ПРОЛОГ. Поэма

_______________________________________


  
ПРОЛОГ
_______________________________________________________________________



Он замолчал.
И вот завыли трубы,
и кони зашарахались в пыли.
– Сидай на конь! Сидай на конь, голубы, –
запели эскадронные вдали…
________________________________________
Борис Корнилов.

Какими были вы в сороковых –
такими станем мы в шестидесятых…
…еще военный ветер не утих –
метет на ленинградских мостовых
поземкой присно детского Арбата…
еще слезинок теплятся следы
и бороздят морщины чьи–то щеки,
и девочки, не ведая беды,
на выпускной накручивают челки,
еще лежит чудесная страна
на ложе исторических и славных –
таких, что и девчонкам не до сна, 
и кораблям так хочется поплавать,
и кони пьют с ладоней в поводу
колодезную светлую водицу…

– Ну, кто из нас предчувствовал беду,
что этакой холерой разразится?

Чума! чума на вас и на дома,
что прячутся в ощеренных утробах –
ведь НАС не задушить и не сломать
ментами и тоской дорожных пробок…

– Сидай на конь, усталая братва!
припомни,
как тогда,
в восьмидесятых
горел восток
и острая трава
жгла до колен
и не жалела пяток –
в трусах,
с противогазом,
налегке,
стуча о зуб прокисшим горлом фляги,
когда «фантом» нацелился в пике…
– Сидай на конь,
сидай на конь, бродяги! –
Опять кипит как в чайнике жара
и злость кипит как старый радиатор,
которую ни в лоб,
ни на ура
поганым
азиатским
демократам,
которую соплей не перебьешь,
(а в дурака, глядишь, – не обыграют!)
– колючую и стойкую как рожь
на Родине,
где нас не забывают…

Еще не все написаны стихи
ни «паркером»,
ни скрежетом зубовным,
еще у жен не высохли платки
от слез и от тоски холодных комнат,
еще не все уложены в конверт:

«…Прости, не пил, но был немного занят,
и ну ее, заразу… а в Москве
под пальмою… ты помнишь? – в ресторане
мы славно скоротаем… не грусти,
от этой штуки, знаешь, мало толку…
мы с лейтенантом скоро прилетим –
тогда и познакомитесь…»

…осколки
который день,
который битый час
зудят как мухи у оконной рамы
навозные…
                       …блюет в противогаз
отважный воин славного Ислама –
а не хрен пить казенное вино!
когда бы не статья из шариата
вы б просто окочурились давно
и все, республиканские солдаты…

Гудят, опять проклятые гудят
который день, дались им эти танцы!
в субботу… что раввины говорят,
вам, как его… кошерные засранцы?

Ну, дожидайте, вы, похоже, влипли –
поет радар, кончается круиз…
– До скорого…
…мы со старлеем выпьем
за наш, за интер… национализм!                                                   

1


Все начиналось будто бы вчера –
гремит костями старая телега,
парное – в погреб…  тянет со двора
ночным дождем и запахами хлеба –
знать, привезли…
                                 с развернутым рублем
немалого по нынешним размера
понятиям, отправимся вдвоем
с товарищем…
                             …открыла баба Вера
окошко с вывеской?…  вот три ступеньки, ну –
еще немного,
вырасту немножко
и дотянусь, и даже загляну
в заветное зеленое окошко…

Разделим поровну, хоть пальцам горячо, –
горячий, хлебный, пахнущий довесок
с товарищем… я маленький еще,
а он – известный уличный повеса!
Он любит всех, не обижает кур
и петуха приструнит, и для страху
залает на чужих, – а ну–ка, чур! –
как ни крути, а все–таки собака!
Как ни крути, а мы таки друзья,
нам поровну, но я расту – не шутка! –
еще чуть–чуть и не пролезу я
в его или мою? А, в общем, – в будку!

.    .    .    .    .    .    .

Еще не все отстроились дома
и бабы голосить не перестали,
от хлеба не ломились закрома
и не поблекли желтые медали,
и дед совсем почти еще не дед –
когда–то с шашкою (и мне такую надо!) 
на лошади… и вроде бы портрет
у зеркала, но маловат… а рядом…
– Сидай на конь! – ликуют и поют
наверное начищенные трубы…

(Читатель ждет «про пламенные губы?»
Эх, долго ждать, здесь губы не дают…)

«…ты проводи меня домой полем небороненным...
Дроля мой, ах, дроля мой на сердце уроненный!»

А дед с войны приехал с чемоданом –
(большой такой, я в нем однажды спал), –
сосед сказал, когда напился пьяным,
что дедушка хреново воевал!
Альбомчики,  салфеточки, картинки –
ты предъяви существенный трофей!
Вон, Ромка, что напротив…  вместе с Зинкой
отныне отдыхають на софе!
Пусть на одной ноге, да с мотоциклом!
А Колька, что с двенадцатого, тож
мух не ловил и по блядям не шныркал –
привез с войны один… трофейный «додж»…                                    

Кричали петухи, в дворовой пыли
валялся поросенок, индюки
хозяйские по саду важно плыли,
по грядкам, где водились червяки.
В саду у тети Мани грелись ульи
на солнце…
                         пчелы, пчелы… страшно, весть!
Но не кусались, если их от дури
не обижать, и в душу к ним не лезть.

