «Не Эрнест Хемингуэй – это точно, хоть и с бородой, как наш Сергей Сергеевич. Он, кажется, тоже редактор газеты, если я правильно понял…» Старовер, словно прочитав мои мысли, протянул мне визитку.

- Будешь в Харькове, заходи в гости!

Я прочитал на визитке: «Петр Петрович Савельев, главный редактор».

- Через минут пятнадцать причалим, Петр Петрович. Вы у нас в первый раз?

- А ты в Баку родился? Ты на местного не очень похож. И акцента у тебя нет. Здесь даже у русских акцент я слышу, а у тебя такая речь, будто ты сам из русского города приехал.

- Баку всегда был русскоязычным городом. На моей памяти…

- Сколько тебе лет? Ты еще молодой человек, а Баку – старый город, у вас с ним разная память, не мог этот тюркский город всегда быть русскоязычным, никак не мог. Это за годы советской власти он стал русскоязычным, но русский язык здесь другой, не чистый, не настоящий. Он русскому человеку режет ухо, в нем много непонятных тюркских слов, я слышал их, но не запомнил. У вас здесь все так разговаривают – на русском и азербайджанском языке одновременно. А ты – другое дело…

- Я не азербайджанец, я армянин с русским образованием, но я родился в Баку…

- Азербайджанский армянин русского разлива? Тяжелый случай! Не обижайся, я пошутил. Я вот тоже русский хохол! А Харьков – вроде русскоязычный город, но русский язык с украинскими словами перемешан, суржик – он и есть суржик, а не русский язык!

- Суржик? Не понял.

- Суржик – это, как тебе объяснить, чтоб ты понял? Ты ерша пил?

- Ерша?

- Пиво, смешанное с водкой? Вижу, что не пил. И не пей. После ерша человек ничего понять не может. С суржиком так же – ничего непонятно, когда два языка смешаны… Ты случайно не знаешь, кто такой Михаил Каверочкин? На борту написано, я прочитал.

- Знаю. Герой социалистического труда, это звание он получил за то, что 24 августа 1949 года его бригада приступила к бурению первой скважины, давшей 7 ноября нефть. Скважина имела глубину 1000 метров, ее суточный дебит составлял 100 тонн нефти. Это был мировой триумф в те времена… 

- Откуда ты все это знаешь?

- Я писал уже о морских нефтяниках в нашей газете, готовился, изучал материалы в архивах, общался с рабочими, бригадирами, инженерами…

- Молодец. Профессионально к делу относишься. Я бы тебя в свою газету взял в Харькове. А что? Приезжай, нам такие молодые кадры нужны…

Через минут двадцать мы уже спускались по трапу на пристани неподалеку от редакции «Моряк Каспия». Я держал за руку блондинку, помогая ей сойти на берег. Ту самую улыбчивую толстушку, совершившую с нами это путешествие на островок нефтяников, где нет постоянного населения, а есть только вахтенные рабочие, построившие в море свой городок с домами, дорогами, живыми зелеными елями среди черных камней…

Оказавшись на берегу, блондинка дала мне свою визитку, попрощалась со мной и увела под руку Савельева: «Петр Петрович хотел погулять по бульвару, я составлю ему компанию. Вам, молодой человек, успехов! Будете в Киеве, звоните…»

Я прочитал на визитке: «Алла Мороз, публицист. Киев».

Дома я всю ночь писал репортаж для газеты. Пил кофе, выходил на балкон подышать воздухом, чтобы взбодриться, побороть организм, требовавший сна и наотрез отказывавшийся продолжать творческий процесс. Я решил не уступать усталости, мучившей меня сонливостью и частой зевотой. Принял контрастный душ в ванной. И перед рассветом, как мне казалось, одержал безоговорочную победу. Когда утренний свет заполнил собой комнату, я выключил настольную лампу и перечитал написанный на бумажных листах текст: «Вышки в море похожи на восклицательные знаки. О морских нефтяниках без восклицательных знаков рассказать невозможно…»

Я остался доволен собой. Но мне нужно было найти подходящее названия для репортажа. В голову приходили газетные штампы: «Остров «железных» людей», «Каспий покоряется смелым»…

Я посмотрел на часы. Нужно было собираться на работу. Я сунул исписанные листы в папку. Умылся. Переоделся. И вышел из дому с белой картонной папкой в руках, в ней был мой репортаж без названия…

Весь день на работе я мучительно боролся со сном. На утренней планерке сонно обводил глазами присутствующих, пытаясь сосредоточиться на обсуждении ближайшего выпуска газеты. Алиса Михайловна несколько раз бросила на меня взгляд, я заметил ее ироничную ухмылку. Мне показалось, я понял, что она обо мне подумала: «Гуляет по ночам, а потом спит на работе – вот она современная молодежь!» Я услышал свое имя, но с трудом сообразил, что Сергей Сергеевич задал мне вопрос и ждал ответа. Когда пауза затянулась, не дождавшись от меня ответа, Сергей Сергеевич громко сказал: «Ну, пусть молодежь пока подумает. Алиса Михайловна, пожалуйста…»

Алиса Михайловна встала и заговорила, как эхо нового генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева на его публичных выступлениях: «Перестройка, гласность требуют от нас новых подходов в освещении острейших социально - экономических проблем. Мы должны больше внимания уделять политучебе и экономическому ликбезу, чаще встречаться с людьми на местах, так сказать, быть ближе к трудящимся, собирать объективную информацию в трудовых коллективах, первичных партийных, профсоюзных и комсомольских ячейках…»

Алиса Михайловна демонстрировала свое ораторское искусство целый школьный урок – 45 минут, я отследил время по настенным часам, висевшим напротив меня.

Сергей Сергеевич потрогал бороду, закурил, задумчиво спросил: «Вы, Алиса Михайловна, что предлагаете конкретно? Вам не нравится план следующего номера? Я готов выслушать конкретные замечания, предложения…»

Алиса Михайловна вздохнула и произнесла с артистичной выразительностью: «Инициатива наказуема? Почему спрос именно с меня, Сергей Сергеевич?  Я душой болею за газету, стараюсь поделиться своим опытом с молодыми сотрудниками, переживаю, призываю активнее перестраиваться, как учит нас…»

Сергей Сергеевич устало подвел черту на летучке: «Спасибо, Алиса Михайловна, мы все поняли, будем активнее перестраиваться. Все свободны. Прошу сдать материалы в номер, кого это касается…» Он многозначительно посмотрел на меня, я кивнул в ответ, вышел из кабинета. Через час на редакторском столе уже лежал мой набранный Зиночкой за шоколадную плитку «Московский батон» репортаж с найденным мной неожиданным для себя самого заголовком «Золотое дно». Но цензуре название не понравилось и неизвестный мне цензор, по словам Сергея Сергеевича, собственноручно красными чернилами зачеркнул мой заголовок, написал сверху: «Название заменить!»  И  рядом свой вариант, не подлежащий обсуждению: «Ориентир морских нефтяников – перестройка!» 

До отмены официальной цензуры советскому человеку надо было еще дожить…

 

3.

Я давно не виделся с Любовью. Через пару месяцев после гибели в автокатастрофе ее начальника и друга, она уехала из Баку. Встретила какого - то командировочного снабженца танкового завода из Харькова и уехала с ним. Сказала, что выходит за него замуж. Позвонила мне в редакцию и в своей игривой манере избалованного ребенка весело сказала: «Привет, ты ведь не занят для меня? Почему мне сказала противная тетка скрипучим голосом, что ты занят?» Я растеряно ответил: «Я был на планерке с утра. Говори, я тебя слушаю. Меня редактор вызывает…» Она засмеялась: «Ладно, так и быть, отпускаю тебя! Будешь в Харькове, найди меня. Я уезжаю. Навсегда. Мои родители дадут тебе потом мой адрес и телефон…» Я засуетился, услышав за спиной голос Зоечки: «Я приемную бросила, пришла тебя поторопить, шеф нервничает, тебя ждет в кабинете!» Я не успел произнести ни слова, услышав в телефонной трубке отбойные гудки…

Прошло уже три года. Я закрутился в бесконечном редакционном водовороте с текучкой мелких будничных служебных обязанностей. Летучки, планерки, задания, командировки…

Я словно стоял за конвейером, гнал вал прозаических текстов, откликаясь на информационные поводы нового беспокойного времени. Писал много и уже не слишком заботился о свежести слова, главное, чтобы начальство устраивало, читатели меня не волновали. Читателей я не знал, да и не они мне зарплату платили, чтобы думать о них…

С такими мыслями я ходил на работу, переставшей меня радовать, как когда - то, но продолжавшей приносить мне какой -  никакой стабильный доход. А к весне 1988 года горбачевская перестройка раскачала страну так, что даже нефтяникам и хлопкоробам платили не регулярно. В городе на центральной площади часто митинговали толпы рабочих, с плакатами, транспарантами, лозунгами, окольцованные милицейскими отрядами с резиновыми дубинками. Эти митинги были не похожими на праздничные демонстрации и репетиции парадов в годы моей студенческой юности. Они напоминали акции протеста революционно настроенного пролетариата накануне революции из черно - белых советских фильмов о Ленине. На одном из таких митингов кто - то бросил с трибуны клич идти на штурм Дома правительства. Толпа ринулась к охраняемому входу в здание руководителей республики и напоролась на мощную стену спецназа в масках, с выставленными перед собой металлическими щитами. Стена пошла на толпу, размахивая дубинками. Через четверть часа кричащая, испуганная толпа была рассеяна. Люди разбегались в разные стороны. Кто - то стонал от боли, получив ссадины, ушибы от ударов милицейскими дубинками по разным частям тела, кому - то досталось по голове и его уносили на носилках санитары в ангельски белоснежных халатах подоспевшей «Скорой помощи».  Кого - то увозил в наручниках автомобиль с решетками и сиреной. На земле валялся портрет узнаваемого человека с огромным, как изображение самой мощной социалистической державы на политической карте, родимым пятном на лбу. Люди бежали по портрету, оставляя на нем грязные следы своих ног…

На одном из митингов я стоял в двух шагах от трибуны. Записывал в блокнот имена и фамилии ораторов, цитаты из их выступлений, призывы на плакатах. Мне это нужно было для очередного репортажа. На сей раз все проходило более организованно, будто по режиссерскому сценарию. Власть никто не ругал. На плакатах были написаны вполне лояльные лозунги: «Горбачев – архитектор перестройки!», «Азербайджан – правофланговый перестройки!»…

Если бы не было в феврале кровопролития в Сумгаите, слухов о сотнях погибших там армян, разговоров в городе о вооруженных стычках между армянами и азербайджанцами на границе двух союзных республик, притока беженцев из приграничных сел и откровенных провокаторах, рассказывающих небылицы о погромах и убийствах армянскими боевиками мирных азербайджанцев…

Если бы ни зеленые ленты на головах крепких на вид парней с зелеными флагами, я бы не обратил внимания ни на плакат: «Перестройка – не перекройка!». Но я уже с февраля был, как часовой на границе с неприятелем – чувствителен к малейшим проявлениям националистических всплесков на берегу Каспия…

 Предчувствие меня не обмануло. На трибуну поочередно выходили представители азербайджанской интеллигенции: ученые, писатели, педагоги… Они эмоционально на своем родном языке ругали «армянских сепаратистов», призывали к единению азербайджанской нации в борьбе против общего врага…

Общим врагом ораторы называли армян!

Я заметил на трибуне знакомые лица. В первых рядах стояли: Амина Улдуз - ханум, товарищ Мусаев и некоторые другие мои бывшие учителя. А Тимур Мамедов спрятался за спинами старших товарищей. Но я заметил его и помахал ему рукой. Тимур сделал вид, что не видит меня, хотя смотрел в мою сторону.

Я вспомнил рецензию, остановившую выход моей второй книги, слова рецензента: «Кому у нас душно, пусть уезжает на все четыре стороны…» Я злорадно отметил про себя, что мой тайный враг в книжном издательстве Т.М. Мамедов – человек малообразованный и безграмотный, но  злобный. «Как можно уехать на все четыре стороны? Уехать можно только в одном конкретном направлении. Как Любовь. Как там она, в Харькове? Старовер, Савельев Петр Петрович из Харькова. Так у меня там уже есть знакомые, хоть я и никогда не был в Харькове…»

Площадь шипела, как логовище ядовитых змей. Ораторы на трибуне состязались в демонстрации ненависти к армянам, посягнувшим на карабахскую вотчину. Товарищ Мусаев орал во всю глотку, с фанатизмом в глазах цитировал мусульманского пророка Мухаммеда: «Воистину чистая вера может служить только Аллаху!»

Я смотрел на него и вспоминал, как он выгнал меня со своей лекции по «научному атеизму, как стыдил меня за то, что я был уличен «комсомольским патрулем» во главе с Тимуром Мамедовым в посещении армянского храма. Коммунист Мусаев охрип и потерял голос. «Бог его покарал за лицемерие и подлость! Мусаев, как Иуда с партбилетом в кармане… Откуда их столько взялось – предателей? Они же сидели на партсобраниях, аплодировали, поддерживали политику партии, выступали, агитировали, пропагандировали… Оказывается они все на этой трибуне никакие не коммунисты, не атеисты, а исламисты и националисты… А если вернется все на круги своя? Если в Кремле найдется твердая рука и возьмет за горло главного предателя? Что скажут они тогда с этой трибуны людям? Опять наденут маски интернационалистов и атеистов?» - я задавал себе много вопросов и не мог ответить ни на один из них, как плохой студент, не готовый к экзамену.

С площади я пошел к родителям Любы. Я заходил к ним каждую неделю. Они мне передавали приветы от Любы, рассказывали о ней, угощали ужином. Мы вместе смотрели новости по телевизору, обсуждали. Иногда отец моей однокурсницы играл со мной в шахматы. Азартно, но неумело, как и в прежние годы.

В этот вечер нам было не до шахмат. Едва ли не с порога мой партнер по мудрой индейской игре строго спросил: «Ты читал «Правду»?». Я пошутил: «А разве правду сейчас пишут?» Мы расположились за столом в гостиной. Хозяйка принесла нам чай с конфетами и ореховым вареньем. «Доченька звонила недавно, за тебя волнуется. Она слышала, что здесь люди против армян настроены, боится она за тебя, переживает сильно, сказала, чтобы ты в Харьков на какое - то время уехал, она тебя с удовольствием примет у себя. И правда, поезжай пока все не успокоится…» Я ничего не ответил. Мама уже две недели была в командировке. «Приедет мама, надо что - то решать. Это добром здесь не кончится…» - думал я.

Хозяин включил телевизор. Центральный канал. Диктор читал официальное сообщение: «…на совещании в ЦК КПСС были заслушаны сообщения первых секретарей ЦК КП Азербайджана и Армении товарищей Багирова и Демирчяна об обстановке, складывающейся в этих республиках в связи с событиями в Нагорном Карабахе. На совещании решено признать наличие некоторых проблем экономического и культурного плана, породивших карабахское движение, и выразить готовность к разработке программ по их разрешению в рамках прежней автономии. Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Горбачев на совещании заявил, что главное сейчас заключается в последовательном проведении ленинских принципов национальной политики, укреплении дружбы азербайджанского и армянского народов…»

Я вспомнил, что мусаватисты убили в Баку родителей моего деда, и он рос сиротой… Да и я не один такой в Баку, кому есть, что вспомнить о геноциде армян не по  книжкам, у кого в семье хранят память о замученных, истребленных предках в уже далеких двадцатых годах двадцатого столетия. «Все это уже было! Было не так давно! Почему же армяне опять поверили, что они в этом городе свои, что они, мы все в безопасности? Это же так наивно, так глупо… Но разве мы могли знать? После всего, что произошло в стране за десятилетия – невероятно! И что нам всем теперь делать?» Я снова вспомнил фразу из рецензии на свой стихотворный сборник: «Кому у нас душно, пусть уезжают…»  

Я поймал себя на мысли, что отец Любы сильно сдал. Осунулся. Посидел. Походка его потяжелела, он передвигался по квартире, шаркая домашними тапочками. Садился в кресло, откидывался на спинку, похрапывал с закрытыми глазами перед включенным экраном телевизора. Просыпался, что - то говорил невпопад и смотрел на меня туманным взглядом в ожидании ответа. Когда Горбачев начал вещать по телевизору, размахивая руками и призывая советский народ активнее перестраиваться, хозяин квартиры в очередной раз проснулся и сказал мне:

- Ты бы мог стать хорошим шахматистом, гроссмейстером, чемпионом, как Гарри Каспаров, зря ты пошел в журналисты. У нас вся страна не своим делом занимается…

- Я в шахматах самоучка, никогда не занимался серьезно…

- А надо было заниматься. Если бы у меня была возможность в детстве, я бы занимался. Но тогда было другое время. Разруха в послевоенные годы…

- А сейчас?

Он ничего не ответил. Помрачнел. Встал. Вышел из комнаты. Через минуту пришла мама Любы с полной вазой очищенных от скорлупы орехов. Поставила вазу на стол, присела возле меня, прошептала:

- Он пока не в курсе, Люба опять развелась.

- Давно?

- Недавно. Тихо. Я не хочу, чтобы он слышал. Нервничать будет, переживать. Ему нельзя нервничать. У него сердце…

- Сердце?

- Плохо ему было вчера. Врача я вызвала. Врач назначил уколы, таблетки выписал, сказал, нужен покой, режим и все такое. А какой у него может быть покой? Работа нервная, дочка никак себе пару не найдет. Нам уже внуков видеть хочется, а она…

Расстроилась, махнула рукой, закрыла лицо руками, заплакала. Успокоилась, вытерла слезы подолом фартука с вышитыми ромашками, спросила:

- Ну, что ты решил? Поедешь к Любе?

- А она не думает возвращаться, раз уж…

- В Баку? Ты думаешь, русским здесь сладко будет? Мы уж как - то проживем. А она молодая, не надо ей сюда…

- Русских они не тронут, побояться трогать.

- Кто знает? Береженного Бог бережет! Пусть в Харькове живет, муж ей квартиру оставил. Машину, дачу забрал, а квартиру ей оставил. С паршивой овцы – хоть клок шерсти. Он к другой женщине ушел. Люба говорит, он за границу уехать хочет, а любовница его в Израиль на ПМЖ собирается, она еврейка…

- Он тоже еврей?

- Он хохол чистокровный. Бог ему судья!

- Люба в Бога не верит…

- Я тоже не верила в молодости, а теперь верю и боюсь.

- Боитесь?

- Человек должен верить и бояться. Без веры и страха люди перестают быть людьми, посмотри, что вокруг творится!

- Перестройка…

- Да, уж! Не пойму я, что перестраивают, зачем, кому это нужно? Строили, строили коммунизм, не построили, а сейчас что будут строить? Нельзя не достроив, перестраивать – это любой строитель скажет. Можно только разрушить до основания и начать строить заново…Неужели они там у себя в Кремле не понимают?

- Кто не понимает? Все они там понимают! Продали страну американцам, это же ясно! – сказал вернувшийся в комнату хозяин.

- Тише ты, соседи услышат, - испуганно замахала руками хозяйка.

- Пусть слышат! Честному человеку бояться нечего! Я – честный человек! Я в партии – тридцать лет, я грамоты и медали имею, как ветеран труда, рационализатор… А они кто такие? Не умеют руководить, пусть не берутся! Ничего, партия разберется, кто есть кто! Предатели свое получат, их судить будут!

- Кто судить будет? Не кричи, тебе волноваться нельзя, тебе врач сказал…  

- Я сам знаю, что мне можно, а что нельзя. Ты думаешь, я ничего не знаю, а я все знаю!

- Что знаешь?

- Люба наша со своим снабженцем развелась, бросил он ее, за границу с любовницей хочет сбежать, предатель!

- Откуда ты…

- Сорока на хвосте принесла! Откуда? Оттуда! – показал на телефон.

- Ты подслушивал?

- А ты хотела, чтобы я, как чурбан, слушал твои небылицы про счастливую семейную жизнь дочери с этим снабженцем? Он мне сразу не понравился. Что это за профессия такая для здорового мужика – снабженец? Мужик головой должен работать, руками, а не ловчить, хитрить, выпрашивать…

- Снабженцы тоже на производстве нужны, он с поставщиками договаривался…

- О чем он договаривался? Он уже с любовницей договорился Родину предать! Предатель! Это даже хорошо, что Люба с ним больше не живет. Моя дочь не должна жить с проходимцем и предателем. Ей достойный честный человек нужен, умный, трудолюбивый, порядочный, который не предаст.

Он посмотрел на меня и сказал, как рекомендовал:

- Вот если бы Люба за тебя замуж вышла, я был бы спокоен.

- Я ей всегда это говорю. Какой парень замечательный, кого тебе еще надо, дочка, зачем тебе чужие мужики, а он же тебе, как родной. Она все шутит: «Он мне родной, мамочка, а кто же спит с родными?»

Домой я пришел около полуночи. Попытался дозвониться до Любы. Но междугородняя линия была занята. Я заказал разговор по телефону. Телефонистка говорила на азербайджанском языке. Я сказал ей по - русски, что мне нужно срочно поговорить с Харьковом пять минут. В ответ услышал: «Всем нужно срочно. Ждите свою очередь».

Разговор дали через час. Сонный женский голос мне ответил «Алло! Я слушаю, говорите…» Мужской бархатный баритон в трубке спрашивал: «Люба, кто это тебе по ночам звонит? Ты мне изменяешь?» Я хотел положить трубку, но желание поговорить с Любовью оказалось сильнее ревности и обиды.

- Это я.

- Ты? Привет, как ты там, я слышала…

- Я сегодня был у твоих родителей, все нормально, привет тебе от них…

- Спасибо. Папа уже знает, что я…

- Развелась? Знает. Сказал, что правильно сделала, у тебя замечательный папа, он всегда на твоей стороне.

- Ты тоже замечательный у меня. Я тебя очень люблю…

В трубке кто - то проворчал тоном сердитого самца: «Кого это ты любишь изменщица?»

- Люба, я тебе не помешал? Ты не одна…

- Угомонись ты, это мой друг из Баку, мы с ним учились вместе в Университете! – сказала Любовь кому - то и продолжила разговор со мной, - Я беспокоюсь за тебя. Приезжай ко мне, поживешь у меня, потом может здесь и останешься. Харьков – город большой, хоть и не столица. Работу ты и в Харькове найдешь.

- Ты же не одна…

- Это сегодня. Ты мне не помешаешь, я только рада буду, приезжай! Обещаешь приехать?

- Постараюсь приехать в гости. Чуть позже. С делами разберусь и постараюсь приехать. Мама в командировке. Дождусь ее и тогда…

- Маме привет от меня большой. Она тоже может приехать. Квартира у меня трехкомнатная, всем места хватит. Я так рада слышать твой голос!

- Я тоже…

Разговор прервался. Телефонистка раздраженно прокричала в трубку: «Все, пять минут прошло, конец!» И отключила связь.

За ночь я просыпался несколько раз. Вставал, включал свет, смотрел на часы, выключал, снова ложился, долго ворочался, засыпал…

Под утро сон налетел глубокий. Мне приснился голый Горбачев среди обугленных деревьев, словно в сгоревшем лесу. Он был старым, обрюзгшим, с пятном на морщинистом лбу, рассеянным взглядом, трясущимися руками, прикрывавшими невидимое мужское достоинство. Старик смеялся беззубым ртом и по лицу его катились слезы…

- Вставай, уже одиннадцатый час! Чем ты ночью занимался?

Я открыл глаза.

- Мама? Ты когда приехала?

Она поцеловала меня в щечку, как маленького. Я понял, что вижу ее наяву, а не во сне. Вскочил. Быстро оделся. Умылся.

- Я на работу опоздал!

- Какая работа? В городе такое творится! Толпы разъяренных людей ходят с зелеными флагами, кричат…

- Что кричат?

- Уезжать отсюда надо. Не ходи на работу. Позвони, скажи, что ты увольняешься. Тебя поймут. У тебя начальник русский. Он поймет

- Я не могу так.

- Как? Ты совсем ничего не понимаешь? В городе оставаться опасно. В Сумгаите в феврале начиналось все с митингов и демонстрацией, а закончилось погромами и убийствами. Мне люди рассказывали…

- В Баку такого не будет, не может быть! Власть не позволит им…

- Какая власть? Местная власть с ними заодно, а Москва далеко! Ты что еще ничего не понял? Это политика, какая - то грязная политическая игра, а люди, как пешки на шахматной доске. Пешками можно пожертвовать, если нужно игрокам…

- Ты увлеклась шахматами?

- Мне не до шуток! Я была в Ереване. Там тоже митинги, демонстрации…

- Тоже опасно?

- Нам там ничего не угрожает, там мы свои, а здесь чужие…

- Я там никогда не был, а здесь родился и живу всю жизнь. Как я могу быть там своим, если здесь я чужой?

- Ты армянин. Глупый армянин, но армянин.

- Спасибо, что ты считаешь меня глупым.

- Не обижайся. На мать нельзя обижаться, грех это…

- Ты тоже веришь в Бога?

- Тоже?

- Мама Любы, моей однокурсницы, сказала, что не верила, а теперь верит…

- Я тоже теперь верю. Раньше верила в светлое будущее, как учили, а теперь только в Бога верить и осталось… Как Люба? Она в Харькове со своим третьим мужем живет? Она уже свободна. Развелась.

- Опять? Что за напасть такая? Хорошая она девочка, добрая, почему ей так не везет?

- У нее все нормально, мама. В Харькове – трехкомнатная квартира, хорошая работа. Она нас с тобой приглашает пожить у нее…

- Пожить? Что я приживалка? Мы с тобой в своем доме будем жить. На своей исторической родине…

- Это где? Я читал в учебнике истории, что мои предки по отцовской линии жили в российской столице, были обрусевшими армянскими аристократами, служили в армии, а один из них даже командовал полком в эпоху Петра Великого и геройски погиб в неравном бою с турками…

- А по материнской линии у тебя все предки жили на своей исторической родине. И мы с тобой там будем жить. Я уже все решила. Квартиру мы обменяем, есть в Ереване один желающий курд. У этого курда азербайджанские корни, да и вообще мне кажется, он в Ереване рассказывает, что он курд…

- Ты решила, делай, как решила…

- Вот и хорошо. Я и работу себе хорошую нашла. И ты там найдешь. Помогут. Там у нас много родственников, друзей…

Я смотрел нам нее – еще молодую энергичную красивую женщину и мне было приятно видеть, что она выглядит лет на пятнадцать моложе своих лет…

Телефонный звонок отвлек меня от моих мыслей. Я взял трубку. Звонила Зиночка:

- Здравствуй! Ты заболел? Все спрашивают тебя. Что мне отвечать?

- Я не приду сегодня. Плохо себя чувствую. Мама из командировки приехала…

- Сказать, что ты заболел?

- Соедини меня лучше с шефом, я сам с ним поговорю.

- Хорошо, подожди минуту, он по другому телефону с кем - то разговаривает. Подождешь или перезвонишь?

- Подожду.

Через три минуты я услышал голос главного редактора:

- Что случилось? Ты заболел или хочешь взять отгулы? У тебя их много накопилось, можешь не выходить на работу пару недель, я разрешаю, а там видно будет…

Я понял, что ситуация в городе обострилась. По телевизору правду не говорили, да и в газетах печатали лишь утвержденную цензурой информацию.

- У меня еще отпуск за три года…

- Да, я знаю, что ты работал без отпуска, без выходных. Ты прав, можешь отдыхать столько, сколько тебе потребуется, и где захочешь, ты меня понимаешь?

Я знал, что телефоны в редакции прослушивались.

- Я понял. Спасибо, Сергей Сергеевич. Я уже завтра хочу уехать на отдых.

- Счастливой дороги. Звони, если что. Не пропадай, мало ли что…

- Я понял, Сергей Сергеевич. Буду звонить еженедельно, обещаю!

Когда я положил трубку, мама сказала:

- Вот и хорошо. Теперь я спокойна. Будем собираться в дорогу. Завтра же улетим самолетом в Ереван. Потом тебе сюда возвращаться незачем. Я сама все вопросы решу за нас обоих.

- Я не маленький, чтоб ты за меня все вопросы решала. Я вернусь еще…

- Я не говорю, что ты маленький. Но тебе здесь больше делать нечего, ты сам скоро поймешь…

Я не стал спорить. Это было бесполезно. Маму всегда трудно было в чем - то переубедить, если она уже что - то решила. И потом она часто оказывалась права. Я в этом убеждался много раз.

- Я хотел бы зайти в церковь, поставить свечи…

- Зайдем в Ереване. Или поедем в Эчмиадзин, где главный армянский храм, где службу ведет сам Католикос, где учатся семинаристы в Духовной академии…

- Я хочу и здесь, и там. Не волнуйся за меня, мама, со мной ничего не случится. Не станут же демонстранты нападать на меня рядом с церковью или врываться в храм…

Мама посмотрела на меня, покачала головой, удивленно произнесла:

- Ты веришь, что этих людей может остановить храм?

Я вспомнил физиономию орущего на митинге коммуниста и атеиста Мусаева, и понял, что мама опять была права…

 

4.

Самолет набирал высоту. Описал в воздухе полумесяц и оставил за хвостом взлетную полосу, аэропорт, просыпающийся ранним утром город под подушками облаков. Я смотрел в круг иллюминатора. Каспий казался большой лужей с бумажными корабликами. Я был взволнован, как выпускник на последнем школьном звонке. Словно в ожидании начала новой неведомой мне пока взрослой жизни за пределами школьного двора. В салоне лайнера пассажиров оказалось больше, чем посадочных мест. Люди стояли, держась за спинки кресел. Летели, как ехали в переполненном трамвае. Они спешили в новую безопасную жизнь из ставшего для них враждебным угрожающим их жизни родного города. Но до новой жизни надо было еще долететь. Испытать страх, почувствовав холод в животе, ком в горле, сухость во рту, слабость в руках и ногах, когда забитый до отказа людьми и скарбом маленький, как ласточка в небе, «ЯК – 40» падал в воздушные ямы. Он дрожал, рычал всеми своими тремя турбореактивными двигателями, пытаясь выдавить из себя все свои силы, как пловец, спасающий тонущего человека вдали от берега…

Люди нервничали, вздыхали, стояли и сидели с напряженными лицами. Но не паниковали. Стюардесса с улыбкой на губах выходила из кабины пилотов и это многих успокаивало.

- Не люблю летать на маленьких самолетах, в них всегда трясет, как на телеге, - сказала мама.

Я удивленно посмотрел на нее.  «Когда это она успела на телеге покататься?»

- В детстве, я помню, родители отправили меня к бабушке в деревню. Бабушка всю жизнь прожила в армянской деревне неподалеку от Аштарака. Там - то я вдоволь накаталась на телегах по бездорожью. Телеги тянули за собой ишаки. А они непредсказуемы, плохо управляемы, с дурным нравом. То побегут, то остановятся и стоят, как вкопанные изваяния в грязный песок. Ничего с ними поделать не могут хозяева, ни кнутом, ни пряником…

Я хотел спросить: «Зачем ишаку пряники?» Но промолчал. Двое мужчин громко общались между собой в салоне. Они стояли рядом с нашими пассажирскими креслами. Один из них был в очках с толстыми линзами, увеличивавшими его карие глаза, похожие на два грецких ореха. Он говорил, как лектор в студенческой аудитории: «Я был в командировке на авиазаводе в Саратове. Знаю, как там эти машины собирают. Я – инженер, заместитель директора конструкторского бюро. На авиамоторном заводе…» Его собеседник – краснощекий толстяк лет сорока пяти недоверчиво спросил: «Это где такой завод у нас?»  «Вы что не бакинец? В Баку все наш завод знают! К нам на завод даже товарищи из ЦК КПСС в гости  приезжали…» «Ну и где теперь эти товарищи? Вам они помогли лично, как ценному работнику, как заместителю директора крупного завода? Вы что от хорошей жизни здесь стоите? Я простой сапожник, обо мне власть могла забыть, могла не позаботиться. Вы же не сапожник, шутка ли сказать – большой человек, заместитель директора целого завода!» «Уже – бывший, я уволился, у нас такое началось на заводе! Митинги! Директор ничего сделать не мог. Теперь у нас, то есть – у них командует на предприятии какой - то комитет. Кто эти люди? Они на заводе никогда не работали…» «Народный фронт?» «Вот именно. Откуда знаете?» «Так ведь они сейчас везде в городе командуют. А власть им это позволяет. Как такое может быть?»

Самолет провалился в очередную воздушную яму, но ничего страшного не произошло. Мы все – сидевшие и стоявшие пассажиры отделались легким испугом. Только сумки, чемоданы едва не полетели со своих мест. В этом самолете нет багажного отсека.  Багаж сдается при регистрации на борт. Перевозится в вестибюле.

Сапожник перекрестился: «Господи, спаси и сохрани!» Инженер поправил очки на длинном носу: «Долетим, я эти машины знаю, они надежные. Армянские пилоты тоже в принципе надежные, грамотные, свое дело знают. Нарушили инструкцию, взяли на борт больше людей, перегрузили самолет, но это же, как на войне: спасать надо своих, без риска не обойтись…» «Сильно перегрузили? Выдержит самолет? Вы же конструктор, должны знать…» «Вы преувеличиваете, называете меня – то заместителем директора завода, то авиаконструктором, я был всего лишь скромным заместителем директора конструкторского бюро…» «Какая разница? Вы можете прямо сказать – выдержит машина или нет?» «Хорошо, я расскажу о самолете. Только наберитесь терпения и не перебивайте. Вообще - то авиаторы называют «ЯК – 40» очень смешно – «Окурок».  «Что смешного? Грустно, что на «окурках» в конце двадцатого века летаем!» «Не горячитесь. «Окурок» - это всего лишь смешное прозвище. Дело в том, что у этого самолета короткий фюзеляж и дымный выхлоп двигателей. Его еще иначе называют. Тоже очень смешно – «Истребитель керосина». Правда – смешно?» «Что смешного, конструктор? Мне не до смеха. Я думаю, долетит эта керосинка или нет? Господи, помоги, не дай сгинуть в небе, сгореть заживо…» «Не паникуйте! Смотрите на стюардессу, улыбается девушка…» «У нее работа такая – улыбаться…» «Не паникуйте, будьте мужчиной! Возьмите себя в руки и перестаньте молиться, я – коммунист, черт возьми!» Толстяк расхохотался так заразительно, что вскоре все пассажиры подхватили его смех. Около пятидесяти напуганных мужчин, женщин, стариков, детей хохотало в болтающемся перегруженном воздушном суденышке и от этого мне стало не по себе…

А очкарик, объявивший себя коммунистом, вдруг истерично закричал: «Долетит «окурок», должен долететь!»

Посадка получилась мягкой. В салоне зааплодировали экипажу. Краснощекий толстяк снова перекрестился: «Господи, благодарю!» Коммунист брезгливо скривил губы, поправил очки, закачал головой: «Надо же? Конец 20 века! Космонавты, спутники, научно – технический прогресс, а некоторые товарищи верят в религиозные сказки!» Сапожник обиделся: «Это коммунисты нам всем сказки рассказывают про светлое будущее! Наслушались! Сказочники страну развалили! Посмотрите на себя, товарищ бывший конструктор, куда бежите, от кого? Какие коммунисты, где они – коммунисты, где обещанный коммунизм? Бог есть, он и помогает нам, и карает безбожников за тяжкие грехи. А как иначе? Простить всем и все?» Инженер – атеист ухмыльнулся: «Теперь каждый сапожник у нас философ? Что ж, пусть будет так. Но раз уж философ проповедует христианские принципы, надо быть последовательным, христианские духовные ценности основаны на всепрощении и терпимости. Толстого читали в школе, я надеюсь…»

Я спускался по короткому трапу с двумя огромными чемоданами вслед за набожным сапожником и неверующим инженером, а в голове моей жила Любовь, я видел мысленно ее лицо, прикасался к ней. «Любовь живет без веры. Странно. Может ли существовать любовь без веры, а вера без любви? Что я знаю о любви и вере? Что Любовь знает о любви и вере? Страсть и любовь имеют сходство, как море и небо… Но море – это море, а небо – это… «Мое сердце – это небо…» В нем есть Бог?»

- Смотри под ноги, осторожно, не споткнись, что ты молчишь, о чем ты думаешь, мы на своей земле, ты не рад?

Я слышал голос мамы за спиной, но я не знал, что ей ответить. И я ответил стихами из подаренной мне когда - то книжки:  «Мое сердце – это небо, и любая жизнь земная, в нем свою звезду имеет, свой престол имеет в нем…»

- Молодец! Ты читаешь армянских поэтов! Я знаю эти стихи Саакяна. Скоро ты будешь знать их на родном языке, - сказала мама.

Я хотел спросить: «А разве родной язык не тот, на котором говоришь с рождения? Какой другой язык может быть роднее? » Но я опять промолчал…

Я прожил в Армении уже три с половиной месяца, но все еще не чувствовал себя своим. Возможно, мои гены по отцовской линии оказались сильнее… Но армянский язык не хотел становиться для меня родным, давался мне с большим трудом, я думал по - русски и это создавало барьер в общении с местными армянами. Они считали меня каким - то не настоящим армянином, поселившимся в их городе, относились ко мне доброжелательно, но снисходительно: мол, что с него взять, он не знает азбуки Маштоца…

У меня была своя жилищная площадь в Ереване, маме удался равноценный квартирный обмен с ереванским то ли курдом, то ли азербайджанцем. Привычная обстановка в трехкомнатной квартире, мебель тоже была благополучно доставлена в контейнере благодаря хлопотам моей мамы. С работой мне помогли друзья и родственники мамы, устроили в русскоязычное информационное агентство «Факты».

