Мужики и бабы

Бабью дурь я не отдам

Ах, какая я хорошая была:
на работе, в поле, дома — всё сама!
Настирала, наготовила и в гроб,
лежу тихо, жду: ну кто же заревёт?

Муж пришёл, нажрался, пошёл спать,
дети и искать не стали мать.
Полежала, встала с гроба, побрела:
зайду в лес и сгину навсегда!

Кинутся меня искать, ан нет?
Любят меня, бабу, или нет?
(Баба дура, баба дура, не дури!)
Я иду, а по лицу бьют камыши.

Улеглась я в камышах. Нет, не проснусь.
А уснуть мне не дают мошка и гнусь.
Плюнула, топиться я пошла.
(Баба дура!) Баба дура? Баба зла!

У болота села и сижу,
я не дурочка, топиться не хочу.
Осерчавшая на мужа, на детей,
поплелась я к дому поскорей.

— Почему ж не кинулись искать?
«Хватит, мама, шляться, иди спать.»

Я к плите, беру сковороду.
Ой, кого забью, того забью: 
«Ая-яй, ая-яй,
провожай и встречай
мать родную у ворот!
(Видно, сковородка ум даёт!) 
Как умру, не кинетесь меня!
Мать у вас плохая, значит, да?»

Свистит сковорода по всем дворам...
Не просите, бабью дурь я не отдам!

С днём Валентина

— С днём святого Валентина,
Валентина! «С Валентином!»
— Ты свиней не покормила?
«Покормила, покормила.»
— А корову подоила?
«Подоила, подоила.»
— И кролей пересчитала?
«Наши все, чужих не крала.»
— Завтрак будет, Валентина?

«Будет завтрак тебе, милый,
поварёшкой по башке!
За что горе тако мне?
Пошёл вон, дурак плешивый,
старый, толстый и ленивый,
пьющий, врущий и курящий,
а ещё кобель гулящий!
Иди зерна насыпь курям
и пройдись-ка по дворам,
мужики колют дрова,
лишь одна я у тебя:
сама — топор, сама в полень.
Хоть ложи голову на пень!»

Барыня-сударыня

Барыня-сударыня на войну ходила,
барыня-сударыня врагов дубиной била:
намахалась, наоралась, устала,
а как села отдохнуть, так не встала.

Опечалилась, пригорюнилась.
Едут танки на неё, на них плюнула,
да так плюнула, что взорвались!
Мы танкистов искали. Не встречались?

Так зачем же их искать, они пристроены:
в поле пашут, боронят наши воины!

А барыня-сударыня в стороночке
насмехается стоит и нисколечки
о войне той злой не жалеет:
ждёт когда «на нас конём»,
так рожь посеем!

Кума куму не дала

Как куму кума не дала пирога,
не дала пирога, пожадничала,
пожадничала, повредничала,
открутилась, отвертелась, привередничала.

«Не крутись, кума, не ломайся,
а иди в кровать, раздевайся.
Разговаривать после будем,
где нагайка висит, не забудем!»

Разговоры, разговоры, разговоры спорятся:
— Что-то мне, куманёк, нездоровится,
нездоровится, голова болит,
голова болит и в коленочке свербит! —
отказала кума
куму, вроде, навсегда.

А нагайка висит, нагайке чешется,
соскочила с гвоздя и плещется:
по душе гуляет, по бабьей.

«А теперь в постель и оладьей!»
— В постель так в постель, не спорю,
а оладьей сейчас сготовлю!

Вот так куму кума не отказала,
а с постели как встала, выпекала
оладушки золотистые,
поджаристые да ребристые,
вкусные: — На здоровьице! 
Пусть нагайка на стене успокоится.

История любви, а то ли нелюбви

Рассказываю всё как было:
родилась я, значит, училась,
не пила, никому не давала,
по тёмным дворам не гуляла,
любила папу и маму,
бабу Нюру, курицу, Ваню.

Вот с Ваней беда и вышла.
Чужой он был, то есть пришлый,
его во дворе невзлюбили:
не звали на праздники, били.

Я его пожалела,
накормила, помыла, одела
и на себе женила.

Так и жили от мыла до мыла:
работа, баня и дети,
а за детями не углядети!

Потом Ваню сильно побили
(в селе его не любили).
На моих руках он и помер.
Собрала я детей и в город — 
не простила селянам обиды.

Теперь меня дома не видно:
я пью, гуляю, танцую,
по кабакам пирую
и Ваню своего поминаю.
За что убили? Не знаю.

А дети со школы в заводы,
нет мне больше заботы! 
Сорок лет — совсем молодая,
весёлая, озорная,
в зубах, как всегда, беломора.

Вот так бегала я от позора
к позору совсем плохому —
нетрезвому, холостому.

Ты записывай, всё так и было:
мать меня не простила,
отец в свинарнике умер;
а как ветер на курицу дунул,
так и баба Нюра помёрла.

