Мальчишкам, из школ
ушедшим  на войну,
посвящаю. Автор.


-Доктор, ну как он?
-Бредит. Журавлей вспоминает. Надежды нет.
-Ну, неужели, ничего нельзя сделать – вы же врач?
-Извините меня, я вам очень сочувствую – тяжело видеть, как уходит из жизни близкий человек – ваш отец, но…Я врач! Я умею лечить болезни. Но здесь я бессилен. Мы еще не научились лечить старость.
                             ***

…Она ходила в поблекшем ситцевом платьице, в сером (а когда-то он был черным) простеньком жакете. Вся светлая – почти белые крупно вьющиеся волосы, голубые глаза и ясное лицо. Она проходила мимо госпитальной ограды, ведя за руку маленькую девочку.

«Неужели дочь?» – думал Сергей и улыбался: ребенок с ребенком.

Девушка разговаривала с больными и много смеялась, словно делилась с ними своим хорошим настроением. Сергей наблюдал за ней со стороны и думал: вот если бы такая влюбилась в него! Он бы тогда счастлив был неимоверно и на своей хромой ноге поковылял бы за ней куда угодно. И если эта вертлявая девочка действительно ее дочь (смешно!), втроем им было бы еще лучше. Думал и ловил себя на мысли: а что ты, калека, можешь сделать для них? И как угольки, прибитые дождем, потухали мечты Сергея.

Они встретились неожиданно за госпитальной оградой. Сергей хотел пройти мимо незаметно и даже отвернулся, но девушка окликнула его:

-Здравствуйте!

Сергей замер и почувствовал, что краснеет. Однако нагнал на себя непринужденность.

-Вы можете позвать Онегина?

По выговору Сергей понял, что она была нерусская, и выговор этот как-то шел ей, делал ее еще милее – так лепет красивого ребенка покоряет взрослого. Но его удивил вопрос девушки, и он спросил:

-Какого Онегина?

-Улыбаясь, в свою очередь удивилась она.

-А вы знаете? Он такой… – и девушка смешно (Сергей не удержался, рассмеялся) стала обрисовывать «Онегина»… – Вот тут совсем не бреет, – она провела пальцем от виска вниз, потом составила ладошки шалашиком и подняла их надо лбом. – Волосы вот так и красные-красные…Одна нога плохая тоже, – она осеклась и порозовела, но улыбалась по-прежнему. – Его все ваши Онегиным зовут.

На секунду Сергей задумался и расхохотался. Оказывается, Онегиным звали одного безногого капитана. Он и в самом деле походил на любимца Пушкина: взбивал волосы коком, носил баки и на лицо нагонял тень тоски и разочарования.

Отсмеявшись, Сергей ответил:

-Он в изоляторе. Вчера дежурный врач упёк его туда.

-Это что – изолятор? – настороженно спросила девушка, и улыбка стала блекнуть на ее лице.

-Ерунда, – поспешил ответить Сергей. – Просто он поздно пришел и попал на глаза врачу. Тот его закатал на губу…Ну, арестовал немного. Сегодня его заставят вымыться, сменить белье – и все.

Девушка уже совсем не улыбалась, глядя в сторону сказала:

Он у нас был…за моей сестрой Эльзой ухаживает…Они жениться хотят…А нашей Эльвире он сахар покупал…Эльвира – это племяшка моя…Свой сахар он каждый день и так дает, но этого девочке мало.

Сергей вспомнил «богатство» недавно умершего соседа по койке: ворох денег, мешочки с махоркой и сахаром, и стыд за жадность соседа пламенем потек по его лицу. Сергей сказал:

-Я сейчас схожу  к нему, Онегину,  – и быстро пошел к госпиталю.

Изолятор (небольшая комнатенка с одной койкой) выходил окном на госпитальный двор. В нижнем маленьком глазке стекла не было, и «заключенные» общались через него с внешним миром – переговаривались с приятелями, принимали сочувствия и даже передачи.

Капитан лежал на кровати. Положив здоровую, наполовину обнаженную ногу в рыжей шерсти на спинку кровати, он курил.

-Товарищ капитан, – позвал Сергей, втиснув в глазок лицо.

Капитан скосил глаза на голос, снисходительно ответил:

-Что-с?

-Вас девушка спрашивает…

-Ах, мой младший брат по солдатской судьбе! – Капитан сел, помял в ладонях крупное, скуластое лицо, взбил кок. – Несчастья свалились на мою забубенную голову, как шальные снаряды: я, видишь, попал в опалу,  и умер мой поставщик сахара.

