СЛОВО О НАСТАВНИКЕ

24 ноября 2016 — Сергей Каратов

ЕВГЕНИЙ  ДОЛМАТОВСКИЙ  В  БЕРЛИНЕ 1945 г.

Сергей Каратов, поэт, выпускник Литературного института 1977 года

Евгений Аронович Долматовский принял меня в свой поэтический семинар без лишних слов и проволочек. После того, как я перевелся с заочного отделения на очное и приехал в Москву на второй курс, я встретился с будущим руководителем семинара во дворе Литературного института и попросился в его студию. Статный, плотного телосложения, одетый в черную кожаную куртку, с белой шевелюрой, развевающейся на ветру, с пытливым взглядом, с улыбкой, затаенной в уголках губ, он сразу произвел на меня впечатление человека отзывчивого. Что и подтвердилось при первой же встрече, а точнее с первого же положительного ответа. У нас с ним было нечто общее: оказывается, и он и я по первому диплому были учителями. Кроме того, позднее совпали и дипломы Литературного института. Только у него за плечами были 6 лет войны, включая Финскую кампанию, и множество наград. На день победы он приходил в Литературный институт, и мы все с интересом рассматривали весь его «иконостас». Мэтр охотно объяснял, где и за какие подвиги он получил тот или иной орден. Украшали его грудь и зарубежные награды.

Мне не раз доводилось бывать у него в доме. Там был настоящий музей, состоящий из подарков и сувениров, которые он привозил со всех концов Земного шара. Один нос от рыбы-пилы чего стоит! У него на полке стояли дуга и хомут, связанные кожаными ремнями. А в эту упряжь он вставил свой портрет. Когда я спросил учителя, что означает эта аллегория, то он засмеялся и не без горечи произнес:

-  Вся моя жизнь прошла в хомуте…

На нашем семинаре сошлись люди из разных краев и даже стран. Экзотическими людьми казались иностранцы: Педро Корреа приехал к нам из Панамы, где он уже начал учиться в университете, где он успел выпустить две тоненьких книжки стихов. Этому симпатичному юноше мы  завидовали белой завистью, а он никак не мог понять – чему было завидовать? Дело в том, что на Западе выход поэтической книжки почти ничего не значил. Во всяком случае, по сравнению с книжкой у нас. Это, считай, событие на всю страну! Не знаю, было ли событием в литературе появление моей первой книжки, ставшей дипломной работой, но некоторые студенты мои стихи из этого сборника заучивали наизусть. Были и отзывы в прессе, в частности, в журнале «Урал». Теперь выход книжки и у нас – дело сугубо личное, мало кого волнующее. Так вот, вечно путешествующий руководитель нашего семинара Евгений Аронович побывал в Панаме, познакомился с молодым поэтом и привез его учиться в нашу страну, в наш институт, на наш семинар. Сложный путь проделал еще один поэт – Фикре Толоса из Эфиопии. Начал он учебу в США, в Колумбийском Университете. Но как  только был свергнут король Эфиопии, и в стране поменялся политический вектор, Фикре был вынужден доучиваться в Советском Союзе. Так этот веселый и талантливый парень оказался на нашем семинаре. Мы дружили с ним и даже переводили его стихи с амхарского. И поэта Андрея Андреева из Болгарии мы обожали за его неповторимую улыбку и за широту души. Однажды мы почти половиной курса отправились на электричке за город, чтобы побродить по осенним перелескам, подышать свежим воздухом и набраться впечатлений. Понятное дело, что выбрались на весь выходной день. С нами были девушки-полячки, но не иностранки, а свои, из Львова, и болгарский поэт Андрей Андреев. Я сказал, что у нас есть консервы  «завтрак туриста», а для иностранца Андреева эти консервы будут называться «завтрак интуриста». В общем, вино и закуска у нас были с собой, а вот стакана не взяли ни одного. И тут на выручку пришла изобретательность Андрея Андреева. Он вырезал из болгарского перца все внутренности и получился замечательный стакан. Причем, можно было не только пить из него, но им же и закусывать… Наделали сразу штук пятнадцать, чтобы на всех хватило.