Собралась я, в деревню попёрла.
Приехала, села: — Дома!
Завели мы с мамкой корову
и ещё долго жили:
много ели, водку не пили.

Нас на праздники звали,
но мы лишь руками махали:
— Вы уж так как-нибудь веселитесь,
сами с собой деритесь!

А мы на лавочку и за семечки,
две не пожившие девочки,
две молодящиеся старушки —
бездушные душечки душки.

Как я бегала от счастья до счастья

Напрямую ни от кого не зависело счастье.
Был бы суд-пересуд, а «участие»
у завистников быстро найдётся.
Кто в моём случае разберётся?

Всё хорошо у нас было:
дом, корова, свинья, кобыла,
и прозвище наше Силантьевы.
Фамилия? Да ладно вам!

Не обижал меня муж то,
жили мы дружно,
но не было у нас деток,
и мой Михалко забегал.

А бегал он по незамужним,
то бишь, дитё ему нужно.
Забрюхатили сразу трое.
Теперь суд. Как понять такое?

На суде все ручищами машут!
Тятьки вилы на Мишку тащат:
«Порешаем (кричат) на месте!» —
каждый дочь свою тянет в невесты.

Надумала я утопиться
иль самогоном залиться,
но плюнула, ждать решила — что будет,
с меня уже не убудет. 
Вот такая история приключилась.
Недолго мы разводились.

У Михайло новая была свадьба,
алиментов на две усадьбы,
и пересудов лет эдак на тридцать:
позор скороспелым девицам!

А в деревне осталась я виноватой:
от того, что не ходила брюхатой.
И мне пришлось съехать,
в другое село уехать
под названием «строительство БАМа».

Там я была желанна.
Записалась я в коммунисты
и с листа нового чисто
жизнь свою начинаю.

Знаю, счастье где-нибудь повстречаю,
ведь оно ни от кого не зависит,
счастье с белого облачка виснет:
хватай, молода покуда!

А молва, суды, пересуды,
где бы ты ни была, догонят:
«Разведёнка, прям тут иль в вагоне?»

Как мы тётку Нюру крестили

А было всё так: на крещение
принимали мы омовение:
тётку Нюру
с толстющей фигурой
посадили на лёд,
а она ни назад, ни вперёд. 
— Прыгай, Нюра!
Та: «Не могу, ведь, фигура
застряла в сугробе!»

— Эта дура всю прорубь угробит,
её надо в баню,
хорошенько попарить,
чтобы сбросила сто кило,
вот тогда и на дно!

В баню Нюра, вроде бы, хочет,
сидит в сугробе, хохочет. 
— Тащите её в помывочную,
пока волны нет приливочной
в нашей воде-океане!

«Волны в проруби не бывает,
там раки и щуки
от разной-всяческой скуки», —
Нюрка вдруг испугалась,
с сугроба быстро поднялась.

А наши местны мужики
(тоже ведь не дураки)
как её в прорубь закинут! 
Христа помянут и выпьют
литра три самогона:
— И что я такой влюблённый
в морозы крутые крещенские?
— Да. Только бабы пошли дюже мелкие!

Я разочарована в любови деревенской

Интересные мужчины —
те, которые в кручине
не бывали никогда.
Я б за ними так пошла:
голая, раздетая,
колхозными заветами
вся, как кукла, скована.

Я разочарована
в любови деревенской.
Танец хочу венский
сплясать с поэтом злобным.

Хлопай, душа, хлопай
голодна пока что.
Хочу чтоб принц бумажный
писал мне… Не напишешь?
Слышишь ты, не слышишь?

Тётя Зоя и валенки

Тётя Зоя
ни с кем не спорит,
она сидит на завалинке,
латает зачем-то валенки,
но от латок её нет прока:
от первого снегу потёкла
её прошлогодняя латка.
Ну и ладно.

А на улице вечер,
и полон скворечник
скворцами,
там деточки с мамой.
И лето!
Жаль, Зоя, ты не раздета.

Забрось свои валенки за забор,
может, припрётся Егор
на дармовщину:
спрячет свою личину,
дитя «надует».

«А оно нам надо?» — задует
тётя Зоя сальную свечку,
проверит свои колечки.

И спать в одиночку завалится.
«Пущай хоть хата развалится!» —
ей Егора чужого не надо,
ему и его жинка рада.

* * *
А мы тоже слезем с завалинки,
подберём эти старые валенки
и пойдём по-взрослому целоваться.
Не век же нам женихаться?

О том, как дети бабам надоели

Дети бабам надоели:
пить хотели, спать. Поели
и давай опять орать. 
Так орут, что не унять!

«Что же делать, как же быть,
как о детях нам забыть?»

И придумали чудилку,
саму страшную страшилку:
не рожать детей и вовсе,
а родив, так сразу бросить!