-У меня есть семь комочков, – не удержался Сергей (так хотелось сделать девушку счастливой). – Я могу отдать…

-Друг мой! – капитан с напускной тоской посмотрел на Сергея и покачал головой. – У меня отсутствует «презренный металл»…Да-с…Жена спуталась, но аттестата не возвращает…На сестре этой очаровательной девчонки я женюсь… Да-с, всё решено…Так вот,  в обмен на сладкий продукт, именуемый сахаром, я предлагаю тебе нож. Сталь фирмы «Золинген», ручка из оленьего рога. Взял у эсэсовского офицера, пристреленного мной в жаркой схватке. Вот так, мой хромоногий друг. Идешь ли ты на такую джентльменскую сделку?

-Не надо, товарищ капитан, ничего не надо! – ответил Сергей и подтвердил свой отказ невольным враньем: -  У меня зуб ноет и сладкое на него действует…Спасу нет!

-Ты благородно лжешь, белокурый юноша, – сказал капитан. – Ты не женат?

Капитан с первых слов разговора расположил к себе Сергея, и он, уже влюбленно глядя на него, добродушного и сильного человека, думал, что его, вероятно, очень любили солдаты. И теперь, как соучастник хорошего дела, он хотел по-дружески угодить капитану, сделать ему добро.

-Не отвечаешь? Значит, не женат. По твоей безоблачной физиономии вижу, что и женщин ты не знаешь, как следует мужчине, – продолжал капитан все тем же торжественно-спокойным голосом. – И это хорошо. Рано познавший радость, рано же и насытится ею. Хочешь, я тебя женю? На этой прелестной девчонке?

-Что вы!..

-Ах, помолчи, застенчивый юноша! – капитан закрыл глаза и переживающе сморщился. – Слушай мои философские речи, потому что закатывая их, я отдыхаю. Семь лет я не снимал солдатского мундира и отвык от таких речей. Только командовал и подчинялся. Какие могут быть речи? Так вот, ты дитя и она – тоже. И вы понравитесь друг другу и будете любить друг друга…Да-с…

-Товарищ капитан!..

-Приказываю молчать! Человек должен женится или не нахлебавшись еще холостяцкой жизни, или до отвала ублажившись ею. В первом случае – потому, что человек привыкает к холостяцкой жизни и семья ему становится просто не нужна, во втором – эта же холостяцкая жизнь является своего рода «жизненной практикой», пройдя которую человек видит свое отдохновение в семье. Вот так-с. Согласен быть моим родственником? Будем иметь русско-эстонские семьи. И эта блондинка и сестра ее – эстонки.

-Эстонки? – вырвалось у Сергея.

-Да-с, самые настоящие. Отец их и муж избранницы моего сердца – коммунисты, погибли, сражаясь с фашистами…Вот так-с. А теперь дуй к той, которая нас ждет! – капитан вынул из кармана кусочек сахара, завернутый в листок бумажки, протянул его Сергею. – Прими сей скромный дар солдатской добродетели.

-Слушаюсь!

Еще не виделось конца госпитальному житью, еще велика была рана, но Сергей подумывал уже о встрече с матерью – решил поднакопить в подарок ей немного сахару. Но из «накопления» этого ничего не получалось: хозяин был сластёной и успокаивал свою совесть придуманным еще, наверное, пещерными людьми изречением: «Все впереди». Но и этот философский домысел был забыт, когда он, грохоча костылями, скакал к своей койке, весь захваченный мыслями о той радости, которую он доставит девушке…Да что эти семь комочков!.. Он бы тонну ей отдал, если бы она была, эта тонна.

-Ох, а как я платить буду? – с испугом выдохнула девушка. Она держала сахар так, словно это была какая-то опасность и она не знала, как предотвратить ее.

-Никаких денег не надо, – великодушно ответил Сергей. – Я не курю, так мне вместо табака дают…Ну, и не съедаю, остается…

Сергей врал: он бросил курить, но табак свой отдавал другим. Теперь он решил дарить его капитану. Но ложь не беспокоила его, наоборот – нравилась. Он чувствовал себя благодетелем!

Девушка назвала свое имя – Инга. Сергей назвал себя.

-А вы гулять пошли? – спросила она.