Я их не подвел. Повезло с первой публикацией. Мой материал о международной научной конференции в Ереване была растиражирована практически во всех армянских и некоторых всесоюзных изданиях со ссылкой на агентство «Факты». Я получил благодарность от руководства и премию в размере месячного оклада – 145 советских рублей! Тема была актуальная, да и с героем повезло. Я написал о сенсационном докладе на конференции молодого ученого, вундеркинда Аркадия Шульмана. Шульман был чуть старше меня, но уже доктором наук. Тема его научных исследований – способность живых организмов предвещать подземные бури. Мы встретились с ним на конференции. Я подошел к нему, представился, сказал: «Я хочу написать о докладе, мне нужен комментарий, я ничего не понимаю в естественных науках…» Он поправил очки на переносице, ответил: «Я расскажу – в чем суть. Это просто, как таблица Менделеева…» В химии я не очень хорошо разбирался, таблицу Менделеева в голове не держал, помнил лишь, что великий химик был в родственных связях с великим поэтом… Но мне нужно было говорить с Шульманом не о поэзии. Я нервничал. Я всегда волновался, когда чувствовал, что не готов к разговору на ту или иную тему. Но Шульман оказался фанатично увлеченным, одержимым наукой молодым человеком. Ему не нужны были мои наводящие и уточняющие вопросы.  Он сам их себе задавал за меня и сам же на них отвечал. Мне оставалось лишь успевать записывать за ним в свой блокнот. Получилась лекция, как в Университете. В моем блокноте остался конспект. Потом я его переработал в свою заметку с комментариями Шульмана. Я перечитывал записи в блокноте и вспоминал, как Аркадий Шульман с придыханием от эмоций рассказывал мне: «Еще совсем недавно многие ученые не принимали всерьез сообщения натуралистов о способности животных предчувствовать землетрясения или вулканические извержения. «Живые сейсмографы» долго ждали своего часа признания. Что произошло? Почему на них, наконец, обратили внимание – спросите вы меня. Я отвечу. Во второй половине двадцатого века родилась новая наука, получившая название «бионика»! Что это такое? Откуда такое название?» Аркадий следил за моей реакцией, жестикулировал. Я однажды еще в Баку брал интервью у гениального шахматиста Гарри Каспарова. Аркадий был чем - то похож на Гарри. Глаза - безумные, манера общения – доминирующая, энергетика – безудержная… Я подумал: «Все гении чем - то похожи друг на друга…» Аркадий воскликнул, как футболист, забивший гол в чужие ворота: «Название «бионика» - это от древне – греческого слова bion. Вы знакомы с древне - греческим языком?» Я ответил, что это слово в переводе с древне - греческого языка означает элемент жизни, ячейка жизни». Шульман отреагировал так, словно в СССР древне - греческий язык был вторым государственным, и все население обязано было знать этот язык: «Ваш перевод употребляется в другом контексте, коллега. Он правильный, но в данном случае точнее было бы перевести, как элемент биологической системы. Формально «датой рождения» бионики принято считать 13 сентября 1960 года – день открытия форума в американском городе Дейтоне, это штат Огайо в США, чтоб было понятно, где этот город… Так вот именно там состоялся первый симпозиум на тему «Живые прототипы искусственных систем – ключ к новой технике». Но фактически корни бионики, как науки, уходят в древность…» Аркадий наморщил лоб, поправил сползающие на носу очки, почесал затылок и, словно совершив важное открытие, радостно произнес: «Вы же должны быть знакомы с Демокритом, коллега! Вспомните, что он писал, что он хотел до нас донести!» Я бы, возможно, попытался напрячься и что - то вспомнить из Демокрита. Но я заподозрил, что до Аркадия Шульмана этот древне - греческий философ донес то, что скрыл от меня. И я не ошибся. Шульман торжествующим тоном победителя заявил: «Демокрит писал, что люди с древних времен в своей изобретательной деятельности подражали природе. Он сообщал, что от животных мы путем подражания научились важнейшим делам, а именно: мы ученики паука, подражая ему в ткацком и портняжном ремеслах, мы ученики ласточек – в построении жилищ, певчих птиц – в пении и музыке… Природа нас сама учит всему! Вы спросите – причем тут бионика? Еще в тридцатые годы нашего столетия группа японских ученых , исследовав поведение зубаток, особенно чувствительную к электрическим токам, обнаружила явную корреляцию между изменениями записей земных токов, активностью зубаток и землетрясениями…» Потом Аркадий говорил поведении морских котиков, акуловых рыб, рассказывал об исследованиях на подмосковной биостанции института эволюционной морфологии. Но я его уже плохо понимал…

После  публикации моего материала «Предвестники подземных бурь» мама слышала комплименты со всех сторон. Меня хвалили все ее знакомые: и родственники, и сослуживцы, и друзья. А ее близкая подруга и однокурсница по Ереванскому художественному училищу, ставшая директором Государственной картинной галереи, сказала: «Этот мальчик далеко пойдет. Я не отказалась бы от такого жениха для моей дочки…» Моя мама была довольна и отнеслась к словам подруги с интересом. То ли как к предложению, то ли как к плану действий. Я помню, как она сказала мне: «Надо тебя познакомить с дочерью моей подруги, она очень хорошая, умная девочка, тебе такая нужна…» Я хотел возразить, сказать, что сам разберусь, какая мне нужна… Но я промолчал.

 Мама, как и прежде, часто уезжала в командировки. Я оставался один в пустой квартире. Мне некуда было идти, никто не приходил ко мне. Этот город был для меня чужим. Никому я в нем был не нужен, никто не был нужен мне. Я часто думал об этом. От этих мыслей мне становилось грустно. Я заказывал по телефону междугородний разговор с Любовью. Наслаждался долгим общением с ней, представляя ее сидящей на диване рядом со мной. Такой, какой она была однажды, когда погиб в автокатастрофе ее Алик, какой я ее запомнил – кроткой, домашней, беззащитной, настоящей…

Всю последнюю неделю я звонил ей по вечерам, после полуночи, глубокой ночью, на рассвете. Но трубку никто не поднимал. Я упрямо заказывал разговор через каждые два – три часа. Телефонистка устало повторяла: «Харьков не отвечает. Есть другой номер?»

Другого номера у меня не было. Я тревожился за нее: «Что могло с ней случиться? Может она уехала в отпуск? Или – в командировку? А что если…»

В голову лезли разные предположения.  «А вдруг она попала в больницу? Приступ аппендицита, что еще? Я даже представить не могу…»

Я решил лететь в Харьков. На два дня. Купил билеты. Дождался субботы и улетел. Харьков встретил меня проливным дождем. Зонтика у меня с собой не было. Я прихватил из дома лишь кожаный портфель с самыми необходимыми на пару дней вещами: зубной щеткой, электробритвой, документами, деньгами… Зонт в этот список почему - то не вошел.

Я взял такси в аэропорту, назвал адрес водителю и он за полчаса доставил меня по адресу. Таксист попался угрюмый, неразговорчивый. Но видно было, что дело он свое знает хорошо. Машину вел уверенно, умудряясь на плохих харьковских дорогах с ямами, кочками, колдобинами, рытвинами не терять ни скорости, ни плавности движения без резких рывков и торможений.

Я вошел в пятиэтажный кирпичный дом. Таксист сказал, что все здания в этом переулке в центральной части города были построены пленными немцами после освобождения Харькова от оккупации в годы Второй мировой войны. «Нашим бы лишь бы побольше украсть, нашим бы у немцев бы поучиться, как нужно строить…» - проворчал он. Я подумал: «А войну мы у них все - таки выиграли!» Но промолчал.

Я долго звонил в дверь. Никто не открывал. Через минут пять из соседней квартиры на лестничную площадку вышла молодая женщина в коротеньком подпоясанном халатике и открытых тапочках, как вьетнамки. Она выглядела, как курортница на пляже. Посмотрела на меня оценивающим взглядом, улыбнулась, спросила: «Вы тоже к ней?»

- Здравствуйте! Вы знаете, где Любовь?

- А кто ее знает?

- Я звонил…

- Ах, извините. Вы спросили про любовь, я не поняла, я женщина одинокая, разведенная, как моя соседка Люба…

- Вы знаете, где она? С ней все в порядке?

- А что с ней сделается? У нее от мужиков отбоя нет. Везет же бабе! Она уже неделю дома не ночует. Уехала с каким - то… Взяла дорожную сумку на колесиках и покатила…

- Куда уехала?

- Не знаю, не спрашивала. Не мое это дело. Зачем спрашивать? Подумает еще, что я ей завидую. А я ей не завидую. Мне просто зло берет, что одним – все, другим – дырка от бублика. Вы Любе кем будете? Может, ко мне зайдете? Посидим, поговорим за чашечкой кофе, у меня и коньячок имеется, меня Викой зовут, Викторией, но можно просто Викой…

- Спасибо. В другой раз. Я тороплюсь.

Я уже спускался по лестнице с пятого этажа, когда услышал голос Вики:

- Вы придете еще? Что Любе передать, кто приходил?

- Скажите, однокурсник приезжал…

Я бесцельно бродил по харьковским улицам, не зная, куда себя деть. В этом городе я тоже был никому не нужен. Мимо меня проходили люди, они спешили по своим делам. А мне некуда было торопиться. Самолет мой полетит только завтра. Туда, где меня никто не ждет. Отсюда, где я не нашел, кого искал.

Я зашел в кафе перекусить. В парке. Рядом с памятником Шевченко. Ел сосиски с горчицей, пил пиво. За соседним столиком что - то шумно отмечала студенческая компания – девчонок было больше, чем парней. Они весело произносили тосты, чокались, пили шампанское… «Ленка, ты за Пашу не выпила…» «Не гони, я выпила, не до дна же…» «А слабо до дна за Пашу?» «Слабо. Женщина должна пить не до потери пульса, а до потери сопротивления. Поняла, Танька?» «Ну, ты даешь! Сама такая умная, или научил кто? Колись, не отстану, все равно расколешься, ну, говори – кто он?» «Девчонки, я не понял, вы с нами или против нас, вы пить будете?»

Я вспомнил свой День рождения на первом курсе… «Тигран тогда увел Любовь. Или она ушла с семинаристом. А я остался… Где она сейчас, Любовь? С кем? Тигран в Калифорнии, он, наверное, принял сан, надел рясу, дал обет безбрачия и дослужился до архимандрита. Вспоминает ли он Любовь? Любит ли он кого - то, любил ли? Или ему хватает веры, чтобы не думать о любви? А я, мог бы ли я жить так одной только верой, служением высоким целям, словно не ходить по грешной земле, а летать по небу, как святой дух? Мог бы ли я забыть Любовь? «Мое сердце – это небо…» Какое небо? Небо бывает таким разным…»

Ночь я провел в харьковском аэропорту. Это была не лучшая ночь в моей жизни. Я не сомкнул глаз. Сидел в зале ожидания. Бродил на площади перед старым обветшалым зданием аэровокзала. Кругом была грязь, на уличных скамейках лежали или выпивали неопрятные люди, похожие на бомжей, бродяг, алкоголиков. Милиционеры игнорировали их, делая вид, что замечают. У меня они несколько раз поочередно проверяли документы. Когда на рассвете ко мне подошел золотозубый усатый сержант похожий на базарного торговца гранатами или зеленью и с неисправимым кошмарным кавказским акцентом потребовал предъявить документы, я спокойно спросил его: «Вы кто?» Он открыл от удивления рот, как шкатулку с драгоценностями. Я сказал ему: «Мои документы видела уже вся харьковская милиция. Ваши документы кто видел? Предъявите документы, чтобы я знал, на кого писать жалобу за превышение служебных полномочий…»

Он не успел решить, как отреагировать на мои слова. К нему подошел лейтенант славянской внешности, взял под руку, увел за собой: «Это журналист иногородний, он нам удостоверение показал, зачем тебе этот геморрой?» Я теперь знал, как в Харькове милиционеры называют журналистов…

Дома меня встретила мама. Она была взволнована. Говорила быстро, резко.

- Где ты был? Я вчера приехала из Одессы. Джинсовый костюм там тебе купила на толчке. Какой ты хотел. А тебя нет. И записку не оставил. Что я должна была думать. Обзвонила родственников. Никто не знает. Говорят: «Он к нам не приходит, мы ему не чужие, а он ведет себя, как чужой». Обижаются на тебя. Ты бы зашел к ним, у тебя здесь хоть и двоюродные братья, но все - таки братья.

- Зайду.

- Ты только обещаешь. Времени у тебя нет? А что ты делаешь?

- Работаю.

- Все работают. И что? Ты же не круглосуточно занят на работе. Я время на все нахожу. А ты вечно занят. Чем, если не секрет?

- Я думаю.

- Думаешь? О чем ты думаешь? Тебе не думать надо, а жизнь свою устраивать. Жениться тебе пора, я внуков хочу видеть. У моей подруги дочка…

- Мама!

- Нет, ты послушай…

- Я устал, можно я отдохну?

- Ты не сказал, где ты был? Почему ты дома не ночевал?

- Мама, я уже взрослый человек, я не маленький мальчик…

- Взрослый? Тогда веди себя, как взрослый, как мужчина, а не…  А не сам знаешь кто!

Она заплакала. Я подошел, обнял ее.

- Ну, прости, мама! Я торопился, в аэропорт опаздывал, потому и записку не оставил. Я не знал, что ты приедешь раньше меня.

- В аэропорт? Ты что хочешь сказать, что ты ночь провел в аэропорту?

- Ты не поверишь, но это правда. Ночь я провел в аэропорту. В Харькове…

- Ты не взрослый, ты глупый, я думала, ты умнее…

Она  обиженно оттолкнула меня, отошла, заходила по комнате.

- Как ты не понимаешь, что она тебе не пара? Люба хорошая девушка, но она не для тебя. Она другая. Вы с ней очень разные. И она знает, что вы с ней не подходите друг другу…

- Мама, я не хочу об этом говорить.

- Почему? Я же твоя мать! С кем тебе об этом говорить, если не со мной? Кто тебе даст правильный совет? Кто тебя знает так, как я знаю? Сынок, забудь ее, тебе нужна другая девушка, не такая, как Люба…

- Какая такая?

- Люба для тебя слишком взрослая, хоть вы с ней ровесники. У нее могли быть уже большие дети. Она три раза уже выходила замуж и разводилась, у нее своя жизнь и пусть она живет, как знает, как хочет…

- Я сам решу, ладно?

- Что ты решишь? Ты столько лет ее знаешь, ты до сих пор ничего не решил, она не хочет тебя, ты ей не нужен, это ты можешь понять?

- Это я уже понял, мама.

- Слава Богу! Ради этого стоило бросить все и лететь в Харьков. Я даже рада, что ты был у нее, честно – рада. Только записку все равно надо было написать, на всякий случай…

- В следующий раз напишу, обещаю.

- В следующий раз? Ты же сказал, что все понял…

- Если куда - то уеду. Или ты думаешь, что я только в Харьков могу…

- Я так не думаю. Можешь, конечно, можешь ехать, куда захочешь. Ты и в Армении нигде толком не был, а у нас здесь такие красивые места! Ты должен обязательно их увидеть. Хочешь, поедем вместе на озеро Севан, ты ведь любишь море?

- Я море люблю, а не озеро…

- Севан, как море. Не хуже любого моря! Поедем, сам увидишь. И мазутом вода не пахнет, как…  Не хочу вспоминать!

- Поедем на твой Севан, если хочешь. Можем хоть на следующей неделе поехать.

- Отлично. На выходные.

Неделя прошла незаметно, словно ее и не было. Поездку на Севан пришлось отложить. У мамы нашлись неотложные дела по работе, она уехала в Тбилиси на несколько дней. А я  в субботу склонялся по городу, как беспечный турист, рассматривающий достопримечательности древнего города. Кормил голубей мякишем на центральной площади Ленина.  «Есть ли город в СССР, где главная площадь или улица не носит имя Ленина? Что сделал Ленин для Армении, чтобы главная площадь была названа в память о нем? Армяне – один из древнейших христианских народов, сумевший сохранить свою национальную идентичность, свою веру. А, может быть, вера сохранила армян, переживших геноцид, оказавшихся на грани выживания в начале двадцатого века…» - размышлял я, шагая под палящими лучами летнего безжалостного солнца. Я шел прямо по проспекту, не выбирая маршрута. Просто шел, надеясь, что дорога сама куда - то приведет. Дорога привела меня к храму. Не к церкви. Но к храму, где царит монастырский дух Эчмиадзина. Матенадаран – уникальное книгохранилище. Здесь собрано 17 тысяч древних рукописей и более 100 тысяч старинных архивных документов. Я хотел войти, но храм был закрыт для посетителей. Охранник объяснил мне, что в здании идут реставрационные работы. «Приходите через неделю, может даже раньше закончат. Как Бог даст, на все воля Господа!»

  На меня смотрел великан – создатель армянской письменности Месроп Маштоц, он был таким, каким его видел скульптор в своем воображении – с тяжелыми, словно от бесконечных слез и горя, армянскими глазами…   

Я побрел в сторону центра, туда, где стоял другой храм. Храм искусства. К одному из самых изысканных архитектурных сооружений  двадцатого столетия в столице Армении – театру оперы и балета. Он был построен в 1939 году – в год рождения моей мамы. Архитектор Александр Туманян оставил о себе долгую память этим творением, стилизовав традиционный национальный орнамент в духе средневековой неповторимой армянской цивилизации. На площади перед зданием театра я долго смотрел на скульптуры композитора Александра Спендиарова и поэта Ованеса Туманяна. Я задумался: «Что я знаю о них? А ведь они жили недавно. Они ушли из жизни меньше, чем за полвека до моего рождения. Композитор жил в Крыму, написал знаменитые «Крымские этюды».  Был учеником Римского - Корсакова. Общался с Чеховым, Шаляпиным. Написал музыкальную балладу на текст поэмы Горького «Рыбак и фея». Неплохо для выпускника не армянского университета. Ованес Туманян? О нем я знаю больше. Литература – моя профессия! Профессия? А я чем занимаюсь в «Фактах»? Чем угодно, но не своей профессией. Стоп! Сейчас – не об этом. Сеанс психоаналитики не входил в мои планы сегодня. Как там у Туманяна, дай Бог мне памяти…» Я напрягся и прочитал наизусть русский перевод стихотворения великого армянского поэта перед его изваянием:

«То чувство выжжено дотла,

Которым ты пренебрегла,

Оно со вздохом улетело,

Теперь то место опустело.

Уж не взывай, не плачь, мой друг,

От слез твоих проснутся вдруг

Печальные воспоминанья,

Но поздно воскрешать желанья».

Я представлял Любовь. Думал о ней. Не хотел думать, но это  было сильнее меня. Мысли, угнетавшие мою душу, преследовали меня. Я бежал от них, они догоняли меня. Так пчелы мстят тому, кто разворошил улей.

 Где укрыться беглецу, если не под куполом с крестом? Я нашел прибежище перед алтарем стариной церкви Святого Геворка. Зажег свечу и долго смотрел на пламя, мерцающее на кончике истекающей каплями восковой палочки. Я ждал, что огонь разбудит колдуна – язычника и этот незримый шаман затеет безумные  пляски в моей голове, как в юности. Но колдун давно меня не беспокоил, словно ушел вместе с юностью, оставив мне родившиеся когда - то стихи – то ли мои, то ли подаренные мне колдуном…   

Ко мне подошел священник. Перекрестил меня. Сказал мне что - то, я не понял этих армянских слов, я их никогда не слышал. Священник заговорил со мной по - русски.

            - Ты беженец, не местный?

Я не считал себя беженцем, не хотел считать. Мне казалось унизительным называть себя так. Я хотел ответить, что я не беженец, что я сам давно хотел уехать из Баку, а не бежал от страха… Но я ответил:

- Да. Я из Баку.

- Бог не оставит тебя! – сказал священник, перекрестил и скрылся за алтарем. 

Ночью позвонила Любовь. Я почувствовал, что это она до того, как услышал голос. Снял трубку, сказал:

- Я искал тебя!

- Я знаю, мне соседка передала, что ты приезжал. Она от тебя без ума. Так подробно тебя описала, как сфотографировала.

- Ты где пропадала?

- «Без него, без него, без него пропадаю я» - запела Любовь песню своей тезки – звезды русского шансона.

- Ты снова вышла замуж, выходишь?

- Он на мне не женится. Он женат, у него сын…

- Кто? У кого? О ком ты говоришь?

- Ты помнишь семинариста? Тиграна помнишь? Он тебе книгу подарил на День рождения…

Я вспомнил: «Мое сердце – это небо…»

- Он же в Калифорнии. Ты говорила, я помню…

- Он давно вернулся в Ереван. Тигран не стал священником, хоть и закончил семинарию…

- Кем же он стал?

- Он приезжал в Харьков.

- Ты была с ним?

- Да. У него приятель в Харькове. Мы были на даче его приятеля…

- Какого приятеля? Как он тебя нашел?

- Я работаю пресс - секретарем у приятеля Тиграна, так и нашел… Ты еще приедешь в Харьков? Приезжай, я очень по тебе соскучилась, правда! Только позвони заранее, чтоб я тебя встретила, ждала. Считай, что в Харькове у тебя есть своя комната в моей квартире. Я тебе и ключи запасные дам, от бывшего мужа остались…

- Я уже приезжал…

- Не злись на меня, ладно? Нет, можешь злиться, но обижаться не смей! Я очень тебя люблю, очень! Я никого так не люблю, как тебя…

- И Тиграна?

- Это другое. Ты не понимаешь? Я же женщина…

- А я кто?

- Ты мой любимый и самый лучший друг, самый родной, разве ты не знаешь?

- Я тебя тоже все еще люблю, но не приеду. Теперь ты ко мне приезжай!

- Хорошо. Приеду. Обещаю. Возьму отпуск и приеду. Через пару недель, я тебе позвоню!

Любовь прилетела в конце августа. В Ереване стояла жара. Температура плюс 30 градусов. Под ногами едва ли не плавился асфальт. А дома было прохладно, приятно, кондиционеры советского производства громоздкие, но надежные в работе…

Я встретил ее в аэропорту «Звартноц». Она шла мне навстречу в коротких шортах, натянутых на бедрах ниже пояса,  облегающей майке выше пупка, сквозь которую просматривались ее упругие груди с торчащими, как вызов сосками. Любовь шла гордо, с высоко поднятой головой, уверенно ступая вьетнамками с обнаженными красивыми пальцами ног, демонстрируя изящную походку, дизайнерский педикюр с замысловатым узором. Длинные ногти на руках обращали на себя внимание не мене авангардным маникюром. Она была перекрашена в шатенку. Подстрижена, причесана, как модель с глянцевой обложки журнала. Я смотрел на нее, стараясь привыкнуть к ее новому образу. Мужчины не сводили с нее глаз. Это тешило мою гордыню: « Они шеи сворачивают, провожают ее взглядами, а она прилетела ко мне! Ей никто не нужен кроме меня…» Любовь подбежала ко мне, бросилась на шею, зацеловала, так, что мы оказались в центре всеобщего внимания. Казалось, движение потока пассажиров на аэровокзале приостановлено. Прохожие останавливались, наблюдая за нами…

Люба приехала с одной вместительной спортивной сумкой. Сказала, что взяла лишь необходимые вещи на неделю. «У меня отпуск недельный, да и то с трудом шефа уговорила отпустить. Сентябрь на носу, ответственная пора…»

- Ты что в школе работаешь?

- Можно и так сказать. В школе жизни…

- Есть такая школа?

- Есть, конечно. И не одна…

- Ты загадочно говоришь, я не понимаю. Ты можешь сказать так, чтоб я понял?

- Тебе это будет не интересно. К литературе моя работа отношения не имеет.

- А к чему имеет? Секрет?

- Ничего криминального, если ты об этом. Я работаю в крупной торговой организации пресс - секретарем. Провожу пресс - конференции, готовлю презентации… Реклама – двигатель торговли. Я тот самый двигатель и есть на отдельно взятом торговом предприятии. У Тиграна с моим шефом общие дела, интересы. Мой шеф армянин по национальности, он в Харькове возглавляет армянскую общину на общественных началах, человек очень влиятельный, авторитетный в городе, его у нас все знают. И в Армении его многие знают. Тигран мне сказал: «Твой начальник, Любаша, он  – настоящий армянин, патриот, таких бы патриотов было бы больше среди армян в диаспорах, мы бы горы свернули…»

- Надеюсь, ты ко мне приехала?

- А к кому еще, ты же меня приглашал, или не ты?

- Я ждал тебя. Но ты…

- Я приехала, как обещала. Если ты думаешь, что я к Тиграну приехала, то не думай. Он меня не приглашал. И вообще…

- Что вообще?

- Я же говорила, у него семья – жена, сын, я ему не нужна.

- Ты мне нужна, тебе этого мало?

-  Если я тебе нужна, вези меня к себе. Так и будем в аэропорту торчать?

Мы прожили вместе три дня. Как молодожены. Одни. Я взял отгулы. Мама отдыхала в санатории в Джермуке. Мы редко выходили из дома. Только по вечерам, когда спадала жара. Ненадолго. Поужинать в кафе, прогуляться на площади Ленина, полюбоваться радугой подсвеченных фонтанов…

Мы нежились в постели до полудня, любили друг друга до изнеможения, до опухших губ, до следов страсти на наших мокрых телах с запахом и вкусом моря. Настоящего моря – безбрежного, с приливами и отливами, вбирающими в себя силу рек и отдающими всю свою мощь океану…  

Время моего праздного безделья истекло, когда я втянулся в эту неторопливую, переполнявшую меня радостью, как влюбленного подростка, жизнь. Утром я открыл глаза, прищурился, словно в них попал заблудившийся в случайном месте солнечный зайчик. Рядом спала Любовь, распластав себя на моей широкой, как арена, кровати. Она улыбалась во сне, посапывала, как ребенок. Я приподнялся на локте и долго смотрел на ее лицо, тело с притягивающей, как магнит, черной  родинкой. Будто ягода смородины, родимое пятнышко лежало на ее впалом животе. Мне захотелось слизать ягоду. Но я любовался ею, затаив дыхание, боясь ее разбудить…

Я ушел на работу. А когда вернулся, в квартире уже никого не было. На столе я нашел записку: «Я уехала с Тиграном на Севан. Прости, что не дождалась тебя. Не волнуйся за меня. И не вздумай на меня обижаться! Все было замечательно. Ты мой самый лучший друг, самый родной. Приезжай ко мне в Харьков. Теперь ты должен ко мне приехать. Я буду ждать тебя. Твоя Любовь».

     На столе лежала забытая Любовью пачка сигарет и зажигалка. Я курил на балконе, искусав желтый фильтр. Кашлял, давился табачным дымом, но докурил до конца, тлеющий окурок обжег мне палец. Над моей головой болтались на бельевой веревки женские трусики. Меня, словно укололи в сердце. Припомнилось, как на первом курсе она шепнула мне в ухо на паре по языкознанию: «Представляешь, я у него нижнее белье забыла…» Запросто сказала, как близкой подружке, словно не видела во мне мужчину.  «Тиграну она такое не посмела бы сказать. Про забытые у меня трусики не скажет, он же для нее – настоящий мужчина, а я кто?»

Я сорвал с веревки женские трусы, выбросил с балкона, они долетели до дерева, зацепились за ветку и повисли белым флагом над моей улицей. Я казался себе жалким, как сдавшийся в плен безвольный плохой солдат…

Осенью Ереван напоминал прифронтовой город. Всюду стояли блок - посты. Танки – на окраинах армянской столицы, военные патрули – в центре. В городе был введен комендантский час. Правительство объявило чрезвычайное положение, создало военную комендатуру, передало особые полномочия военному коменданту, как во время войны. Митинги, уличные шествия, собрание были строго запрещены приказом коменданта. По городу ходили слухи, что начались облавы и аресты лидеров политической организации – комитета  «Карабах». Ужесточена цензура в армянских средствах массовой информации. В агентстве «Факты» все решал не директор и не главный редактор, а некий молчун с офицерской выправкой в штатском. Я ходил на работу, как в разведку, не зная, что меня ждет. Однажды в октябре меня вызвал директор и сказал: «Сегодня утром мне позвонили и сообщили, что разбился вертолет с известными людьми на борту. Факты проверены военными, согласованы с комендантом города. Нужно подготовить официальное сообщение для публикации. Вы меня поняли? Вопросы есть?»

Вопросов у меня к директору не было. Через час информацию, подготовленную мной, передали по радио. Вечером в информационной программе армянского телевидения. А затем и в программе «Время» на ЦТ. Сообщалось, что «…вертолет, выполнявший рейс Ереван – Степанакерт, потерпел крушение. Экипаж и пассажиры погибли. На борту находились активисты движения за отделение Нагорного Карабаха от Азербайджана. Причины авиакатастрофы изучаются специально созданной правительственной комиссией».

Ночью мне позвонила Любовь. Она, задыхаясь от слез, простонала: «Тигран погиб!»

Я хотел ее утешить, успокоить, но нужные слова не находились. Вместо них в голову лезли банальности: «Не надо плакать, успокойся, я прошу тебя. Все мы смертны. У каждого своя судьба…» Каким же пустым, холодным, черствым я должен был ей казаться в те минуты, когда косноязычно пытался выразить ей сочувствие! Но ей было не до меня, она не слушала моих слов, только рыдала в трубку. Я услышал ее дрожащий голос: «У меня будет ребенок. Я не знаю, чей он – твой или Тиграна. Я три раза была замужем, хотела ребенка, но ничего не получалось. А приехала на неделю в Армению и вот. Я честно не знаю, не хочу обманывать. Ты слышишь меня? Приезжай, ты мне нужен здесь, я не смогу одна…»

Я прилетел в Харьков 7 декабря. В отпуск. Любовь встретила меня у себя дома. Она плохо выглядела. Отеки под глазами. Потрескавшиеся губы. Сгорбленная. В ночной длиной белой рубашке с торчащим выпуклым животом. Босиком. Набухшие синие вены, как толстые нити под кожей. Ногти на пальцах рук и ног с облезлым лаком. Я хотел подбодрить ее как - то, сунул ей с порога смешную зеленоглазую рыжую куклу: «Смотри, какой ты была, ее зовут Любовь, она будет напоминать тебе тебя в прошлом». «Я хочу думать о будущем, а прошлое пусть остается в прошлом…»

Вечером пришла соседка Вика. Они с Любовью пили чай на кухне, разговаривали о чем - то. Я слышал только голос Вики. Она хохотала, как в цирке. Громко советовала подруге: «Выходи за него, раз уж так получилось. А чего? Мать, даже не думай носом крутить! Мне б такого мужика, чтоб от него залететь, я б его бегом в загс затащила! От него, не от него – потом разберетесь! Не делай глупости, мать, слушай умную женщину. А не хочешь его, я у тебя мужика заберу, будешь потом локти кусать…»

Вика заглянула в комнату. Игриво попрощалась со мной, кокетливо хлопая глазками: «Не скучной вам ночи, молодые! Если что, заходите в любое время, я всегда вам буду рада, пока, пока…» Ушла, захлопнув за собой дверь.

Я смотрел телевизор, устроившись на диване. Любовь присела рядом со мной. Молчала, уткнулась в экран с отсутствующим видом. По телевизору показывали какой - то фильм про войну.

- Ты надолго приехал? – вдруг спросила она.

- А ты как хочешь?

- Навсегда.

- Ты этого точно хочешь?

- Хочу.

- Уверена?

- Хочу.

Я обнял ее, поцеловал, сказал:

- Будет так, как ты хочешь.

Экстренный выпуск новостей прервал наш диалог. Диктор поставленным голосом читал официальное сообщение: «Товарищи! Передаем официальное сообщение ТАСС. Сегодня 7 декабря 1988 года в 11 часов 41 минуту по московскому времени в Армении произошло землетрясение силой в эпицентре до 7 градусов по шкале Рихтера. В результате подземных толчков разрушены города и населенные пункты на севере страны. Почти полностью снесены дома и административные здания в городах: Спитак, Ленинакан, Степанаван, Кировакан. По предварительным данным, тысячи человек погибли, сотни ранены. На месте стихийного бедствия ведутся спасательные работы оказавшихся под завалами людей. Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев прервал свой официальный визит в США и принял решение вернуться в Москву…»

Мы смотрели оперативно снятые кадры репортеров центрального телевидения., Любовь прослезилась: «Теперь ты должен туда вернуться?»

Я ничего ей не ответил. Я думал о том, что Бог посылает на землю испытания за грехи наши, но почему он наказывает и невинных младенцев, малых детей? В чем их вина? А если Божья кара настигает и не виновных, тогда в чем правда? Любовь, словно услышала мои мысли:

- Бога нет! Если бы он был, разве бы он допустил бы это? Разве бы он не уберег Тиграна? Ведь Тигран верил в него, служил ему, как мог…

- Тигран отрекся от сана, поменял рясу на костюм, он носил крест и готов был взяться за оружие…

- Тигран был настоящим мужчиной! Он готов был воевать за свою землю, защищать свой дом, своих близких! Ты готов драться, воевать, умереть за это?

- Я не знаю.

- Ты не знаешь. А он знал! И ты судишь о нем… Не смей о нем плохо говорить, слышишь, не смей, я запрещаю тебе говорить о нем…

Она вскочила, схватила со стола цветочную вазу, разбила ее о пол. Осколки разлетелись. Она хотела выбежать из комнаты, наступила на стекло голой ступней, поранилась, подвернула ногу, упала, ударилась головой, потеряла сознание…

Я подскочил к ней, поднял на руки, положил на диван. Выбежал на лестничную площадку, позвонил в дверь Вике. Она открыла не сразу. Вышла босиком в небрежно наброшенном халате на мокрое тело с растрепанными влажными волосами.

- Что случилось? Я принимала ванну…

- Идем скорее! Нет, вызови «Скорую» срочно, она без сознания, скорее!

Ночью мы с Викой возвращались из больницы пешком. Было морозно. Под ногами лежал обледеневший снег. Она держала меня под руку. Вика шла, осторожно ступая по гололеду, в длинных модных сапожках на высоких каблуках. В короткой дубленке. В вязаной белой шапочке. Она вздыхала, глядя на меня, молчала, словно боялась сболтнуть лишнее. Я шел, как человек, сбившийся с пути. Останавливался, оглядывался, осматривался по сторонам, пытаясь найти знакомые ориентиры. Было темно. Уличные фонари тусклым светом разрезали путь. Я обморозил пальцы. Они были красными, горели, точно ошпаренные кипятком. Автомобили ползли по заснеженной мостовой с ослепляющими фарами. Редки прохожие, как тени мелькали мимо нас.

Я не знаю, как это произошло. Не помню подробностей. Все было, как во сне. Утром меня разбудила Вика в своей постели.  Открыв глаза, я удивленно посмотрел на нее. Мне хотелось встать и бежать. Но я не сдвинулся с места. Она улыбалась, гладила меня по голове, целовала, делала все, что хотела…

Потом мы лежали, смотрели в потолок, молчали, она держала меня за руку. Я не знаю, о чем думала она. Но у меня в голове была кладбищенская тишина.

- Ты думаешь о ней? – спросила Вика.

- Она хотела назвать ребенка Александром, как своего отца.

- Врач сказал, у нее была девочка.

- Все равно. Тогда – Александрой.

- Ты думаешь, это была твоя дочь?

- Я не знаю. И она не знает.

- Это была не твоя дочь. Она залетела от того парня из Еревана, который погиб, разбился в вертолете, она с ним была всю неделю, когда ты приезжал в Харьков, помнишь? Ты ей не нужен, ты не понимаешь?

- Вот и мама мне так говорит.

- Правильно говорит твоя мама. Ты никогда ей не был нужен. А теперь, когда она потеряла ребенка…

- Что теперь?

- Теперь она будет винить тебя. Я знаю ее…

- Знаешь? Лучше, чем я?

- Лучше. Я женщина, а ты мужчина. Мужчины плохо понимают женщин. Хочешь кофе? Я принесу, не вставай.

Она принесла кофе, сигареты, пепельницу. Я хотел сказать, что не курю, что курил всего один раз и мне не понравилось. Но промолчал и закурил…

С Викой мы прожили весь мой оставшийся отпуск. Любовь выписалась из больницы. Она часто вечерами заходила к нам. Они с Викой пили чай на кухне, сплетничали.  «Как у вас с ним? Ты его не обижай, подруга, а то я его у тебя обратно заберу. Он мне, как родной, хоть мы с ним и разные. Поняла, я не шучу, будешь его обижать, заберу…» - громко говорила Любовь. Потом заходила в комнату, демонстративно садилась мне на колени, целовала в губы и уходила.

А я думал: «Вика права, мужчины не понимают женщин, просто не способны понять, и в этом нет ничьей вины. Бог создал нас такими разными.  Любовь не верит в Бога. Говорит, что не верит. Вика говорит, что верит. Ходит в православную церковь, ставит свечи, крестится. Но Вика не поднимает глаз, смотрит исподлобья, как насторожившаяся волчица.  Разве человек с Богом в душе может не поднимать глаз, не смотреть на бездонное небо, где все тайны мирозданья скрыты от нас за бесконечным занавесом миров, планет, веков? Любовь часто поднимает глаза к небу… »

Я смотрел на Вику, а видел Любовь. Я прикасался к Вике, обнимал ее, ласкал, слышал ее голос и запах, но внутри себя чувствовал пустоту. А когда я уже стоял в харьковском аэропорту в ожидании своего рейса на Ереван, мне стало жаль Вику, и стыдно за себя, словно я приручил привязавшегося ко мне щенка, а потом бросил в холодном зимнем городе. Я вспомнил, как она спросила, глядя на меня исподлобья: «Ты вернешься?» Что я ей мог обещать, если внутри меня было холодно, мрачно, беспросветно, как в пустом темном доме с глухими стенами? 

Самолет набрал высоту. Я откинулся на спинке кресла и закрыл глаза. Я хотел заснуть и проснуться на земле. Сон не приходил. В моей голове снова танцевал колдун, но он, похоже, смеялся надо мной, заставляя меня повторять чужие давно прочитанные слова: «Мое сердце – это небо…»

 

5.

Всю зиму и весну 1989 года я провел в командировках по разрушенным землетрясением армянским городам и селам. А лето я прожил в тесном вагончике на центральной площади Ленинакана неподалеку от полуразрушенной гостиницы. Пыль, грязь, духота, грохот. Город – сплошная стройплощадка, где днем и ночью ревут моторы строительной техники. Экскаваторы, подъемные краны, бетономешалки, грузовики…

Связь с моим информационным агентством зыбкая, как песок – то она есть по единственно доступному мне телефону в горкоме партии, то ее нет. Здание аварийное. Каркас устоял, но крыша и стены – в глубоких трещинах, коммуникации повреждены. Я собирал информацию, мотаясь с утра до ночи по разным строительным объектам. Если удавалось дозвониться до редакции, диктовал в трубку добытые факты – предельно лаконично и быстро. А каждое утро приходил на автобусную остановку с пакетом своих информационных сообщений и событийных репортажей, передавал водителям, которых встречал кто - то из сотрудников агентства. Часто приезжали мои коллеги из разных городов Союза. Я охотно делился с ними информацией, помогал им найти нужных людей для интервью, показывал им город, как абориген. У меня складывались хорошие отношения и с местными жителями, и с приезжими строителями.

В августе в Ленинакан приехала многочисленная группа строителей из Харькова. А с ними – харьковские журналисты. Они остановились в сборных коттеджах, вагончиках, каркасных палатках на территории строительного городка рядом с центральным штабом по ликвидации последствий землетрясения.  Я пришел туда, прошагав по грязи ни один километр. Меня встретили приветливо. Пригласили на полевую кухню под брезентовым навесом. Усадили на табуретку за самодельный грубо сколоченный деревянный стол, напоили чаем, угостили сигаретой. Я общался с бригадой ремонтников. Они должны были наладить водоснабжение, восстановить водопровод во втором по величине армянском городе.  «У нас в Харькове вода подается бесперебойно. В других городах – по графикам. А у нас – бесперебойно…» - хвастался пожилой прораб.  «Саныч, кончай брехать! Когда это у нас было – бесперебойно? Трубы старые, при Сталине в последний раз трубы меняли! То и дело дыры латаем, как прорвет, так и латаем…» - спорил молодой бригадир.  «А как ты хотел? Чтобы не латать? У тебя бригада комсомольская, ты и должен дыры латать. Мы свое в комсомоле залатали…»

- Может, чего покрепче выпьем, славяне? Мы же не турки, чтобы за приезд водочки не выпить!

Я узнал его по голосу за моей спиной. Это был Савельев. Голос у него был редкий, узнаваемый. Как у Высоцкого…

Он подошел к столу, поставил запечатанную литровую бутылку импортной русской водки с этикеткой «SMIRNOVKA». Савельев нашел табуретку под столом. Присел рядом со мной, потрепал меня по плечу, радостно захрипел:

- Где бы мы еще с тобой встретились! Помнишь, как мы на танкере с нефтью, как на бочке с порохом плыли? Ты надолго приехал или как?