И пошло-поехало:
сто грехов нагрехали
и ещё немножко,
видала даже кошка!

Но недолго такое было,
Клавка с дедом согрешила,
родила — не отдаёт!

Собрались бабы на сход:
«Что делать с Клавкой,
ножом её или булавкой?»
Решили просто забить топором.

А Клавка прёт напролом,
забралась на сцену
и орёт: «Где смену 
брать вы будете?
Сдохнете или скурвитесь!»

Говорила Клавка час,
а может, два. И сглаз
уходил потихоньку:
трезвели бабы, легонько
дитя того шлёпали.

И нравилось им! Ой, хлопали
глазищами непонятными:
«Что за порча такая отвратная
на наши головы навалилась?»

Вот бабы очухались и влюбились
в самого распоследнего старика!
Он еле живой. А я
к своему муженьку приеду уж скоро:
«Ну здравствуй,
самый милый на всей планетище, Вова!»

Бабы и тоска вселенская

Жили-были бабы. Так себе жили,
ни хорошо и ни плохо:
никого никогда не любили —
всё меньше мороки!

И в чёрную глядя вселенную,
ни о прошлом не плакали, ни о настоящем,
а думали: «Мы наверное,
кинутые или пропащие.»

А звёзды такие печальные,
ни в конце пути, ни в начале
«друзей баб» никогда не видели:
девок бросили те или обидели?

Бабы ж играли в игрушки,
перекладывали подушки
с пустого места на место.

«Чудесное слово Невеста!» —
вздыхали бабы и плакали,
да жизнь отмеряли знаками
на своём нелёгком пути:
надо идти, идти и идти...

Шли бабы долго,
прошли Енисей и Волгу,
вошли в Карибское море:
«Нет нам счастья, утонем!»

Тонули они тоже долго
(растолстели бабы), без толку
свои пышные бёдра топили,
лишь веру в погибель убили. 
Уселись на берегу, ждут:
когда «друзья баб» приплывут?

Но лишь глупо бакланы кричали,
да сирены на баб ворчали:
«Не ждите друзей, они с нами,
мы их к себе забрали
(эх, давно это было)
Ивана, Степана, Василя...»

И список имён наполнил
огромное море. «Помним
(шептали бабы) Ивана,
Степана, Емелю, Полкана...
Помним, а ну отдайте,
немедля мужчин верстайте!»

И кинулись на сирен своим весом
(каждая сто кило), и бесы
покинули синее море:
сдохли сирены. Вскоре
на сушу вышли Иваны,
Степаны, Емели, Полканы...

И толстым бабам сказали: «Невесты,
даже вес ваш нам интересен!»

А ко мне подошёл мой Вова:
«Ну здравствуй, моя корова,
поправилась ты без меня,
пойдём вес сгонять!» Ну и я
побежала за ним, як тёлка.

Вдруг песня вселенская смолкла,
печальная такая песня.

«Мы новую сочиним, чудесней!» —
«друзья баб» хором сказали
и звёздами закидали
весело пляшущих женщин.
Это счастье, ни больше, ни меньше!

Помирай хоть так

Как ты жил дурак, помирай хоть так!
Помирай хоть так: да ни так, ни сяк.

Ты такой-сякой был у маменьки,
ты такой-рассякой был у тятеньки,
у любимой жены слыл не ласковым.

Сам не ласковый, не обласканный,
пожил — что не жил,
попел, поседел
и пошёл пешочком на выселки:
ни друзей не видать, ни Марысеньки!

А есть сын у тебя,
что ругает отца,
всё ругает тебя да плачется:
— И куда ж ты, отец? Да хватит уж!

Вот царю народ да всё смотрит в рот,
а твой народ за тобой не прёт,
не прёт народ, ему не хочется,
даже пристав и тот обхохочется!

А звёзды с неба заплакали:
«Почему ты, мужик, не алкаешь,
не молишься, не просишь милости,
иль на бел свет у тебя нет видимости?»

Поморгали звёзды, померкли.
Ты протёр глаза, а на вертеле
болтается Россия-мать.
Потянул рукой. Ан, не достать!
И пошёл пешком до своих выселок,
гол как сокол:— Авось не выселят!

* * *
А душа его на том же вертеле:
«Пропадай родня!» Вот вы не верите,
а он жил, как дурак,
да пропал за так.
И горит в огне — нет спасения!
Человечеству не даст прощения.

Чай и разговоры

Чаи гонять — не хворост вязать.
А где его взять?
У нас лишь сосны и ели.
Не, за хворостом мы ходить не хотели.

Мы чай пили и
разговоры говорили,
о кустах да о грядках:
всё ль на огороде в порядке?

А ещё шушукались о голубике,
малине, морошке, чернике.
Много трепались о лесе:
чертях, водяных и бесах.