-За город пойду, там хорошо, – ответил Сергей, сверля костылями землю, думая, что куда интереснее была бы прогулка вдвоем, и вспоминал слова капитана. Может быть, он шутил, но Сергей никак не мог отделаться от мысли о заманчивой близости с той, о которой с полной серьезностью говорил капитан.

-А мне после обеда работать надо, – скучно сообщила девушка. – Мы лес из речки таскаем…

Сергей не понял. Она пояснила:

-Он по воде плывет, а мы его баграми ловим и на берег таскаем…Потом он на лесопилку идет. Вот, смотрите, – девушка сунула сверток с сахаром под мышку и показала Сергею ладони. Маленькие, они по взрослому были грубы, мозоли прижились на них и давно затвердели.

-А я на скрипке играла. – Инга вздохнула и подняла ладони к глазам. – Теперь уже плохо играю, пальцы как у старухи…После войны снова учиться надо.

Сергей смотрел на девушку, и почтение, смешанное с жалостью, цепко овладело им.

-Тяжело, наверное, вам? – сказал Сергей, хотя и понимал, что вопрос глуп.

-Всем тяжело, – ответила Инга и замолчала.

Наступила та минута, когда собеседники ждут друг от друга других, необычных слов, но ни тот, ни другой, не решается сказать их. Инга разглаживала ладонью полу жакета и ковыряла носком старенького тапочка землю. Сергей долбил ее костылем.

-Ну, мне надо идти, – и пошел, опустив голову.

С этого дня Сергей стал ждать. Ему казалось, что он только-только очнулся от того сна, в котором от человека скрывается самое светлое, самое радостное, что есть в жизни. Он был далеко от войны, вокруг него не грохотала и не визжала смерть, каждый день он был сыт и обогрет солнцем и людьми. Правда, он хромал, в прифронтовом госпитале ему укоротили перебитую осколком ногу, но с этим он смирился легко, насмотревшись на других раненых. А он, Сергей, будет просто немного хромать.

Стоя у госпитальной ограды или валяясь на траве в сквере, Сергей видел, как раненые просто заводили знакомства с местными женщинами. И завидовал им, и мечтал, как и он познакомится с девушкой или молодой женщиной и займет достойное место в рядах госпитальных кавалеров. Но только мечтал.

В школе, когда его друзья перебрасывались записками, влюблялись, он гордо стоял в стороне, считая дружбу с девчонками позором. И называл предателями тех, кто скрывался от заранее обговоренной рыбалки и смотрел, наверное, двадцать пятый раз «Чапаева» с Люськой из 10 «А». Так не изведав школьной любви, он укатил на войну. Плакала, провожая его, мать, да покашливал в кулак отец.

Инга пришла дня через два, сразу после обеда, когда больные готовились ложиться в постели. Виновато и радостно улыбнулась ему. Сказала:

-Я все работала, теперь вот небольшой выходной. А вы что делаете?

Сергей сдержал усмешку: он ничего не делал, если не считать хождения на перевязки, да на лечебную гимнастику. Он даже не читал в эти дни и не просиживал за шахматами – выглядывал ее. Однако ответил откровенно:

-Скучал. Надоело! Скорее бы домой.

Инга погрустнела.

-У нас пока и дома нет. Ждем, когда немцев прогонят. Наш край, ох какой красивый! Глядишь на море, и кажется, что ты летишь совсем счастливой за самый горизонт…Еще я любила бегать по берегу босиком, песок так смешно щекочет ноги! Твой край тоже красивый?

Да, только у нас степь, и я очень много ходил по ней с товарищами. Еще у нас есть горы, со снегом и льдом. Вот много там диких яблок, урюка! Прямо под каждой яблоней или урючиной хоть лопатой греби. Мы и зимой туда ходили, на лыжах…Раз высоко поднялись. Друзья мои вниз катиться побоялись, пёхом пошли, а я на лыжах. Вот летел! Ветер из глаз слезу вышибает, и впереди передо мной будто туман. Рукавички снял, палки в голых руках держал, так бурьяном их в кровь исхлестало. – Сергей вспомнив себя восьмиклассником, снова стал им. Продолжал уже озорно, размахивая костылем: – Лечу, вниз слетел, в глазах прояснилось, и вижу: японский бог – арык, самый главный у колхоза. Я налег на правую лыжу, чтобы отвернуть, и – переборщил. Ка-ак трахнусь, в глазах целый пожар, а в ушах всякий звон. Вот как было…А друзья так и протопали сверху донизу.