- Я уехал из Баку. Вы же знаете, Петр Петрович, война…

- Какая война?

- За Карабах…

- Комсомол стаканы принесет, выпьем по первой, я анекдот про вашу войну расскажу.

Бригадир принес три граненых стакана. Савельев поднял брови, посмотрел на бутылку, на бригадира.

- Нас же четверо, ты три стакана принес…

- Я днем не пью, мне работать еще надо.

- А что здесь пить? Мы же символически, за приезд. Литр на четверых – детская норма…

Бригадир открыл бутылку, наполнил три стакана. Ушел. Вернулся через несколько минут с кружкой и тарелкой соленых огурцов. Налил себе полкружки, понюхал, спросил:

- За что пьем?

- Другое дело, комсомол! Теперь видно, что ты наш человек, нормальный русский парень. За приезд, славяне!

Все залпом выпили, взяли по огурцу, занюхали, заели. Бригадир съел свой огурец целиком. Савельев ухмыльнулся:

- Комсомол, мы же выпить хотели, а не поесть. Не делай культа из закуски. Так тебе огурцов не хватит…

- А мы еще будем пить? Мне уже хватит. Мне еще работать надо.

Савельев махнул рукой: дескать, комсомол, что с него взять!

- Петр Петрович, какой анекдот про войну? Вы хотели рассказать анекдот, - сказал я повеселевшим голосом. Водочка растеклась по жилам, разгорячила кровь, подняла тонус.

- Анекдот? Какой анекдот? Да, анекдот про черно…, про Карабах. Мне его в Москве рассказали недавно, я в Москву на совещание редакторов региональных изданий ездил, Горбачев выступал, Лигачев, кто еще из новых вождей? А старых вождей и не осталось! Хотя Лигачев давно в Кремле сидит, я его помню… Анекдот мне редактор из Нижнего Новгорода рассказал. Мы с ним подружились, он тоже в Москве учился, как я. Только я раньше, он моложе меня лет семь. Комсомол, наливай! Между первой и второй долгих пауз не делают, здесь тебе не МХАТ, твою мать!

Бригадир с разливом справился ловко. И себе не забыл плеснуть в кружку.

- Говори, прораб, твой черед тост говорить, - поднял стакан Савельев.

- Я за то, чтобы мы помогли пострадавшим от землетрясения, чтобы вода у них была, крыша над головой поскорее…

- Поможем, сделаем, - сказал бригадир, чокнулся с прорабом и выпил, взял огурец, понюхал и вернул на место, положил в общую тарелку.

- Молодец, комсомол, быстро учишься у старших товарищей, - засмеялся Савельев, выпил, вдохнул и выдохнул воздух, даже не взглянув на тарелку с закуской.

- Так я не рассказал анекдот. На Красной площади митингуют, орут, дерутся черно…, ну, вы поняли. Кричат одни на азербайджанском, другие на армянском языках…

- Они что уже до Красной площади добрались? – спросил прораб.

- Ты чем слушал, Саныч? Это же анекдот, тебе русским языком сказано, - отреагировал раскрасневшийся бригадир.

Савельев продолжил:

- Подходит еврей к русскому спецназовцу спрашивает: «Простите, а что они кричат, почему дерутся, нельзя ли немного тише, здесь же Ильич в мавзолее отдыхает, они не понимают, человек революцию сделал, устал, что им надо на Красной площади?» Спецназовец отвечает: «Они наш Карабах не могут поделить…» Еврей удивился: «Зачем им Карабах? Если уж требовать, то лучше Сочи!»

Все расхохотались. Кроме меня. Мне не было смешно. Было даже обидно. Я хотел объяснить Савельеву, что Карабах – это армянская земля, что за эту землю отдал жизнь мой далекий предок – полковник армии Петра 1, защитивший карабахских армян от турецких янычар, что у армян и русских неразрывные исторические братские узы… Но Савельев сам налил всем по полной, и воскликнул, как призыв: «За то, чтобы не было войны!» Мы выпили, закусили солеными огурцами. А когда Савельев налил еще, прораба и бригадира за столом уже не было.

- Где комсомол, ты не видел? – спросил меня Савельев.

- И Саныча нет, прораба, а я хотел с ним интервью сделать…

- Лучше со мной сделай интервью, я тебе на любой вопрос лучше Саныча отвечу.

- А что? Вы же вместе из Харькова приехали, я могу и с редактором харьковской газеты интервью сделать, как коллега с коллегой.

Я чувствовал перемену в своем состоянии, понимал, что в моем организме происходит химическая реакция под воздействием спирта, но я не отдавал себе отчета в том, что теряю самоуправляемость и самоконтроль. Я испытывал потребность в комфортном для меня русскоязычном общении. И мне было уже не очень важно с кем, и на какую тему общаться. Главное, чтобы на родном русском языке.

Бригадир пришел через час. С бутылкой «Столичной», пахнущей керосином. Вскоре появился и прораб с двумя пачками «Авроры», с «Пшеничной» и палкой колбасы твердого копчения.

Пили много, долго, съели всю закуску – соленые огурцы с колбасой. Савельев хвалил импортную водку из опустошенной литровой бутылки, критиковал отечественного производителя, философски размышлял о пользе русского национального напитка и о том, почему он не доверяет трезвенникам.

- С тобой бы я в разведку пошел, - сказал он мне.

- А со мной? Я же твой земляк, Петрович, ты забыл? Я хоть и простой прораб, но в армии танкистом был…

- Я с вами – в разведку, мужики! Куда партия, туда и комсомол! Я тоже в армии служил в этом, как его, забыл, как называется… О! Вспомнил, в охране. Мы охраняли…

- Что охраняли? – спросил я.

- Все охраняли, что надо, то и охраняли – государственная тайна! Не могу сказать, не обижайся, а тебе зачем, ты же не шпион…

- Комсомол, если ты будешь моего коллегу шпионом называть, мы тебе больше не нальем! – пригрозил Савельев.

- Не нальете? Ну и не надо. Я сам налью.

Бригадир налил себе, выпил, подставил руки под лицо, уронив голову на стол, засопел и захрапел.

- Пусть поспит комсомол. Молодой еще…- понимающе заметил прораб.

- Он тоже молодой, - показал на меня рукой Савельев, как учитель на примерного ученика.

- Он журналист!

- Это ты точно подметил, Саныч! Давай за нас, за журналистов!

Потом Савельев уже говорил сам с собой, не обращая внимания ни на меня, ни на прораба.  Мы слушали длинную лекцию Савельева об истории «величайшего изобретения – русской водки». Петр Петрович говорил: «Менделеев со всей его таблицей не был бы великим химиком, если бы ни «нахимичил» оптимальный состав водки, не додумался бы до крепости в 40 градусов – не больше и не меньше. Ровно сорок градусов. Горбачев с Лигачевым сделали большую политическую ошибку, я считаю. Этого им народ уже не простит! Они на святое руку подняли, водку хотели запретить, потом, правда, вовремя одумались, поняли – нельзя так с народом! Это же все равно, что в душу русского человека плюнуть, кто такое простит? Никто не простит, не стерпит. Обиду затаит и отомстит…»

Я проснулся на спальном мешке, лежавшим на полу в деревянном вагончике. Вытянул руки. Пальцы дрожали, как у старика. Я с трудом поднялся на ноги. Вышел. Ноги не слушались, шли по земле, как по бревну над пропастью…

Я остановился, осматриваясь, как сапер на минном поле. В ста шагах от меня стояло двухэтажное здание из красного туфа – единственное уцелевшее поблизости сооружение выше одного этажа. Я пошел на красный цвет. Перед входом чуть не столкнулся с Савельевым. Он был гладковыбритым, надушенным мужским одеколоном, в чистой цветной рубашке с короткими рукавами, черных вельветовых джинсах, начищенных кремом туфлях. Савельев выглядел свежим, бодрым, веселым. Я смотрел на него, открыв рот, будто увидел чудо света – утонувшую Атлантиду или Ноев ковчег. Я открыл рот, хотел ему что - то сказать, но язык, словно прилип и засох во рту.

Савельев протянул мне руку, я посмотрел на нее, не закрывая рта. Он рассмеялся.

- Ты живой? Пойдем, я тебя вылечу.

Мы сидели за тем же столом, на том же месте. Я выпил полстакана водки, полбанки рассола и почувствовал облегчение. Потом мы уехали с Савельевым в Ереван. Я пригласил его в гости, пообещал показать столицу Армении и проводить в аэропорт.

«Согласен. Материал я собрал для своей газеты. Могу и Ереван посмотреть перед отъездом. Ты где в Ереване живешь? Я тебя не стесню?»  «Не стесните, Петр Петрович. У нас с мамой на двоих три комнаты. Но она редко бывает дома. Ездит в командировки, она известный фотохудожник…»

Рейсовые автобусы отправлялись с городского автовокзала в армянскую столицу в течение дня через каждые три часа. Мы выехали до обеда и к ужину были в Ереване. По дороге я рассказывал Савельеву все, что знал об Армении. Он слушал внимательно, не перебивал, не задавал вопросов, как любознательный турист опытного экскурсовода.

«Армения – маленькая, но древняя. Она отмечена на картах крупнейших историков и географов древности наряду с Сирией и Персией. После распада империи Александра Македонского возникли армянские царства: Великая Армения, Малая Армения и Софена. При Тигране втором Великая Армения превратилась в крупное государство, простиравшееся от Палестины до Каспийского моря. Тигран был разбит римлянами и лишился всех завоеваний… Армения – первая страна, принявшая христианство в качестве государственной религии, современные исследователи относят это событие к периоду между 314 и 325 годами…» - рассказывал я.

            - А ты верующий? – спросил меня Савельев.

            - У каждого человека должна быть вера. Без веры и страха нельзя, человек перестает быть человеком без веры и страха…

            - Страха? Ты думаешь, страх помогает сохранить человечность? Откуда тогда берутся доносчики, предатели? Страх ведь был всегда. И сейчас люди боятся, они привыкли бояться…

            - Страх был, но не было веры.

            - Ты думаешь, не было? А вера в коммунизм, в светлое будущее, в рай на земле? Это ведь тоже была религия. Другая, но религия. И вождь, как бог на земле…

            - Петр Петрович, Каспий тоже вроде бы море, но не настоящее, озерное без связи с океаном… Так и религия, придуманная безбожниками… Она похожа на Каспийское не настоящее море – утонуть можно, доплыть до океана нельзя…

            - Мы с тобой доплыли только до не настоящего острова, помнишь? – расхохотался Савельев.

            - Долетели на вертолете, забыли? Плыли мы в обратном направлении на танкере.

            - Да, ты прав, помню. Ты уехал из Баку, когда началась вся эта история вокруг Карабаха?

            - История – точное слово. Она продолжается и чем закончится, не знает никто. Но крови еще прольется немало, я думаю.

            - Почему ты так думаешь?

            - За землю всегда приходится платить кровью…

            - Хрущев подарил Украине Крым, и никакой крови не было.

            Я показал ему очертание горы за автобусным окном. Оно просматривалось сквозь дымчатую пелену облаков:

            - Мы проезжаем высокую скалу, что вдали за полем, видите?

            - Вижу.

            - Это гора Арарат. Она в Турции.

            - Я знаю. Это армянская гора.

            - Да, она была армянской. И Карабах был армянским. Ленин подарил Карабах Азербайджану… Одни вожди собирают свои земли, другие раздают чужие… Одни строят государство, другие разрушают… Одни служат своему народу верой и правдой, другие его предают…

            Савельев посмотрел на меня так, будто мы с ним договорились о заговоре:

            - Много предателей, никому верить нельзя. У нас в Харькове секретари обкома партии в церковь, как на работу стали ходить. Стоят перед иконами, свечи зажигают, проповеди слушают, а сами перекреститься, как следует, не умеют. Смотреть противно! Страха, говоришь, в людях нет? Страха хватает, веры не осталось – вот в чем наша беда…

Мы приехали на ереванский автовокзал. Я хотел взять такси. Но Савельев остановил меня. Сказал: «У нас всего по одной сумке, на общественном транспорте доберемся. Метро мне покажешь? Я хочу с харьковским метрополитеном сравнить…»

            Я не стал ему объяснять, что до моего дома на метро не доедешь, что ближайшая станция от моей улицы с аллеей яблоней – «Площадь Республики», а от нее надо пройти пешком примерно три троллейбусные остановки. Проще сразу – на троллейбусе и потом полквартала пройти пешком между яблоневыми деревьями, как часовыми. Одно ветвистое дерево стоит под моими окнами, я вспомнил, как швырнул с балкона белые трусики, повисшие на ветке, словно на флагштоке в тот день, когда ушла Любовь… «Где она сейчас? С кем? Как живет? Она могла родить мне дочь… Мне? Да, мне и себе, нашу дочь. Тиграна больше нет…»

            - Что ты решил? Как мы едем, на метро? – спросил Савельев, достав из кармана пачку сигарет и зажигалку, - закуривай, покурим и поедем.

            Мы стояли, курили его сигареты и каждый думал о своем. О чем думал Савельев? Я не знаю. По его лицу было видно, что он был чем - то обеспокоен. Но он молчал, а я не спрашивал. Я мысленно был в Харькове. Я вспоминал Любовь…

            Мы доехали на троллейбусе до метро. Спустились вниз по лестнице, сели в вагон, проехали до станции «Давид Сасунский», вышли.

            - Сейчас посмотрите эту станцию, и поедем обратно на «Площадь Республики».

            - Зачем? - удивился Петр Петрович.

            - К моему дому ближе от той станции. Вы хотели посмотреть метро, я решил показать мою любимую станцию.

            - Красивая. Сколько в Ереване станций?

            - Пока всего десять, но еще две строятся.

            - Мало для республиканской столицы. У нас в Харькове больше. Приедешь к нам, сам увидишь. И город у нас больше. Харьков тоже был столицей, первой столицей Украины…

            - Я знаю, я был в Харькове, мне все рассказали и показали…

            - Был? А почему мне не позвонил? Я же тебе свою визитку дал,  помнишь? Там…

            - Помню. На танкере. Я к девушке приезжал…

            - Какой девушке? У тебя в Харькове есть девушка?

            - Любовь…

            - Любовь? Девушки у нас – красавицы! Женись, оставайся, я тебя на работу возьму в свою газету. Ты парень толковый, я тебя знаю. Харьков – город сложный, бывшая казацкая вольница при Екатерине второй, к нам со всей Российской империи съезжались люди отчаянные, дерзкие… Века прошли, традиции остались… Но ты не бойся, сильных людей, волевых, знающих, чего хотят – таких Харьков уважает. Да и я тебе помогу, а я – не последний человек в Харькове, в горкоме партии заведующим отделом работал до того, как стал редактором…

             - Почему из горкома ушли?

            - Не мое это, не умею перед начальством прогибаться, противно мне…

            Вспомнилось, как Любовь сказала после своего первого развода: «Оказалось, что футбол – это не мое…» Я не сдержал улыбку. Савельев понял по - своему, отреагировал:

            - Ты зря улыбаешься. Думаешь, если я стал главным редактором партийной газеты, то обязательно прогибался перед начальством, облизывал, интриговал, как некоторые? Ошибки у меня были, не скрою, а у кого их не было? Ленин и тот ошибался! Но я подлостей никому не делал, другие мне делали, а я не делал! Я людям старался помогать, тебе помогу, если надо будет, ты мне не веришь?

            - Верю. Вы зря так волнуетесь, Петр Петрович, кричите тоже зря, на нас уже люди смотрят. А я не хотел…

            Я хотел сказать ему, что улыбался, вспомнив Любовь, что я вряд ли приеду в Харьков, что там меня никто не ждет, никому я там не нужен, что Любовь – моя однокурсница, у которой своя жизнь…

            Но вслух я произнес, пришедшие на ум русские слова из армянской эпической поэмы народного поэта: «Хоть в яму брошен будь Давид, будь тяжким жерновом накрыт, как ныне, молнией – мечом Давид Сасунский вас сразит. Бог весть, при встрече боевой кто пораскается в тот час: мы – в грозный вышедшие бой, иль вы напавшие на нас!»

            Савельев посмотрел на меня пристально, сказал:

            - Ты меня не перестаешь удивлять. Столько всего знаешь, а сидишь в каком - то агентстве, мотаешься по стройкам, дышишь пылью. Приезжай в Харьков, я дам тебе отдел культуры, а со временем своим замом назначу, оформим тебя, как приглашенного специалиста, пропишем в городе, квартиру дадим вне очереди, я пробью в горкоме, обещаю!

            Он протянул мне руку:

            - По рукам? Подумай!

            Я пожал ему руку, ответил:

            - Подумаю.

            Наш приход не был неожиданностью для мамы. Я предупредил ее по телефону, что приеду с товарищем на два дня. Повезло, дозвонился с первой же попытки из приемной начальника штаба харьковских «ликвидаторов», как называли себя строители в зоне землетрясения. Но она была удивлена, что мой товарищ по возрасту годился мне в отцы. Я их представил друг другу: «Мама – фотохудожник, я говорил, ее знают не только в Армении, у нее выставки по всему Союзу и за рубежом: в Польше, Чехословакии, Болгарии… А Петр Петрович Савельев – главный редактор газеты в Харькове, приехал в командировку в Армению. Мы с ним давно познакомились, он в Баку приезжал…»

            За ужином мама спросила:

            - Петр Петрович, какие впечатления об Армении? Как идут дела в Ленинакане, строится город? Я была там сразу после землетрясения, мы – группа творческих работников собрали и отвезли туда помощь пострадавшим…

            - Город восстанавливают потихонечку, там работы – непочатый край, что и говорить! А впечатления? Вот посмотрю Ереван… Мы завтра собирались на экскурсию, хотите с нами?

            - Спасибо. Но у меня дела, я, к сожалению, не смогу. Ешьте долму, я еще принесу, погорячее, эта уже остыла…

            - Не беспокойтесь, мне уже всего достаточно. Все великолепно. Особенно ваша долма и гранатовая армянская водка, я такую в первый раз пью…

            - А долму раньше пробовали?

            - С виноградными листьями? Нет, не приходилось. Голубцы ел часто, с листьями капусты, знаете?

            - Ваша жена готовит голубцы? Я напишу для нее рецепт долмы, хотите?

            - Напишите. А виноградные листья мы и в Харькове найдем…

            - Где найдете?

            - У нас в Харькове армян много, целая диаспора армянская, я их председателя хорошо знаю. Он работает директором крупного торгового предприятия, его зовут Грант Александрович. Его и в Армении знают. Абрамян – знаете такого? Он однажды ко мне со свои знакомым из Еревана приходил в редакцию, просил сделать с его гостем интервью и опубликовать в нашей газете.

            - Помогли? – спросила мама

            - Интервью они сами подготовили, пресс  - секретарь Абрамяна подготовила. Она с ними пришла, ее Люба зовут, красивая!

            Мы с мамой переглянулись. Он это заметил.

            - Вы ее знаете? А, я, кажется, догадался, Люба, Любовь…

            Он наполнил наши рюмки гранатовой водкой, радостно воскликнул:

            - За это надо выпить! Как же я сразу не догадался? Люба, Любовь – это твоя девушка в Харькове, правда? Красавица! Хоть на первую полосу – портрет! Хоть на выставку! В Харькове много красавиц, но Любовь – самая красивая!

            Мама философски заметила:

            - Красоту с лица не пить…

            Она встала, сказала:

            - Приятного аппетита, Петр Петрович. Вы можете располагаться в гостиной на диване, чувствуйте себя, как дома, а мне пора спать, завтра у меня много работы, трудный день.

            Савельев поднялся на ноги, ответил:

            - Спасибо. Спокойной ночи. Все было очень вкусно, замечательно. Вы – прекрасная хозяйка! Красивая молодая женщина и прекрасная хозяйка. Если бы я не знал, что это сын… - он кивнул в мою сторону, - если бы я не знал, подумал бы, что брат… Вы с ним смотритесь, как брат с сестрой, правда…

            Маме комплимент понравился. Она действительно выглядела намного моложе своих лет, но не настолько…

            Она пошла спать. А я спросил Савельева:

            - Вы не рассказали до конца, чем закончилась эта история?

            - Какая история?

            - Вы напечатали интервью с Тиграном?

            - Ты знаешь его имя?

            - Мы были знакомы, он погиб, разбился в вертолете, летел в Карабах…

            - Да, он рассказывал мне про Карабах…

            - Что там люди готовы воевать, он тоже готов воевать, он так мне и сказал. Я прочитал интервью, позвонил Абрамяну и сказал ему, что могу опубликовать, но убрав несколько опасных моментов…

            - Он согласился?

            - Нет. Он сказал, что готов заплатить редакции за публикацию по рекламным расценкам, но материал должен быть опубликован в полном объеме, без редакторских правок.

            - Вы не согласились, я угадал?

            - А тут и гадать не надо. Я не мог согласиться, если бы и захотел. Меня бы в лучшем случае уволили, исключили из партии за разжигание национальной розни, а могли инкриминировать уголовную статью. А девушка у тебя лучше всех, я бы и ее в свою газету взял, если бы она пошла. Абрамян, между нами говоря, человек скользкий, я давно с ним знаком о нем разные слухи в городе ходят…

            - Какие слухи?

            - Говорят, он с криминалом связан. Один раз его даже пытались привлечь, в прокуратуру вызывали на допросы по делу одного убийства. Директора рынка убили в Харькове, он с ним был хорошо знаком, дела у них были какие - то общие, мутное дело, так ничего и не выяснилось. Абрамян вышел сухим из воды, хотя его подозревали к причастности к преступлению, как одного из возможных организаторов. Такой вот этот Абрамян не простой армянский перец. Твоей девушке бежать от него надо…

            - Она не моя девушка. Вы меня не так поняли. Она моя однокурсница, мы вместе в Университете учились. Она тоже из Баку. Замуж вышла в Харькове, развелась… Долго рассказывать, да и незачем. Мы с ней всегда были друзьями.

            - Были? А сейчас не друзья?

            - Сейчас не знаю. Я с ней давно не виделся, не общался, ничего про нее не знаю. Раньше мы часто созванивались. Потом как - то перестали. Я ей хотел позвонить…

            - Что мешает? Позвони прямо сейчас… Можешь ей сказать, что я ей работу в газете предлагаю, хочешь я сам скажу?

            - Не знаю. Позвонить?

            Я подошел к телефону. Набрал номер. Думал, если с первого раза не дозвонюсь, если междугородняя линия, как обычно будет занята, заказывать разговор не буду. Но на другом конце провода подняли трубку. Мужской голос с едва слышным армянским акцентом пробасил:

            - Алло, слушаю, говорите…

            - Любу можно?

            - Кто спрашивает, она занята, не может подойти…

            - Кто это? Мне Любовь нужна. Я туда попал?

            - Слушай, любовь всем нужна, мне тоже нужна, но нет любви, понимаешь? Нет любви, бога тоже нет, веры нет, правды нет, понимаешь?

            - А что есть?

            Я услышал женский голос: «Грант, кто это? Дай мне трубку!»

            Это была Любовь, она спросила, словно почувствовала, что это звонил я:

            - Привет, куда ты пропал? Я тебе звонила, твоя мама сказала мне, что ты живешь теперь в Ленинакане, в Ереване бываешь редко. Она сказала, что в Ленинакане у тебя нет телефона. Я бы тебе позвонила, я не такая гордая, как ты.

            - Я не гордый. Кто там у тебя? Твой шеф?

            - А ты опять ревнуешь? Не ревнуй, не надо. Давай не будем ворошить прошлое. Не надо. Пусть прошлое останется в прошлом. Мы ведь можем быть просто добрыми друзьями? Я бы хотела этого. Знаешь, старых друзей нельзя терять, новых уже не будет…

            - А твой шеф? Он тебе не друг? Кто он тебе?

            - Лекарство от одиночества…

            - Ты с ним живешь?

            - Ему есть с кем жить, хватит об этом. Я сама разберусь! Твоя Вика не дождалась тебя, замуж вышла. Ты не знал?

            - Нет. Рад за нее.

            - Она переехала к мужу. Свою квартиру сдала каким -  то студентам иностранным. У нас тут по соседству теперь три квартиранта – арабы. Поговорить, посплетничать не с кем. Я этих арабов боялась, думала, приставать будут.

            - Поэтому армянина привела? Он там тебя от арабов охраняет?

            - Откуда ты знаешь, что он армянин?

            - Я много чего знаю. Я, может быть, в Харькове буду жить скоро, посмотрим. Меня на работу пригласили…

            - Правда? Здорово! Приезжай. Мы будем часто видеться, дружить…

            - Ты говорила, я могу у тебя пожить, если приеду…

            - Приезжай, живи сколько хочешь, сколько понадобится. Ты же мне не чужой! Комнату и ключи от квартиры я тебе обещаю.

            - И все?

            - Все. Я не хочу больше вспоминать того, что случилось. Я тяжело это все пережила…

            - Я виноват?

            - Я сама во всем виновата. Не надо было…

            - У нас мог быть с тобой ребенок. Все было бы иначе.

            - Не мог. Это был бы мой ребенок, но твой бог, если он есть, мне его не дал…

            - У тебя еще все может быть, у нас с тобой. Мы оба молоды, подумай, Любовь…

            - Нет любви, и бога нет, и веры…

            - А что есть?

            - Страх, есть только страх…

            - Чего ты боишься?

            - А тебе не страшно жить? Люди боятся смерти, не знают о ней ничего, потому и бояться. Ты боишься смерти? Скажи, чего ты боишься?

            - Я не думал об этом.

            - А ты подумай, ты же умный. Ты всегда был самым умным на курсе, я помню. Помнишь, как ты написал мне шпаргалку по языкознанию, и я сдала зачет? Как ты угадал тогда…

            - Я люблю наблюдать за людьми, изучать их, мне казалось, что я хорошо изучил педагога по языкознанию…

            - Ты не ошибся…

            - Да я угадал с цитатой Белинского…  А ты ошиблась с Клеопатрой, помнишь? Она и не думала сближаться со мной, она была не настоящей Клеопатрой, она выбрала худшего парня на факультете Тимура Мамедова…

            - Тимура? Она с ним спала? Вот это новость! Как я пропустила тогда такое? Откуда ты знаешь? Это точно? Почему я не знала это про Амину?

            - Тебе тогда было не до нее, у тебя была тогда новая любовь, помнишь?

            - Не помню. Кто тогда у меня был? Неважно. Не хочу вспоминать. Да подожди ты. Уже уходишь, Грант? Жена волноваться будет? Я понимаю. Иди, раз надо. Извини, это я не тебе…

            - Я догадался, что не мне. Жена его дома заждалась? Зачем тебе женатый?

            - Для здоровья и вообще. Грант хороший человек. Приедешь, я тебя с ним познакомлю. Он мне помогает по жизни, и тебе поможет…

            - Я обойдусь без его помощи. Мы с ним по телефону уже познакомились, он мне уже не нравится…

            - Тебе все мои мужчины не нравятся, разве не так? Ладно, не хочу тебя разорить, мы уже наговорили на ползарплаты?

            - Женская логика – платить мне, а ты считаешь свою зарплату…

Она засмеялась:

            - Я же женщина! Настоящая женщина, правда?

            - Правда, ты настоящая! До встречи, Любовь!

            Утром мы с Петром Петровичем отправились на экскурсию по городу. Я купил два билета на привокзальной площади, мы сели в автобус с экскурсоводом и поехали. В автобусе было с десяток экстравагантно одетых иностранцев с переводчиком, молоденькая парочка с московским говором и один седой старик с армянскими глазами. «Зачем ему экскурсия, он же местный? Или приезжий? Если он приехал к родственникам, они бы его одного не отпустили, в Армении так не принято, гость послан Богом, его надо ублажать, заботиться о нем, сопровождать. Любовь говорит, Бога нет! И этот ее армянин так говорит. Какой он армянин, если у него нет ни любви, ни веры? А у меня? Любовь с ним, но у него нет ни любви, ни веры, а у меня есть… Кто этот старик? Откуда он? Один…» - думал я, когда автобус тронулся и салон наполнился радостными голосами иностранных туристов. Они напевали хором «Марсельезу», жизнерадостный толстяк, стоя возле кабины водителя, вдохновенно дирижировал, как на большой сцене.  Русская парочка целовалась, обнималась, улыбалась, подпевала французам. Старик, сидевший возле передних дверей, сосредоточено смотрел в окно своими большими печальными карими глазами.

            - Куда мы едем, ты знаешь маршрут? – спросил меня Савельев.

            - Вам будет интересно. Сейчас экскурсовод нам все расскажет.

            Экскурсоводом оказалась молоденькая молодая симпатичная блондинка, говорящая на чистом русском языке и я подумал: «Так не бывает! Не может в Ереване даже русская девушка говорить без акцента! Она точно приезжая, из России. Но что она может рассказать про Ереван?»

            Экскурсовод взяла в руки микрофон, поздоровалась, представилась, пожелала всем приятного путешествия, обещала, что всем будет интересно и начала свой рассказ о Ереване: «Столица Армении – Ереван расположен на левобережной части Араратской долины, если ориентироваться по руслу реки Аракс. Это крупнейший по численности город  нашей республики…»

            Меня озадачило это ее – «нашей республики…» Как я выяснилось, не меня одного, Савельев шепнул мне в ухо: «Она местная, никогда бы не подумал с ее безукоризненной русской речью, произношением…У нас в Харькове многие так чисто не говорят по - русски, как эта ереванская девушка…»

            Экскурсовод продолжала удивлять, она обратилась к иностранцам на французском языке, оставив переводчика временно без работы. Французы восхищенно захлопали в ладоши, закричали. Беседа по - французски продлилась минут пять. Девушка улыбнулась, сказала французам: «Мерси!» И перешла на русский: «Я уточнила у наших гостей из Франции не слишком ли быстро я говорю, успевает ли переводчик за мной, все ли они понимают и в каком темпе мне рассказывать. Еще я спросила их о том, есть ли у них предпочтения, о чем бы они хотели узнать в Ереване подробнее, что интересует больше – история, сегодняшний день или перспективы…»

            Старик грустно посмотрел на девушку и произнес на армянском языке несколько фраз, смысл которых я перевел Савельеву: «Дочка, разве ты можешь знать о перспективах древнего города, пережившего нашествия врагов, стихийные бедствия, геноцид? Моисей водил свой народ по пустыне сорок лет. А я все эти годы жил в надежде увидеть Ереван, Армению, Родину моих предков. Я родился в Париже в семье беженцев из Вана. Они были спасены французским «Красным Крестом» во время геноцида в 1915 году, их вывезли и отдали в приют для детей - сирот... Ты меня понимаешь, доченька?» Девушка ответила на плохом армянском, сопоставимом с моим: «Я поняла. Я пока плохо говорю на армянском, но уже понимаю, меня свекровь учит, муж, родственники мужа помогают. Я недавно приехала из Курска, муж на заработках был в Курске, он у меня хороший строитель, руки у него золотые, сейчас в Спитаке работает строителем по вахтенному методу. Приезжает на выходные, я к нему иногда приезжаю в Спитак, у него там вагончик свой шестиметровый. Нам хватает, с любимым везде хорошо. Человеку что еще нужно для счастья, если у него есть любовь, вера и надежда? В Армении все это есть у людей. И у меня в Армении все, как у людей, не больше и не меньше, я здесь чувствую себя счастливой, не смотря ни на что…»

            Я вспомнил, как Любовь сказала: «Бога нет, любви нет…»

            Старик понимающе закивал головой.

            Девушка опять заговорила по - русски. Она гордо произнесла: «Ереван – важнейший политический, экономический, культурный и научный центр СССР. Его площадь – 300 квадратных метров, население составляет более 1 миллиона человек, с 1981 года в городе работает метрополитен…»

Мы приехали к Цицернакаберту – памятнику жертвам геноцида. Стела высотой 44 метра упирается острием в небо и по замыслу архитекторов этого сооружения символизирует волю армянского народа к возрождению. Рядом со стелой находится постамент – конус, образованный двенадцатью большими каменными плитами. В центре конуса, на глубине 1,5 метров горит вечный огонь… А рядом со стелой стоит стометровая Стена траура с названиями городов и деревень – последний скорбный путь депортированных и уничтоженных во время геноцида армян…

 За пару часов мы успели осмотреть памятники архитектуры в центральной части города, панораму Еревана, монумент «Мать – Армения»…

Русская девушка - экскурсовод увлеченно с любовью рассказывала нам: «Ереван или, как его еще принято называть – Еребуни, был основан в 782 году до нашей эры царем Урарту – древнего армянского государства Аргишти первым. Во время раскопок в городе была найдена каменная плита, на которой было высечено: «Во имя бога Халды, я, Аргишти – сын Менуа, построил замок сей и назвал его Еребуни…»

После экскурсии я повел своего гостя в картинную галерею. Она располагалась на верхних этажах исторического музея – с третьего по восьмой. Савельев оказался большим любителем живописи. Он подолгу рассматривал картины армянских художников: Гарзу, Феватжяна, Оракяна.  Особенно его заинтересовали две работы Вардгеса Суренянца: «Женщина – рыцарь» и «Попранная святыня»  А вечером, когда мы возвращались домой, он вдруг мне сказал:

- Спасибо тебе за сегодняшний день! Ты показал мне удивительный народ, в нем столько любви и веры! Теперь я знаю, что армяне – это не наш харьковский Абрамян, они другие…

 - Они? Я тоже армянин.

- Ты? Да, ты тоже армянин, но ты, как бы тебе это сказать? Мне кажется, ты не очень похож на местных армян. Ты другой. В тебе нет их жизнеутверждающей силы, уверенности в своей правде, привязанности к своим этническим корням. Ты романтик, ты хочешь верить, любить, но твоя вера и любовь с сомнениями, ты в поиске ответов на вопросы, волнующие тебя, ты не уверен, что нашел их, не знаешь, как жить дальше, ты, как остановившийся путник на развилке разных дорог, разве не так? Твоя мама, она чувствует себя здесь своей, а ты в этом городе, как чужой, я это вижу. Наш Харьков, при всей его жесткости и цинизме, подошел бы тебе больше, чем Ереван с его романтичной мононациональной культурой и ортодоксальными христианскими ценностями. Ты веришь и любишь по - своему…

- Не очень - то любите свой город Петр Петрович, если называете его жестким и циничным…

- Он такой и есть. Я живу в Харькове четверть века уже, он всегда таким был, таким и остался. За что мне его любить? Да и не знаю я, как это – любить город! Город – это не здания, не архитектура, не парки, не дороги…

- А что?

- Город – это люди. А они у нас разные, я же говорил тебе, Харьков с тех пор, как его основал казак Харько более трех веков назад, так он и стал местом притяжения беглецов со всех концов разноязыкой Российской империи. И кого только в этот город за это время не занесло! Есть уже, конечно, коренные жители в третьем, четвертом, пятом поколениях, но их мало. А их предки были – кто откуда. Человек, как дерево – ему корни нужны, чтоб не зачахнуть…

- Вас самих - то, Петр Петрович, каким ветром в город без корней занесло?

- Приехал из Рязани в Москву, поступил в МГУ на факультет журналистики, закончил и поехал по распределению работать в харьковскую газету. Думал, на пару лет, не больше, потом – в Москву…

- Почему же не уехали?

- Женился я на местной красавице. Девчата в Харькове красивые, я тебе говорил. У меня и дочка – красавица, умница, учительница в младших классах, ее Надеждой зовут… Она и есть моя надежда, а кто еще, если не она! А у тебя есть надежда? На что ты надеешься, чего хочешь, чего ждешь от жизни?

- На что я надеюсь? На Любовь!

Дома меня ждал сюрприз. У нас были гости. Мама пригласила свою подругу с дочерью. Они сидели в гостиной, рассматривали наш семейный альбом, пили кофе, разговаривали. Когда мы с Савельевым вошли в комнату, мама сказала:

-А мы вас ждали, чтобы вместе поужинать. Познакомьтесь. Моя подруга, мы с ней учились в Ереванском художественном училище, она – заместитель директора картинной галереи.

- Мы у вас в гостях сегодня были, выставка армянских художников, на мой взгляд, замечательная, - сказал Савельев, - я не специалист, конечно, но живопись люблю.

- А что вам особенно понравилось? Видели картины Айвазовского? – спросила заместитель директора.

- Айвазовского я и в Феодосии видел, и в Харькове. А с творчеством Суренянца не был знаком, впервые увидел его работы сегодня, это великий мастер! Портрет женщины в рыцарских доспехах, верхом на боевом коне – это символ многострадальной Армении, готовой защищать свою честь и свободу…

- Вардгес Суренянц тоже жил в Крыму. Учился в Москве. Мы видели его поздние работы. А начинал он, как пейзажист, - пояснил я.

- Ваш сын – ходячая энциклопедия, он все знает, удивительно образованный молодой человек, - обратился Петр Петрович к моей маме.

Она с нескрываемой гордостью ответила:

- Он с отличием закончил Университет! Если армянин смог закончить с отличием Университет в Баку, он может стать академиком в любом городе.

- Вы хотите стать академиком? – спросила меня девушка, сидевшая за столом.

- Это Зара, она в педагогическом учится, дочь моей однокурсницы Эммы Аваковны, - представила мама гостей.

- Очень приятно, меня зовут Петр Петрович, - сказал Савельев.

- Вы мне не ответили. Вы хотите наукой заниматься? – настаивала Зара, разглядывая меня с ног до головы, как кобеля в зоомагазине.

«Девочке замуж – невтерпеж! Ей лет восемнадцать - девятнадцать, она наверняка еще девственница с кучей девичьих страхов и комплексов, привитых патриархальным армянским воспитанием, а природа требует подчиниться инстинкту…» - подумал я, а вслух произнес:

- Энштейн не был отличником учебы, но создал «Теорию относительности». Благодаря Энштейну мы знаем, что все познается в сравнении. Я – личность вполне заурядная по сравнению с Энштейном, в науке посредственностей без меня хватает…

- Он себя не ценит, у него заниженная самооценка! – возмутилась мама, - его первый сборник стихов…

- Стихов? – оживилась Зара.

- Я тебе говорила, что сын моей подруги – талантливый поэт, это вот он и есть, а ты что думала, ты думала, я преувеличиваю? – завизжала Эмма Аваковна.

- Я не знал, что ты еще и поэт, - пробубнил Савельев.

- Я вам все покажу, принесу и покажу! – засуетилась мама.

Она быстро вышла из гостиной и вернулась с моей тоненькой книжкой «Дневник моих чувств», выпущенной в Баку несколько лет назад. Мама отдала стихотворный сборник Заре со словами: «Доченька, ты пока почитай, а мы с твоей мамой займемся сервировкой стола, ужинать пора!»

«Мама решила форсировать события, от смотрин перейти сразу к решительным действиям по организации моей женитьбы на дочери своей однокурсницы. Мое мнение ее уже не интересует? Доченькой Зару называет! Пора делать ноги! Вот махну в Харьков с Савельевым завтра! Билет – не проблема, в Харьков билеты всегда в избытке, самолеты полупустые летают, это же не в Москву…» - эти мысли беспокоили меня, заставляли нервничать и мое взволнованное состояние заметили окружающие.