Один раз обсуждали стихи Саши Руденко. Одно было про охоту на кабана, которую Саша запомнил и описал после посещения Дагестана, куда его и Колю Никишина пригласил наш семинарист, табасаранский поэт Шамиль Казиев. Тогда у меня зародилась шутка, что Саше Руденко не хватило только противотанковой гранаты, на случай, если он промажет в кабана…

При обсуждении стихов Гены Иванова поэтесса Нина Краснова отметила, что у Гены произошел перелом в творчестве. Узбекский поэт Сабит Мадалиев встал и возразил Нине:

-  Я что-то не заметил никакого перелома.

Тогда я поддержал Краснову:

-  Сабит, это был закрытый перелом…

    Долматовский по-отечески любил всех нас, невзирая ни на цвет кожи, ни на социальное происхождение, ни на степень одаренности. Он со всеми нами умел говорить и находить общий язык. Он никого не выделял и, тем более, не задвигал. Это было мудро, потому что он к середине семидесятых имел огромный педагогический опыт: его первыми выпускниками были поэты, недавно вернувшиеся с войны: Александр Межиров, Владимир Соколов, Константин Ваншенкин, Евгений Винокуров… Около него произросла за годы его работы в альма-матер огромная плеяда поэтов. Он всем давал шанс закончить институт, за исключением тех, кто по собственной глупости съезжал с катушек. Понятное дело, что все выпускники никогда не могли сделаться яркими поэтами, писателями. Зато хлебная работа в журнале, в издательстве или в газете уж точно будет обеспечена. Тоже немало.

Конечно, для себя он умел выделить кого-то из учеников и тайно отслеживать его дальнейший творческий путь. Одну из своих книг «Надежды и тревоги» он подписал мне так: «Моему ученику Сереже Каратову с надеждой и без особых тревог».

При всех переменах, происходящих в стране, литература сразу становилась мишенью для атак со стороны всевозможных хулителей. Так еще задолго до моего поступления, при хрущевской оттепели, Литинститут на некоторое время лишился дневного отделения. Уцелело только заочное. В ту пору и Долматовскому довелось пережить не лучшие времена. Все, кто отличился при Сталине, оказались в незаслуженном забвении или даже подверглись остракизму. Вся накопившаяся неприязнь у людей, обиженных при той эпохе, невольно экстраполировалась и на людей, отмеченных властью за героический труд, за победу над врагами, за талантливые песни, романы, фильмы.  Вторично это произошло с учителем в годы, когда разваливался Советский Союз. Этот удар оказался посильнее первого. Собственно говоря, этот удар и унес Долматовского. В ту пору кто-то написал стихи про старого солдата, который умер раньше, чем распался СССР, то есть,  в счастливом неведении. Евгений Аронович, к сожалению, застал эти перемены. Его жена Мирослава Ивановна после кончины поэта стала собирать воспоминания о нем у всех, кто знал, любил и ценил его как человека и учителя. Тогда я написал и отдал эти материалы составительнице. Но Мирославы Ивановны  вскоре не стало, а собранные ею материалы куда-то запропастились.

 На семинаре никогда не было скучно. Обсуждения проходили бурно, и если все выступления были излишне острыми и обидными для обсуждаемого, то на помощь ему всегда приходил сам Долматовский. Он находил у обсуждаемого автора стихи, которые при внимательном прочтении оказывались не такими уж плохими. Он умел поддержать человека и не дать ему впасть в уныние. Мы знали примеры, когда люди бросались из окон общежития, разочаровавшись в своих возможностях.

Один семинар был особенно памятным для меня. Обсуждать должны были мои стихи. А вернувшийся из очередной заграничной поездки наш руководитель семинара пришел на занятие не один: он пригласил к себе гостей из Западного Берлина. Ими оказались пастор со своей женой. Семейная чета пришла с переводчицей. Одновременно пришли приглашенные из  Германской демократической республики студенты Берлинского Литературного института. По линии взаимообмена. Восточные немцы тоже открыли у себя творческий вуз, подобный нашему.