-Ушиблись? – спросила Инга, перекатывая перед собой камешек носком тапочка.

И Сергей услышал не просто слова, а озабоченность.

-Маленько было, – Сергей нашел себе камешек и начал гонять его костылем. – Мы ведь тогда такие охламоны были! Над некоторыми учителями прямо-таки издевались. Теперь вот кого из учителей встречу, так в глаза стыдно смотреть…

Большое и ясное солнце уже глядело немного сбоку. Где-то под высокой госпитальной крышей переговаривались голуби и неистовствовали в драках воробьи, из недалекого леса, до которого рукой подать, трепетный ветерок доносил запах хвои.

Госпитальная братия, еще подчиненная дисциплине, утихомирилась, чтобы потом снова начать до одури дуться в карты или поджидать своих зазноб, просто бродить по городку, бухая костылями в пружинистые дощатые тротуары, или мучительно разрешать неразрешимую думу: стоит ли ехать домой со страшным ранением или нет?

-Сережа, пойдем за город. Можно тебе? – сказала Инга. – Там так хорошо!

-Пойдем, – напустив на себя вид охотного согласия, ответил Сергей и незаметно оглядел себя.

«Черт возьми, на кальсонах хотя бы пуговицы были. Но вместо них – тесемки…»

Прямо с окраины начиналась рожь. И казалось, темная полоска леса впереди не останавливала ее, а будто невидимо пропускала сквозь себя.

-Хлеба сколько! – с радостным изумлением вырвалось у Сергея.

После фронтовых полей, ископанных, издолбленных металлом, эта высокая густая нива явилась ему той красотой жизни, которую он, наверное, и не понял бы, не будь войны. У себя на родине, в степном Казахстане, он видел, конечно хлеба, но смотрел на них как на нечто обычное, как на небо, то нестерпимо жгучее, то громыхающее хмурыми, тяжелыми от влаги тучами.

-Рожь, – сказала Инга. – Кто живет здесь, говорят, что рожь любит эти края.

-А где я живу, там больше пшеница да ячмень.

Они шли по узкой дорожке, зарастающей вездесущими одуванчиками, подорожником и сурепкой. Вероятно, мало кто ходил по ней, и совсем никто не ездил.

Сергей шел впереди, и с каждым новым десятком метров у него все упорнее становилась мысль, что прогулка, задуманная Ингой, обязывает его на тот поступок, который должен совершить настоящий мужчина.

Они подошли к небольшой полянке сбочь дороги: лужком оказалась часть болотца, заросшего яркой зеленью.

-Тут много таких болот, – сказала Инга, одернула платье и села. – Журавли прилетают сюда. Ты видел журавлей?

-Нет, – ответил Сергей, но уже сухо: недавняя мысль завладела им, выветрив ту непринужденность, при которой всегда все хорошо и слова не надо придумывать.

-Хорошие птицы – журавли, – продолжила Инга, помахивая перед собой стебельком ржи с длинными и прямыми листьями. – Они даже танцуют, я видела.

Сергей весь кипел от стыда, желания и нерешительности. Потом, не глядя, взял ее руку и потянул к себе. Девушка сперва подалась к нему, а потом пересела так, чтобы они касались друг друга.

Инга съежилась, ушла в себя, и лицо ее загорелось. Рука обмякла. С ней с рукой, Сергей не знал, что делать, – держал на коленях и поглаживал.

Журавлиный крик сперва, кажется, одинокий, показался обоим неприятным скрипом. Но вслед за вожаком прокричала-прокурлыкала вся стая. Инга привстала и сжала плечо Сергея, немо приказывая ему молчать и не шевелиться. Журавли кружились совсем рядом – их тягучие, немного грустные голоса, то приближались, то удалялись. Сергею хотелось подняться и взглянуть на этих известных ему только по сказкам да песням птиц. Он снова стал мальчишкой, которого тянуло в степь отыскивать в ее скупой видимости богатую красоту – ведь всего каких-то пять лет удалили его от детства, но еще не затмили его.

-Встань и смотри тихо! – шепотом приказала Инга. Она помогла Сергею подняться и обняла его за плечи, чтобы он увереннее держался на костылях. Он снова вспомнил, о чем думал минуту назад, и на этот раз все показалось ему еще более доступным, однако теперь были рядом журавли…На небольшой возвышенности, невидимой во ржи, они курлыча, взмахивая широкими сильными крыльями и смешно подпрыгивая на длинных ногах, строились в круг. Но строились не как солдаты, плечом к плечу, а свободно, так, чтобы можно было взмахнуть крыльями, не задевая соседа.