- Вы раскраснелись. Стесняетесь своих стихов? Не хотите, чтобы их читали? Тогда зачем же издали книгу? – вцепилась в меня вопросами Зара. Ее тонкие губы, мелкие черты вытянутого лица, маленькие глазки – буравчики, тощая фигурка с большой стоячей грудью меня раздражали. Ее голос звучал, как милицейский свисток. Зара не унималась:

- А мне понравились стихи. Во эти: «Стоял задумчиво у моря подросток, вглядываясь вдаль, как - будто в голубом просторе его волшебный парус ждал. И волны пели, споря с ветром, туман над бухтою поплыл, а он стоял, прощаясь с детством, и не по - взрослому грустил…» Мне тоже часто бывает грустно ни с того ни с сего, и на Севане было грустно, мы с мамой ездили на Севан недавно, я смотрела на море, и грустила…

- Севан – не море! Севан – озеро! – заводился я, чувствуя, как краснели уши.

- Какая разница? – захлопала глазками студентка.

- Все готово! Можно начинать! – скомандовала мама, положив на стол поднос с большим плоским блюдом с мясной нарезкой: ветчиной, бастурмой, отварным языком, сервелатом.  На отдельных тарелках лежали: овечий сыр и голландский сыры, шпроты, сайра. На столе еще нашлось место зелени, лавашу, армянскому трехзвездочному коньяку, вазе с инжиром и белым виноградом.

- Прекрасный натюрморт! – оценил Петр Петрович, открыл бутылку коньяка, разлил его по бокалам на глазок – грамм по пятьдесят, предложил тост, - Я хочу выпить за прекрасных радушных хозяев, за моего молодого перспективного коллегу и его маму, я увезу с собой самые добрые впечатления отсюда и тепло армянского гостеприимства. Рад буду видеть вас у нас в Харькове. Завтра утором я улетаю…

- Как – завтра? Вы же собирались послезавтра! – воскликнул я, мне хотелось, чтобы Савельев еще погостил, чтобы у меня была причина и повод еще немного отвлечься от монотонной надоевшей мне конвейерной работы по сбору информации для агентства. Чтобы не мучиться самоедством, изматывающим поиском достойных целей, вечных ценностей, истинных смыслов жизни…

- Нет, завтра утром. Я думал, что послезавтра. Но билет у меня оказался на завтрашний рейс.

- Я провожу. Утром поедем вместе в аэропорт.

- Я надеюсь, ты не улетишь с Петром Петровичем? – пошутила мама.

- А он может улететь? – забеспокоилась Зара.

- Мы его не отпустим. Нам самим в Армении такой жених нужен,  - проговорилась Эмма Аваковна.

«А ведь надо лететь, куда глаза глядят, пока мне крылья не обрезали!» - залетела шальная мысль в мою замороченную голову.

Мы выпили. Потом еще по одной. Эмма Аваковна произнесла тост: «У нас в картинной галерее висит знаменитый «Осенний натюрморт» Мартироса Сарьяна. Его зрелые фрукты на полотне – это гимн солнцу и любви, за это стоит поднять тост!»

- За натюрморт Сарьяна? – хихикнула Зара.

Мать косо глянула на нее, девушка стерла улыбку с губ, выпрямилась, потянула юбку на коленях, насупилась.

- Сарьян испытал на своем творчестве сильное влияние Гогена и Матисса. На всех кто - то влияет, это часто мешает найти себя, - задумчиво сказал я.

Все посмотрели на меня, каждый подумал что - то свое, я выпил, не чокаясь, не глядя ни на кого…

Утром я вызвал такси. До аэропорта мы проехали молча. Савельев смотрел в окно, словно прощался с Ереваном. Я дремал на переднем сиденье. Водитель вздыхал, но не проронил ни слова.

Когда объявили регистрацию на рейс «Ереван – Харьков», Савельев неожиданно спросил меня:

- Ты не боишься летать?

- У меня нет фобий.

- Счастливчик. А у меня есть. Ненавижу летать. Боюсь. Каждый раз боюсь…

- Зачем нужно летать, если страшно?

- Чтобы побороть страх. Нельзя своим страхам дать себя победить. Это страшнее смерти, жизнь в страхе – это уже не жизнь! Вот я и летаю, хочу убить свой страх…

Он хлопнул меня по - дружески по плечу, протянул мне свою руку, я ответил мужским  крепким рукопожатием. Савельев бросил на прощание: «Позвони мне перед приездом в Харьков, я тебя встречу. Я знаю, что ты скоро приедешь. Харьков – город самый подходящий для таких бродяг, оторвавшихся от своих корней, как мы с тобой…» Он ушел, не обернувшись…

В тот же день я был уже в Ленинакане. Заехал домой, собрал необходимые вещи в дорожную сумку, оставил записку маме и отправился на автовокзал. По дороге, проезжая по трассе мимо однообразного скудного на краски пейзажа с полями, строениями, стадами коров и овец на фоне рельефов бесконечных гор в серых туманных тонах, я думал: «Почему Савельев решил, что я обязательно уеду в Харьков? Почему он считает, что я думаю, чувствую, как он? Он считает себя бродягой, оторвавшимся от своих корней – это его личное дело. Причем тут я? Он из Рязани. Родина Есенина, русская земля. Как там было у Есенина? «Если кликнет рать святая: «Кинь, ты, Русь, живи в раю!» Я скажу: «Не надо рая, Дайте родину мою!». А где моя Родина? В Армении? Но я родился в Баку…»

            Я попросил водителя остановить автобус в центре Ленинакана, не доезжая до автовокзала. Он притормозил возле горкома партии, открыл заднюю дверь, я спрыгнул с подножки с большой сумкой – наперевес. Вошел в здание с покосившейся крышей, подошел к дежурному. Дежурный меня узнал: «Вы только приехали, товарищ корреспондент? Никого нет. Все в клубе рядом с мясокомбинатом, знаете? Там концерт для строителей. Артисты из Еревана приехали, из Москвы даже. Там этот, высокий такой, известный, фамилию забыл, из фильма «Офицеры»! Лановой его фамилия, я вспомнил, Василий Лановой, знаете? Езжайте в клуб, еще успеете на концерт. Вы на машине? Нет? Пешком минут двадцать идти. Я бы отвез на своей, но я же на посту…»

            Я добрался на попутном грузовике. В кузове с двумя связанными овцами. В кабине место рядом с водителем - армянином было занято. Там сидела смазливая молоденькая голубоглазая девушка с русыми волосами. Овцы тряслись в кузове, дрожали, издавали жалобные звуки, словно понимали, куда их везут и что их ждет…

            Я вошел в переполненный зал. Народный артист Советского Союза Василий Лановой стоял на сцене в черном костюме, белой рубашке с бабочкой, вдохновенно читал Пушкина:

 

«Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь,
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь».

 

Зал слушал, смотрел на актера, затаив дыхание. И взорвался аплодисментами, криками, женщины подскочили со своих мест и побежали с цветами на сцену. Мужчины хлопали стоя, кто крикнул: «Офицеры! Лановой – ты настоящий генерал!»

Я вспомнил вечер поэзии Риммы Казаковой на судоремонтном заводе в Баку… И ее слова, сказанные то ли мне, то ли самой себе: «Поэты – неравнодушные люди. Они работают с огнем, огонь обжигает сердца и подчас невозможно погасить язычок пламени; поэзия – это всегда немножечко больно. Поэзия – это всегда любовь…»

            Любовь, ее лицо, как «…мимолетное виденье…» показалось мне на сцене рядом с артистом…

            Я протиснулся к сцене, стремительно прошел за кулисы, стараясь не привлекать к себе внимания. Но меня никто и не замечал. Публике был нужен тогда только один человек – Василий Лановой.

            Я дождался Василия Семеновича за кулисами. Он отдал букеты балетным девицам, облепившим его, едва он оказался за сценой. Я помнил его в разных образах, фильмах. Он был для меня и Алексеем Вронским в «Анне Карениной», и Курагиным в «Войне и мире», но мне было интересно узнать, какой он настоящий, без актерской маски. Василий Семенович держался бодро, хотя было видно, что он устал. Он был уже не молодым человеком, я знал его по фильмам с детства.

            - Вы меня ждете? – спросил Лановой.

            - Здравствуйте, Василий Семенович! Я из армянского информагентства «Факты», хочу взять интервью…

            - Идемте со мной, - сказал он, и я пошел за ним.

            Мы разговаривали в помещении, напоминавшем школьный спортивный зал. Среди матов, гимнастических снарядов.

            Мы сидели на узкой длинной деревянной скамейке, разговаривали под нетерпеливыми взглядами моложавого генерала погранвойск, то и дело поглядывавшего на часы. «Ты не торопись, Степан Богданович! Успеем. Не могу же я армянской прессе отказать…» Генерал отчеканил: «Есть не торопиться! Как прикажите Василий Семенович. Я предупредил на заставе, нас будут ждать. Покажем, как мы здесь страну охраняем на границе с Турцией».  «Хорошо охраняете, я уверен. Офицерская честь еще осталась…» - задумчиво сказал Лановой.

            Мы проговорили полчаса. Говорил он, я слушал, записывал, в паузах задавал свои короткие вопросы.

            - Я не смог, к сожалению, приехать в Армению сразу после землетрясения, - говорил он, - обстоятельства не позволили мне это сделать вплоть до настоящего времени. Но я мучительно сопереживал армянскому народу. У меня даже остался какой - то комплекс вины из - за того, что я не приехал тогда, в самые тяжелые дни. Видите брусья, гимнастическое бревно, кольца и прочее – это все перевезено сюда из разрушенной школы, дети погибли…» Голос его задрожал, он перевел дыхание, сделал долгую паузу. Было видно, как он проглотил ком, подкативший к горлу, сдержав слезы…

            Успокоился и продолжил говорить:

            - Я работаю в театре имени Евгения Вахтангова уже долгие годы, и сформировался как творческая личность под влиянием замечательного режиссера с армянскими корнями Рубена Николаевича Симонова. Этого человека я считаю своим учителем. Я тридцать лет дружил с талантливым артистом Капланяном. Я хорошо был знаком с выдающимся режиссером Параджановым – армянином по национальности. Я бывал в гостях у великого художника Мартироса Сарьяна. Именно эти люди по - настоящему открыли для меня Армению. Мне нравится, что армяне и за пределами Армении бережно относятся к своим национальным традициям и культуре. Помню, как за границей армянские мастера с гордостью показывали мне хачкары – каменные кресты…

            Я задал ему политический вопрос – о перестройке, выходе из партии многих членов КПСС, «карабахском движении», провозглашенной Горбачевым гласности и демократии… Вопрос был сформулирован многословно, коряво, эмоционально, словно задавал его не молодой русскоязычный журналист с университетским дипломом филолога, а полуграмотный доведенный до отчаяния и нищеты одинокий пенсионер на митинге: «Василий Семенович, к чему приведут политические процессы, проходящие в стране, в Армении и Азербайджане, почему партийцы бегут из КПСС, добьется ли Карабах исторической справедливости, реализует ли свое право на самоопределение и что будет с нашей страной, можно ли сегодня жить с верой, надеждой и любовью, как жили толстовские герои, как жил Ваш герой в фильме «Офицеры»?..»

            Он нахмурился: «Это очень сложный вопрос. Я услышал несколько вопросов…»

Лановой отвечал на мои вопросы, как бы размышляя, вслух, жестикулируя руками, глядя то на меня, то на генерала, то мимо нас обоих, то в потолок:

            - Мы постоянно опаздываем с процессами. Все, что происходит сейчас, должно было происходить лет тридцать назад. В ту пору, когда у руля стоял Никита Сергеевич Хрущев, мы почувствовали воздух свободы, возможность радикальных перемен. Но потом все вернулось назад. И в этом наша беда.

            Но я думаю вот о чем: как бы нам сегодня не наломать дров. На Руси говорят так: не выплеснуть бы ребенка вместе с водой. Я о том, что наш Союз должен претерпеть серьезные изменения, но отказываться от него вовсе было, по - моему, губительно. Исход распада Союза видится мне трагичным. Я понимаю, что люди задыхаются от нетерпения. Помните, как у Бабеля: «Свободы хочется и чтобы знали куды себя по воскресеньям девать». Но я полагаю, что настало время холодного расчета. Я секретарь парторганизации нашего театра. Выходить из КПСС не собираюсь, хотя считаю, что каждый волен сам решать, какая партия ему ближе по духу. Но к выходу коммунистов из КПСС отношусь однозначно: крысы бегут с корабля. Человек мог никогда не вступать в партию (насильно никого не звали), но коли вступил, а теперь в трудные для партии времена уходит – это говорит о его моральных качествах. Верю ли я в коммунизм? Я не верю, что он может скоро наступить, но ведь сама идея прекрасна! А если в партию просочились предатели, то ведь такие люди могут записаться куда угодно. Они ни во что не верят, для них нет ничего святого, они могут прикинуться верующими, а потом, если им будет нужно, безбожно разрушить храм! Я все же хочу верить в духовные ценности, не случайно читаю со сцены Пушкина, я думаю, Александр Сергеевич помогает нам сохранить в своих душах главное – веру, любовь и надежду…

            Он замолчал. Встал. Сказал генералу: «Мы можем ехать, генерал, если пресса не возражает». Я поблагодарил народного артиста за интервью, а он махнул рукой и грустно заметил:

            - Если бы наша беседа могла остановить трагичный ход событий! Меня очень пугает то, что происходит вокруг Карабаха. Я не хочу, чтобы пролилась кровь. Но ситуация зашла в тупик, лично я не вижу безопасного для противоборствующих сторон выхода. Вот еще что. Вы говорите без акцента, я хотел спросить…

            - Я недавно живу в Армении, я приезжий.

            - Вы русский?

            - Я не знаю, иногда мне кажется, что я армянин, а иногда – что я русский. Помните, как у Есенина: «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель…»

            Лановой оживился, у него загорелись глаза, он зашагал по залу, остановился перед нами, передо мной и открывшим рот генералом, как на сцене перед публикой, и на одном дыхании чувственно проникновенно прочитал по памяти:

 

«Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,
Синь очей утративший во мгле,
Эту жизнь прожил я словно кстати,
Заодно с другими на земле.

И с тобой целуюсь по привычке,
Потому что многих целовал,
И, как - будто зажигая спички,
Говорю любовные слова.

"Дорогая", "милая", "навеки",
А в душе всегда одно и тож,
Если тронуть страсти в человеке,
То, конечно, правды не найдешь.

Оттого душе моей не жестко,
Не желать, не требовать огня,
Ты, моя ходячая березка,
Создана для многих и меня.

Но, всегда ища себе родную,
И томясь в неласковом плену,
Я тебя нисколько не ревную,
Я тебя нисколько не кляну.

Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,
Синь очей утративший во мгле,
И тебя любил я только кстати,
Заодно с другими на земле.»

 

Генерал начал аплодировать, я подхватил, Лановой спросил меня:

            - Вы больше русский, чем армянин, если вспоминаете эти стихи Есенина, когда думаете и говорите о себе…

            Я думал не о себе. Я снова вспомнил Любовь. Лановой, читая Есенина, заставил меня думать о ней. Он уже ушел с генералом, а у меня в сознании еще долго звучал его голос, произносивший пьянящие слова: «Если тронуть страсти в человеке, то, конечно, правды не найдешь…»

            Я вышел на улицу, свернул в переулок, направился в сторону городка – палаток и вагончиков строителей из Харькова, где встретил несколько дней назад Савельева.  Почему я направился именно туда, если мой вагончик стоял на другой улице? Не знаю. Я шел, обходя ямы, открытые люки, кучи строительного мусора и бормотал под оглушительный гул бетономешалок, тракторов, экскаваторов: «Оттого душе моей не жестко, не желать, не требовать огня, ты, моя ходячая березка, создана для многих и меня. Но, всегда ища себе родную, и томясь в неласковом плену, я тебя нисколько не ревную, я тебя нисколько не кляну». Передо мной появлялось и исчезало ее лицо, я слышал ее природный запах, как ранним утром, когда обнимал и целовал ее теплую ото сна, только открывшую колдовские зеленые глаза в смятой постели…

            Я вошел в здание из красного туфа, где располагался штаб. Открыл дверь и увидел сидевшего за столом прораба Саныча. Того самого, с которым мы пили водку в компании редактора харьковской газеты и бригадира комсомольской бригады. Рядом с ним стоял молодой армянин в спецовке, возмущенно говорил, размахивая руками: «Саныч - джан, ты два дня всего начальник участка, я на этом участке полгода каменщиком работал. Могу я уехать, ты мне скажи, как начальник, могу, или не могу по закону? Ты имеешь права меня не отпускать? Имеешь, или не имеешь по закону?»

            Саныч, заметив меня в дверях, воскликнул: «Вот сейчас тебе пресса ответит, дезертир!» «Почему я дезертир? Я не дезертир, вай! Я же тебе сказал, у меня семейные обстоятельства. У меня жена русская, из города Курск, она там жила всю жизнь, я женился, привез ее в Ереван, вай, что тебе не понятно? Теперь она обратно ехать хочет, не может у нас жить. «Не могу, домой хочу» - говорит. Меня просит с ней поехать, чтобы мы там жили вместе, что не понятно?»

            Я вошел, поздоровался, спросил:

            - Саныч, что случилось?

            - Вот уехать хочет. А у меня таких строителей, как он на участке нет. Он и каменщик, и слесарь, и плотник – золотые руки у парня, а сознательности нет.

            - Почему нет? Я сознательный очень даже. Я план две нормы давал. Я работал…

            - Вот и работай, как работал! В какой Курск тебя несет? Ты армянский перец, или хрен безродный на русском огороде? – возмутился Саныч.

            - Зачем выражаешься, Саныч  - джан?

            - А как мне не выражаться? Это же твоя Армения, ты ее строить должен, город восстанавливать после такой беды. А кто должен, мы вместо тебя? У меня тоже жена есть, дети, внуки. У меня и дом свой есть в Харькове, а я здесь работаю, никуда не бегу, и не собираюсь бежать. В отпуск домой поеду и обратно вернусь, буду работать столько, сколько потребуется…

            - Кому потребуется? Я тоже работал, не бежал и не бегу. Но ты пойми, Саныч, у меня жена, я ее люблю, вай!

            - Ваша жена экскурсоводом работает? – спросил я.

            - Экскурсоводом работала, уволилась вчера. Вы ее знаете? Откуда знаете?

            - Я на экскурсию товарища возил по Еревану. Ваша жена интересно рассказывала, я думал, она любит Ереван…

            - Она меня любит, а я ее люблю. Но моя мама ее не любит, сестра моя тоже ее не любит. Они говорят: «Она чужая, наших обычаев не знает, по - армянски не говорит…» Я им говорю: «Она научится, вай! Она французский научилась и армянский научится, разве нет? Они говорят: «Когда научится? Нам перед людьми неудобно, что наша невестка по - армянски не говорит, в церковь не ходит…» Я им говорю, она в Бога не верит. Они говорят: «Зачем тебе такая жена, если она даже в Бога не верит?»

            - А что жена говорит? Что ей трудно в церковь сходить, перед иконой постоять, перекреститься лишний раз для свекрови? Молодая еще, могла бы уступить, - сказал Саныч.

            - Она не может. Она у меня честная! Армянский уже понимает, говорит плохо, но понять можно. А креститься, в церковь ходить не хочет. Говорит: «Я себя потом уважать перестану, если начну притворяться верующей. Не могу я так… Это же подло и гадко, да и грех это, как же они – верующие на тяжкий грех меня толкают, все равно, что замуж без любви…

            - Ты кончай нам про любовь заливать! Мне работать надо. Не отпущу – точка! Заявление не приму! – раскричался Саныч.

            - Вай! Не имеешь права! Я так уйду, без заявления, можешь за прогулы уволить. Я рабочий человек, меня везде примут, меня в Курске большие люди знают, я им ремонты в квартирах делал…

            - А как же жена экскурсоводом устроилась в чужом городе без знакомств, без знания армянского языка? – спросил я.

- Почему без знакомств? Знакомства есть. Я же в Ереване родился! Моя тетя жену устроила экскурсоводом через племянницу дяди своего соседа. Она там начальником экскурсоводов работает, дай Бог ей здоровья и детей, бездетная она - бедная, бездетная женщина, как дерево без ветвей. Дерево вроде есть, но от него – ни тени, ни плодов, только на дрова годится…

            - Я не понял о ком идет речь?

            - Я же русским языком говорю. Племянница дяди соседа моего мужа. Она мою Машу на работу приняла экскурсоводом, дай Бог ей родить! Вы оба русские люди, а по - русски не понимаете…

            - Кто здесь еще русский?

            - А Саныч кто?

            - Саныч, отпусти парня, не правильно не отпускать, я тебе, как пресса, как четвертая власть, официально говорю, - обратился я к начальнику участка.

            - Ладно, черт с тобой, иди, раз пресса на твоей стороне! – сдался начальник участка.

            - Спасибо! Меня Армен зовут, - поблагодарил меня парень, широко улыбнулся и сказал, - с меня причитается, Саныч, я сейчас сбегаю быстро к себе в вагончик и вернусь, ты не уходи, Саныч, я за коньяком, я коньяк хороший из Еревана привез…

            Армен ушел.

            - У всех любовь, понимаешь, работать некому, - проворчал Саныч.

            - Пойду я...

            - Куда? А коньяк, он же за коньяком пошел…

            - В другой раз, Саныч!

            Я вышел из кабинета, услышав за своей спиной: «Не поймешь людей сейчас. Чего приходил, если ушел, коньяка не дождался?..»

            Через два года я случайно встретил Армена в Ереване. Неподалеку от агентства «Факты». Я шел с работы домой. Только что уволился, забрал свою трудовую книжку и чувствовал себя свободным, как шестнадцатилетний подросток с «Аттестатом зрелости» в кармане. Я шел быстрым шагом в приподнятом настроении, представлял, как завтра утром самолет унесет меня в другой город, в другую новую жизнь, туда, где Любовь…

            Я не смотрел по сторонам, не обращал внимания на прохожих, и чуть было не наскочил на крепкого, как полено, приземистого молодого человека в джинсах и белой футболке с графическим изображением «Статуи Свободы» на груди. Он отпустил бородку, но я сразу узнал его. Это был Армен. Он дружелюбно улыбался, глядя на меня. Протянул мне руку, поздоровался:

            - Пресса? Как наш Ленинакан, строится? Вы мне тогда очень помогли, спасибо! Я пришел с коньяком к Санычу, но он мне сказал: «Пресса тебя не дождалась…» А я быстро тогда пришел…

            - У меня были срочные дела. Вы в Ереване остались с женой? Не уехали?

            - Уехали. Как это не уехали? Я вчера на три дня к матери приехал, давно ее не видел, сестру тоже, соскучился, вай! Маша дома в Курске осталась, не поехала со мной, она беременна, восемь месяцев уже, скоро ребенок у нас будет.

            - Хорошо!

            - Хорошо будет, если мальчика родит. Я ей сказал: «Жена - джан, если мальчика родишь, я тебе бриллиантовое кольцо куплю…»

            - А если девочку?

            - Вай, если девочку, я ей свою маму в гости на год привезу, чтоб мама ее научила, как мальчика родить!

            - Жестко!

            - Вай, я шучу, пресса - джан. Вы сами женаты, дети есть, откуда приехали, как Саныч из Харькова?

            - А может я не приехал, может я местный, может я армянин, может я свой?

            - Вы?

            Он расхохотался, показывая на меня пальцем, приговаривая: «Местный? Кто местный? Кто свой? А я тогда кто? Я русский? Чужой? Не местный? Пресса – джан, рассмешил, я так давно не смеялся!»

            Армен попрощался со мной за руку, сказал: «Русских у нас уважают, любят. Турок не любят, а русских любят. Я свою жену люблю, она тоже русская, я к ней в Россию уехал из своей Армении, вай! Меня там уважают и соседи, и на работе, но я не говорю, что я русский, не говорю, что я свой, что я местный, вай! Я же там не свой, не местный, я это знаю. Зачем говорить, что свой? Говори, что русский, как есть, так и надо говорить, вай! А то люди смеяться будут, пресса - джан! Прощай, брат! Русские нам, армянам, как братья, они нас от турок спасали, когда геноцид был! И в Сумгаите, и в Баку год назад русские армян спасали, вывозили на паромах по морю, на самолетах. Мне в Курске беженцы из Баку рассказывали. Там сейчас тоже беженцы - армяне живут. Удачи желаю, брат! Бог даст, встретимся, вай!»

            Настроение у меня испортилось. Я шел медленно, рассматривая лица проходящих мимо меня людей. Прислушивался к обрывкам долетавших до меня армянских фраз, злился на себя за то, что многие слова на родном плохо знакомом мне языке звучали для меня столь же бессмысленно, как когда - то крики чаек над Каспием. Иногда вдруг в эту уличную разноголосицу армянской столицы врывалась русская речь с узнаваемым ударением на последнем слоге и непременным рефреном «да» в конце каждого предложения перед точкой, восклицательным или вопросительным знаком. «Я не знаю, что мне делать теперь, да. Я же не могу вечно жить у родственников, да. На работу не могу устроиться, да. Языка не знаю, да», - жаловался парень девушке. «Я тоже не знаю, да. Хорошо, что мы до погромов успели сбежать, да. Квартиру бросили, все там бросили, хоть сами спаслись, да. Наши соседи не уехали с нами, да. Квартиру не хотели бросать, их всех убили, да. Дочку их изнасиловали и тоже убили, она моя ровесница была, ей семнадцать лет было, да…»

            Я почему - то обрадовался услышанным голосам не знакомых мне юноши и девушки: «Вот они – свои…» В голове застряла занозой строчка из песни Высоцкого: «Спасибо, что еще живой…» Я повторял ее, как пластинка с царапиной под застрявшей иголкой проигрывателя: «Спасибо, что еще живой… что живой… еще живой… живой…» Бормотал до самого своего дома…

 

6.

            Мама старалась выглядеть спокойной, но ей это плохо удавалось. Она нервно ходила по комнатам, перекладывая с одного места на другое глиняные горшки с кактусом, фиалками, цветочные вазы с розами, гвоздиками. Одна ваза выпала у нее из рук и разбилась. На дубовом паркете растеклись ручейки. Умирающие белые розы валялись вразброс в шипах и осколках со сплющенными полураскрытыми бутонами. Мама заплакала, простонала: «Я так больше не могу! Куда тебя несет? Зачем тебе Харьков? Я не понимаю!»

            Я ничего не ответил. Ушел на кухню. Заварил кофе. Налил в две чашечки. Крикнул, как - будто ничего не случилось: «Мама, иди сюда, кофе остывает!»

            Я знал свою маму. Ее нельзя успокаивать, жалеть. Ей не нужно ничего пытаться объяснить. Ее надо оставить наедине с собой, и она сама успокоится, подумает, разберется, все поймет. Она мудрая, сильная женщина. Она привыкла быть такой – сильной и мудрой. А минутная слабость? Она случается и у самых брутальных мужчин, что уж говорить об одиноких женщинах!

            Мы пили на кухне кофе, разговаривали. Как друзья перед неизбежным расставанием. Тепло и доверительно. Без женских слез, упреков, уговоров остаться.

            - Я думала, ты останешься до конца недели. Нас с тобой на свадьбу пригласили. Пошли бы вместе через три дня, в субботу. В понедельник я бы тебя проводила в аэропорт…

            - Кто женится? Я их знаю?

            - Невесту знаешь. А с женихом и я не знакома. Он из Пятигорска. Там много армян…

            - Кто невеста?

            - Зара. Помнишь ее? Эмма Аваковна говорила мне, ты Заре понравился…

            - Я не знал.

            - А если б знал, то что?

            - Ничего. Но приятно знать, что я понравился хорошей девушке.

            - Зара очень хорошая девушка, хорошей женой будет, жаль…

            - Мама, не надо ни о чем жалеть, ладно?

            - Это я так, твоя жизнь, тебе решать, как жить, с кем жить, где жить.

            - Ты это верно говоришь, мама. Каждый должен сам решать, как ему поступать. Проживать свою жизнь, а не жить чужой жизнью по советам даже самых близких людей. Ты ведь всегда жила так, как считала правильным?

            Она не ответила. Спросила:

            - Хочешь, я тебе погадаю на кофейной гуще?

            - А ты умеешь?

            - Немного умею, меня Эмма Аваковна научила. В Армении все женщины гадают на кофе. Переворачивают чашечку, через несколько минут берут чашку в руки и гадают по оставшемуся кофейному узору, тебе никто не гадал?

            - Нет. Я общался в основном с приезжими в Ленинакане, они не гадают на кофейной гуще…

            - А где были местные в Ленинакане, ты там ни с кем из местных не познакомился?

            - Почему? Я со многими там был знаком по работе, и в горкоме, и в горсовете, и даже в милиции, но там гадать не принято, мама. Шучу!

            - Смешно шутишь. У тебя хорошее чувство юмора. Твой отец тоже хорошо шутил. Мы с ним почти никогда не ссорились. Мало вместе прожили, но хорошо. Я с ним была другая…

            - Какая?

            - Наивная, мягкая, доверчивая, веселая…

            - Мне трудно представить, что ты могла быть такой!

            - Что ты хочешь этим сказать? Так ты о родной матери думаешь?

            - Ничего плохого я о тебе не думаю, мама. Я считаю тебя умной, красивой, успешной, сильной женщиной! И молодой!

            - Льстец! Но все равно мне приятно! Так будем гадать или не будем?

            - Давай лучше не будем. Поживем, увидим, что будет…

            Харьков меня встретил проливным дождем. Пока я спускался по трапу, промок до нитки. Мама спохватилась в такси по дороге в аэропорт: «Зонтик забыли взять, а если там будет сильный дождь? Я тебе специально купила хороший мужской импортный зонтик, не китайский, японский, дорогой…» Возвращаться не стали, плохая примета. «Я там себе куплю, если надо будет, деньги же у меня есть на первое время, а потом заработаю, Савельев мне хорошую зарплату обещал платить, все будет хорошо, мама, не переживай!»            Савельев пригласил меня на работу давно. Он не знал, что я прилетел. Я ему не звонил уже больше года. И перед вылетом не позвонил. Не хотел беспокоить. «Он – главный редактор газеты, человек занятой, зачем его отвлекать от дел? Захочет встретить меня в аэропорту, вдруг не сможет, расстроиться, что не получилось, будет испытывать неловкость, что обещал встретить меня и не встретил. Лучше не звонить, чтобы не поставить его в неудобное положение», - такая у меня была своя логика.

            Я отправился в Харьков налегке, как ездил в Ленинакан. Прихватил с собой одну дорожную сумку. В ней – лишь самые необходимые вещи: белье, летняя одежда, пара удобной обуви – ничего лишнего. Я был одет в американские джинсы, итальянские кроссовки, французскую футболку, а в руках у меня была кожаная тонкая турецкая куртка.

            В туалете харьковского аэропорта я снял мокрую футболку, отжал ее в раковине, сунул в непромокаемый пакет и спрятал в сумке. Надел чистую джинсовую рубашку, куртку, вышел на стоянку такси, назвал водителю адрес и поехал. Меня ждала Любовь. Я предупредил ее по телефону, что приеду, она сказала, что будет ждать меня дома.

            Я поднялся на лестничную площадку и не узнал ее дверь – железную, как от сейфа. Я замешкался, не решаясь нажать на звонок. По лестнице поднимался молодой араб. Он прошел мимо меня, достал ключ, открыл соседнюю квартиру, вошел в нее, закрыв за собой дверь. Я понял, что это был один из квартирантов Вики…

            Я нажал на звонок. Любовь встретила меня, как вернувшегося с работы мужа: «А, это ты? Проходи, в комнату. Извини, целоваться не будем, я накрашена, тороплюсь. Вечером поговорим, хорошо? Ключи твои на журнальном столике в гостиной. Еда в холодильнике. Напитки – в баре, в шкафу. Как тебе квартирка, узнаешь? Я тут порядок навела, нравится? Всем нравится, кто здесь был после евроремонта. Вика приезжала ко мне в гости, посидели с ней, как раньше, всем знакомым косточки обсосали, тебя не забыли…»

            Я оставил сумку в прихожей, снял куртку, повесил на вешалку и прошел за ней по всей квартире. Я удивлялся и прикидывал в уме стоимость такого ремонта, новой дизайнерской мебели шоколадного цвета, бытовой немецкой техники, холодильной камеры финского производства и всего остального, что я видел в квартире – от серебряных подсвечников до хрустальной и фарфоровой посуды с позолоченными чайными ложками…

            «Кучу денег заплатила за эту красоту. А как ты думал? Красота требует средств! Хорошо, что я Абрамяна послала подальше… Толку от него, как от козла… Женатый, жадный, грубый… Я подумала, послала его, сам знаешь – куда… Я сейчас у одного предпринимателя в кооперативе работаю. Видишь разницу? Я себе белым человеком чувствую, женщиной, а не работницей… Я в дорогие салоны хожу, на аэробику, тряпки, косметику, украшения покупаю, какие хочу! Как я выгляжу?»

            Я поднял к верху большой палец.

            - Ты когда с работы придешь? Мне тут по делам отлучиться надо…

            - Живи по своему распорядку, ключи у тебя есть…

            - Я думал…

            - Ты не думай, просто живи, как тебе удобно. Я побежала, меня ждут, я позвоню…

            Я подошел к окну. Любовь садилась в красную иномарку рядом с водителем. Мне показалось, она поцеловала его в губы, он ей что - то сказал, и они поехали, оставляя следы от шин на мокром асфальте…

            Я приехал в редакцию газеты «Столица» во второй половине дня. После обеда. В приемной сидела секретарша лет сорока пяти. Дверь в кабинет редактора была распахнута. Я поздоровался с женщиной и хотел войти в редакторский кабинет.

            - Вам кто нужен, молодой человек? Подождите, туда нельзя! Вам назначено? – закричала секретарша. Она встала, подошла ко мне:

            - Вы откуда взялись такой шустрый?

            - Валя, пропусти, это ко мне!

            Голос Савельева нельзя было не узнать. Его можно было только спутать с Высоцким. Но не опальный поэт же, воскреснув через одиннадцать лет после смерти, орал из кабинета Савельева!

            - Молодец, что приехал, - сказал мне Савельев. – Тебе остановиться есть где, пожить какое - то время пока я для тебя что - то придумаю.

            - Есть. Я у знакомых, они мне комнату сдали…

            Савельев посмотрел на меня с хитрым прищуром:

            - Знакомые? Комнату? Значит, под крышей – вот и хорошо. Я тебя постараюсь быстро приглашенным специалистом оформить, как обещал… Зря ты раньше не приехал! Я тебя когда звал? Чего ты два года ждал? Тогда все проще было сделать – прописку, жилье…

            Я посмотрел на него, он поспешил меня успокоить, подошел ко мне, похлопал по плечу, крикнул секретарше:

            - Валентина Гавриловна, будьте добры, принесите нам два чая с лимоном!

            Когда женщина с еще сохранившими былую привлекательность чертами лица и формами принесла на подносе два стакана чая, Савельев сидел рядом со мной на кожаном коричневом диване перед  пустым журнальным столиком и рассказывал мне о моих возможных перспективах: «Золотых гор я тебе обещать не могу, время ушло, приехал бы раньше, тогда бы я больше мог… Но прописка, работа, зарплата – это все у тебя будет очень быстро, можешь не сомневаться. Жилье временное я тебе тоже найду недели за две – три. Есть у нас такие возможности, да и горком поможет, если я попрошу. С квартирой будет сложнее… Мне надо подумать, как решить этот вопрос. Все должно быть законно, сам понимаешь. У нас в городе люди по двадцать лет в квартирной очереди стоят, а то бывает и по тридцать… Можно попробовать из фонда горкома попросить, но это надо подумать… Ты член партии?»

            Вопрос меня удивил. Я вспомнил, как в Ереване открыто на многотысячных митингах ругали коммунистов, обвиняли в преступлениях КПСС. Как члены партии публично сжигали на центральной площади свои партбилеты после армянских погромов в Баку зимой 1990 года. Как уже спустя год после тех событий власть фактически полностью перешла в отдельно взятой республике к антикоммунистам из коалиции радикально настроенных общественно - политических организаций во главе с лидером комитета «Карабах»…

            - В партию мы тебя примем, не волнуйся. Пей чай. Бери конфеты, пирожное. У нас кондитерская фабрика в городе хорошая! Харьков – первая столица Украины, я тебе говорил. Газета наша так и называется – «Столица». А что? Не бывает бывших столиц…

            - А в партию – зачем мне? – спросил я.

            - Я понимаю. Сейчас многие выходят из КПСС, думают, кончилась советская власть. Ошибаются они. Торопятся, советская власть всем еще покажет что почем! И предателей накажет. А как иначе? Предательство – это преступление. А за преступление должно быть неотвратимое наказание! Это справедливо.

            - Похоже на месть. Толстой был против этого…

            - Толстой был идеалистом. К тому же, он верил в религиозные сказки, написанные для одурманивания народа. Так легче было управлять людьми, превращая их в своих послушных рабов. Дешевле было прокормить попов, чем возле каждого раба поставить вооруженного стражника. А попы морочили голову безграмотным крестьянам, призывали к покорности, всепрощению, обещали рай в загробной жизни, пугали недремлющим оком господа и неизбежным судным днем. Ты же умный парень, сам это все должен понимать. Или ты, как Толстой…

            - Толстой – гений! Куда мне до него?

            - Гений, а простых вещей не понимал. Я больше люблю Достоевского…

            - Сильной личности позволено все?

            Он встал, зашагал по кабинету, начал говорить тоном учителя, объясняющего урок отстающему ученику:

            - Сильной личности позволено все, в этом я полностью согласен с Федором Михайловичем. Но с одной важнейшей оговоркой:  …если у этой сильной личности высокие цели! Ленин был такой личностью, на мой взгляд.

            -  И Сталин?

            - И Сталин, как бы его не клеймили сегодня демократы! Было время решительных действий, страну надо было спасать, была война! И сегодня пора спасать страну. Но нет сильной личности…

            - А Горбачев? Он что слабая личность? Ельцин? Кто там еще?

            - Время покажет – кто есть кто. Союз трещит по швам. Государство расползается на части. Заводы стоят. Рабочие месяцами зарплаты не видят. Женщины, девчонки на панель выходят. Дети новым русским на улицах машины моют, растут в подворотнях без надзора.  Криминалитет голову поднимает. Когда такое было в Харькове, чтобы мошенники, воры с судимостями на митингах выступали, стояли на одной трибуне с депутатами горсовета, генералами и полковниками? А сегодня этим уже никого не удивишь. Люди привыкают к злу. Это самое страшное, когда зло становится привычным, воспринимается, как норма нравственности и морали. Тогда с ним уже трудно бороться. Поживешь здесь, сам все увидишь, поймешь. Там в Армении многого пока не видно…

            - Я тоже люблю Достоевского. Но я и Толстого люблю…

            - Два русских гения – не спорю. Но я ведь говорю не о литературной гениальности. Я говорю о мировоззрении, идеологии, о патриотизме одних и предательстве других. В стране назревает новая гражданская война, я это вижу. Если так будет продолжаться, если ничего не изменится…

            - Я понимаю. Но Федор Михайлович с его Раскольниковым нам вряд ли помогут, Петр Петрович.