Восточных немцев было человек семь, и к каждому из них тоже приставили переводчиков, преимущественно из числа наших преподавателей. Плюс наши семинаристы. Словом, получилась полная аудитория народу. В этой обстановке и началось моё обсуждение. Выступили два оппонента, заранее прочитавших мою подборку, а после них начались дебаты. Наши, как водится, ругают меня (тогда все друг друга ругали – как же без этого!). Немецкие студенты – напротив, показывают мне, что стихи мои им пришлись по душе.

Немецкий пастор, убеленный сединой, задал вопрос: «Почему Каратов не читал стихи идеологической направленности, а только лирику?»

Сам я стал говорить, что вообще не писал стихи с политической окраской.  Тогда, чтобы я не наговорил лишнего, в разговор вмешался Долматовский. Он объяснил западному немцу, что у нас страна победившего социализма, и мы можем теперь позволить себе писать чистую лирику. Восточные немцы после семинара попросили мои тексты и позднее перевели несколько стихотворений на немецкий язык. В частности, немцам понравилось вот это:

                                            * * *

Еще ты веришь в чудеса

и строишь храмы высоченные.

Приподнимаются леса,

вбирая отсветы вечерние.

Припоминают  ли с тоской

медведи

             запахи медвяные?

Стремятся души на покой

в свои деревни деревянные.

Мечтатель,

                   выйдь на сенокос,

еще не все цветы там высохли,

и налови в лугах стрекоз,

и храмы крылышками выстекли.

Сейчас принято о прошлом нашей страны говорить только что-то негативное, зачастую не соответствующее действительности. Но сегодняшнее возрождающееся холопство на всех уровнях - не лучшее достижение демократических новаций. В ту пору хоть и душила нас идеология, но, тем не менее, каждый сознавал себя личностью и мог найти справедливость на любом уровне власти. Да, можно было годами ждать выхода книги, можно было с большим трудом пробиваться на страницы толстого столичного журнала. Но все-таки пробиться. Тогда надо было скрывать своё недовольство партийной идеологией, а теперь надо скрывать недовольство грабительской приватизацией, развалом страны, унижением народа. Словом, если хочешь вписаться «в формат», публиковаться, получать премии и прочие блага, ты должен закрыть глаза на многое, что представляет негатив сегодняшнего времени.

Когда я после окончания института позвонил Евгению Ароновичу и посетовал на то, что не могу устроиться на работу в Москве,  то он мне помог с этим. В жизни мне довелось сталкиваться со многими людьми, но самыми отзывчивыми изо всех были те, кто прошел через горнило войны.

Долматовский послал меня к своему фронтовому другу, с которым он не расстался и в мирные дни. Это был генерал Василий Иванович Котов, который после ухода на пенсию возглавил одно строительное управление. Котов дал мне задание создать при общежитиях строителей литературное объединение. И я создал такой коллектив. Опыт общения с Долматовским помог мне в этой работе. За что мне строители пришли на выручку с получением жилплощади. Это была огромная поддержка в ту пору, куда более значительная для меня, чем публикации в журнале или вступление в Союз писателей. В годы учебы, как я уже говорил, Евгений Аронович не выделял никого из нас, не проталкивал наши стихи, но свой главный козырь придерживал до поры до времени. Через эту помощь он выразил свое истинное отношение ко мне как к творческой личности. Я ему за это бесконечно благодарен.

Как поэт он утвердился в сознании читателей и слушателей благодаря своим текстам песен. Они стали классикой еще до моего рождения. Почетно было учиться у человека, песни которого знали миллионы людей и у нас, и за рубежом.