Переминаясь с ноги на ногу, они помолчали, потом, словно по взмаху палочки невидимого дирижера, закричали, замахали крыльями и запрыгали дружно и согласованно. И вот в круг, вызывающе лихо изогнув шею и грудь, шевеля опущенными до земли крыльями, молодецки выскочил один журавль и пошел, пошел по кругу…

Сергей не выдержал, прыснул в кулак: он вспомнил отца. Подвыпив, он, если даже был в едином числе, вдруг дико гикал, разбрасывая руки в стороны, и устремив сивую бородку ввысь, начинал кругом выхаживать и топотать тощими ногами в разбитых сапогах.

К танцору присоединился еще один журавль. И началось прямо-таки целое соревнование…Так, сменяя друг друга, приседая, подскакивая и плавно взмахивая крыльями, в курлыкающем кругу побывали все танцоры. Потом,  словно по взмаху того же таинственного дирижера, враз утихомирились и принялись за туалет.

-Красиво, а? – спросила Инга, не убирая дружеской руки с плеч Сергея. – Так ведь и люди не станцуют!

-Даже не верится, что так бывает, – признался Сергей, прилипнув всем вниманием к великолепным птицам. – Прямо-таки целая сказка!

Журавли почистили перья своими длинными клювами, а затем, пружинисто подпрыгивая в коротких пробежках, спокойно оторвались от земли и, выстраиваясь в косяк, потянулись одним им ведомой дорогой.

-Улетели, – тихо сказала Инга и вздохнула. – Хорошо бы улететь за ними. Там, куда летят они, может, жить лучше.

-Кто знает! – сказал Сергей и тоже вздохнул и, вспомнив отцовскую присказку, веско добавил: – Хорошо там, где нас нет…

-Но нас нет на войне, – заметила Инга с прежней тихой грустью в голосе. – Разве лучше там?

Сергей ничего не ответил, сперва сел, а потом лег на спину, сунув под голову сцепленные руки. Притихшая было мысль о том стыдном и желанном снова, как угар, закружила голову. Он даже глаза прикрыл и прикусил губу.

-Ты устал? – участливо спросила Инга, присела, наклонилась и прижалась головой к его виску.

Сергей только почувствовал запах ее волос, сухой, напитанный солнцем, – так пахнет свежая, еще не тронутая дождем солома. И, пересиливая стыд и нежелание совершить подлость, в каком-то дико-ожесточенном смятении прижал девушку к земле и подмял под себя. И откатился в сторону, отброшенный ею.

-И ты свинья, как все! – Инга вскинула руки к лицу, уткнулась в них и заплакала. – Почему так, почему вы как скотина? Хотите получить свое, а потом уехать, забыть…О, как нехорошо, как нехорошо!.. Я думала ты другой, не подлец…

Сергей стоял спиной к девушке и готов был сам расплакаться.

-Ты уж прости…я, конечно, свинья, – и пошел быстро, далеко выбрасывая костыли.

Инга почти бежала за ним. Слезы исчезли из ее глаз, как капли влаги под лучами пустынного солнца. И лицо лучилось радостью – она простила ему, простила все, потому что поверила ему.

-Ты упадешь, Сережа, – говорила она, часто шагая рядом. – Не беги так.

Сергей молчал, не сбавляя широкого шага деревянной подмоги.

Он не пошел на ужин, лежал на койке неподвижно и видел, как Инга ходила и ходила мимо госпитальной ограды, комкая в руках маленький, выкроенный из белой тряпицы платочек.

В одиннадцать вечера им, не нужным больше войне, объявили об эвакуации в глубокий тыл. И покатил он, Сергей, из лесного городка, что пониже Тихвина, аж в самую Читу.

Он никогда больше не увидит Ингу.

                                 ***

Журавли, отрывисто переговариваясь, толпились на берегу, встряхивались, взмахивали крылами, словно пробуя их готовность к новому большому пути. Он вошел в их круг и тоже взмахнул крыльями. Резко и протяжно прокричал вожак, и стая взлетела. Набирая высоту, Сергей поднимался в высокое небо, которое становилось все более и более ослепительным…