            Савельева отвлек телефонный звонок. Он подбежал к своему рабочему месту, сел за свой стол, снял трубку, ответил:

            - Савельев слушает! Да, здравствуйте, благодарю, все нормально, этот вопрос решен, помощь не нужна. У меня другая просьба. Пустяки. Я тут на работу талантливого парня пригласил. Парень талантливый, я отвечаю за свои слова, вот скоро увидите сами. Он только сегодня приехал, прилетел, он иногородний, есть вопросы с пропиской, жильем, поможете? Спасибо. Я направлю тогда официальное письмо от редакции в горком, как положено. Все будет нормально? Вы сказали, я не сомневаюсь, что все будет нормально. Спасибо. А по поводу дочки, не беспокойтесь. Пусть приходит к нам на практику, мы ей поможем, она на пятом курсе? Отлично. Диплом получит, мы ее на работу возьмем корреспондентом. Нам молодые дипломированные специалисты нужны. Разве бы я приглашал иногороднего молодого журналиста, если бы он не нужен был нашей газете? Спасибо еще раз за поддержку.

            Он положил трубку, сказал:

            - Сам звонил! Секретарь горкома по идеологии. Внучку хочет к нам на практику определить. Он обещал помочь твои вопросы решить. Я его знаю, он слов на ветер не бросает – старая партийная школа. Это нынешние молодые могут только болтать, - сказал главный редактор, встав и посмотрев на портрет Горбачева на стене.

            Посмотрел на пачку писем на своем столе, поискал нужный конверт, взял, подошел ко мне, присел рядом на диване, сказал:

            - По поводу сильной личности мы не договорили. Возьми это письмо, прочитай. Тебе будет интересно, как филологу и журналисту.

            Я взял, вытащил из конверта исписанный мелким почерком лист, начал читать: «Сочинение по роману Федора Михайловича Достоевского «Преступление и наказание».

            Я вопросительно глянул на Савельева.

            - Мы провели городской конкурс школьных сочинений. Это наша конкурсная комиссия признала лучшим…

            - По Достоевскому?

            - Тематических ограничений в рамках школьной программы по литературе не было. Есть по произведениям Тараса Шевченко, Леси Украинки, Шолохову и других классиков. Но комиссия выбрала это сочинение по Достоевскому. Читай, мне интересно твое мнение.

            Я прочитал, не отрываясь:

            «В центре романа Ф.М.Достоевского «Преступление наказание» характер героя шестидесятых годов девятнадцатого века, разночинца, бедного студента Родиона Раскольникова. Раскольников совершает преступление: убивает старуху – процентщицу и ее сестру, безобидную простодушную Лизавету. Преступление страшное, но я, кА, наверное, и другие читатели, не воспринимаю Раскольникова отрицательным героем; мне он кажется героем трагическим. В чем же трагедия Раскольникова? Своего героя Достоевский наделил прекрасными качествами: Родион был «замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, ростом выше среднего, тонок и строен». В его поступках, высказываниях, переживаниях мы видим высокое чувство человеческого достоинства, истинное благородство, глубочайшее бескорыстие. Раскольников воспринимает чужую боль острее, чем собственную. Рискуя жизнью, он спасает из огня детей, делится последним с отцом умершего товарища, сам нищий, дает деньги на похороны Мармеладова, с которым был едва знаком. Он презирает тех, кто равнодушно проходит мимо людских несчастий. В нем нет дурных и низких черт. Лучшие герои романа: Разумихин – преданный друг Раскольникова, Соня – несчастное создание, жертва гниющего общества, восхищаются им, даже его преступление не может поколебать эти чувства. Он вызывает уважение у следователя Парфирия  Петровича – очень умного человека, догадавшегося раньше всех о его преступлении. И вот такой человек совершает чудовищное злодеяние. Как, почему это могло случиться? Достоевский показывает, что Раскольников – человек гуманный, страдающий за «униженных и оскорбленных», совершил убийство «по теории», реализуя абсурдную идею, рожденную социальной несправедливостью, безысходностью, духовным тупиком. Нищенское состояние, в котором он сам находился, и нищета, встречаемая на каждом шагу, породили антигуманную теорию «крови по совести», а теория вылилась в преступление.  Трагедия Раскольникова в том, что он , согласно своей теории, хочет действовать по принципу «все дозволено», но в то же время в нем живет огонь жертвенной любви к людям. Получается чудовищное и трагическое для героя противоречие: теория, которую исповедует Раскольников, измученный чужими и своими страданиями, ненавидящий «хозяев жизни», сближает его с негодяем Лужиным и злодеем Свидригайловым. Ведь и эти противоречивые и сложные два характера считают, что человеку, обладающему силой и злостью «все дозволено». «Мы одного поля я годы» - говорит Свидригайлов Раскольникову. И Родион понимает, что это так, потому что они оба , хотя по разным мотивам «перешагнули через кровь». Конечно, нельзя равнять Свидригайлова и Лужина с Раскольниковым. Первый имеет, как я уже сказал, весьма противоречивый характер: он одновременно добрый, честный человек, совершает ряд добрых поступков, таких, как, например, огромная помощь детям Мармеладовых, но в то же время на его совести оскорбленная честь Дуни, несколько странная смерть жены, Марфы Петровны. Свидригайлова нельзя назвать ни плохим, ни хорошим человеком , нельзя назвать его и «серостью», скорее, это человек, в душе которого борется добро и зло. И то и другое попеременно держат победу , но, к сожалению, в результате берет свое зло – Аркадий Иванович кончает жизнь самоубийством. С Лужиным  несколько проще: сладострастное ничтожество, которое в своих мечтах стремится унизить и властвовать над более умным и чистым душой, чем он сам. Такого человека невозможно противопоставить Родиону Раскольникову. Трагедия Раскольникова усиливается потому, что теория, которая должна была вывести его из тупика, завела его в самый беспросветный из всех возможных тупиков. Сознание этого вызывает страдание и муки героя, почувствовавшего после убийства свою полную отверженность от мира и людей: он не может находиться рядом с любимой матерью и  сестрой, не радуется природе, он словно ножницами, отрезал себя от всех.  Муки совести, леденящий душу страх, который преследует Раскольникова на каждом шагу, мысли о том, что он не Наполеон, а «тварь дрожащая», «вошь», сознание бессмысленности совершенного злодеяния – все это невыносимым гнетом ложится на душу Раскольникова. Родион понимает несостоятельность своей теории «сильной человека», она не выдержала проверки жизнью. Герой терпит крах, как всякий человек, связавший себя с ложной идеей. И в этом тоже трагедия Раскольникова. Достоевский – психолог с такой силой раскрыл все стороны его душевной драмы, безмерность его страданий, что читатель убеждается: эти муки совести сильнее наказания каторгой. И мы не можем не сочувствовать герою Достоевского, который ищет выход из мира зла и страданий, жестоко ошибается и терпит страшное наказание за свое преступление. Очень чутко, во многом пророчески Достоевский понял уже в девятнадцатом веке роль идей общественной жизни. С идеями нельзя – по Достоевскому – нельзя шутить. Они могут быть благотворны, но могут оказаться разрушительной силой для человека, и для общества в целом». 

            Я прочитал подпись под сочинением.

            - Как тебе такая трактовка? – спросил Савельев.

            - Да, впечатляет! Я в столь юном возрасте на таких глубинах не плавал…

            - Хитро формулируешь. Как понять – «плавал»? В каком смысле? Ты не согласен с трактовкой романа?

            - Мы не только пишем, но и читаем по - разному…

            - Теория вседозволенности еще никому не приносила благо, как я думаю. Но у Достоевского все гораздо сложнее…

            - А сегодняшний лозунг: «Что не запрещено, то разрешено!» Это не призыв к вседозволенности? Мы уже видим разрушительную силу этих призывов…

            Я хотел сказать Савельеву, что дело не в теориях и призывах, а во внешнем управлении огромной страной через пришедших к власти внутренних политических сил. «Холодная война проиграна, в этом все дело, а не в теориях и призывах. Сильная личность страну не спасет, только в крови утопит. Появится ни один Раскольников с амбициями Наполеона. Так уже было в новейшей истории. Горбачев сделал все, что мог, но он мало что мог сделать. Он возомнил себя императором – реформатором с утопической теорией перестройки, чиркнул спичкой и разгорелся пожар…» Я хотел рассказать редактору свой давний сон: голый Горбачев безумно смеется со слезами на глазах в сгоревшем черном лесу… Но мне хотелось вступать в полемику с Савельевым. И я ответил ему:

            - Вы правы, Петр Петрович! Я только приехал. Мне надо пожить, присмотреться, понять.

            - Это правильно. А я тебе во всем буду помогать, не сомневайся! Иди, отдыхай. Завтра приходи к девяти, будем твои вопросы решать. Пропишем, оформим, отметим! Договорились?

            - Я армянский коньяк привез и сигареты. Завтра принесу. Вам должно понравиться.

            - Конечно, понравится. Кому же такие подарки не могут не понравиться? Спасибо. Но для меня будет самым хорошим подарком, когда ты здесь приживешься, станешь своим, понимаешь меня?

            - Понимаю. Я пойду, до завтра, Петр Петрович!

            Я вышел из редакции и пошел к метро. Станция метрополитена «Московский проспект» показалась мне архитектурно безвкусной. Холодные тона мраморной плитки делали ее похожей на больничный коридор. Не хватало только белых халатов и специфического лекарственного запаха. Подошла электричка в сторону центра. Я проехал несколько остановок и вышел на «Советской». Я уже неплохо ориентировался в центральной части города. Но задумался о чем - то, потерял концентрацию и вышел из подземного перехода не той улице. Я стоял под уникальным по своим гигантским размерам градусником на фасаде старого здания. Крутил головой, стараясь сориентироваться на местности и, наконец, понял, куда мне надо было идти. Под градусником стоял парень с букетом сирени. В пяти шагах от него продавали сирень. Я подошел к лотку, вдохнул аромат весенних цветов, купил три ветки сирени. Было прохладно, моросящий дождь стекал каплями по черной коже моей куртки. Я вспомнил больничный вид станции, с которой приехал. Поднял голову – небо, как капельница…

            Я пришел домой с шоколадным тортом, коробкой конфет и сиренью. Накрыл на стол в гостиной: коньяк, привезенный из Еревана, харьковский торт, киевские конфеты, ароматная сирень в цветочной вазе. Любовь пришла поздним вечером. Она была не одна, с парнем со сломанным боксерским носом, заполнившим собой всю прихожую. Он мне показался живым шкафом.

            - Любовь Александровна, мне в машине подождать? – спросил он.

            Люба ему не ответила. Она прошлась по гостиной, словно что - пыталась то ли вспомнить, то ли найти: открывала ящики стенки – шкафа, заглядывала в них. Вышла, глянув мельком на стол с коньяком, тортом, конфетами и цветами.

            - Ты кого - то ждешь? – спросила меня Любовь.

            - Тебя.

            - Ну, тогда наливай!

            Она ушла в спальню. Крикнула мне из спальной комнаты:

            - Наливай, я сейчас приду. Переоденусь и приду.

            Я налил в фужеры немного коньяка. Она выскочила из спальни полуголая, не обращая внимания ни на живой шкаф в прихожей, ни на меня, подбежала к столу босая, в одних трусиках на бедрах, взяла фужер, чокнулась со мной, выпила до дна, сказала: «За твой приезд! Наливай еще, я сейчас приду!»

            Она скрылась в спальной, а через минут сорок - пятьдесят уже вышла парадно одетая, с макияжем, причесанная, с ниткой жемчуга на шее, бриллиантовых серьгах в ушах и кольцах на пальцах. Она покружилась передо мной на тонких шпильках, засмеялась: «Как я тебе? Помнишь нашу Клеопатру в Университете? Ей и не снилось то, какой я стала, правда?»

            Мы с ней еще выпили. «Шкаф» с поломанным носом терпеливо ждал ее в прихожей. Потом она послала мне воздушный поцелуй и ушла, бросив на прощание: «Я буду заходить иногда, но квартира в твоем распоряжении, я здесь давно не живу, пока, друг…»

            Она сказала сопровождавшему ее парню, словно скомандовала обученному псу: «Сторож, поехали!» Они вышли, захлопнули дверь, а я задался бессмысленным вопросом: «Сторож – это кличка, должность, функция или фамилия?»

            Я подошел к окну и увидел, как Любовь садилась на заднее сиденье в черный джип. Машина резко развернулась и помчала Любовь в неизвестном мне направлении…

            Мы снова встретились с Любовью через три с половиной недели. В приемной моего редактора. Она выходила из кабинета Савельева вслед за подтянутым коротко стриженым мужчиной в малиновом пиджаке и темных очках. За ней вышел хмурый Савельев. Секретарша и два парня встали, как ученики в классе при виде своих учителей. Одного из парней я узнал, это был Сторож. Любовь улыбнулась мне, взяла за руку мужчину в очках, остановила.

            - Дуля, не спеши!

            И опять я задумался: «Дуля – это ласковое обращение к близкому человеку, или что - то другое?»

            Савельев смотрел на нас с интересом. Любовь сказала:

            - Дуля, я хочу познакомить тебя с моим однокурсником, я тебе говорила, помнишь? Он недавно приехал в Харьков.

            - Помню. Он еще у тебя живет?

            - В моей квартире. А где ему жить? Не бомжем же на улице! Ты обещал ему помочь, помнишь?

            Он снял очки, посмотрел на нее, потом на меня. Я увидел его глаза, они были холодными, точно стеклянными, не живыми, не настоящими. Он хотел выдавить изобразить улыбку, но я увидел хищный оскал. Он протянул руку, я пожал ее, она была шершавой и ледяной. Он сказал: «Я подумаю, как могу помочь». И вышел из приемной. Любовь засеменила следом, обернувшись в дверях, подмигнув мне, подняв большой палец кверху. Парни в приемной поплелись за Любовью. Савельев коротко бросил мне: «Зайди!». Накричал на секретаршу: «Валя, почему ты меня не предупредила, что Дуля ко мне придет? Я тебя выгоню к чертовой матери, будешь на рынке свеклой торговать!» Секретарша расплакалась. Туш потекла по ее лицу, морщины проступили сквозь крем и пудру, губы задрожали, она прикрыла ладонью открытый рот, а когда  убрала руку, следы вишневой губной помады капельками крови остались в ямочке на подбородке, над верхней губой под маленьким носом и на подушечках пухленьких пальцев правой руки. Она выбежала из приемной в слезах, чуть было не налетела на заместителя Савельева по фамилии Зельц. «Что случилось?» - испугано спросил Зельц.

            - Вы тоже ко мне зайдите, Натан Самуилович! – приказал Савельев и зашел в кабинет, споткнувшись на пороге и матерно выругавшись.

            Мы сидели в редакторском кабинете, как на планерке. Савельев – в своем мягком кресле за большим столом с тремя телефонами. А мы с Натаном Самуиловичем – на жестких стульях напротив друг друга за узким длинным столиком, как бы прижатые к вертикальной палочке деревянной буквы «Т».

            Савельев смотрел на нас и долго молчал, словно обдумывал с чего начать. По его сосредоточенному лицу я понял, что разговор будет серьезным. «Ты уже освоился? Как тебе у нас работается? С коллективом познакомился?» - обратился ко мне Савельев, успокоившись. Он явно тянул время, откладывая главное на потом. Я кивнул. Зельц похвал меня: «Он вошел в коллектив, как нож в масло. Парень толковый. Материалы его не вычитывать, не править не надо, гладко пишет, Если так будет работать…» «Если так будет работать, заместителем моим станет», - перебил его Савельев, с хитрым прищуром посмотрел на Зельца, добавил, - «Вторым замом, ты, Натан Самуилович, за свое место не переживай, ты у нас – старый опытный лис на своем месте незаменимый. Я думаю, второй заместитель мне не помешает. Один – по творческим вопросам, другой – по финансовым и организационным. Время такое, о финансировании газеты самим надо думать, искать дополнительные источники. На дотацию из городской казны мы не выживем. От реализации доходы мизерные, чистая газетная бумага с нашим законодательством стоит дороже, чем экземпляр газеты. Реклама демпинговая, расценки на рекламные площади минимальные. Выпуск каждого очередного тиража предсказуемо убыточен. Мы накапливаем долги. А еще посчитайте коммунальные платежи, электричество, арендную плату, зарплату, налоги! Так мы долго не протянем. Мне уже в горкоме намекнули на самом высоком уровне, что пора переходить на самоокупаемость. А как на нее переходить. От меня требуют проводить линию горкома, печатать материалы пленумов, заседаний, инструкций, решений, а читателям нужны сенсации! С подпиской горком помогать не хочет, как раньше. Мне говорят в горкоме, что время сегодня не то, что перестройка, гласность, демократия, что принудительной подписки быть не может, люди сами должны иметь право решать, какие газеты им выписывать, а какие нет. А мне что прикажите делать, как редактору? Ждать, когда мы окончательно разоримся, и денег не будет ни на зарплату, ни на производство? Я не хочу, не могу это допустить, как руководитель!»

            Он задумался, ушел в себя. Глубоко и надолго. Потом встал, зашагал по кабинету. Мы приподнялись с мест, он жестом показал, чтобы мы сидели на своих местах, заговорил ровным спокойным голосом, обращаясь к нам обоим:

            - Сегодня у меня был предприниматель Дуля. Так его все называют в городе. Сделал мне предложение по сотрудничеству. Предложил хорошее финансирование, так сказать, из внебюджетных источников. Эти деньги решили бы все наши финансовые проблемы в настоящее время и, возможно, в обозримом будущем. Хотя, кто знает, что нас ждет в обозримом будущем? Что предлагает Дуля? Фактически он хочет стать теневым куратором газеты и ее совладельцем. Это понятно?

            - Не понятно. Газета партийная, есть учредитель – горком партии, - сказал я.

            Зельц снисходительно глянул на меня, всем своим видом показав, что удивлен моей наивностью.

            Савельев спросил его:

            - А тебе что не понятно, Натан Самуилович?

            - Мне все понятно, - ответил Зельц невозмутимо.

            - И что ты думаешь по поводу предложения?

            - Вам решать. Но я знаю, что бесплатный сыр только в мышеловке.

            - Верно. Только в мышеловке. Я не хотел встречаться с Дулей. Не собирался с ним разговаривать. Меня не предупредили о его приходе. Валя не предупредила. Я, конечно, погорячился, наорал на нее. Зря наорал. Пойду, извинюсь.

            Савельев вышел из кабинета, оставив дверь открытой. До меня донеслось: «Извини, Валентина, сорвался я, с кем не бывает! День у меня трудный, тут еще этот Дуля на мою голову свалился…»

            Петр Петрович вернулся, повеселевший, сел в свое кресло, снял трубку, набрал номер, сказал в трубку: «Добрый день! Не очень добрый? У меня тоже – не очень. Что случилось? Пока ничего не случилось, я посоветоваться хочу, ко мне Дуля приходил сегодня. Да, тот самый. Другого такого в нашем городе нет, его одного всем хватает выше крыши. Вот он мне крышу и предложил в прямом и переносном смысле, сказал, что денег много на выпуск газеты даст и на развитие. Что я ответил? Ничего конкретного я не ответил. Что я мог ему ответить? Газета партийная,  я на такие вопросы отвечать не уполномочен. Зачем принял его? А он меня не спрашивал, вошел в кабинет, как в свой офис со своей секретаршей, сел за стол напротив меня, сказал, что у него ко мне есть предложение. Что я с ним драться должен был, из кабинета выталкивать? Он в моей приемной своих отморозков оставил. Я его не боюсь. Но воевать с ним мне бы сейчас не хотелось в одиночку. Понял. Я так и сделаю Ваша внучка? Она у нас практику проходит. Да, мой заместитель о ней хорошо отзывается, говорит, она очень способная девушка. Вот Натан Самуилович сидит у меня в кабинете и головой кивает, что я точно его слова передал. Передаю ему привет, уже передал. Вы нам поможете с Дулей разобраться? Спасибо. Если еще придет, скажу, чтобы связался с секретарем горкома, что этот вопрос нужно решать на уровне второго секретаря горкома. Еще один вопросик, если позволите. Вы обещали ускорить жилищный вопрос нашего нового сотрудника, уже решается? Спасибо. Да, я его работой доволен. Он уже себя зарекомендовал в коллективе, как квалифицированный перспективный молодой специалист, Натан Самуилович даже его моим вторым замом рекомендует, но я не тороплюсь пока с назначением. Пусть еще поработает, проявит себя? Понял, так и поступим. Зельц пусть на меня не давит? Он не давит, он о молодых заботиться. Вы же знаете Натана Самуиловича еще по его работе в партшколе, он всегда молодым стремился помогать, всегда хотел поддержать, выдвинуть инициативных, достойных молодых людей».  Он подмигнул Зельцу, развел руками: «А как иначе?» Зельц ответил: «Вы все правильно сделали, политически грамотно своевременно, как всегда, Петр Петрович».

            Зельц вышел. А меня редактор попросил задержаться.

            - Почему ты не сказал мне, что живешь в квартире своей однокурсницы? – спросил меня Савельев так, словно я скрыл от него свою преступную связь.

            - Вы не спрашивали о том, где я живу.

            - Ты сказал, что живешь у знакомых.

            - Она и есть знакомая, я знаком с ней уже много лет…

            - Я не хотел тебе это говорить. А ты знаешь, что она – любовница Дули?

            Я догадался об этом гораздо раньше, чем сказал Савельев. Но мне почему - то было больно это услышать, будто меня окатили кипятком. Лицо горело, руки и ноги стали, словно ватными, голова – тяжелой.

            - Я не знаю Дулю, кто он такой этот Дуля?

            - Ты его видел сегодня. Не понял еще? Ты же умный парень!

            - Выходит, я не такой уж и умный, если не понимаю.

            - Выходит. Но должен понимать. Я прошу за тебя, клянчу квартиру для тебя, второго секретаря горкома партии от важных дел отвлекаю своими просьбами! А ты что творишь? Ты понимаешь, что если в горкоме узнают, что ты живешь в квартире любовницы Дули… Я даже думать об этом не хочу!

            - Кто узнает? Как? И кто сказал, что я живу в этой квартире?

            - Она сама сказала, Дуля сказал, и она подтвердила, я своими ушами слышал в приемной.

            Я хотел ему сказать все, что думал: «Любовь – чистое, светлое, доброе создание. Она свободна и свободолюбива. Она не может принадлежать кому - то за деньги. Она не может жить в клетке, или ходить на поводке, есть с руки, как домашняя птица. Она не всегда бывает счастливой, удачливой, разумной. Она может причинить боль, но она сама соткана из страстей и боли, как поэзия, как душа поэта…» Я бы мог прочитать ему стихи великого поэта: «Мое сердце, словно небо…»

            Но я ответил:

            - Я остановился у нее всего на пару дней, чтобы поискать подходящую съемную квартиру.

            - Вот и хорошо. Тебе не нужны сомнительные контакты. Дуля – человек опасный, с темным прошлым. У него две судимости за мошенничество. Его подозревали и в убийствах, изнасиловании несовершеннолетней. Но эти преступления следователям доказать не удалось, его адвокаты постарались. Он не просто связан с криминалом, он один из опаснейших криминальных авторитетов. До перестройки вся эта нечисть пряталась по глухим норам…

            - Вы поверили в нечистую силу? Так и до веры в Бога недалеко…

            - Бога нет, а нечистая сила есть. Нечисть я вижу каждый день. С тех пор, как начался этот хаос, этот бардак, эта перестройка!

 Он посмотрел на портрет Горбачева на стене, как верующий на Иуду в храме.

- Бог в душе человека, он либо там есть, либо его нет, - произнес я то, о чем хотел промолчать.

- Ты действительно так думаешь? А я тебя в нашу партию собирался рекомендовать…

С того дня Савельев общался со мной подчеркнуто официально, давая понять, что прежних товарищеских отношений у нас не будет. Он обращался ко мне на «ты», как и прежде. Но при этом разговаривал сухо, исключительно по делу. О моем повышении по службе и предоставлении квартиры вне очереди из фонда горкома Петр Петрович не вспоминал. Однажды я ему попытался напомнить его обещания после летучки, на которой мой материал был признан лучшей публикацией месяца. Я осторожно спросил: «Когда примерно может быть решен мой жилищный вопрос?» Он ответил насмешливым тоном: «У тебя же есть друзья в Харькове, пусть они тебе помогут…»

Больше я к Савельеву по личным вопросам решил не обращаться.

А 18 августа случилось то, чего с нетерпением ждали многие и в нашей редакции, и в горкоме КПСС, да и в Харькове, и в других городах страны, я уверен в этом. Весь день по телевизоры транслировали балет «Лебединое озеро» и экстренные выпуски новостей. Дикторы поочередно сообщали о том, что Горбачев отстранен от руководства страной по причине его болезни отсутствии у него возможности выполнять свои обязанности президента СССР. Вся наша редакция собралась в просторном кабинете Савельева перед цветным телевизором «Березка» с широким плоским экраном. Савельев не скрывал радости, не мог скрыть. Он искоса поглядывал на ненавистный ему портрет на стене. Он готов был собственноручно сорвать его со стены, бросить под ноги, затоптать. Но опыт и чутье номенклатурного функционера советской партийной системы останавливали его внутренний эмоциональный порыв. И он лишь улыбался, подмигивал Зельцу, сидя перед телевизором, показывая заместителю пальцем на портрет свергнутого Горбачева. Можно было легко прочитать его мысли: «Конец Иуде! Предатель – под арестом, как крыса в мышеловке.  Наши опять победили!»

Пара дикторов, известных в СССР еще со времен Леонида Ильича Брежнева, поочередно читала документы – постановления, указы перечисляла имена и фамилии членов, так называемого, ГКЧП – государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР.

Документы читались мужским и женским голосами подряд, четко расставлялись акценты, но делалось продолжительных пауз в процессе чтения. Я смотрел на экран и слушал:

«ПОСТАНОВЛЕНИЕ № 1
Государственного комитета
по чрезвычайному положению в СССР

В целях защиты жизненно важных интересов народов и граждан Союза ССР, независимости и территориальной целостности страны, восстановления законности и правопорядка, стабилизации обстановки, преодоления тяжелейшего кризиса, недопущения хаоса, анархии и братоубийственной гражданской войны Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР постановляет:

1. Всем органам власти и управления Союза ССР, союзных и автономных республик, краев, областей, городов, районов, поселков и сел обеспечить неукоснительное соблюдение режима чрезвычайного положения в соответствии с Законом Союза ССР "О правовом режиме чрезвычайного положения" и постановлениями ГКЧП СССР. В случаях неспособности обеспечить выполнение этого режима полномочия соответствующих органов власти и управления приостанавливаются, а осуществление их функций возлагается на лиц, специально уполномоченных ГКЧП СССР.

2. Незамедлительно расформировать структуры власти и управления, военизированные формирования, действующие вопреки Конституции СССР и законам СССР.

3. Считать впредь недействительными законы и решения органов власти и управления, противоречащие Конституции СССР и законам СССР.

4. Приостановить деятельность политических партий, общественных организаций и массовых движений, препятствующих нормализации обстановки.

5. В связи с тем, что Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР временно берет на себя функции Совета Безопасности СССР, деятельность последнего приостанавливается.

6. Гражданам, учреждениям и организациям незамедлительно сдать незаконно находящиеся у них все виды огнестрельного оружия, боеприпасов, взрывчатых веществ, военной техники и снаряжения. МВД, КГБ и Министерству обороны СССР обеспечить строгое выполнение данного требования. В случае отказа - изымать их в принудительном порядке с привлечением нарушителей к строгой уголовной и административной ответственности.

7. Прокуратуре, МВД, КГБ и Министерству обороны СССР организовать эффективное взаимодействие правоохранительных органов и Вооруженных Сил по обеспечению охраны общественного порядка и безопасности государства, общества и граждан в соответствии с Законом СССР "О правовом режиме чрезвычайного положения" и постановлениями ГКЧП СССР.
Проведение митингов, уличных шествий, демонстраций, а также забастовок не допускается.
В необходимых случаях вводить комендантский час, патрулирование территории, осуществлять досмотр, принимать меры по усилению пограничного и таможенного режима.
Взять под контроль, а в необходимых случаях под охрану, важнейшие государственные и хозяйственные объекты, а также системы жизнеобеспечения.
Решительно пресекать распространение подстрекательских слухов, действия, провоцирующие нарушения правопорядка и разжигание межнациональной розни, неповиновение должностным лицам, обеспечивающим соблюдение режима чрезвычайного положения.

8. Установить контроль над средствами массовой информации, возложив его осуществление на специально создаваемый орган при ГКЧП СССР.

9. Органам власти и управления, руководителям учреждений и предприятий принять меры по повышению организованности, наведению порядка и дисциплины во всех сферах жизни общества. Обеспечить нормальное функционирование предприятий всех отраслей народного хозяйства, строгое выполнение мер по сохранению и восстановлению на период стабилизации вертикальных и горизонтальных связей между субъектами хозяйствования на всей территории СССР, неукоснительное выполнение установленных объемов производства, поставок сырья, материалов и комплектующих изделий.
Установить и поддерживать режим строгой экономии материально-технических и валютных средств, разработать и проводить конкретные меры по борьбе с бесхозяйственностью и разбазариванием народного добра.
Решительно вести борьбу с теневой экономикой, неотвратимо применять меры уголовной и административной ответственности по фактам коррупции, хищений, спекуляции, сокрытия товаров от продажи, бесхозяйственности и других правонарушений в сфере экономики.
Создать благоприятные условия для увеличения реального вклада всех видов предпринимательской деятельности, осуществляемых в соответствии с законами Союза ССР, в экономический потенциал страны и обеспечение насущных потребностей населения.

10. Считать несовместимой работу на постоянной основе в структурах власти и управления с занятием предпринимательской деятельностью.

11. Кабинету Министров СССР в недельный срок осуществить инвентаризацию всех наличных ресурсов продовольствия и промышленных товаров первой необходимости, доложить народу, чем располагает страна, взять под строжайший контроль их сохранность и распределение.
Отменить любые ограничения, препятствующие перемещению по территории СССР продовольствия и товаров народного потребления, а также материальных ресурсов для их производства, жестко контролировать соблюдение такого порядка.
Особое внимание уделить первоочередному снабжению дошкольных детских учреждений, детских домов, школ, средних специальных и высших учебных заведений, больниц, а также пенсионеров и инвалидов.
В недельный срок внести предложения об упорядочении, замораживании и снижении цен на отдельные виды промышленных и продовольственных товаров, в первую очередь для детей, услуги населению и общественное питание, а также повышении заработной платы, пенсий, пособий и выплат компенсаций различным категориям граждан.
В двухнедельный срок разработать мероприятия по упорядочению размеров заработной платы руководителям всех уровней государственных, общественных, кооперативных и иных учреждений, организаций и предприятий.

12. Учитывая критическое положение с уборкой урожая и угрозу голода, принять экстренные меры по организации заготовок, хранения и переработки сельхозпродукции. Оказать труженикам села максимально возможную помощь техникой, запасными частями, горюче-смазочными материалами и т.д. Незамедлительно организовать направление в необходимых для спасения урожая количествах рабочих и служащих предприятий и организаций, студентов и военнослужащих на село.

13. Кабинету Министров СССР в недельный срок разработать постановление, предусматривающее обеспечение в 1991-1992 годах всех желающих городских жителей земельными участками для садово-огородных работ в размере до 0,15 га.

14. Кабинету Министров СССР в двухнедельный срок завершить планирование неотложных мероприятий по выводу из кризиса топливно-энергетического комплекса страны и подготовке к зиме.

15. В месячный срок подготовить и доложить народу реальные меры на 1992 год по коренному улучшению жилищного строительства и обеспечения населения жильем. В течение полугода разработать конкретную программу ускоренного развития государственного, кооперативного и индивидуального жилищного строительства на пятилетний срок.

16. Обязать органы власти и управления в центре и на местах уделять первоочередное внимание социальным нуждам населения. Изыскать возможности существенного улучшения бесплатного медицинского обслуживания и народного образования.

Государственный комитет по
чрезвычайному положению в СССР.
19 августа 1991 г.

 

ПОСТАНОВЛЕНИЕ № 2
Государственного комитета
по чрезвычайному положению в СССР

 

О ВЫПУСКЕ ЦЕНТРАЛЬНЫХ, МОСКОВСКИХ
ГОРОДСКИХ И ОБЛАСТНЫХ ГАЗЕТ

В связи с введением с 19 августа 1991 г. в Москве и на некоторых других территориях Союза Советских Социалистических Республик чрезвычайного положения и в соответствии с пунктом 14 статьи 4 Закона СССР "О правовом режиме чрезвычайного положения" Государственный комитета по чрезвычайному положению в СССР постановляет:

1. Временно ограничить перечень выпускаемых центральных, московских городских и областных общественно-политических изданий следующими газетами: "Труд", "Рабочая трибуна", "Известия", "Правда", "Красная звезда", "Советская Россия", "Московская правда", "Ленинское знамя", "Сельская жизнь".

2. Возобновление выпуска других центральных, московских городских и областных газет и общественно-политических изданий будет решаться специально созданным органом ГКЧП СССР.

Государственный комитет по
чрезвычайному положению в СССР.
19 августа 1991 г.

 

УКАЗ
исполняющего обязанности Президента
Союза Советских Социалистических Республик
 

О ВВЕДЕНИИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ПОЛОЖЕНИЯ
В ГОРОДЕ МОСКВЕ

В связи с обострением обстановки в г. Москве - столице Союза Советских Социалистических Республик, вызванным невыполнением постановления Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР #1 от 19 августа 1991 года, попытками организовать митинги, уличные шествия и манифестации, фактами подстрекательства к беспорядкам, в интересах защиты и безопасности граждан в соответствии со статьей 127 Конституции СССР постановляю:

1. Объявить с 19 августа 1991 года чрезвычайное положение в г. Москве.

2. Комендантом города Москвы назначить командующего войсками Московского военного округа генерал-полковника Калинина Н.В., который наделяется правами издавать обязательные для исполнения приказы, регламентирующие вопросы поддержания режима чрезвычайного положения.

Исполняющий обязанности Президента Союза ССР
Г.ЯНАЕВ.
Москва, Кремль, 19 августа 1991 г.»

После окончания трансляции состоялась планерка. Члены редколлегии должны были обсудить ближайший выпуск газеты, утвердить план номера. Все молчали. Зельц спросил: «Какие будут предложения, товарищи!»

Предложений не было. Тогда Савельев посмотрел на меня и пробасил: «Интересно послушать молодежь. Что следует нам делать в этой ситуации? Руководствоваться постановлением ГКЧП о выпуске газет или есть другое мнение?»

Зельц возмутился: «Какое еще другое мнение?»

Я молчал. Я думал вовсе не о ГКЧП, не о Горбачеве с его перестройкой и фиаско, не о рвущейся к власти новой неудержимой силе во главе с отчаянным лидером молодых революционеров - демократов Борисом Ельциным…

Я вспоминал Любовь. Ее голос. И наш с ней телефонный разговор сегодня утром. «Дуля пропал. Мне никто не может или не хочет сказать – где он. Сторож говорит, что все будет нормально. А я не понимаю, что будет нормально. Я хотела поехать домой, но Сторож сказал, чтобы я не вздумала ехать. Он сказал, что это опасно. Ты же у меня дома! Если опасно, то и тебе опасно? Почему опасно?»

Я сказал ей: «Мне нигде не опасно. Я ничего преступного не совершал, мне незачем прятаться».

Она заплакала, закричала: «А я совершала? В чем мое преступление? Почему мне опасно? Ты знаешь?»

Я ответил, что не знаю, но постараюсь что - то выяснить.

Выяснять не пришлось. Савельев сказал, не дождавшись от меня ответа: «Молодежь молчит. Тогда я скажу. Сегодня, как мне стало известно из достоверных источников, арестовали известного в Харькове криминального авторитета Дулю. Ему будет предъявлено обвинение в организации преступной группировки, незаконном ношении, хранении и продаже оружия, рэкетирстве, мошенничестве. В ближайшее время будут арестованы и привлечены к ответственности его подельники, все члены его банды. Этот бандит имел наглость придти к нам сюда в редакцию со своей…»

Савельев посмотрел на меня и с наслаждением произнес: «Этот уголовник ворвался в мой кабинет со своей подстилкой, проституткой, дешевкой. Она с Абрамяном путалась, а у Абрамяна приличная семья, дети. Теперь с Дулей связалась!» Он говорил это, смакуя каждое слово, глядя на меня,  как дантист – садист, вырывающий без наркоза здоровый зуб вместо больного у случайного пациента…

Внутри у меня все горело. Я с трудом сдерживал себя, чтобы не вскочить, не наброситься с кулаками на Савельева, не бросить ему в лицо: «Хам, лицемер, трус, негодяй!» Но я молчал и презирал себя за свое молчание.

Савельев торжествовал, он чувствовал себя победителем и победным тоном произнес, как полководец, выигравший сражение:

- Я принял решение. Следующий номер газеты не выходит в соответствии с постановлением №2 ГКЧП СССР. Все свободны. Завтра объявляю выходной день. На работу можете не приходить. Вопросы есть?

Вопросов ни у кого не нашлось. Я вышел из кабинета, и у меня было такое ощущение, что меня с ног до головы вымазали навозом…     

Вечером я сидел перед включенным телевизором. Смотрел пресс – конференцию членов ГКЧП. Я почему - то засек время, передача длилась 54 минуты 18 секунд. Сказано было много слов, но все они сводились к одному выводу председателя комитета заговорщиков, вице - президента СССР Геннадия Янаева: «В стране возникла обстановка неуправляемости и многовластия…»

Я видел трясущиеся руки, рассеянный взгляд, слышал дрожь в голосе оратора. Вспомнилось сочинение школьника по Достоевскому, которое мне дал прочитать Савельев. Я подумал: «Этот председатель ГКЧП «тварь дрожащая», «вошь». Он даже не Раскольников, он слабее в тысячу раз. Он еще только взял топор в руки, представил себе, как размахнется и рубанет по живому, и ему стало смертельно страшно! Савельев думает, что они победят, уже победили. Но разве такие, как они, могут победить? Савельев говорил мне, что боится летать и летает, чтобы победить свой страх. Но ведь он летает пассажиром, он не сидит за штурвалом самолета, он имеет право на свой страх и на свою попытку преодоления страха. А пилот должен сначала побороть страх высоты и только потом подниматься в небо. Иначе пассажиры станут заложниками его страха…»

Около полуночи в дверь позвонили. Я обрадовался: «Любовь – это она. Кто, если не она в такой час? Может она останется хотя бы до утра…»

Я резко распахнул дверь и мгновенно был сбит тяжелым кулаком – в подбородок, как битой – по голове.

Сознание ко мне вернулось, когда сосед – араб пытался привести меня в чувство. Он брызгал на мое лицо водой из кружки, трогал мои щеки, лоб, спрашивал: «Можешь встать, сосед? Что случилось?»

Он помог мне подняться на ноги. Голова ныла от боли. Тошнило. Перед глазами плыли круги, входная железная дверь, стены, пол, потолок, мебель – все, на что я смотрел.

- Я учусь в медицинском на пятом курсе. Я уже почти доктор. У тебя сотрясение. Тебе в больницу нужно, - беспокоился сосед.

- Не надо в больницу. Мне уже лучше.