Однажды мы сидели и беседовали с ним у него дома. Жена Мирослава Ивановна работала в библиотеке и еще не вернулась со службы. И тут раздается телефонный звонок. Евгений Аронович извинился и стал беседовать с позвонившим ему товарищем. А потом сказал, что сейчас к нам присоединится Эдик. Минут через двадцать раздался звонок в дверь, и Долматовский  встретил в прихожей этого самого Эдика. Я думал речь идет о молодом человеке, а этим  «Эдиком» оказался композитор Эдуард Колмановский. У них сохранялась многолетняя творческая дружба, в результате которой было написано много талантливых песен. Его песни времен войны еще при жизни создателя стали классикой. Да и поздняя лирика Долматовского была неподражаема и проникновенна:

Представить страшно мне теперь,

Что я не ту открыл бы дверь,

Не той бы улицей прошел,

Тебя не встретил, не нашел.

 Мы пришли в литературу благодаря сохранявшимся традициям, где люди старшего поколения передавали свой опыт молодым, сохраняя корневую систему преемственности. Скажем, я несколько раз побывал на семинаре Долматовского уже после окончания Литинститута. Бывало, позвоню ему домой, а он в ходе разговора пригласит на семинар, даст выступить и рассказать о себе, о своих достижениях. Согласитесь, это было куда важнее простого чаепития.

Говорить с ним было интересно. Вся его судьба почти полностью вписалась во временные границы  государства под названием Советский Союз. Об этом государстве он знал практически всё. Как-то на семинаре он вспомнил историю, связанную с возвращением на родину поэта и исполнителя Александра Вертинского. Случилось это в 1944 году. Тогда победа над фашистской Германией была уже не за горами, а блуждание по Европе Вертинскому порядочно надоело. Он на свои гонорары купил эшелон медикаментов и переправил его через Китай в Советский Союз, тем самым, реабилитировав себя в глазах вождя народов. И вот поэт и бард Вертинский оказался в компании с Борисом Пастернаком, Анной Ахматовой и рассказчиком – Евгением Долматовским. Все слушали Вертинского, который томным голосом поведал о своих страданиях и тоске по Отчизне. «Сидишь где-нибудь в Ницце, в ресторане, тянешь из бокала шампанское, и такая вселенская тоска одолевает!»

От этих откровений возвращенца Анна Ахматова вспылила и стукнула кулаком по столу: «Вот гнида, мы тут оборону крепили, с голоду пухли, а он сиживал в ресторанах и, видите ли, тосковал по России!». Ахматову поддержал и Борис Пастернак, который обругал Вертинского грубым словцом.

Однажды на нашем семинаре присутствовали женщины из Латинской Америки, две перуанские писательницы. Их тоже пригласил к нам  общительный Евгений Аронович. Интересно было послушать этих дам, которые с помощью переводчика старались донести до нас особенности творческой жизни в их стране, выразить свои взгляды на нашу действительность, на нашу литературу. А когда они задали вопрос, что мы знаем о латиноамериканской литературе, в классе возникла неловкая тишина. Мы подвели учителя, и я задним числом страшно казнил себя, что совершенно забыл рассказать про замечательного перуанского поэта Сесара Вальехо, про чилийского поэта Пабло Неруду, про Николаса Гильена, про Габриэля Гарсиа Маркеса. Я  хорошо знал  творчество этих латиноамериканцев, читал практически все их произведения, а тут на тебе – разом все вылетело из головы, во многом занятой представительницами прекрасного пола.

   В постсоветское время все традиции сразу нарушились: ни общений, ни выступлений не стало. Достаточно заглянуть на мероприятия, проводимые в ЦДЛ: туда редко заходит пишущая молодежь. Она попросту не знает поэтов предыдущих поколений. Разве что Литературный институт у своих студентов как-то восполняет этот пробел.

Мне довелось быть свидетелем присвоения имени Долматовского классной комнате, которая была закреплена за его семинаром в нашем альма-матер, расположенном в доме А. И. Герцена. Теперь в этом помещении висит портрет моего учителя. Это что-то в роде Рахманинского зала при Московской консерватории. Я надеюсь, что когда-то наши власти пересмотрят свое отношение к поэтам и писателям и по-настоящему оценят их заслуги перед своим народом. Люди творческих профессий не должны быть заложниками идеологий, то и дело  сменяющихся на разные лады. 