И самое главное, леший:
завалит, если ты пеший;
а ежели на кобыле,
проедешь — она ему мила!
На коне ж далеко не пустит,
его вкруговую пустит:
загоняет, изморит.
Слышь, что народ говорит?

А народ всегда прав,
ведь у него нет прав!
Видишь, у нас одни ёлки
и иголки, иголки, иголки.
Мы в сибири народ колючий,
потому что мороз у нас злючий.

Поэтому царь до нас не доедет.
А если доедет, то встретит
нашего лешего — деда Егора,
с ума давненько сошёл он:
топорик где-то нашёл
и по тайге всё бродит,
царя зовёт. Тот не приходит.

Мужики от сохи до сохи

От сохи до сохи
мужики, мужики,
мужики, мужики, мужичишки:
малёнки, мальчонки, мальчишки —
крепыши, худыши и пышки,
падающие у борозды,
не вернувшиеся с войны.

Мужику любого роста
в свой дом войти непросто:
огреют иль обогреют,
накормят или побреют?

А если дом пуст,
то зубов слышен хруст
и запах конины
в спину:
«Нет, подруга, тебе сюда не положено,
хоть ты и неплохо сложена,
но меня б устроила баба
да кучу деток мне надо!»

Мужикам, мужикам, мужичонкам
нужны пацаны, девчонки
для продолжения рода,
да щит и меч от уродов!

А ещё мужику нужно поле,
только в поле мужицкая воля,
только в поле мужицкое счастье.
«Но, пошла...»
Беды, чёрт возьми, здрасьте!

Начинаю жить


Начинаю жить заново под именем бога:
«Ах ты, царская недотрога,
тебя даже я не трогал,
а жизнь за тебя отдал
сахалинский девятый вал!»

Я устало пожму плечами,
почему-то хочется к маме
и в сырую могилку к отцу:
— Я ведь скоро умру?

«Скоро, дочечка, скоро!» —
успокоит бог, словно
сам собрался на небеса.
Я оделась, гулять пошла.

А на улице кружит вьюга:
«Раздевайся, ложись, подруга,
на мягкий, пушистый снежок!»

— Врёшь, не вышел мой срок! —
снег стряхнула и в дом иду,
дома тепло в пургу.

А кот-баюн обогреет:
«Открывай свою книжку скорее
да листай, читай и пиши!»

— Тихо, киска, я сплю, не дыши,
не урчи с таким грохотом в ухо.
Хорошо. Уютно. Проруха!

Мать плохая

Твори добро и кидай его в воду:
будут в воде бутерброды,
будут в воде апельсины
и сумасшедшие арлекины
захохочут — не будет мочи!

Радостные гуляют дочи
по воде и маму ругают:
мама такая, мама сякая,
мама у них плохая!

А в чём провинилась мама?
«Да что-то не так сказала,
как-то не так повернулась,
не по-правильному оглянулась,
залезла в наши тетрадки,
пересчитала оценки, закладки
в книжках перемешала.
В общем, мама плохая!»

* * *
Твори добро и кидай его в воду.
Жуй с колбасой бутерброды
да ругай свою мать,
тебе есть что терять:
сладких кило апельсинов,
бешеных арлекинов
и подружек целую кучу.

Нет, я вас не замучаю,
мои милые дочки.
Поставлю на ноги прочно
и отойду в сторонку.
Желаю вам по ребёнку,
а будут деньги — по двое.

И не надо вам моей доли.
Лишь одно пожелаю:
творите добро и кидайте
его вот так запросто в воду.

Будут в воде бутерброды,
будут в воде мандарины,
и внуки (для мамы Инны)
радостно захохочут —
о бабушку зубы поточат!

Я и длинная повесть

Написала б я длинную повесть
«Мой муж — идиот», но совесть
будет, наверное, мучить,
ведь жить с идиотом скучно,
он мне не скажет: «Инна,
сбегай сегодня за пивом!»

И тело не приласкает.
Он идиот. Чёрт знает,
что это у нас такое!
Но он молчит. Вот снова
падает зеркало в ванной.
Устала я быть незваной
в своём собственном доме.

Я очень хотела к Вове!
Но Вова боится тоже
стать на дебила похожим,
если со мной сойдётся.
Что же мне делать, боже?

Жила я у маменьки

Ой, жила бы я у маменьки
до самой своей смертушки,
и игрались мои детушки
до смертушки моей матушки 
на руках у бабушки,
ели её оладушки.

Как жила бы я у маменьки
и летом, и зимой,
а если б снегом закидало наш дом,
то мы б хоронились в нём
от вражинов лютых,
от дедов согнутых
да от разных дураков!

Я б спала даже без снов,
если б с маменькой жила.
Где ты, мама? Умерла.

Другие произведения автора:

Улица Бед

Дети - большие помогайки

Маша в хрущёвскую оттепель