Я прошел в гостиную. На полу валялись вещи из шкафов: книги, журналы, косметика, женская белье и одежда. Все было перевернуто и в других комнатах. Студент – медик спросил: «Здесь был обыск? Я увидел открытую дверь и пришел, я еще нужен? Я пойду?» «Идите, спасибо, мне уже лучше».

Араб ушел, закрыв за собой дверь. Зазвонил телефон. Я снял трубку, услышал ее испуганный голос: «Это Люба. Сторожа убили. Мне страшно. Они и меня хотят убить…»

«Кто они?» «Демон. Это Демон сдал Дулю ментам…» «Какой еще Демон? Я ничего не понимаю. Кто - то был в твоей квартире, все перевернул, разбросал, словно что - то искал…» «Это Демон, его люди. В квартире ничего нет, зря искали…» «Что они ищут? Ты где?» «Я не могу тебе сказать, я уже далеко, в другом городе. Демон – страшный человек. Он был партнером Дули, потом они поссорились. Демон стал вести дела с Абрамяном. Грант меня не простит, я знаю Абрамяна… Они с Демоном будут меня искать…» «Что им от тебя надо? Кто такой Демон?»  «Тебе нечего бояться. Тебя они не тронут. Ты им не нужен. Не ищи меня. Никому не говори, что я звонила. Я сама тебя найду, когда все кончится…» «Что кончится?» Она не ответила. Разговор был прерван.

Три дня я не выходил из дому. Приводил в порядок квартиру, следил за событиями в стране по телевизору. Телевизор был в каждой комнате. Я смотрел и московские каналы, и киевские, и харьковские. Во всех городах шли акции протеста, демонстрации, митинги. В Москве стояли танки. Перевернутые троллейбусы, трамваи. Толпы бегущих людей, автоматные очереди, убитые и раненные, как во время войны. Ельцин, стоя на танке перед толпой, призывает людей защитить демократический выбор народа, дать решительный отпор организаторам государственного переворота…

На чьей я был тогда стороне? Я не задавал себе такого вопроса. Я просто наблюдал за происходящим, будто это был сон. Его нельзя изменить. Он кончится, стоит только проснуться, открыть глаза. Будет обычное мирное теплое летнее небо. И Любовь…

Я думал о Любе: «Где она? Почему ее хотят убить, за что? Кто такой Демон и что ему надо? Кто ударил меня, ворвался в квартиру и учинил обыск? Какова роль Гранта Абрамяна во всем этом? Кто и за что убил Сторожа? Знает ли что - то обо всем этом Савельев? Если он знал об аресте Дули… Но могу ли я доверять Савельеву? А кому я могу доверять в этом чужом городе? Какой у меня выбор? Есть Савельев, которого я хоть немного уже узнал и все остальные чужие неизвестные мне люди…»

Я пришел в редакцию 23 августа в 10 часов утра. В приемной сидели сотрудники, их было человек пять или шесть, я точно не помню. Секретарша сидела на своем месте с озабоченным видом. Увидев меня, она жестом показала, чтобы я подошел к ней поближе.

- Вы где пропадали? У нас тут такое!

- Что случилось.

- Комиссия горсовета.

- Какая комиссия?

- Временная комиссия во главе с депутатом горсовета Демонюком. Зельц в отпуске. Савельев в больнице. Всех вызывают по одному, задают вопросы, как на допросе.

- Какие вопросы?

- Вас тоже непременно вызовут, сами узнаете, никуда не отлучайтесь, приказано всем сотрудникам без разрешения редакцию не покидать.

- Кем приказано?

- Демонюк приказал!

Меня, как током ударило.

- Демон?

Секретарша испугано приложила указательный палец к своим вишневым губам:

- Тише. Услышит. Он в кабинете Савельева. Он не любит, когда его так называют…

- Демоном? Так это он – Демон. А Савельев в какой больнице?

-  В областном кардиологическом центре. Нужно ехать на станцию метро «Университет», потом пешком…

- Я найду.

- Только сейчас нельзя, Демонюк приказал…

- Демон мне не начальник. Я у Савельева работаю…

Из редакторского кабинета вышел мужчина средних лет. Он был маленького роста, некрасив лицом, с трехдневной седой щетиной, редкими жирными волосами, крысиными глазками. Он впился в меня пристальным взглядом, словно пугал. Но вызвал во мне лишь брезгливость, как навозный жук.

- Ваша фамилия? Кем работаете? Вас вчера не было на общем собрании коллектива, причина? – напористо спрашивал он меня.

- Я обязан отвечать? Вы кто?

- Демонюк. Вам о чем - то говорит моя фамилия?

- Да, я слышал эту фамилию от разных людей. Вас называют Демоном, бояться, почему?

- Кто называет, кто боится?

- Вы сами знаете. Так бояться, что бегут из города…

- Зайдите ко мне, поговорим.

- К кому? Это кабинет Савельева.

- Савельева больше не будет.

- Звучит, как угроза. Посмотрим…

Я вышел из приемной. За мной выскочила Валентина. Она крикнула: «Подождите! Вернитесь! Вы не понимаете, он это так не оставит. Вас уволят, понимаете? Лучше сейчас все уладить…» Я не остановился…

Савельев лежал в отдельной чистой палате с телевизором, холодильником, шкафом с посудой, столом, стульями. На тумбочке возле кровати – телефон. Он не удивился и не обрадовался моему приходу. Петр Петрович был спокоен, мне казалось даже слишком, будто все, что произошло за последние дни в стране, в городе, в редакции, его не касалось.

- Здравствуй! С чем пожаловал? Проведать пришел старика или по делу?

- Проведать. И по делу.

Я выложил на стол апельсины.

- Лучше бы водочки принес. Помнишь, как мы с тобой в Ленинакане море водки выпили?

- Меня утром после этого штормило! Вы гладковыбритый, надушенный, начищенный, отутюженный с утра информацию для своей газеты собирали, а я, как в том анекдоте…

- В каком анекдоте? Расскажи.

-  Не знаете? Армянин уехал в Россию на заработки. Посылает телеграмму домой: «Вчера пил с русскими, чуть не умер!» На следующий день – еще одну телеграмму: «Сегодня опохмелялся с русскими. Лучше бы я умер вчера!»

Савельев захохотал и сказал:

- Этот анекдот я слышал. Он не про армян. Армяне – крепкие ребята, пить умеют. Их так легко не перепьешь!

- Вы же меня перепили в Ленинакане…

- Это опыт! Ты еще молодой…

- Один мудрец сказал, что опыт – это кладбище уже совершенных и пережитых в жизни ошибок пожилых людей…

- Возможно, он прав, этот твой мудрец. Возможно…

- Я хотел спросить…

- Спрашивай. Я же понимаю, что ты не просто меня проведать решил…

- Вы хорошо знакомы с Демоном, кто он?

- Мы с ним водку не пили. Я с такими людьми, как он за один стол не сажусь. А что тебя интересует конкретно?

- Все. Он сейчас в редакции хозяйничает. Ваш кабинет занял. Сотрудников по одному вызывает, вопросы задает, как на допросе, Валентину перепугал до смерти, она сидит вся не своя, как подсудимая в ожидании приговора.

- Демон – личность в городе известная. Был участковым милиционером. Потом ушел из милиции, открыл кооператив на паях с Дулей. Что - то там у них не срослось, поссорились, разбежались. Он с Абрамяном общие интересы нашел. Примкнул к политической организации «Демократический выбор», прошел в горсовет на прошлых выборах. Под меня копает вместе со своим приятелем Абрамяном. Хочет газету под горсовет увести, своего человека назначить. Только мы еще повоюем!

- Говорят, он Дулю сдал ментам…

- Кто говорит? Твоя однокурсница? Где она? В бегах? Я слышал, ее ищут…

- Кто ищет, менты?

- Милиции она нужна, как свидетель. Против нее у следователей ничего нет. Было бы, объявили бы в розыск. Она бандитам нужна, они думают, она знает, где деньги лежат…

- Какие деньги?

- Большие! Миллионы долларов! Им нужны номера счетов в иностранных банках, информация о фирмах Дули в оффшорных зонах, они думают, что твоя подруга владеет информацией. Я думаю, они ошибаются. Дуля в любых обстоятельствах не делился бы с ней своими коммерческими тайнами, он не доверяет никому, а с женщинами себя ведет, как петух в курятнике…

- С женщинами?

- Ты думал, у него одна твоя подруга была? У него таких подруг…

- Но если она ничего не знает, зачем им нужно ее искать? Он сказала, что они убили Сторожа – охранника, он у Дули работал…

- Что еще ты знаешь?

- Они были в ее квартире, обыскали все…

- Это логично. Она напугана. Думаю, никто ее убивать не собирается. Сторожа убили за другие дела, он рэкетир был с большим послужным списком, у него было много врагов. А ее – какой резон убивать, кому это надо? Им от нее только информация нужна. И милиции, и бандитам…

- Вы же говорите, она ничего не знает о деньгах Дули…

- Она секретаршей работала. Документы разные печатала: договора, письма на бланках, прочие бумаги. У нее какие - то копии могли остаться. Их же оффшорные зоны интересуют…

- Я не силен в экономике…

- Ты не знаешь, что такое оффшорные зоны? Зачем они нужны? В самом общем виде под оффшорными зонами понимают страны или территории, осуществляющие регистрацию компаний, на деятельность которых распространяется льготный налоговый режим. Это понятно?

- В общих чертах.

- Поехали дальше. Одно из главных преимуществ оффшорных юрисдикций – высокая степень конфиденциальности, приватности ведения бизнеса. Я доступно объясняю?

- Доступно. Что будем делать, Петр Петрович, с Демоном?

- А что будем делать? Гнать нечистую силу будем из редакции! Он хочет инициировать выборы нового редактора. Сейчас модно выбирать руководителей. Демон хочет перевести газету в коммунальную собственность, чтобы его человек стал редактором и был подчинен формально горсовету, а фактически Демону. План может реализоваться, если коллектив проголосует за альтернативного кандидата. Я надеюсь, что проголосует за меня. Тогда учредителем газеты станет трудовой коллектив, мы это юридически грамотно оформим и будем работать…

- Вы знаете альтернативного кандидата?

- Ты его тоже знаешь. Это Зельц. Он специально в отпуск ушел, чтобы с Демоном эту комбинацию подготовить. Хочет Зельц быть главным редактором, что тут поделаешь! Ты за кого будешь голосовать?

- Вы меня на работу пригласили, квартиру обещали вне очереди, должность своего заместителя. Я хочу, чтобы все обещания были выполнены. А Зельц меня не приглашал, ничего мне не обещал, к тому же он дружит с Демоном, а я в Бога верю!

Савельев захохотал так, что прибежала молоденькая медсестра, строго посмотрела на меня, сказала: «Вы, молодой человек, клоуном работаете? Вы зачем пришли – смешить Петра Петровича? Ему покой нужен, у него артериальное давление нарушено…»

Савельев перестал смеяться, подмигнул мне, сказал девушке:

- Он не клоун, он журналист. Талантливый молодой человек, рекомендую Светочка. Вы ведь не замужем? Присмотритесь к парню, а вдруг…

- Петр Петрович, я уже была замужем, с меня хватит.

- Не понравилось в браке, Светочка?

- Хорошее дело браком не назовут, Петр Петрович!

Савельев опять расхохотался. Девушка засмущалась, покраснела, засмеялась: «Теперь я сама виновата, рассмешила. А что я такого сказала? Ничего такого!»

Собрание состоялось через две недели. В повестке дня один вопрос: «Выборы главного редактора и изменение статуса газеты «Столица» в связи с политическими изменениями в стране». Председательствовал Демон. Рядом с ним сидели в президиуме зала для заседаний редакции депутаты Харьковского горсовета: белокурая женщина в очках, толстяк с астматической отдышкой, заика с красным носом. Валентина вела протокол собрания. Демон долго говорил о политической ситуации в стране: «Демократия победила. Члены преступной группы заговорщиков во главе с самозванцем Янаевым арестованы. Борис Николаевич Ельцин и его соратники по борьбе с диктатурой восстановили конституционный порядок. Эти три пережитых августовских дня стали лакмусовой бумажкой, проявившей подлинную суть каждого гражданина. Это была, если хотите проверка на вшивость!» Кто - то из зала громко сказал: «И тут Остапа понесло…» Демон, судя по всему, с классикой не дружил, книжек не читал, литературой не интересовался, поскольку отреагировал на цитату из всемирно известного романа неадекватно: «Кто - то даже имени моего не знает, а дает мне оценки в зале. Я не Остап!» По залу пробежал смешок. Демон занервничал, потерял самоконтроль, начал говорить сумбурно, несвязно, косноязычно, употребляя иностранные слова, значение которых представлял себе смутно: «Я априори за редактора с харизмой, априори и понимаю, что фиаско никого не должно лишать альтернативы, все должны быть равны и должен быть консенсус априори…» В зале опять послышался смех. Он оглядел всех и сказал: «Смеется хорошо тот, кто не плачет последним. Есть такая пословица, или поговорка, я слышал». Кто - то выкрикнул: «Плохо слышал. Нет такой пословицы, и поговорки такой нет». Демон побледнел, заорал: «Кто там умничает? Если ты такой бедный, почему такой умный? Так говорят». Кто - то спросил из зала: «Кто так говорит? Ваши друзья в горсовете? Или в милиции? Где так говорят?» Демон разошелся: «Я тут пришел не шутки с вами шутить. Поняли? Не надо мне палки в колеса вставлять, я сам могу, кому хотите, вставить так, что мало не покажется! Есть ко мне вопросы, давайте! Хотите здесь, хотите в другом месте разберемся, кто петух, кто овца, чтоб всем было все понятно, а быкам и козлам я могу рога обломать! Мы для чего собрались? Чтоб газете помочь, чтоб решить вопрос с редактором, финансированием…»

Зал загудел:  «Мы вас не звали! Вы нам не нужны…», «Без посторонних разберемся», «У нас есть редактор, не надо нам вашего Зельца…»

Слово взяла белокурая дама в очках, похожая на учительницу сельской школы: «Уважаемые товарищи, дамы и господа, коллеги! Я в каком - то смысле тоже ваша коллега, мы с вами делаем одно общее важное дело. Я работаю в институте повышения квалификации учителей, возглавляю комиссию по образованию в горсовете. У нас много проблем в сфере среднего образования. Приведу статистику…» Ее никто не слушал, шепотом общались между собой. Когда она закончила, никто и не заметил. Толстяку ораторствовать было трудно, он ограничился одной фразой: «Предлагаю предоставить слово кандидатам на пост главного редактора, потом – прения, голосование, чтобы все было согласно регламенту. Заика, чтобы его заметили, добавил с места: «О – о – открытое г – г – г…» В зале раздался взрыв хохота. Кто - то крикнул: «Свое «Г» оставьте себе, тем более открытое!» Белокурая примирительно уточнила: «Товарищ депутат хотел сказать, что голосование предусмотрено путем подсчета поднятых рук за того или иного кандидата на пост главного редактора».

Слово взял Наум Самуилович Зельц. Он сказал: «Товарищи! Я работаю заместителем главного редактора девять лет. До этого работал в партшколе. Еще раньше – инструктором горкома партии. В молодости был секретарем райкома комсомола. У меня большой опыт руководящей работы. Петр Петрович Савельев тоже достойный и опытный руководитель. Мне всегда нравились его качества руководителя, такие, как: умение взять ответственность на себя, принять правильное своевременное решение, принципиальность. Не нравилась его вспыльчивость, горячность, категоричность, авторитаризм. Но надо смотреть правде в глаза. Петр Петрович Савельев допустил большую политическую ошибку, когда фактически единолично, не приняв во внимание сомнения редколлегии в правильности его решения, отменил выпуск газеты, поддержав тем самым ГКЧП, подчинившись фактически преступному постановлению комитета заговорщиков…» Зельц нервничал, вытирал носовым платком проступавшие на лбу капельки пота. Последними его словами были: «Я считаю, что Петр Петрович Савельев потерял моральное право руководить газетой «Столица», которая в случае моего избрания станет органом и рупором горсовета со всеми вытекающими последствиями».

Савельев выступил коротко: «Мне перед вами, дорогие коллеги долго выступать незачем. Вы меня хорошо знаете, а я – вас. Этих людей из горсовета я не приглашал, их я тоже знаю, но знать не хотел бы. Если вы проголосуете за меня , я обещаю сделать все от меня зависящее, чтобы газету в городе читали, чтобы нашей газете верили, чтобы нашу газету воспринимали, как грозное оружие в борьбе на стороне добра против зла, чтобы ни эти господа из горсовета, ни другие в каких бы кабинетах они ни сидели, какими бы властными и финансовыми рычагами ни обладали, чтобы они не могли ограничить, взять под свой контроль, установить цензуру в газете. Я не обещаю вам легкой, богатой, праздной жизни, но я беру на себя обязательство вместе с вами создать газету, которой наш город будет гордиться. Вам решать – за что и за кого голосовать».

В прениях несколько членов редакционного коллектива поддержали Зельца. Они говорили: «Отказываться от бюджетного финансирования, от поддержки горсовета – это авантюра…», «Трудовой коллектив без финансовых дотаций не выживет…», «Газета обанкротится и закроется, мы все станем безработными, если не проголосуем за кандидатуру Зельца…», «Савельев переоценивает свои возможности, у него есть связи, но денег ему просто так никто не даст на газету, если дадут, то на каких - то условиях, мы не  знаем, на каких, а с Зельцем все предельно ясно…», «Петр Петрович тянет одеяло на себя, он хочет стать владельцем газеты и работать на себя, используя наш труд, он хочет получить в собственность то, что ему не принадлежит…», «Савельев совершил преступление, стал соучастником провалившегося государственного переворота, мы не можем ему доверять, как руководителю…»

Было понятно, что с этой частью коллектива Демон провел определенную работу: кого запугал, кого подкупил, кого обманул… Но большинство, как мне казалось, было за Савельева. Оно не столь активно выступало, как агрессивное меньшинство. Но некоторые, все же, сказали свое слово. И я был среди них. Я говорил спокойно, вдумчиво: «Савельев – не ангел, я знаю. Он даже в Бога не верит и это мне в нем особенно не нравится. Он делает ошибки, как любой из нас. Он может быть разным: грубым, сентиментальным, искренним, лукавым, задиристым, осторожным. Я наблюдал это в разных ситуациях. Но он живой человек, умеющий чувствовать, переживать, поступать честно, благородно, безбожно грешить, а после раскаиваться в своих грехах. Не перед Господом, в которого он не верит. Перед самим собой, своей совестью, своей душой. Он не Демон, у него есть душа. Он не продал ее и не продаст, я знаю. Я за Савельева, я против Демона!» Зал замер, словно в звездном московском театре на спектакле шекспировской трагедии…

Я выдержал актерскую паузу, посмотрел в глаза Демону и произнес холодным ровным голосом: «Демон, или Демонюк – не важно! Вы решили, что можете все – ворваться в чужую квартиру, устроить в ней погром, запугать хозяйку, отправить за решетку своего бывшего друга и партнера по бизнесу, прибрать к рукам редакцию газеты, превратить журналистов в свой обслуживающий персонал… Я мог бы продолжить перечень ваших деяний. Но я думаю, всем и без того ясно кто такой Демон, или депутат горсовета Демонюк. И еще я хочу сказать: за мной остался должок, я его обязательно отплачу. Вы знаете, о чем я говорю, не правда ли, Демон? Я говорю о подлом нападении на меня и ударе в лицо, кто это сделал, Демон? Мне спросить у Абрамяна?»

Демон не произнес ни слова в ответ. Он сделал вид, что не слышит меня. Он пошептался с белокурой дамой, и она сказала: «Мы все перенервничали, наговорили много лишнего, выпустили пар, я предлагаю перейти к процессу голосования…»

Проголосовали, подсчитали количество поднятых рук за каждого депутата, сравнили. Победил за явным преимуществом Савельев. Зельц набрал лишь тринадцать голосов в свою поддержку, Савельев – двадцать пять.

Депутаты горсовета покинули редакцию с хмурыми лицами, будто возвращались с поминок. Демон был в ярости, он бросил на прощание полный ненависти взгляд в мою сторону. И я понял, что заслужил настоящего опасного врага в этом городе…

 

7.

Осень в Харькове, как зима в Ереване. Я шел по улице Пушкинской по промерзлому мокрому асфальту, наступая на опавшие желтые, красные листья съеженных раздетых тополей. Мимо меня ползли по узкой дорожной ленте автомобили с белой коркой заледеневших снежинок на металлических крышах. Снежинки падали с затянутого серой простыней облаков октябрьского неба. Я был одет, как многие молодые люди. На мне были: джинсы, кроссовки, свитер, кожаная куртка. Шапочка из толстых шерстяных ниток на голове сидела, как берет десантника. Мерзли руки. Я согревал их в карманах. Похолодевший нос и щеки согреть было негде и нечем. Каменный Пушкин смотрел задумчиво на деревянный забор с приклеенной цветной афишей. За забором грохотала стройка, торчал позолоченный купол с православным крестом и железный хобот подъемного крана. На афише с отлипшим от забора нижним краем, задиравшимся, как подол на ветру, я прочитал: «Харьковский городской совет совместно с русским драматическим театром имени А.С.Пушкина проводит региональный фестиваль театрального искусства и литературы «Болдинская осень». Спонсор фестиваля – «ООО Абрамян и Демонюк». Рядом висело объявление: «Внимание! Идет реконструкция православного храма. Спонсор строительных и реставрационных работ «ООО Абрамян и Доменюк».

Я подошел к газетному киоску, купил свежий номер «Столицы». На первой полосе был опубликован заголовок: «Демон, как у Христа за пазухой…» Этот материал я подготовил и отдал Савельеву еще до своего двухнедельного отпуска. Он прочитал сразу же при мне. Сказал: «Хорошо. Опубликуем, но чуть позже. Так надо, поверь мне на слово».  Я ему поверил, не стал ничего спрашивать. Я уже научился доверять Савельеву, как редактору. Он доказал, что имеет право на такое доверие. Всего за один месяц после своего избрания главным редактором, он создал новое успешное предприятие –  акционерное общество «Столица», перерегистрировал газету, провел реорганизацию, избавился от «чертовой дюжины» - тринадцати сотрудников, проголосовавших на выборах за Зельца, отправил на пенсию Наума Самуиловича, распределил акции среди членов новой редколлегии, деловых партнеров, оставив контрольный пакет себе. Его главным партнером стал бывший секретарь горкома – нынешний учредитель крупного коммерческого банка «Реальный Харьков». Мне Савельев дал десять процентов акций и назначил своим заместителем. Вместо Зельца. Сказал: «Извини, с квартирой придется подождать. Но я что - нибудь придумаю, я от своих обещаний не отказываюсь». Я собрал компромат на Демона – это была «бомба». Мне помог один знакомый депутат областного совета. У него с Демоном были свои старые счеты. Когда - то они вместе работали в милиции. Демон был участковым в его райотделе… Депутат облсовета – бывший начальник милицейского райотдела уже несколько лет служил в городской прокуратуре. «Бомба взорвалась сегодня. Я вернулся из отпуска, только вчера приехал из Еревана, а сегодня… Надо позвонить в редакцию», - подумал я. Но поблизости не было телефонного автомата. Я решил, что позвоню из дому. Прошел католический костел с мемориальной доской: «В этом храме нашли приют армянские дети, пережившие турецкий геноцид в Османской империи в 1915 году». Свернул в переулок к дому, в котором жил в квартире Любы. «Где она? Что с ней? Куда она пропала? За все время я лишь три раза слышал ее голос по телефону. Последний раз она звонила домой из Баку. Сказала, что живет у родителей, что у нее все хорошо, что скоро приедет в Харьков и все подробно мне расскажет не по телефону. Она рассказала мне, что за ней ухаживает наш бывший педагог по языкознанию. Тот самый, который заменил умершего старого доцента… Как же его зовут? Вертится на языке, а вспомнить не могу… Бог с ним, с профессором. Да, Любовь сказала, что он профессор, заведует кафедрой языкознания. Что она еще говорила? Черт бы ее побрал, он же ей в отцы годится, он же старый, как Савельев! Причем тут Савельев? Савельев тут не причем! Савельев Любу не любит, считает ее легкомысленной, корыстолюбивой. Он не знает Любовь! Она не такая… А какая она – Любовь? Я знаю ее много лет, но, кажется, так и не научился ее понимать до конца, не разгадал ее тайну. Меня тянет к ней, как мотылька к свету электрической лампы, я лечу к ней, обжигаю крылья, падаю, погибаю, спасаюсь чудом, и снова лечу… Что это? Я не понимаю, не могу понять, я только чувствую и лечу, может это она и есть – Любовь со своей тайной?» - я шел и размышлял мысленно, потирая ладони, покрасневшие замерзшие пальцы, дул на них, выпуская пар изо рта, грел их в карманах куртки. Свернутая трубочкой «Столица» торчала наполовину из моего кармана. Я вспомнил Пушкина, «Болдинскую осень», «Элегию». Я бормотал до самых дверей квартиры: «Безумных лет угасшее веселье мне тяжело, как смутное похмелье. Но, как вино – печаль минувших дней в моей душе, чем старее, тем сильней. Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе грядущего волнуемое море. Но не хочу, о други, умирать; я жить хочу, чтоб мыслить и страдать; и ведаю, мне будут наслажденья меж горестей, забот и треволненья: порой опять гармонией упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь, и может быть – на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной». 

Я вошел в дом, поднялся по лестничным ступеням, споткнувшись, и с трудом устоял на ногах, схватившись за перила. В подъезде было темно. То ли лампочки перегорели, то ли электричество отключили с целью экономии. С сентября начались в городе проблемы с электроснабжением. Горсовет ввел новый порядок: вода, электричество подавались по графику, а не круглосуточно, как было раньше. Мэр города – бывший заведующий отделом горкома КПСС объяснил на своей пресс - конференции: «Это временная, но необходимая мера экономии энергоресурсов. Оплата тарифов не покрывает и половины затрат коммунальных служб, а государственных дотаций нет, они не поступают в городской бюджет, мы не можем даже погасить накопившиеся долги по зарплате…» Я был на той пресс - конференции. Задал ему неприятный вопрос: «Знает ли руководство города о незаконной предпринимательской деятельности депутата Демонюка и его тесных связях с криминалитетом Харькова?» Он вздохнул, покраснел, ответил взволновано: «Я лично получал разные сигналы на эту тему. Но все они были анонимными. У меня не было формальных оснований для того, чтобы инициировать проверку фактов с привлечением компетентных органов…» Я вытащил из кармана газет, развернул ее. В темноте трудно было разобрать шрифт, но крупно отпечатанный заголовок бросался в глаза и в потемках. Я сложил газету вчетверо, сунул в карман. «Теперь основания для проверки есть, господин товарищ мэр!» - торжествующе сказал я, будто глава города был рядом. К мэру я относился с уважением, мне он казался человеком совестливым, хотя Савельев отзывался о нем пренебрежительно. Однажды назвал его на планерке демагогом, пустозвоном и не рыбой – не мясом. Так и сказал своим громкоговорящим голосом: «Что вы к мэру относитесь, как индусы к священной корове. Я его по работе в горкоме партии хорошо знаю. Он не святой! Он, как пингвин в галстуке, и не рыба, и не мясо…»

Я подошел к двери, достал ключ, сунул в замочную скважину. Дверь была не заперта. Я вошел в прихожую и услышал знакомые женские голоса, доносившиеся из кухни…

Любовь и Вика, увидев меня, радостно завизжали, бросились мне на шею. Они  зацеловали меня, оставив следы губной помады на моем лице, шее. Губной помадой была вымазана и верхняя часть моего белого теплого свитера – под горло.  Я улыбался, обнимая девушек обеими руками. Не знакомый мне блондин в темном костюме пил кофе за кухонным столом. Он встал, подошел к нам, протянул мне руку, сказал: «Целоваться не будем, но познакомиться надо. Меня Олег зовут, Олег Смачный, Я – муж Вики».

Мы пили кофе, крымский коньяк «Коктебель». На столе была ваза с пирожными, коробка шоколадных конфет «Вечерний Киев».

- Мой Олег в городской прокуратуре работает, он у меня очень умный, - похвалила мужа Вика, погладила его по голове, как маленького мальчика, чмокнув в щечку, посмотрела на меня так, что я смутился, опустил глаза.

Я вспомнил, как целовала меня в щечку, гладила по голове Любовь на первом курсе и как она смотрела на Тиграна… «Любовь права, мужчины не могут понять женщин, мы разные, как планеты, как миры, непонимание, как космос…» - думал я, а вслух произнес:

- У меня сегодня «бомба» взорвалась. Не пугайтесь, бомба не настоящая, всего лишь информационная. Вышел мой материал в нашей газете. Я его еще до отпуска написал. Не без помощи прокуратуры…

- Ты в курсе, Вкусный? – спросила мужа Вика.

- Не называй меня так! Я же тебя просил. Смачный – моя фамилия, а не Вкусный. Не надо переводить мою фамилию с украинского языка на русский. Не все можно и нужно переводить…

- Ты обиделся? Вот еще! Я тебя всегда так называла, ты не обижался, тебе нравилось.

- Мне не нравилось, но я молчал.

- Ладно, не буду, я же не знала.

- Материал в «Столице» я утром прочитал. Мне уже дали команду проверить факты, разобраться и доложить. Я работаю старшим следователем по особо важным делам.

- Надо же? Эта твоя статья в газете стала особо важным делом прокуратуры, я в шоке! – Вика говорила это мне таким тоном , словно восхищалась моим мужским достоинством в постели, она положила руки на мои колени, приблизив свое лицо вплотную к моей щеке, касаясь меня грудью, сидя на кончике своего стула между мной и своим законным супругом.

- Я намерен разобраться, как следует в рамках своих полномочий и действующего законодательства. Демонюк – фигура в городе одиозная, о нем разные слухи ходят. Я наслышан о нем. Но в отличие от многих других людей из его круга он с правоохранительными органами особых проблем никогда не имел. Кроме того случая, когда его уволили из милиции… Но это было давно.

Любовь слушала молча. Потом вдруг расплакалась и ушла.

- Что с ней? – спросила Вика, встала и вышла вслед за подругой.

- Пока женщин нет, я тебе по секрету скажу что - то важное. Я мог бы не говорить. Я и не сказал бы чужому, но мы здесь все свои, наши женщины дружат, значит и мы не должны быть чужими друг другу, правда?

Я не был уверен, что Вика и Любовь были нашими женщинами, но я ответил:

- Согласен. Я тебя слушаю.

- Будь осторожен. Демон очень опасен. Я многое о нем знаю, но у меня не было доказательств, чтобы привлечь его к ответственности. Теперь я, надеюсь, он ответит. Но тебе он попытается отомстить. На меня тоже будут давить, я знаю. И Грант Абрамян, и другие.

- Грант Абрамян всего лишь предприниматель, он же не власть, чтобы на тебя давить, на старшего следователя прокуратуры…

- Абрамян – это большие деньги! У него есть свои люди во власти. И в прокуратуре, я догадываюсь, кто конкретно, но с ним я как - то разберусь, наверное… 

- Наверное?

- А ты как думал? Я же не генеральный прокурор, не президент страны…Ты думаешь, у вас в редакции все честные журналисты, всем можно доверять, никто не сливает информацию на сторону, никто не стучит кому надо, никто не работает на бандитов?

- Я своим верю. Савельев – мужик тертый, он носом чует…

- Чует? Ну – Ну!

Женщины вернулись. Олег весело произнес:

- Я отгул сегодня взял, думал напиться в приятной компании. Но с вами разве напьешься? Вы бродите по квартире, шепчитесь о своем, девичьем, а нам что прикажите делать? 

- Я тебе напьюсь! – показала кулак мужу Вика, и озорно подмигнула мне.

- Зря ты про Демона написал. Он теперь ни меня, ни тебя в покое не оставит. Я приехала на неделю…

- Любовь, как на неделю? Я думал, ты вернулась. Чего ты боишься? Ничего не бойся! Я всегда буду рядом, - сказал я.

- Спасибо тебе. Я знаю, ты меня никогда не бросал. Ты самый лучший друг, - ответила Любовь, погладила меня по голове и чмокнула в щечку.

- А мы, а я? Вика – не твой друг? Я тоже твой друг, и мой Олег тоже. Скажи ей, Смачный!

- Любовь права. Демона надо опасаться. Может ей действительно стоит на какое - то время уехать. После всей этой истории с внезапной смертью Дули от сердечного приступа в милицейском СИЗО, убийстве его телохранителя Сторожа, публикации обо всем этом в газете, да еще в контексте причастности Демона к преступлениям, коррупции и криминалитету… Демон ведь тоже читать умеет. Он увидит подпись под статьей, выяснит все об авторе и его круге родственников, друзей, знакомых, и начнет войну. По своим бандитским правилам…

- Ему и выяснять ничего не надо. Он уже давно о нас все знает, - сказала Люба. – Я просто думала, что Дули уже нет, Сторожа нет, все, что Демону было нужно, он получил… Я думала, можно на недельку поехать в Харьков, а там видно будет… Я думала, Демон потерял ко мне интерес. Если только Абрамян… Но Грант – не убийца, вор, негодяй, сексуальный террорист, извращенец, но не убийца. Меня Грант не тронул бы, мог приставать, подослать своих быков, чтобы насильно отвезли к нему, мог силой взять, но убивать не стал бы в любом случае, потешил бы свою гордость, унизил бы меня, опустил бы ниже плинтуса, но отпустил бы… Демон не отпустит!

- Что ты говоришь, Любовь? Ты сама себя слышишь? Что ты говоришь? – я терял контроль над собой. Ее слова разбудили в моей душе бурю смешанных противоречивых чувств:  жалость, злость, негодование, нежность, страсть… Не было только страха. Я ненавидел в ту минуту Абрамяна, Демонюка так сильно, что готов был убить собственноручно, если бы эти двое оказались передо мной. Я ненавидел обоих и моя ненависть к Абрамяну была не меньшей по своей безрассудной силе, чем к Демону.

Вика заплакала. Она схватила Олега за руку, уткнулась в его плечо, заскулила:

- Олег, ты можешь арестовать этих подонков, этих бандитов? Арестуй их, я прошу тебя, мне страшно, Олег, я боюсь жить в этом городе, в своем родном городе, Олег! У нас есть власть или нет власти, где они все – мэр, губернатор, прокурор? Куда смотрит наш президент?

Последние слова Вики рассмешили Любу, она стала смеяться сквозь слезы, сказала:

- Ну, ты и дала, до Горбачева добралась. Он - то тут при каких делах? Его самого бедного в Форосе заперли, если бы не Ельцин. Давайте за Ельцина выпьем, уважаю его, настоящий мужик – Борис Николаевич! Он бы и Абрамяну, и Демону яйца бы оторвал, если бы знал…

- Яйца и мы с Олегом можем оторвать этим моральным уродам, что мы не мужики? Ельцина одного на всех бандитов в стране не хватит! Но за Бориса Николаевича я выпить не откажусь, уважаю его. Как его только не давили, он ни перед кем не прогнулся! Давайте нальем и выпьем! – сказал я, взял бутылку и налил всем коньяка.

Мы чокнулись и выпили за Ельцина до дна. Повеселели, расслабились, забыли на время о Демоне с Абрамяном. Смачный оказался интересным собеседником за столом. Он остроумно шутил, рассказывал всякие байки, вел себя в компании, как хороший тамада – не просто произносил тосты, но и мог рассказать что - то интересное, уместное за столом. Предложив тост за любимых женщин, он сказал:

- Коньяк – благородный, вкусный, окрыляющий, солнечный напиток, как наша мужская любовь к нашим прекрасным женщинам за этим столом! Мы пьем не просто коньяк за вас, любимые наши женщины, Вика и Люба! Мы пьем крымский коньяк. А вы знаете, дорогие мои, что первый коньячный завод на Украине появился в городе, в котором я родился и вырос…

- Олег родом из Одессы, - сказала Вика, - потому он такой классный, там все такие, я была в Одессе, я знаю…

- Олег – одессит? Я думала он харьковский, - удивилась Любовь.

- Он по назначению в Харьков приехал, с повышением в должности был переведен в Харьков, - уточнила Вика.

- Сейчас не об этом, девочки! Я продолжу, если позволите. Итак, хочу, чтоб вы запомнили эту прекрасную дату – год 1899!

- И что это за год такой особенный? Последний год девятнадцатого века? – спросила Любовь.

- Не только. И не это главное.

- А что главное, Вкусный? – пошутила Вика, прикрыв рот ладонью.

- Вкусный, так Вкусный! С женщиной спорить бесполезно. Как сказал большой русский поэт Валерий Брюсов: «Ты женщина и этим ты права!» А он был большим знатоком по части женщин и коньяка. Так вот в 1899 году в Одессе появился первый украинский коньячный завод, хотя тогда он считался российским и принадлежал товариществу «Шустов с сыновьями». «Коктебель» - один из прекраснейших украинских коньяков, согретый крымским солнцем над виноградными плантациями. Я предлагаю выпить за победу здравого смысла над бездумной антиалкогольной компании в СССР, чуть не лишившей  нас возможности пить прекрасный напиток с прекрасными женщинами!

- Да ты поэт, а не следователь по особо важным делам, - сказал я.

- Да, он у меня и поэт, и следователь, и муж, и тамада! – с гордостью сказала Вика, выпила, посмотрела на меня, вздохнула и поцеловала мужа.

Мы выпили крымский коньяк Олега Смачного. Потом привезенный мною из Еревана «Арарат». Мама купила и дала мне несколько бутылок. Она сказала мне на прощание: «Сам не пей. Ты же у меня не любил никогда спиртные напитки. Подари своему редактору, друзьям, надеюсь, там у тебя уже есть друзья…» Я вспомнил маму, когда допивал с Любовью, Викой и Олегом ее армянский коньяк. Потом мы выпили еще полбутылки азербайджанского коньяка «Баку». Его привезла с собой Любовь. После двух бутылок на четверых третья вкуса уже не портила, но золотисто – зеленоватый цвет с коричневым оттенком «Баку» вызывал у меня подозрения, что коньяк не настоящий…

Мы с Олегом ушли в гостиную, девушки остались на кухне, сказали, что уберут со стола и помоют посуду. Я слышал их громкий смех, как когда - то давно. Они о чем - то сплетничали, до меня донесся голос Вики: «В постели они оба – горячие украинские хлопцы, хоть один армянин, другой по матери еврей! Но ты моего Вкусного не пробовала, подруга, а я твоего армянского перца не раз облизала, извини, так получилось! Ох, и острый твой армянский перец, у меня от него глаза на лоб лезли!» Обе хохотали на всю квартиру. Олег не прислушивался к женским разговорам, не обращал внимания на их смех, он серьезен, сосредоточен, словно в прокурорском мундире в зале суда. Мы сидели в креслах, курили. Хрустальная пепельница лежала на журнальном столике перед нами.

- Я думаю, они тебе позвонят, - сказал Олег и сделал глубокую затяжку, закашлял, выдохнул, снова затянулся.

- Кто позвонит? Демон? Зачем? Материал уже вышел, какой смысл ему звонить мне?

- Я не говорил, что позвонит Демонюк. Абрамян может позвонить или кто - то другой от них. Им нужно тебя прощупать, выяснить, все ли ты написал, что знал о Демоне. Что ты еще знаешь о нем, что нарыл о его партнере Абрамяне, выяснил ли ты, к кому ведет ниточка от этих двух бандитов, будешь ли дальше копать, продолжать журналистское расследование и кто за тобой стоит? Это для них сейчас важнее твоей уже вышедшей статьи. По этой одной публикации Демону и его дружкам, в случае подтверждения фактов проверкой прокуратуры, Демону грозит максимум до пяти лет лишения свободы, да и то мне надо очень постараться, чтобы адвокаты не развалили дело. Проверка будет не быстрой, пока – то да се, он успеет сбежать за границу, ищи потом ветра в поле…

- Выходит, что от моей публикации толку никакого?

- Торопишься с выводами. Ты же журналист, должен рассуждать хладнокровно и логично. Толк есть. Деловая репутация ООО «Абрамян и Демонюк» не просто подорвана, ее больше нет, она убита. Это раз. Абрамян, я его знаю, он не из храбрых, у него нос кверху только со своими бабами и своим персоналом в офисе… Так вот Абрамян уже в панике, он понимает, что прокуратура начнет копать, обязательно до него доберется. Это два. Мэр их обоих не любит, это важно. Он бы сам им хвосты прикрутил, если бы повод нашелся. Теперь у мэра есть формальный повод создать депутатскую комиссию по проверке изложенных фактов в газете, поскольку дело касается действующего депутата горсовета. И такая проверка параллельная с действиями прокуратуры, я не сомневаюсь, состоится. Это три. Губернатор не любит мэра, он обязательно доложит в Киев, что есть такая публикация в местной газете о возможных преступных действиях со стороны депутата горсовета. Это четыре. Я не удивлюсь, если твоя статья с подачи губернатора попадет в поле зрения республиканских средств массовой информации, и они подхватят эту тему…

- Могут подхватить?

- А ты бы на их месте не подхватил, как журналист? Всем нужны тиражи, сенсации, «жареные факты», разве не так?

- Нужны. Время такое. Конкуренция.

- Правильно. Делаем вывод. Какой? Ты нанес мощный удар и отправил Демона в нокдаун. Но он не боксер, он бандит. Значит, его мало отправить в нокдаун, даже в нокаут. Он придет в себя рано или поздно и попытается жестоко отомстить. Он враг, а врага нужно добивать! С врагами нельзя идти на компромисс, пытаться договориться, нельзя их ни бояться, ни жалеть. Врагов надо уничтожать бесстрашно, безжалостно, бескомпромиссно. Иначе они уничтожат тебя.

- Ты тоже атеист, как Любовь?

- Любовь? Ах, Люба? Она атеистка? Я не знал. Нет, я не атеист. Я верю в Бога. Но я верю по – своему, как умею. Я ведь в духовных семинариях не учился…

Я вздрогнул. Почудилось, что он читает мои мысли, я только что вспомнил Тиграна, как он подошел ко мне в армянской церкви в Баку много лет назад…

- А кто учился в духовной семинарии? – спросил я.

- Священники учились. Я не священник и не святой, я не подставлю врагу ни щеку, ни спину, я покажу ему свои кулаки. Я на стороне добра, но добро должно уметь себя защитить, добро должно быть с кулаками! Иначе миром будет править зло, а нашим городом, такие бандиты и воры, как Демон с Абрамяном. Я бы только девчат не впутывал в нашу войну, пусть Люба на время уедет, а еще лучше и Вику с собой заберет. У нас есть немного сбережений, мы на машину копили, но мне будет спокойнее, если они уедут, деньги мы еще заработаем…

- Ты думаешь девчонкам что - то грозит?

- Эти гады всегда бьют по уязвимым местам…

- Хорошо. Пусть едут. Любовь и сама хотела уехать через неделю.

- Пусть едут раньше. Через неделю может быть поздно. Война уже началась. Тебе позвонят уже завтра, я уверен в этом. Постарайся записать телефонный разговор на диктофон. Я тебе дам диктофон, он у меня с собой.

- Хорошо. Я запишу. А что мне им сказать.

- Ничего. Слушай, записывай и молчи.

- А если трубку возьмет Люба?

- Скажи, чтобы не подходила к телефону. Хочешь, я сам ей скажу?

- Скажи сам. Ты из прокуратуры, тебя она послушает.

- А тебя она не слушает?

- Слушает. Но не всегда соглашается.

- Да. Это бывает. Своей женщине труднее что - то объяснить, в чем - то убедить…

- Да, женщине в принципе трудно что - то объяснить, если она не согласна и хочет поступить иначе.

Олег с Викой вызвали такси по телефону, попрощались и уехали. Мы смотрели с Любовью в окно, махали им, посылали воздушные поцелуи. Потом мы легли спать. Вместе. В одной постели. Она сама так захотела. Взяла меня за руку, повела в спальню, скинула с себя всю одежду, прижалась ко мне, сказала: «Обними меня, мне холодно. Помнишь, как я учила тебя целоваться на первом курсе?» Я хотел что -  то ответить, но она всем своим ртом втянула мои губы, расстегнула мне брюки, нащупала то, что хотела, взяла в руку, и я потерял дар речи…

  Ночь безудержной страсти. С нежными прикосновениями к обнаженной всеми порами и нервами коже кончиков пальцев, волос, языка…До дрожи внутри. С дикими порывами разгоряченных кипящей в венах кровью сплетенных тел… До проникновения. С вздохами, стонами, воплями, криками… До шепота. С обжигающими спину полосами царапин, вздутыми покусанными губами, красными синяками на шее, опухшими синими сосками… До первобытной дикости. С вулканическими извержениями и выбросами фонтанов двух слившихся миров… До эйфории. До изнеможения. До умиротворенности.

Ночь щемящей сердце нежности… До слез.

И рассвет в окне с кружевами снежинок – с неба…

Она сидела в постели в своей любимой позе лотоса, курила, выпуская из себя колечки дыма. Я лежал рядом с ней. Я думал: «Если есть на света счастье, то оно должно быть, как эта ночь с Любовью… После этой ночи ничего не страшно!» Я смотрел на Любовь и видел, чувствовал, что она была уже далеко от меня. В своих мыслях…

- Я могу стать Высокородной. Любовь Высокородная – звучит неплохо. Ты помнишь профессора Игоря Игоревича Высокородного? Должен помнить. Он разведенный завидный в Баку жених… Я была в нашем Университете. Ты слушаешь меня или спишь? – она дотронулась до моей щеки рукой.

- Я не сплю. Он сделал тебе предложение?

- Кто?

- Профессор языкознания.

- Игорь Игоревич умеет красиво ухаживать. Мы были с ним в ресторане, на концерте, в театре. Он дарил мне цветы, говорил, что я очень красивая, что он меня еще на первом курсе заметил, но тогда между нами ничего не могло быть…

- А сейчас может быть?

- Ты ревнуешь? Опять меня ревнуешь… Почему? Ты же мне обещал не ревновать. Мы же с тобой просто друзья.

- Просто друзья?

- Ты о чем? Я поняла. Мне нравится заниматься с тобой этим… Мне хорошо с тобой в постели. Но…

- Что?

- За друзей нельзя выходить замуж…

- А за стариков? Профессор – он же старый!

- Ему всего 55 лет – зрелость, а не старость для мужчины. Доживешь до его возраста, поймешь…

- А ты уже поняла?

- Женщины все понимают в жизни раньше мужчин… Представляешь, наш бывший староста Тимур Мамедов стал доцентом кафедры зарубежной литературы…

- Тимур?

- Он с ректором близок, вот и стал…

- Как близок?

- Очень. Они любовники?

- Тимур Мамедов любовник ректора? Не может быть!

- Почему?

- Нет, он, конечно, никогда мне не нравился, как человек, но я не думал, что он на такое способен – с мужчиной…

- Ты что подумал? Нет! Ты не понял! – она хохотала безудержно, не могла остановиться, - Ректора сняли, не знаю за что, давно уже, сейчас Клеопатра вместо него, Амина Улдуз – ханум, Тимур ее любовник, она ему с кандидатской диссертацией помогла, теперь докторскую для него готовит, все знают об этом в Университете.

- Тебе твой профессор сказал?

- Профессор. Но Тимур и сам не скрывает, демонстрирует свою близость с Клеопатрой, выставляет на всеобщее обозрение, ему лестно, что с такой женщиной спит. Он мне сам сказал, что чаще ночует у Амины, чем живет в своей квартире, хотя замуж она за него не собирается, их обоих пока все устраивает… Я немного посплю, ладно?

- Спи. Я не буду тебя будить, когда уйду на работу. Ты только никуда без меня не уходи. И телефон не поднимай, хорошо? Не все должны знать, что ты приехала.

Она легла, повернулась на бок – лицом к окну и спиной ко мне, быстро уснула. Я вспомнил, что вчера собирался позвонить Савельеву домой и не позвонил. Телефон был под  рукой, но я решил позвонить из гостиной, чтобы не разбудить Любу. Я надел трусы и пошел в ванную. Умылся, почистил зубы. Хотел сварить себе кофе на кухне, но мне помешал телефонный звонок. Телефонные аппараты были подключены к одному общему номеру в квартире всюду – во всех  комнатах, на кухне и даже в прихожей. Я взял трубку и услышал мужской голос: «Алло? Говорите. Кто это? Не молчи, пожалуйста. Люба, это ты?»

Я узнал его по акценту – это звонил Абрамян. Я вспомнил, что Олег Смачный оставил мне визитку, диктофон, сказал, чтобы я записал разговор и позвонил ему.

Я сказал Абрамяну: «Подождите минуту, не вешайте трубку».

Мне потребовалось три минуты, чтобы пройти в свою комнату, включить диктофон и приложить его к телефонной трубке. Я сказал: «Говорите, я слушаю» Абрамян вздохнул и разочаровано произнес: «Я думал, Люба подойдет к телефону. У меня для нее хорошая новость, наше предприятие расширяется, мы увеличиваем штат, я готов взять ее обратно к себе на службу, ей ведь нужна работа, я знаю. Дули больше нет. О покойниках плохо не говорят, но зря она связалась с этим бандитом! Я могу ей дать хорошую работу и приличную зарплату. Передайте ей, пусть она мне позвонит сегодня. Вы передадите, с кем я разговариваю?» Я ответил: «Любы нет в городе, она далеко». Он усмехнулся: «А я слышал, она в городе, уже вернулась, была в бегах, но вернулась». Он помолчал и добавил вкрадчиво: «Я ей добра желаю, мы же с ней были близкими друзьями, она сама все испортила. Вы ее друг? Тот самый? Я читал вчера статью в газете. Мой партнер собирается подавать в суд за оскорбление чести и достоинства…» Я хотел промолчать, позволить ему выговориться до конца, но ярость и ненависть в моей душе оказались сильнее холодного расчета и я не сдержал потока переполнявших меня чувств: «У Демона нет ни чести, ни достоинства, ни человечности. Он не подаст в суд, его самого будут судить, я раздавлю его, как «вошь», уничтожу, как «тварь дрожащую». И ты забудь этот номер, Абрамян. А не то, я тебе яйца оторву, понял, меценат хренов? Приду и оторву!» Абрамян отреагировал нервно, пытаясь не сорваться на крик: «Ты ответишь за базар, я тебе обещаю! Я своих армян не трогаю и другим в обиду не даю в городе. Но ты не свой, ты не армянин. Говоришь, как русский. Хочешь быть русским, хочешь воевать, смелый такой, крутой вояка? Посмотрим на тебя, проверим – какой ты русский воин?» Из меня прорвался холодный металлический голос, переполненный решимостью драться насмерть: «Я все тебе сказал, Абрамян. Передай своему другу, я вас обоих сотру, как пыль, чего бы мне это не стоило». Я услышал в ответ испуганный голос Демона: «Не вешай трубку. Это я, Демонюк. Я знаю, ты не трус. Мне о тебе говорили. Я хочу встретиться, поговорить, у меня есть предложение, война – это дорого, война никому не нужна. Про твою статью я вспоминать не хочу. Что сделано, то уже сделано. Что дальше? Что ты можешь еще обо мне рассказать? Что ты знаешь обо мне? Тебе кто - то подкинул информацию, а ее еще надо доказать. Тот, кто это сделал, он мой враг. Он использовал тебя в своих целях. Я на тебя зла не держу, а с ним я разберусь. Я тебя жду в «Урарту» - это армянский ресторан на Клочковской, знаешь? Приходи вечером туда часам к десяти, мы с Абрамяном будем там тебя ждать. Я не прощаюсь». Он повесил трубку. Я обернулся и увидел не одетую Любовь. Она сказала: «Я все слышала. Я слушала весь разговор в спальне. Я взяла трубку там и слушала. Не ходи, слышишь? Не ходи к ним, они на все способны, они убьют тебя». Я подошел к ней, обнял, сказал: «Иди, поспи еще. Тебе надо поспать. Все будет хорошо. Мне сейчас нужно идти на работу. Когда я вернусь, мы с тобой все решим. Ты только дверь никому не открывай и на звонки не отвечай. Обещаешь? » Она кивнула, пошла в спальню, как послушный ребенок.

Я вызвал такси и поехал в редакцию. Водитель включил радио, настроил на волну «Шансона». Автомобиль заполнил мощный голос российского барда под перебор гитарных струн: «Я помню давно учили меня отец мой и мать лечить – так лечить, любить – так любить, гулять – так гулять, стрелять – так стрелять…»

Водитель спросил: «Музыка не мешает? Я могу выключить, если мешает…Песня хорошая, оставить?» Я кивнул в знак согласия. Песня продолжала звучать: «Не жалею, что живу я часто, как придется. Только знаю, что когда - нибудь в один из дней все вернется, обязательно опять вернется, и погода, и надежды, и тепло друзей…»

 

8.

Савельева я в редакции не застал. Едва я переступил порог приемной, ко мне подошел баскетбольного роста парень лет двадцати пяти в застегнутом на одну пуговицу мешковатом пиджаке мышиного цвета черных джинсах и офицерских ботинках.

- Товарищ с 9 часов утра ждет, Петр Петрович уехал по делам, скоро должен быть – коротко проинформировала меня Валентина.

- Меня зовут Слава, мне поручено сопровождать вас всюду, - вступил в разговор «баскетболист».

- Я не тщеславен, - пошутил я.

- Савельев приказал, - уточнила Валентина.

- Я из службы безопасности банка «Реальный Харьков», - сухо отреагировал Слава.

- Банка? Я журналист, а не банкир.

- Я знаю. Вы заместитель главного редактора, автор громкой статьи о Демоне.

- Вы читали?

- Весь город уже читал. И не только город. Сегодня утром я слышал по украинскому радио…

- Что слышали?

- Что губернатор нашей области проинформировал о публикации руководство республики, генеральную прокуратуру, народных депутатов. По фактам, изложенным в газете, возбуждено уголовное дело.

- Это меня обнадеживает.

- Мне приказано обеспечить вашу безопасность.

- Кто приказал.

- Богдан Николаевич Костенко.

- Директор банка?

- Учредитель и генеральный директор банка, депутат областного совета, акционер и член редакционного общественного совета газеты «Столица» Богдан Николаевич Костенко.

- Спасибо. Я знаю. Подробности ни к чему. Богдан Николаевич был секретарем горкома КПСС, когда наша газета была партийным изданием. У нас, кстати, его внучка работает.  Ее не приказано охранять.

- Такого приказа я не получал.

- И что прикажите мне теперь делать?

- Прошу без меня никуда не отлучаться, информировать о любых подозрительных звонках, выполнять все мои просьбы и рекомендации, касающиеся обеспечения вашей безопасности.

- Мне это нравится! Бандит – на свободе, а я – под арестом! Валентина, что молчите, скажите свое слово, как умная женщина. Это справедливо, что под арест взяли меня, а не Демона?

- Вы такой смелый, я горжусь, что у нас такой заместитель главного редактора!

- А Петр Петрович разве не смелый?

- Петр Петрович – опытный, мудрый руководитель, он, как сапер, ходит по минному полю и никогда не ошибается…

- А я не сапер? Кто я?

«Кто я? Что я? Только лишь мечтатель…» - отозвалось эхом в моей душе.

- Вы – романтик. Вы честный, умный, смелый, прекрасный молодой человек. Вот что я думаю. Не все люди такие. Вы должны понимать это. Вам нужна защита. Петр Петрович и Богдан Николаевич правильно все решили, они взрослые люди, они знают, что делают…

Дверь открылась, вошел Савельев, за ним – Костенко.

Петр Петрович поздоровался со мной за руку, сказал:

- Зайди ко мне. Наделал ты шуму!

- Это плохо? – спросил я.

Он мне не ответил. Костенко задумчиво протянул:

- Время покажет, живы будем, увидим…

Савельев попросил Валентину:

- Валя, будьте добры, принесите три чая, никого ко мне в кабинет не пускайте, ни с кем не соединяйте.

Костенко глянул на Славу:

- Ты слышал? Никого в кабинет не пропускать!

- Есть! Будет исполнено, – отчеканил Слава и вытянулся могучим дубом в дверях приемной. Это был непреодолимый живой шлагбаум…

- Этот Слава, он откуда такой? Из сборной СССР по баскетболу? – пошутил я в кабинете редактора.

- Он мастер рукопашного боя, а не баскетболист. Еще он отлично стреляет, владеет холодным оружием. Он один стоит охранного агентства, - характеризовал Славу банкир.

- В банке все такие?

- Не все. Слава – лучший. Но остальные ребята из охраны тоже кое - что могут.

- Я закрепил за тобой машину с водителем. Слава тебе покажет. Спасибо нашему другу Богдану Николаевичу, он предоставил в пользование редакции джип с водителем… - обратился ко мне Савельев.

- Водитель не простой. Он тоже прошел специальную подготовку, служил в элитных войсках, пороху понюхал, - сказал Костенко.

Валентина открыла дверь, принесла чай и быстро удалилась.

- Пейте, пожалуйста. Остынет, - показал пример Савельев, отпив глоток из своего стакана.

- Меня Демон хочет видеть. Он мне назначил встречу в ресторане, - сообщил я.

- Кто сообщил?- спросил Костенко.

- Я его не знаю, - соврал я.

- Что тебе конкретно передали от Демона? – забеспокоился Савельев.

- Передали, что Демон с Абрамяном будут ждать меня в ресторане «Урарту» на улице Клочковской сегодня в 22. 00. Что они хотят поговорить, что у них есть ко мне предложение, что воевать со мной они не хотят и не собираются, что их интересует заказчик публикации и планирует ли редакция продолжение…

- Ясно. Демон врет. Тебе туда идти нельзя. Они что - то готовят против тебя. Зачем им с тобой встречаться, если ими уже занимаются и прокуратура, и народные депутаты, и губернатор, и мэр, и республиканская пресса? Ты свое дело сделал, с тобой договариваться уже поздно. Они же не могут не понимать, что ты не из тех, кто будет выполнять чьи - то коммерческие заказы на публикацию… Кто у тебя может быть заказчиком? Ты же не киллер! Вы что думаете, Богдан Николаевич?

- Я думаю Петр Петрович, что ты прав, как всегда. Даже мне бы не пришло в голову заказать материал в «Столице» у этого замечательного молодого человека против кого - то, если бы понадобилось, в бизнесе всякое бывает… 

- Почему? Даже обидно…- пошутил я.

- У тебя глаза честные, - ответил он спокойно, как внуку.

- Что же они хотят? Убить его в ресторане? Абрамян на мокрое дело не пойдет так открыто, явно, дерзко. Не в его это характере. Да и Демон не такой смелый, каким хочет казаться. Вся его показная дерзость и хамство – это поведение уличной шпаны, - рассуждал Савельев.

- У этой шпаны  - уже  целое состояние! Нельзя их недооценивать, - не согласился с редактором владелец банка.

- Я думаю, что одному идти на эту встречу нельзя. Но можно сходить со Славой, еще как - то подстраховаться, на всякий случай. Вдруг они скажут что - то важное, просто так Демон бы не приглашал, он мужик деловой, хоть и бандит – продолжал Петр Петрович.

- Людей для подстраховки я дам, это не проблема, на меня охранное агентство «Линия защиты»  работает, профессионалы высокого класса. Тогда там и решим, если других предложений нет. Но я не пойму одного: чего ждет Демон, на что надеется, он ведь понимает, что его, как затравленного волка обложили флажками со всех сторон, остается добить? Ему бежать надо без оглядки из города, а лучше из страны, отсидеться где - то, переждать, а он лезет на рожон, не понимаю, - удивлялся Костенко.

- А я понимаю его логику. Это, как в шахматах: ему объявлен шах, у него трудная позиция, но он видит свои шансы в активизации фигур и перехвате инициативы, - думал вслух редактор.

- Великий русский шахматист Александр Алехин говорил: «Комбинация – душа шахмат». У меня есть комбинация, - сказал я. – Я пойду к ним, послушаю их предложение, скажу, что готов дать опровержение своей статьи, если они наговорят на диктофон текст, опровергающий факты, приведенные в статье. Они должны согласиться. Что касается заказчика материала, расскажу, что это серьезные люди в Киеве и что они не встречались со мной, прислали копии документов, я решил воспользоваться, чтобы привлечь внимание к газете.  Примерно такой план. Потом подумаем, как использовать записанный на кассету разговор.

- Ты хорошо играешь в шахматы? – спросил Савельев.

- Хотите проверить?

- Хочу. У меня в молодости был первый разряд по шахматам.

Редактор встал, подошел к шкафу, достал из ящика деревянную шахматную коробку, принес, положил на стол.

- Раскладывай, можешь взять себе белый цвет, если хочешь, - самоуверенно предложил Савельев.

- Мы все решили? Тогда я поеду, дела, держите меня в курсе, договорились? Провожать меня не надо, играйте, потом честно расскажешь мне, Петр Петрович, чем партия закончилось, молодость победила или все - таки опыт. Не подведи, Петр Петрович, старую гвардию, раз уж сел играть против молодежи, - сказал Костенко и ушел.

Я взял себе черные фигуры к удивлению Савельева, отдав ему право первого хода и фору в один темп. Он сыграл  - «е 4», я ответил – «с 3». Я хорошо помнил десять дебютных ходов по теории в Сицилианской защите, мой соперник ошибся белыми на седьмом и потерял инициативу. Я провел выгодные размены, удачно сковал легкие фигуры соперника, он делал вынужденные ходы и позволил мне перейти в лучшее для меня ладейное окончание. В эндшпиле у меня была уже лишняя проходная пешка с активным королем в центре доски. Савельев пожал мне руку со словами: «Ты сыграл, как мастер».  Я скромно ответил: «Мне просто повезло. Новичкам иногда везет…» Редактор хитро прищурился, погрозил мне пальцем: «Не морочь мне голову. Новичкам иногда везет, но только не в шахматах! Ты играешь, как минимум, на первый разряд. Какой же ты новичок?»

Я пробыл в редакции до конца рабочего дня. Занимался «текучкой» в своем кабинете: читал сданные для публикации материалы журналистов, давал редакционные задания подчиненным, обсуждал темы будущих публикаций с редакторами отделов. Внучка Костенко принесла мне свой репортаж о подготовке к фестивалю «Болдинская осень», спросила:

- Можно ли упомянуть спонсоров фестиваля?

Девушка смотрела на меня хитрыми глазками, как у ее деда – карими с рыжим оттенком. Тоненькая, пластичная, с балетной походкой, она заигрывала со мной, как резвый домашний котенок, привыкший к вседозволенности и безнаказанному баловству. Она насмешливо заглядывала мне в глаза, улыбалась уголками рта, втягивала ноздрями кондиционированный воздух, скрещивала руки на груди, вздыхала, щебетала звонким голосом: «Вы такой умный, я не думала, что молодые люди бывают такими умными. Вы, такой образованный, как мой дедушка. Мои однокурсники не такие. Они еще мальчишки, они дети. Девчонки умнее, чем мальчишки. Вы умный, взрослый. И дедушка говорит…» Она просидела у меня в кабинете не меньше двух часов, наблюдая за мной, слушая мои телефонные разговоры с авторами, рекламодателями, деловыми партнерами. Слава сидел в кресле рядом с дверью, никак не реагировал, словно был не живым, как экспонат в музее восковых фигур.

Домой я приехал за два часа до назначенной встречи в «Урарту». На автомобиле «BMW». Водитель припарковал машину, вышел и присоединился к сопровождавшему меня охраннику. Он первым вошел в подъезд, за ним – я, последним – Слава. Так мы входили и в квартиру. Я крикнул: «Любовь, ты здесь?»

Любы не оказалось. Меня охватила тревога за нее и злость. Я был готов лететь в «Урарту», и наброситься на Демона, как ястреб на полевую крысу. Но я взял себя в руки. Нашел визитку Олега Смачного. Набрал его прямой секретный номер, написанный им авторучкой на визитке. Произнес металлическим ровным голосом: «Любовь пропала. Я еду к ним. Я его убью». Олег попытался успокоить меня: «Люба улетела в Баку. Она звонила Вике. Не надо никого убивать. Зачем тебе к ним ехать? Мы с ними теперь сами разберемся, не сомневайся. Демон не выкрутиться, против него неопровержимые факты у следствия. Почему ты не рассказал мне, что тебе помог с подготовкой материала мой непосредственный начальник? Штирлиц ты наш. Ты молодец! Не надо тебе ехать в «Урарту». Отдыхай! Люба сказала, что позвонит тебе сегодня из Баку. Увидимся!»

Я был в бешенстве: «Как она могла так со мной поступить? Даже записку не оставила. Помчалась к своему престарелому профессору. А я? Кто я для нее?» Гулким эхом отозвалось в сознании: «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель…» Я пошел на кухню, сварил кофе, поискал сигареты, не нашел. Вспомнил. Вбежал в спальню. Взял початую пачку. Закурил. Вышел с пепельницей. Прошел на кухню. Смаковал кофе, курил, прикусывая фильтр, отгрыз его, выплюнул в пепельницу, загасил окурок. Охранник и водитель стояли в прихожей.

Я вынашивал план, шахматную комбинацию, хотел тонко переиграть Демона с Абрамяном, как гроссмейстер дилетантов в сеансе одновременной игры. Это было днем. А теперь в моей душе бушевали океанские ураганы, поднимались гигантские волны ненависти, злости, жажды крови своих врагов. Тех, кого я считал врагами. И я уже не мог с ними играть. Я способен был лишь драться, как на войне. Как дрались мои далекие и ближние предки под разными знаменами, за разные идеалы, против разных врагов. Против тех, кого они считали врагами. Я не чувствовал страха. Я хотел не выжить в своей войне, а победить. Любой ценой. Уничтожить тех, кого ненавидел. И чем ближе становилась встреча с ними, тем больше я желал смертельной драки с врагами в открытом бою.

По дороге в «Урарту», сидя в машине за спиной водителя, я чувствовал себя гладиатором перед боем. У меня не было оружия кроме моей истекающей злостью души, пары кулаков и отчаянного безрассудного бесстрашия. Я вспоминал Любовь, перед глазами стояла она – не одетая, испуганная, тихая... Какой я ее запомнил сегодня утром. Я хотел ее защитить. Чтобы она поверила – я всегда буду ее защищать, любой ценой! И Бог будет на нашей с ней стороне. Но моя Любовь – атеистка. Она не верит ни в Бога, ни в силу настоящей любви…

Я входил в «Урарту» впереди своих охранников. Решительно. Не сгибая колен. С жатыми кулаками. Горящими глазами. Не глядя по сторонам. Не оборачиваясь. Я шел прямо. Не останавливаясь. Заставляя расступаться всех на моем пути. Я видел цель. За столиком сидел Абрамян. Он смотрел на меня. Медленно поднимаясь на ноги. В его руках дрожала чашечка кофе. В моей голове вертелось: «Мое сердце – это небо».  Между мной и жалким растерянным Абрамяном оставалось расстояние удара…

Я уже выбрасывал правый кулак. Без замаха. Как учил меня в детстве отец. Резко. Плетью в лицо. Но мои руки попали в железное кольцо Славы. Этот гигант обхватил меня сзади, как обнял, навис надо мной, шепнул в ухо: «Он не стоит того».

Я посмотрел на Славу. Он решил, что я услышал его. Разжал кольцо. Я посмотрел на Абрамяна так, что он все понял без слов, опустился на стул, уронил чашку на стол, мутный напиток пропитал скатерть, растекся по столу, испачкал каплями брюки Гранта.

Абрамян, смотрел на меня, как побитая сука. Я услышал его осипший голос: «Демон вас не дождался. За ним пришли полчаса назад, увели в наручниках. Я ничего не знал о его преступных делах, я прочитал в газете, не поверил, оказывается, все это правда…»

Я перестал его слушать. Абрамян мне был уже не интересен. Слава был прав. Абрамян не стоил  вражды…

Я повернулся к Абрамяну спиной и ушел вслед за Славой и водителем. Я не считал его больше своим врагом.

Любовь не позвонила. Ни в этот вечер. Ни на следующий день. Всю неделю я ждал по вечерам дома ее звонка. И что бы я ни делал, чем бы ни занимался, я думал о ней. Я не мог думать ни о ком и ни о чем другом. Прошло больше трех недель. И я решился на звонок. Я не мог больше ждать. Мне необходимо было услышать ее голос, чтобы освободиться от своих мыслей о ней, страхов, переживаний за нее. Я набрал номер ее родителей. Трубку взяла ее мама – Вера Михайловна. Я услышал: «Здравствуйте! Слушаю вас!» Она всегда так начинала разговор по телефону, еще не зная, кто звонит. Я поздоровался с ней, спросил, как они поживают, все ли у них в порядке, есть ли дома Любовь? Вера Михайловна рассказывала долго. Плакала, вздыхала, успокаивалась, спрашивала: «Ты меня слушаешь? Понимаешь?» Я слушал, понимал, сочувствовал. Иногда подавал голосовые знаки, чтобы она ощущала мое присутствие и участие  в разговоре: «Я слушаю, я понимаю, Вера Михайловна!» Она говорила: «Люба редко бывает дома. Она устроилась на работу в туристическую компанию «Восточный мост». Там берут без местной прописки, Люба же в Харькове прописана. Часто бывает в командировках, каждую неделю – на три или четыре дня уезжает. Сопровождает группы туристов в разные города. За границу ездила. В Турцию. В Стамбул, Анкару. Ей там понравилось. Рассказывала, что ей там один турок проходу не давал, ходил за ней, замуж предлагал за него выйти, у него своя гостиница, представляешь? Богатый турок и молодой. Она сказала мне, что он красивый, как сиамский кот и глаза у него дикие. Может уж лучше за молодого турка вышла бы, чем…» Она плакала, я ее успокаивал, как мог: «Все будет хорошо, Вера Михайловна! Зачем ей турок? Турки же многоженцы, у них так принято. Коран им это не запрещает. Они мусульмане, турки, а мы, у нас с ними вера разная…» Она плакала, всхлипывая, говорила: «А какая у нашей Любаши вера? Нет у нее никакой веры. Только мама у нее – Вера. Не верит Любаша ни во что. Турку отказала не потому, что он мусульманин, ей это все равно… И гарем его ее не волнует, у нее свой уже гарем – сколько мужей было, ни один не подошел! Если бы она за тебя вышла, как я хотела, жизнь бы иначе могла у нее сложиться, да что уж теперь говорить… Она теперь профессора себе нашла, замуж за него собралась, а он ей в отцы годится! Я уж с ней как ни боролась – уговаривала не делать этого, объясняла, что она молодая женщина, ей давно родить пора, время уходит, а от старика кого она может родить? Не слушает меня. Говорит, он еще не старик, он молодым женихам фору даст в любом деле и ребенка сделать может не хуже молодого, что от него ребенок умным будет. Глупая! Сама не знает, что говорит. А я что могу поделать? Она уже взрослый человек, не маленькая девочка, чтобы я ее воспитывала, учила, да и не слушает она меня. Говорит, не вмешивайся, мать, в мою личную жизнь, я взрослая женщина, сама разберусь! Да я же вижу, как она в своей жизни разбирается – что ни шаг, то не туда, куда надо, как медвежонок в посудной лавке. Отец тоже за нее сильно переживает. Говорит: «Почему у нашей Любы все не так, как у людей? Вроде, красивая девочка, с высшим образованием, все при ней – и красота, и молодость, и умом не хуже других девчонок, а не везет ей с мужиками, все не те попадаются, какие нужно. Я хоть и старый коммунист, пошел бы в церковь, сам бы за нее свечку поставил, перекрестился бы перед  алтарем, если бы знал, что поможет…» Он в больнице лежит. Сердечный приступ у него был. Я каждый день его навещаю. Врачи обещают скоро выписать. Но не торопятся выписывать. В его возрасте такие приступы очень опасны, отлежаться надо, курс лечения закончить. Нервничать ему нельзя. Совсем нельзя. Покой нужен. А какой у нас может быть покой на старости лет, когда наша единственная дочь…» Она расплакалась и не смогла договорить…

На работе дела у меня шли неплохо. Я привык к своему новому статусу руководителя, в коллективе все ко мне относились с уважением. Я мало писал сам, больше правил чужие материалы, помогал авторам в подготовке публикаций, ко мне обращались за советами, прислушивались к моему мнению. Савельев отдал в мое распоряжение свою черную «Волгу» с водителем, себе забрал новенький «BMW», подаренный редакции банкиром Костенко. Внучка банкира делала успехи, быстро росла, как журналист. Она действительно была способной девушкой, как я убедился. Мне нравилась роль ее наставника, учителя, которую она мне отвела и даже поначалу навязала, часами просиживая рядом со мной в моем кабинете, задавая мне разные вопросы и не только узкопрофессиональные. Ее интересовало все в общении со мной. Я и не заметил, как изменились наши отношения с ней. Все оставалось в рамках приличий, но какую - то незримую черту я ей позволил перейти. Или не обратил внимания, что черта перейдена. Однажды она просто подошла ко мне близко, ничего не говоря, поцеловала меня в губы и ушла…

В редакции шептались о нас. Сплетничали. До меня дошли какие - то сплетни, но я их проигнорировал. Секретарша Савельева смотрела на меня, загадочно улыбалась, подобострастно спрашивала: «Вы случайно не знаете, Богдан Николаевич к нам сегодня приедет? Внучка его Танюша – прелесть, завидная невеста, счастливый ее жених. Правда? И красавица, и умница, и богатая наследница…» Я научился отвечать с хитрым прищуром, как Савельев: «Таня замуж выходит? За кого? Почему я, как начальство, не знаю, а все вокруг знают. Неправильно это. Субординация нарушена, дисциплина хромает, придется поставить вопрос на редколлегии!» Валентина подыгрывала мне, отвечала с улыбкой: «Как скажите. Надо поставить на редколлегии, ставьте. Вы начальник, а мы люди маленькие…»

Я хорошо запомнил тот день – 25 декабря 1991 года. Я пришел на работу, зашел в приемную, поздоровался с Валентиной, прошел в свой кабинет. Через час – полтора ко мне зашел Савельев. Наши кабинеты располагались напротив друг друга, у нас была фактически одна приемная на двоих.

- Ты без цветов? – спросил Петр Петрович серьезным тоном без малейшего намека на розыгрыш или шутку.

- А у меня есть повод для покупки цветов? Вы что - то знаете, чего я о себе не знаю?

- Ты ужасающий эгоцентрист, тебе кажется, что земля крутится вокруг тебя, ты можешь думать не только о себе.

- Я думаю не только о себе. О газете думаю, о коллективе…

- О коллективе? Тогда почему не в курсе, что у нашей Танюшки сегодня День рождения? Я знаю об этом, а мой заместитель не знает! Я с цветами приехал. Купил 25 роз, Танюшка на пару лет младше моей Надежды…

- Я сейчас выйду за цветами, куплю, какие лучше купить, что она любит из цветов? Она говорила что - то на эту тему…

- Не надо выходить. Не суетись. Пошли своего водителя. Он у тебя без дела штаны протирает в кабине. Пусть привезет белые розы, красные я подарю, а ты – белые. Или ты хочешь ей красные подарить? – хитрый прищур был на своем месте.

- Пусть будут белые!

Вечером поздравить внучку приехал Богдан Николаевич Костенко. Он подарил ей белый « Mercedes - Benz». Автомобиль подогнали на служебную стоянку редакции, и его можно было увидеть из окон приемной. Но весь коллектив вышел на улицу полюбоваться подарком дедушки – банкира любимой внучке.

В этот день работа редакции была практически деморализована. С 11.00. и до конца рабочего времени весь коллектив отмечал День рождения молодой журналистки Татьяны Крот – Костенко, она носила двойную фамилию – отца и матери, чтобы никого не обижать, как она говорила…

 Поздравления начались в приемной в присутствии дедушки именинницы. С бокалами шампанского, цветами. Потом все переместились в зал для заседаний, где приглашенные из семейного ресторана «Крот – Костенко» организовали фуршет с бутербродами, деликатесами, дорогими напитками. Затем Татьяна всех пригласила в ресторан. В редакции осталась лишь дежурная группа по выпуску номера и охрана. В ресторане были не только наши сотрудники. За праздничными столами сидели родители Тани, ее подруги, друзья, родственники…

Специально обученный тамада произносил тосты, шутил, легко и непринужденно руководил процессом, предоставляя слово для поздравлений всем желающим. Когда неожиданно для меня он объявил, что настал мой черед произнести тост, я не нашел ничего лучше, как стоя с бокалом красного вина чувственно прочитать всплывший в памяти отрывок из «Евгения Онегина»:

 

«Случайно вас когда - то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей поверить не посмел:
Привычке милой не дал ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять не захотел.
Еще одно нас разлучило...
Несчастной жертвой Ленский пал...
Ото всего, что сердцу мило,
Тогда я сердце оторвал;
Чужой для всех, ничем не связан,
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан.

Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой все ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть... вот блаженство».

Когда я закончил, все стали аплодировать. Подвыпившие, веселые гости в шутку кричали: «Горько!» Татьяна подбежала ко мне, обняла меня при всех, прижалась ко мне всем телом, шепнула в ухо: «Я люблю тебя, я хочу за тебя замуж, черт с ним, с этим Ленским!» Потом был долгий головокружительный поцелуй под дружный не трезвый хор гостей: «Раз… два… три… четыре… пять…» Хор досчитал до двадцати пяти и завизжал, захохотал, загудел, засвистел, захлопал в восторге… День рождения Татьяны превратился в нашу с ней помолвку, Савельев ей уступил свое место рядом со мной, а сам пересел на ее место поближе к дедушке – банкиру.

После обеда, около трех часов дня банкир и редактор ушли, уехали. Остальные гости продолжали праздновать: пили, закусывали, общались, танцевали под музыку ресторанного оркестра. Мы с Таней перестали быть в центре всеобщего внимания.

- Поехали? – предложила Таня.

Я не спросил куда, я ответил:

- Поехали!

Мы катались по заснеженному городу. Она уверено и плавно вела машину, словно давно водила этот белоснежный роскошный автомобиль. Остановилась у Благовещенского собора с запорошенными снегом золотыми куполами. Сказала

- Так хочется войти с тобой в храм, пойдем?

Мы вышли из машины, и пошли, держась за руки. На ней была короткая соболиная шубенка, высокие тонкокожие черные сапожки, на голове – пуховый белый платок. В храме было светло и торжественно тихо, перед иконами молчали люди – мужчины, женщины, дети. Они зажигали свечи.  Кланялись. Смотрели на язычки пламеня истекающих воском свечей. Женщина в черном платке перед иконой Божией Матери молилась за упокой близкого человека. А  рядом со мной, зажав мою руку в своей, девушка в белом молилась за здравие перед образом Пресвятой Богородицы, именуемой «Всецарицей» … Бог должен был услышать их обеих…

Я вернулся в редакцию около семи часов вечера. Один. Таня подвезла меня и уехала. Ее ждали дома родители, дедушки, бабушки – семья. Она хотела, чтобы я поехал с ней. Но я сказал, что мне рано еще входить в ее семейный круг, что мне нужно время, что я еще не готов. Она обиженно надула губы, но не стала возражать, спорить, капризничать. Подвезла до редакции, поцеловала в губы, сказала: «Я люблю тебя. Я никого еще так не любила. Я так счастлива!»

Савельев сидел в своем кресле перед включенным телевизором, пил чай с лимоном, курил, вычитывал оттески газеты, подписывал прочитанные газетные полосы к печати. Рядом с ним сидела секретарша. Увидев меня в дверях кабинета, она встала, спросила Савельева: «Петр Петрович, я свободна?» Он кивнул. Я подошел к столу, сел на освободившееся место. Савельев, не поднимая головы, произнес:

- Там все уже разошлись в ресторане?

Я пожал плечами, ответил:

- Я не из ресторана.

Савельев поднял голову, удивился:

- Вот как? Откуда же?

- Из Благовещенского собора.

- Татьяна с тобой была? Мне уже Костенко звонил, спрашивал, ее дома все заждались.

- Она поехала домой. Подбросила меня до редакции и поехала.

- Вот как?

Он подписал все полосы, взял их со стола и вынес из кабинета в приемную. Из открытой двери я услышал его голос: «Все нормально, можно печатать! Отправляйте верстку в типографию!»

Когда Савельев вернулся, я понял, что меня ждет серьезный разговор. Он достал из шкафа рюмки, водку, из холодильника – закуску: соленые огурчики в банке, ломтики нарезанного на тарелочке просоленного с чесночным запахом аппетитного белого украинского сала с красными прожилками. Мы выпили по первой под его дежурный короткий тост: «Будем!» Закусили кусочками сала, огурчиками. Он потянулся за очередным ломтиком сала. Я с улыбкой напомнил ему его же слова, сказанные во время нашей встречи в Ленинакане: «Не надо делать культа из закуски!» Он посмотрел на меня с хитрым прищуром: «Мальчик вырос, стал мужиком!» Налил по второй. Мы выпили. Не закусили. Выпили по третьей. Понюхали закуску. Он – сало. Я – огурец. После четвертой рюмки мы оба закусили и салом и огурцом. Савельев созрел для серьезного разговора, но ему помешал Горбачев…

На экране вдруг появился диктор и объявил, что Горбачев сейчас сделает важное заявление. Появился Горбачев. У него был жалкий вид. Он говорил сбивчиво, опустив глаза. Бормотал свой текст по бумажке. Руки тряслись. В голосе – дрожь. Казалось, он сильно постарел, сгорбился, сжался. Стрелки настенных часов в кабинете Савельева до начала его монолога показывали 19.00. Я засек время. Горбачев говорил 11 минут 39 секунд. Он заявил о своей отставке с поста президента СССР «по принципиальным соображениям». Савельев показал мне, что разговор по душам откладывается до лучших времен. Он буркнул: «Опять переворот? Да что они там, в Кремле не просыхают от водки что ли?» Пересел на свое рабочие место. Покрасневший то ли от выпитого спиртного, то ли от горбачевской отставки, Савельев уставился в телевизор. Горбачев вещал траурным тоном, как на похоронах: «В силу сложившейся ситуации с образованием Содружества Независимых Государств, я прекращаю свою деятельность на посту президента СССР…»  Горбачев сказал еще, что верит в своих сограждан, пожелал всем им, то есть и нам с Савельевым, всего доброго.

Савельев встал, подошел к бутылке водки, налил по последней себе и мне, сказал: «За нашу страну, за СССР!» Выпил, стоя, не чокаясь. Я последовал его примеру. Он посмотрел на портрет Горбачева на стене, схватил пустую бутылку со стола, швырнул в изображение только что лишившегося власти недавнего властелина судеб многомиллионной ядерной сверхдержавы…

- Такую страну развалили, суки, предатели, ненавижу! – Савельев стоял, сжав кулаки, стиснув зубы, он был похож на воина – смертника на последнем рубеже, когда отступать уже больше некуда. На полу валялся рухнувший мокрый, грязный портрет Горбачева в обломках деревянной рамы и в бутылочных осколках. Я вспомнил свой давнишний сон: голый Горбачев в сгоревшем лесу…

 

9.

Я уехал на новогодние праздники в Ереван. А когда вернулся в Харьков, не узнал город. В середине января 1992 года он напоминал оккупированную территорию в годы войны. Снежные сугробы величиной с человеческий рост. Гололед на дорогах, мусорные свалки во дворах с бегающими не пуганными жирными крысами. Голодные тощие замерзшие бездомные псы, рыскающие стаями между озлобленными людьми на городских площадях и улицах, обезображенных обшарпанными фасадами зданий, жилых домов и недостроенных сооружений с глазницами черных дыр в стенах вместо окон и дверей.       

 Я шел по улице Пушкинской мимо забора, на котором были облеплены грязным снегом рваные афиши и вывески. На одной из них я прочитал: «ООО…» Три буквы «О» казались мне тремя нулями. «Обнулили страну, стерли под пустое место, а что осталось? «Пускай ты выпита другим, но мне осталось, мне осталось твоих волос стеклянный дым и глаз осенняя усталость…» Любовь… Исчезла… Словно и не было ее в моей жизни… Что я делаю в этом чужом городе, в ее квартире, зачем я здесь? А где я должен быть? В Армении? В Ереване? Там есть мама, ее квартира. И моя. Там есть ее город. Ей хорошо в ее теплом городе. Она там не чужая. А я чужой. А где я не чужой? Кому я свой? Кому я нужен и кто нужен мне? Любовь сбежала от меня… Мама… У мамы своя жизнь в чужом не моем городе… Таня? Зачем я Тане с ее дедом – банкиром? Зачем мне Таня, если она не Любовь? Зачем жить? Где жить? Как жить? «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель…» Моей страны уже нет, а я еще есть… Я есть, или меня уже тоже нет? Как давно уже нет колдуна в моей голове, нет его диких танцев, нет ритмов, нет рифм… Зачем я есть, если ничего, чем я жил раньше больше нет? Я боялся когда - то стать человеком – одуванчиком… Без стержня, смысла,  цели… Какой в одуванчики смысл, если у него нет ни стержня, ни пути… Дунешь и он летит по ветру… Я одуванчик? Я лечу по ветру?» - размышлял я по дороге к дому.

Меня не было в городе почти целый месяц. Савельев отпустил со словами: «Поезжай в свои теплые края, передай поклон от меня своей маме, она у тебя замечательная!» Я поехал, передал. Мама передала Савельеву две бутылки армянского коньяка. Что еще она могла ему передать? Я зашел в редакцию с аэропорта, зашел к Савельеву, передал коньяк от мамы, оставил дорожную сумку в своем кабинете и ушел. Водителя я отпустил сразу же, как только он привез меня из аэропорта в редакцию. Он сказал мне, что ему очень нужно по личному делу, я его и отпустил.

Я подходил к дому налегке, без вещей. Сумку собирался забрать завтра, когда машина с водителем будет. В кармане у меня лежал ключ. Я вошел в подъезд, поднялся по лестнице на свой этаж, вытащил ключ, попытался открыть дверь. Попытка не удалась. Ключ не подходил. Словно его подменили.  «Любовь вернулась?» - мелькнула мысль и пропала. Я позвонил в дверь, постучал. Мне открыли. Араб – квартирант Вики, один из трех студентов, я узнал его, он мне помог когда - то  в трудную минуту… «Кто там, Салех?» - услышал я женский голос из глубины квартиры. За спиной Салеха показалась босая девушка в ночной рубашке, она подошла к двери, спросила меня:

- Вы кто?

Я хотел ответить, что этот вопрос сам себе часто задаю и не нахожу ответа, но я сказал:

- Я здесь живу, Салех меня знает.

- Заходи, выпьем чай, поговорим, я все тебе расскажу.

Мы пили чай на кухне. И он рассказал мне, что купил эту квартиру у Любы через агентство недвижимости вместе со всей мебелью, посудой, бытовой техникой.

- Понимаешь, я получил диплом врача, женился на украинке и остался в Харькове. Мне нравится в этом городе. Я привык уже. Холодно немножко. Но что делать. Все хорошо не бывает? Должно быть что - то плохо. У меня жена хорошая, это главное, а холодно – это ничего, потерплю…

Салех прилично говорил по - русски  для иностранца.

- Мы большие деньги заплатили хозяйке плюс процент агентству, она в любом городе себе квартиру может купить…- рассказала украинская жена Салеха.

- Ей не надо, она сказала, замуж вышла, квартира не нужна, все у нее есть, ничего не нужно, потому и продает… - сказал араб.

- Давно она продала вам квартиру?

- Вы кто ей, извините, что я спрашиваю, мне, как женщине, любопытно, вы ее брат или? Меня Катя зовут.

- Я друг…

- Понимаю, - сказала Катя, положив ногу на ногу, показав язык мужу.

- Я спрашивал про тебя, я знал, что ты в ее квартире. Она сказала, чтоб я не волновался, - забеспокоился Салех.

- Не волнуйся. Я просто не успел забрать свои вещи, меня не было в городе. Если вы не возражаете, я приеду сюда  завтра с водителем, заберу. А где она сама?

- Кто? Хозяйка? Она уехала. Деньги получила и уехала. Ее подруга с мужем тоже приезжали сюда, подруга, у которой я квартиру снимал с однокурсниками, нас трое квартирантов у нее было. Ты можешь, когда хочешь свои вещи забрать. Только позвони, предупреди, чтоб мы дома были, кто - то из нас.

- Мы замок поменяли, - объяснила Катя.

- Я понял уже. Это правильно. Мне ключ не нужен, если дома нет…

Я оставил на столе свой ключ и ушел, не зная куда идти…

Позвонил Савельеву с ближайшего автомата, коротко изложил свою проблему: «В квартире новые хозяева. Мне негде переночевать. Вы можете что - то посоветовать?»

Через час я уже был по указанному Савельевым адресом рядом с метро «Спортивная». Поднялся на третий этаж девятиэтажного дома. Позвонил в дверь. Услышал собачий лай. Женский голос: «Место, Бакс!»

«Баксом» оказался годовалый далматинец – белый с черными пятнами. Дверь мне открыла молодая женщина с упрямым тупым подбородком, как у Петра Петровича, большими карими глазами, прямыми русыми волосами до плеч, стройная, красивой улыбкой с ямочками на щечках.

- Вы с папой работаете? Вы из Еревана, то есть из Баку? Проходите, здравствуйте, не бойтесь Бакса, он не укусит…

- Я не боюсь.

- Я знаю, папа говорил, его заместитель ничего и никого не боится…

Я прошел в комнату, посмотрел на годовалого кобеля так, что тот заскулил, прижался к ногам хозяйки.

Она растерялась, засмеялась:

- Вы его напугали, он весь дрожит.

Она наклонилась, погладила пса, сказала:

- В первый раз его вижу таким. Вы его своим взглядом испугали. Ваши глаза…

- Мои глаза?

- Они могут внушить страх. В них столько всего, я вижу и папа говорил…

- Что говорил?

Она увела меня за собой. Предложила принять душ с дороги, или ванную. Я ограничился душем. Вышел из ванной чистым, свежим, бодрым. Я был в темном костюме, белой рубашке, красном галстуке, как жених.

Мы сидели в креслах в одной из четырех комнат, разговаривали, пили кофе, ели черный шоколад с горчинкой.

- Давай на «ты», - предложила она.

- Давай, мы близки по возрасту, можно и на «ты».

- Ты чуть старше. Мужчина должен быть старше…

- Старше кого?

- Меня Надежда зовут, я не представилась.

- Я догадался, Петр Петрович мне рассказывал, что у него есть дочь по имени Надежда. Хорошее имя. Как Вера и Любовь…

- А что тебе еще папа рассказывал обо мне?

- Если я когда - то женюсь, то обязательно на девушке с таким именем…

- Каким? Надежда, Вера или Любовь? Или на трех девушках сразу?

- Я же не турок. Я – христианин. Мне гарем не нужен…

- Я тоже христианка. А папа в Бога не верит…

- А мама верит?

- Мама ходит в Благовещенский собор, значит верит…

- Ты учительницей в школе работаешь?

- В младших классах. Они такие классные, такие забавные, как мой любимый Баксик.

Далматинец прибежал, лег в ее ногах, точно понял и принял с благодарностью комплимент в свой адрес. Надя потрепала пса за ухом, приказала: «Голос!». Бакс залаял. Она засмеялась, порадовав меня ямочками на щечках. Надежда сказала:

- Один маленький мальчик недавно меня рассмешил. Ему всего шесть с половиной  лет, он в первом классе учится. Я спросила его: «Как твое отчество?» Он подумал и ответил вопросом на вопрос: «Какое отчество? У меня три отчества. Александрович, Витальевич и Васильевич. У меня уже третий папа, мама сказала, все мужики сволочи. Хрен редьки не слаще. А я, когда вырасту, тоже буду мужиком? Я не хочу быть мужиком…» Она рассказывала, смеялась, прикрывая рот ладошкой. Бакс вскочил, залаял, выбежал из комнаты, почуял хозяина или хозяйку. Пришли мама и папа Надежды.

Мы перебрались на большую кухню с мягкой мебелью и широким столом. Ужинали по - семейному. Выпивали, не без этого. Пили водочку все кроме Нади. Она предпочла немного кокосового ликера. Надя была очень похожа на свою мать. Только подбородком – на отца.

- Я говорил с Богданом Николаевичем о тебе, сказал ему, что тебе жить негде. Он обещал выдать кредит редакции на покупку квартиры для тебя. Еще немного на обустройство, дадим тебе подъемные, ты доволен?

- Спасибо.

- Спасибо в стакан не нальешь. Будешь должен.

- Кому? Вам или Костенко?

- А тебе, как лучше?

- Мне лучше никому. Не люблю долги.

Все засмеялись.

- Умный молодой человек, - сказала мама Надежды.

- Ты, Ольга Ивановна не первая это заметила. Он не глупый – факт бесспорный, девушкам молоденьким нравится…

- Папа! – покраснела Надежда.

- Ты думаешь, он одной тебе нравится, есть еще девицы, - хохотал Савельев.

- Папа, я же просила, чтоб без этих глупостей! – Надежда убежала.

- Петя, зачем ты девочку в краску вогнал, ты же знаешь, она у нас не такая, как другие девицы сейчас, она у нас скромная, потому и одна в ее годы…

- Ничего, сейчас вернется, я ее знаю, моя доченька, она долго обижаться не умеет, - сказал Савельев и налил водочки.

- У меня есть тост, - сказал я.

Супруги посмотрели на меня внимательно.

- За Надежду! – громко сказал я, встал, поднял рюмку.

- Я услышала свое имя, ты меня звал, - спросила радостно прибежавшая Надежда.

- Я сказал – за Надежду, но это не имя, это тост!

Все засмеялись, начали чокаться. Надежда приблизила свой бокал к моей рюмки, заглянула мне в глаза, тихо сказала:

- У тебя глаза – колодцы, могут спасти от жажды, а могут погубить… Но я их не боюсь. Я знаю, что «за Надежду» - это за меня!

Она опять покраснела.

Мы выпили. Савельев повеселел, спросил:

- Ты скажи, за что тебя девочки любят. Млеют, краснеют. И Надюша, и Танюша, Валентина – секретарша моя и та, хоть не девочка давно, взрослая баба, смотрит на тебя, как… Сказал бы я как, да не при женщинах…

- Петя!

- Папа!

- Петр Петрович, не придумывайте.  Кому я нужен в этом городе, у меня здесь – ни кола ни двора…

Савельев налил:

- Подумаешь! Ни кола ни двора. У нас с Ольгой Николаевной тоже ничего не было. А сейчас, слава богу…

Мы дружно захохотали, глядя на обескураженного Савельева. Он подумал, сообразил:

- Бога я к слову упомянул, с языка сорвалось, я же старый ленинец, у меня своя вера, а, ну, вас, - смеялся Савельев.

За чаем редактор сказал мне, как бы, между прочим:

- Пока ты ездил в теплые края, Танюшка ушла из редакции. Дед ее учиться отправил в Англию с перспективой стажировки на «BI – BI – CI». Жаль, способная девочка, кадры теряем. Вот она утечка мозгов… Но, как говорится, большому кораблю – большое плавание…

- «Как вы лодку назовете, так она и поплывет…» - сказал я.

- Ты это о чем?

- Это не я, это Владимир Васильевич Высоцкий – великий русский поэт!

- За великую русскую поэзию?

- Согласен!

Мы выпили, забыв чокнуться.

Надежда грустно пошутила:

- Вот и помянули великую русскую поэзию…

Мне отвели в квартире Савельева отдельную комнату. Петр Петрович сказал: «Поживешь у нас, пока решится вопрос с покупкой тебе подходящей квартиры, думаю за две – три недели управимся и с квартирой, и с мебелью. Барахлом человек обрастает быстро». И пошел спать.

Утром Бакс прибежал в мою комнату, стащил с меня одеяло. Он смотрел на меня, лаял, вилял хвостом. Я понял, что на собачьем языке это означало дружеское приветствие. Я встал, погладил собаку по голове, потрепал его за ухом, оделся и пошел умываться. Пес побежал за мной. В доме все уже проснулись. Надежда выходила из ванной в банном халате и тапочках, увидела нас с Баксом, спросила пса со смехом: «Баксик, ты уже его не боишься, вы с ним подружили? Я рада, что вы теперь друзья!»

На работу мы с Савельевым поехали в его машине. Валентина с любопытством посмотрела на нас, когда мы вместе вошли в приемную, поздоровались с ней, и сразу зашли вдвоем в редакторский кабинет. На стене в кабинете вместо Горбачева висел портрет Ленина, читающего газету «Столица».

- Остроумно придумано, - оценил я работу неизвестного мне художника.

- Это подруга Нади по моей просьбе изобразила, она художественное училище окончила, в нашем театре русской драмы художником – декоратором работает. Способная девушка…

- Вы Петр Петрович – язычник, поклоняетесь придуманным себе богам, а в истинного Бога не верите, - сказал я со смехом.

- Кто знает, где она – истина? Ленин в мавзолее лежит в Кремле, его можно увидеть. А где твой бог? Где его искать?

- В душе.

Савельев глянул на меня пристально, словно впервые увидел, хотел понять, что я за человек.

- Ты действительно веришь в Бога? – спросил он.

- Верю.

- Я хотел бы тоже поверить, но не могу. Я всю жизнь верил в свои идеалы, в справедливость, в то, во что привык верить! А сейчас…

- Сейчас не верите?

- Ты знаешь, что мне сказал бывший секретарь горкома КПСС Костенко? Он пришел ко мне в кабинет, увидел Ленина, поморщился и говорит: «Зачем тебе Ленин? Кончился социализм, теперь капитализм строим, без Ленина. Ты этой мазней на стене всех рекламодателей и спонсоров распугаешь, с кем останешься, со своими принципами?» Я ему ответил, что человек без своей веры, без своих убеждений, своих принципов превращается или в хищного зверя, или в «тварь дрожащую», хуже раба… Я останусь со своей верой, своими принципами, таким, какой есть.

- А он?

- Что он?

- Что Костенко ответил?

- Он сказал: «Не гибкий ты человек, Петр Петрович. Веточка зимой под снегом сгибается, весной выпрямляется и продолжает жить. Учись у природы, Савельев, не умничай, не надо мочиться под деревом против ветра, штаны забрызгаешь! Не я развалил Советский Союз! Не я отменил принцип социализма: «От каждого – по способностям, каждому – по труду!» Не я объявил: «Что не запрещено, то разрешено!» И не я придумал пустить с молотка народное добро, назвав это не русским словом – «приватизация»! Но раз уж так случилось, я создал свой банк, поставил обменные пункты валют в приграничной зоне с Россией, на харьковском железнодорожном вокзале, автовокзале, в аэропорту, открыл семейный ресторан, торговые точки на рынках, газету нашу сохранил, поддержал, вложил в нее деньги, хоть она и убыточна. Я и газету сделаю прибыльной, когда руки до нее дойдут, если ты, Петр Петрович, мешать не будешь своим упрямством и никому не нужными принципами!»

- Так и сказал?

- А ты как думал? Костенко надо знать, я его давно знаю: он в воде не тонет, в огне не горит, при любой власти – на коне! Только я ему не завидую, веришь?

- Верю. Я тоже не завидую. И квартира мне от него не нужна, уеду я…

- В Ереван?

- Не знаю. Нет, наверное. В Москву. Я давно хотел в Москву…

- Ну, в Москву ты всегда успеешь… А квартиру мы для тебя у Костенко возьмем. Дело принципа, я тебе обещал, он – мне. Слово надо держать, согласен ты со мной?

- Слово надо держать – это верно, в этом мы, Петр Петрович – единомышленники, он я христианин, а…

- Язычник? Лучше быть язычником, чем быть ничем – веточкой, поленом, мешком с деньгами…

Я уже выходил из его кабинета, когда Савельев весело произнес:

- А тебе не интересно знать, почему Богдан Николаевич срочно отправил Танюшку в Лондон?

Я обернулся, ответил с улыбкой:

- Я знаю причину. Причина банальна и не стоит того, чтоб о ней говорить.

Выходя из его кабинета, я услышал телефонный звонок и голос Савельева:

- Добрый день, Богдан Николаевич! Есть квартира для моего зама? Спасибо…

С квартирой мне повезло. Костенко не пожадничал. Видно, как циничный «новый украинец», посчитал, что дешево откупился от нежелательного нищего «жениха» своей сосланной в Лондон строптивой избалованной любимой внучки – наследницы. Выдал Савельеву для меня и деньги на ремонт, мебель, все необходимое. Всего раскошелился на 50 тысяч условных единиц. Сказал Савельеву: «Он отработает в газете, подпиши с ним договор на три года, чтоб не вздумал уволиться, я молодежь знаю – посулят больше зарплату в другом месте, он и уйдет. Голова у него светлая, что ни говори, на него уже даже наш мэр глаз положил. Мне донесли из мэрии, что на заседании исполкома обсуждали его материал о работе коммунальных служб города и что мэр, Евгений Петрович так и заявил: «Я этого парня давно заметил, хочу ему предложить работу, хочу предложить новый муниципальный проект». И дал указание своему помощнику предварительно поговорить с твоим замом. Я думаю, у них уже состоялся разговор, он тебе ничего об этом не говорил?» Савельев ответил, что не в курсе, но повода волноваться нет, что я бы от него не скрыл…

На новоселье Костенко не пришел. Я приглашал. Он сказал: «Если у меня получится…» Видно, не получилось. Зато семья Савельева пришла в полном составе. Даже Бакса с собой привезли. Пес резвился, бегал из комнаты в комнату, обнюхивал шкафы, диван, стулья, кресла. На кухне ему приглянулся мягкий уголок, он запрыгнул на него,  растянулся на нем, гавкнул, мне показалось, одобрительно. Надежда его согнала, погрозила ему пальцем, строго сказала: «Бакс, веди себя скромно, ты в гостях, а не у себя дома!». Бакс поджал хвост, стал виновато скулить, как бы извиняясь, тереться об ее ноги, лизнул ей сапожки и убежал…

За столом Надежда смотрела на меня, улыбалась, словно чувствовала, что мне приятно было видеть ее ямочки на щечках. Ее мама хвалила пиццу с сыром и грибами, доставленную мной из пиццерии вчера вечером, марочное крымское вино. Надежда молчала, улыбалась, смотрела на меня, слушала наш диалог с Савельевым.

- Теперь ты можешь корни пускать в Харькове. Человек без корней…

- Вы мне это говорили в Армении, я помню.

- А я от своих слов и не отказываюсь, своих взглядов, не меняю, как некоторые. Я не веточка?

- Какая веточка, Петя? Ты бы закусывал, вина бы попробовал…

- Я закусываю, закусываю. А вино… Я водочку уважаю, чистый русский продукт. Я же русский человек, советский, таким и умру, - ответил Петр Петрович жене.

- Не дай Бог, рано тебе о смерти думать, - испугано перекрестилась Ольга Николаевна и перекрестила мужа.

- Мама, папа! Мы же не у себя дома…

- Ты всем это говоришь – и Баксу, и родителям. Ты ошибаешься, Надежда…

- В чем? Что мы не у себя дома? Это твой дом, а мы здесь в гостях…

- Мы все в этой жизни в гостях, где бы мы ни были. Люди просто забывают об этом, ведут себя так, что собаки, глядя на людей, дичают, сбиваются в дикие стаи, пытаясь выжить в городской среде обитания. Помнишь, Надежда, как там у Высоцкого: «Живешь в заколдованном диком лесу…»

- Ты знаешь наизусть эти стихи, прочти, пожалуйста, я обожаю Высоцкого, - сказала мне Надежда.

Она не знала, что я сделал себе подарок на новоселье – купил хорошую шестиструнную гитару. Когда - то у меня была гитара. Давно. В Баку. Я научился на ней играть еще в детстве. Четыре года учился в музыкальной школе. Мне не нравилось исполнять по нотам этюды из школьной программы, учить их, добиваясь чистого звука в классическом гитарном исполнении. У меня не было цели стать гитаристом, и я бросил занятия музыкой. Иногда подбирал на слух известные мелодии и ритмы, напевая дома тексты популярных тогда бардов. Мне захотелось вернуться хоть так в свою юность, я пошел в центральный универмаг, отыскал на его этажах нужный отдел, выбрал себе гитару и купил ее. Я наиграл несколько музыкальных фрагментов, взяв гитару из рук девушки в униформе продавщицы универмага. Она открыла рот от удивления, восторженно спросила: «Вы артист?» Я ответил словами Шекспира: «Жизнь – театр…» Девушка не поняла…

Я играл на гитаре и пел под восхищенными взглядами своих гостей. Мои пальцы вспомнили все, словно я  репетировал все эти годы то, что играл когда - то на гитаре в юности. Мой голос интонировал так, словно я пел не на кухне, а в концертном зале, в микрофон перед взыскательной публикой. Мне подпевали, подхватывая припевы, рефрены, музыкальные фразы…

Когда я начал петь «Лирическую», посвященную Владимиром Высоцким Марине Влади, все замолчали, слушали так, словно прислушивались к своему сердцу.

Я пел своим естественным тембром, не подражая автору, пел, как жил, как чувствовал в те минуты:     

«Здесь лапы у елей дрожат на весу,
Здесь птицы щебечут тревожно.
Живешь в заколдованном диком лесу,
Откуда уйти невозможно.
Пусть черемухи сохнут бельем на ветру,
Пусть дождем опадают сирени,
Все равно я отсюда тебя заберу
Во дворец, где играют свирели.

Твой мир колдунами на тысячи лет
Укрыт от меня и от света.
И думаешь ты, что прекраснее нет,
Чем лес заколдованный этот.
Пусть на листьях не будет росы поутру,
Пусть луна с небом пасмурным в ссоре,
Все равно я отсюда тебя заберу
В светлый терем с балконом на море.

В какой день недели, в котором часу
Ты выйдешь ко мне осторожно?..
Когда я тебя на руках унесу
Туда, где найти невозможно?..
Украду, если кража тебе по душе,—
Зря ли я столько сил разбазарил?
Соглашайся хотя бы на рай в шалаше,
Если терем с дворцом кто-то занял!»

Надежда смотрела на меня, не отводя глаз, улыбаясь счастливой  улыбкой с влажными глазами и стекающими слезинками в ямочки на щеках, а я закрывал глаза и видел Любовь, ее красивое юное лицо с длинными до плеч рыжими волосами…

 

10.

Новый век я все - таки встретил в Москве. Не туристом. Не гостем столицы. Не командировочным провинциалом. Я сидел на жестком табурете в тесной кухне своей однокомнатной съемной квартиры, квацал пальцами по клавиатуре ноутбука, дописывая репортаж с международной книжной ярмарки для московской газеты «Собеседник», в которой работал на правах украинского элитного гастарбайтера, чувствуя себя идиотом, у которого сбылась детская мечта…

Уже четвертый год я жил между двумя городами – Харьковом и Москвой. В будни с утра до ночи занимался работой. Мотался по всей Москве на пресс - конференции, презентации,          выставки, ярмарки, встречи с ньюсмекерами, записывал на цифровой японский диктофон русский бред самовлюбленной московской богемы, выпивал на фуршетах с полезными мне людьми, посещал репортерские тусовки, напивался с коллегами, просыпался по утрам с молодыми журналистками, пытаясь с бодуна вспомнить  в постели их имена…

А на праздники и выходные старался уехать в Харьков, домой, с заработанными в столице деньгами. Дома ждали жена и дочь, живущие без меня…

Так не могло продолжаться вечно. Я понимал это. Думал об этом часто в неуютной съемной московской квартире на окраине мегаполиса. Но я не видел иного выхода. Надо было кормить семью. Богдан Николаевич Костенко стал депутатом украинского парламента, возглавил в Верховном Совете комитет по законности и через год неожиданно умер от обширного инфаркта. В украинской столице. В гостиничном номере люкс дорогого отеля «Podol Plaza»…

Харьковская «Столица» давно была продана Савельевым Абрамяну и его новым жуликоватым корешам с мандатами депутатов местных советов – областного, городского. Я этих «пацанов» на дух не переносил. Уволился. Поработал с мэром несколько лет. Реализовал наш общий с ним проект – «Городскую газету». Издание получилось уникальным на Украине: с бюджетным финансированием, муниципальным статусом, честным содержанием, читательским доверием. Увы, мэр уехал на повышение в Киев, газету горсовет попытался изменить, я ушел, проект закрылся…

Единственное утешение за последнее время – новая книжка моих старых стихов, написанных еще тогда, когда в моей голове жил колдун…

Ее много лет назад зарубил рецензент - цензор в Баку. То ли мой однокурсник, то ли его тезка с нерасшифрованными мной инициалами – «Т.М.Мамедов». Я вертел тоненький сборник стихов в руках, смотрел в который раз на свою фотографию на обложке и удивлялся не совпадению. В стихах я был еще таким молодым, а на фотографии – мне уже сорок лет!

Это был субботний день – выходной. Я не поехал в Харьков. Позвонил, сказал жене, что пока не могу приехать, но скоро у меня заканчивается контракт с редакцией и я решил его не продлевать…

Она обрадовалась: «Вот и хорошо! Здесь что - то подходящее для тебя найдется. Харьков – не Москва, но город большой…» Я знал, что подходящую работу мне будет трудно найти в Харькове, но согласился: «Найдется, конечно, не сомневаюсь. Если я в Москве востребован, как журналист, неужели я в Харькове буду не удел?» Я предполагал, что у харьковских работодателей – олигархов может быть своя странная логика, но я не думал, что у всех извращенно одинаковая…

Я поехал в редакцию «Собеседника». На Савеловскую. Показал пропуск охраннику на входе в офис. Мое заявление об уходе было подписано, но приказ вступал в силу с понедельника. Охранник узнал меня, спросил: «Вы еще работаете? Мне сказали, что уволились, уехали в свой, как его, забыл, как город называется… Херсон?» «Можно и так его назвать!» - ответил я и добавил – «По сравнению с Москвой – полный Херсон!» Он засмеялся, пропустил меня, выдал ключ от комнаты, где было до сегодняшнего дня и мое рабочее место.

Я включил компьютер, проверил свою электронную почту. Вставил флешку с последним своим московским репортажем, сохранил его, переслал главному редактору.  Позвонил домой в Харьков. Поговорил с женой, с дочкой. Жена спросила: «Когда ты приедешь? Что тебе приготовить? Хочешь долму? С молодыми виноградными листьями – армяне продают на рынке, я могу у них купить…» Дочка мне сказала: «Я думала, ты теперь всегда в Москве будешь жить…»

Я хотел еще что - то сделать, но телефонный звонок отвлек меня. Я вытащил из кармана мобильный телефон. Звонила моя знакомая. Она училась на журфаке в МГУ, сотрудничала с «МК», мы познакомились с ней на книжной ярмарке, я подарил ей свой новый сборник старых юношеских стихов. Я услышал в трубке ее московский говор: «Ну, ты – гигант! Я прочитала твою книжку, подруге дала прочитать из «МК», она Литинститут в прошлом году закончила. Сказала, дословно передаю ее слова: «Его хочется читать, он пишет, как Шарль Азнавур – поет: вроде и голос не поставленный, и пение не классическое, а не отпускает, притягивает, завораживает, словно околдовывает…»

Вечером мы уже пили на брудершафт с выпускницей Литинститута в шумной журналисткой московской тусовке. Это была странная компания людей разного возраста, пола интеллекта, образования, воспитания, вкусов, взглядов, социального происхождения и семейного положения. Общим для всех объединяющим фактором была лишь причастность к репортерскому ремеслу.

Пили много. Танцевали, целовались, обнимались сопоставимо с принятой дозой алкоголя, и в зависимости от индивидуальной реакции организма каждого из участников тусовки. Кого - то компания теряла из виду раньше, кого - то позже. Последнее, что я вспомнил, проснувшись с двумя девушками из «МК» в квартире одной из них – это безумный фрагмент ночи в постели. Но я не был уверен, что это все произошло со мной наяву, что это был не сон. Могло же и такое присниться…

Девушки с утра решили развеять мои сомнения, и повторили все, чем удивили меня ночью… «Камасутра»  - скучный фотоальбом по сравнению с раскрепощенной сексуальной энергией, энтузиазмом, фантазией двух молоденьких москвичек с престижным образованием.

Потом я опустошенный, плохо соображающий, с пересохшим языком, со всеми явными признаками похмельного синдрома дождался на остановке полный автобус, потерял последние силы в борьбе за свое место в нем хотя бы на подножке у задних дверей. Проехав пять остановок, я встретил Любовь…

В кафе неподалеку от моей съемной квартиры, я смотрел на Любовь, слушал ее голос, ее рассказ о своей жизни…

 Я думал: «Богу угодно было, чтобы мы с ней встретились через столько лет, иначе как бы нашли друг - друга в многомиллионном городе?»

А Любовь просила прощения у меня и говорила, говорила, говорила…

Она курила, отпивала глоточками коньяк из бокала, кофе из чашечки, виновато смотрела на меня, грустно улыбалась, вытирала платочком влажные уставшие глаза. В моей больной от безумной ночи голове кричали не мои стихи: «Пускай ты выпита другим, но мне осталось, мне осталось…»

- Я замужем. До сих пор живу с Игорем Игоревичем, профессором Высокородным, представляешь? Сама себе удивляюсь. Я благодарна ему, он заботливый муж. Ему трудно со мной, я знаю. Трудно с нашей дочерью, ей 13 лет… Он уже не молод, это проблема! Я раньше не понимала… А сейчас… Я еще молодая женщина, понимаешь? А он, он старается дать мне, удовлетворить меня… Я притворяюсь в постели, чтоб не обижать его… Потом всю ночь не могу уснуть, ворочаюсь, мучаюсь, засыпаю, вижу эротические сны, представляешь? Себя вижу в этих снах, тебя видела, помнишь, как  мы с тобой?...

- Помню. Я все помню. Зачем ты это сделала? Почему ты сбежала от меня?

- Прости меня! Мы всегда были друзьями, правда? Я и сейчас люблю тебя, как друга… Не будем ворошить прошлое, ладно?

- Ты любишь своего мужа? Кого ты любишь по -  настоящему?

- Дочь люблю. Моя дочь Вера…

- Вера?

- Так маму звали, ты, знаешь…

- Звали?

- Мама умерла. Сначала папа умер от сердечного приступа. Потом мама, она пережила папу на три месяца…

Она заплакала. Вытерла слезы платочком, успокоилась. Выпила конька. Сказала:

- А мужа я уважаю. Соблюдаю приличия. Стараюсь не изменять с первым встречным…

- А с кем не стараешься?

Она засмеялась:

- Ты не изменился. Мне всегда нравилось, как ты шутишь…

- Я серьезно спрашиваю, я не шучу.

Она не ответила, только протянула ко мне руку и погладила нежно меня по небритой щеке…

Когда я проснулся утром в понедельник, Любы в квартире уже не было. О ночи с Любовью напоминала мне лишь сломанная кровать…

Я собрал вещи в сумку, закрыл дверь и пошел…

У меня были планы: вернуть хозяину квартиры ключ, пройтись по магазинам и купить подарки жене, ребенку, друзьям, пообедать в последний раз в ресторане «Бакинский дворик» на улице Стромынка в центре Москвы рядом с метро «Александровский сад». Еще я хотел взять в дорогу бутылочку водки «Русский стандарт», баночку малосольных огурчиков, колбаски. Покормить хлебным мякишем московских голубей, бросить монету с двуглавым орлом в Москва - реку и можно ехать…    

Вечером на Курском вокзале я вдруг осознал, что уезжаю из Москвы, единственного города на планете, в котором я когда - то мечтал прожить всю свою жизнь. Захотелось напиться и проспать в вагоне до приезда в Харьков. Я заглянул в свою дорожную сумку, открыл ее, порылся в ней, нащупал бутылку и банку под тряпками – бельем, рубашками. Повеселел: «Не забыл прихватить «Русский стандарт» и баночку огурцов. Колбаски не взял, забыл. Ладно, не будем делать культа из закуски, как говорил Савельев...»

Поезд дернулся, тронулся и снова остановился. За вагонным мутным окном суетились торговцы, менялы, провожающие…

В дороге я пил водку с малосольными огурцами. Я был один в купе.  В вагоне «СВ». Я вспоминал Москву, Любовь, снова Москву, и опять Любовь…

В голове кружил хоровод мыслей: «Люба сказала, ее дочке 13 лет… Вера Высокородная – звучит! Верочке – 13 лет… Наша последняя ночь в Харькове с Любовью… Та сумасшедшая ночь была 12 лет назад…»  

Когда водка закончилась, а закуска еще осталась, пришел проводник, сказал, что через час будем в Белгороде, часа через три – в Харькове…

Я вышел в тамбур, закурил. Колеса состава отбивали ритм. Я услышал мотив, мычание, в моей голове завертелась бешеная пляска, я бормотал слова, а цепкая память хватала и сохраняла ритмы, рифмы, стихи...

Я уже не мог бы забыть эти строки, родившиеся под грохот чугунных колес поезда №20:

Любовь пришла…

Красивая, чужая…

Моя на сутки – с места не сойти!

Из юности моей, та – роковая,

Подробная, как вздох в конце пути…

 

Я понял, почувствовал, что колдун вернулся…

 

           

      

                        

      

   

     

        

     

 

           

 

 

                   

 

    

     

    

                          

            

                                  

 

   

        

     

 

           

  

      

 

            

 

 

                   

 

    

     

    

                          

            

                                  

 

                   

 

    

     

    

                          

            

                                  

 

 

     

                                   

 

    

      

Другие произведения автора:

Сборник стихотворений "Лицо"