Цвели сады. Мы жили в старом Курске.
Недавно бомбы падали в саду,
а нынче все по нашему, по–русски –
и холодец, и яблоки во льду –
моченые, сушеные, живые –
наливом белым знать не на беду
цвели сады.
И пахло дрожжевым и
тяжелым кислым тестом на поду.                                                        
Топились печи, вились пряным дымом
верхушки крыш, скрипели сапоги –
война ушла…
но не осталось сына
у матери, и мужа у снохи,
война ушла…
но не ушла разлука –
соседский сын гоняет голубей –
ушла война,
ушел и брат,
и внука
не скоро нянчить матери твоей…

Эх, матушки, эх, вдовушки… отбили
поклоны все, и все колокола
отпели,
отзвонили,
отлюбили…
и локоны окрасила зола!
И кудри, что для любушки отрадой,
покрылись серебристой сединой,
и сапоги,
и костыли,
и взгляды…

.    .    .    .    .    .    .    .

– Давай, закурим, что ли, по одной?
Давай припомним, затянувшись крепко,
хлебнув из фляги горечи, чтоб всласть…

Как нас любила хмурая соседка!
что мужика с войны не дождалась…

– Мы дети той войны!
мы внуки первой
отчаянной,
гражданской,
мировой…

– Сидай на конь, сидай казак…
наверно,
мы самые счастливые с тобой!
Мы правнуки такого поколенья,
что в пору поклониться до земли
отчизне, небесам…
и отступленью
лирическому, что ни говори…                                   

.    .    .    .    .    .    .    .

Так мы росли. Ты вспоминаешь хитрости
мальчишек этих самых лучших лет?
В носок штанину, чтобы было видно всем,
что у тебя есть свой велосипед…
Девчонкам, – чо? Не фантики, так бантики,
передник белый… в общем, – дребедень…
а нам с тобой, героям и романтикам, –
фуражку, гимнастерку и ремень –
чернильницы, учебники, тетрадки,
галоши (чтоб им пусто!) пирожки
на перемене… ножики, рогатки
и первые на свете сапоги…
настойчивым, назойливым, нахальным –
все было так, как я нарисовал…

А звезды как рубины полыхали,
и мавзолей никто не закрывал…

2

Как я люблю вас, с синими глазами,
с курчавыми как бороды сказаньями –
не вдруг, а усмехнешься невзначай –
люблю нижегородский мягкий говор,
и северный …что по морю
как повар, –
ему про ром, а он тебе – про чай…

Люблю первач и с перчиком горилку,
шашлык и кахетинского бутылку
откупорить с духанщиком вдвоем,            
и девушек с горячими до зависти –
как жаркое армянское хазани ли?
Нет! – блеск грозы, и хладный окоем…

Моя земля, дремучая как нега
монаха, – да и где я только не был?
Полесье.
Новгородчина.
Кавказ…
Дарил коней улыбкой и уздою
отпущенной, и небо золотое
нам улыбалось псковское не раз… 

Все после, а пока живи как дышишь,
на жестяные забирайся крыши –
на Бауманской столько голубей!
Шумит Москва под небом голубиным
В Замоскворечье, в Химках, на Неглинной
где шелест серебристых тополей!       

                                                                      

А Ленинград встречал тебя дождянной,
той незабывной радужной весной
и корюшкой, и северной моряной,
и хлебом пеклеванным на Сенной,
свинцовым небом, шпилем золоченым,
корабликом, взлетевшим к облакам – 
здесь царь морской – ему не до девчонок,
но табачок любил наверняка…
шагал широко,
думал необъятно,
топорщил ус, топориком звеня,
и мазали со страху салом пятки
и дворовой,
и царская родня…
Отстраивалась матушка–Россия
и дядьки бородатые косились
на пушки, поскидав колокола,                                   
и билась бронза в бронзовую землю,
на шканцах боцмана курили зелье,
дымились трубы, теплилась зола…                                                                     

Сердце девицы не пой как в неволе горлица,
Дроля мой, ах дроля мой, что ж тебе неволится?
– Ты прости меня молва и девица красная,
снова в поле татарва стременами лязгает!

Я и плачу, и боюсь, вдруг да не воротишься?
Что же ты, как серый гусь из ладоней просишься…
– Не сбегу из-под венца, сколь бы ты не охала,
коли рекрута–бойца шведы не угрохают!

Мой город, он не бил баклуш, он дерзко
гремел за Нарвскими и строил корабли,
и полыхал как галстук пионерский
на майские… в ноябрьские дни…

Трех революций пережив обломки,
войну – страшнее не было нигде, –
мой город жил и прятались подонки
от них… от взглядов света и людей.

Мой город цвел тюльпанами на Троицкой, 
взрывал сиренью марсовы поля…
мой город пел: «Как выйду за околицу –
кругом шумят родные тополя…»

Волшебный город щерился штыками,
опутанный мотком холщовых лент
в семнадцатом – лихими моряками,
или в другой ответственный момент –
все в ополченье! далее ни шагу…
пусть крысы на бадаевском снегу
текут рекой, и снег кипит как брага
от сахара горящего в пургу,
от пламени и всполохов термита,
от визга бомб и рева батарей –
мы не уйдем, мы не оставим Питера,
ни Марса, ни Исаакия полей…                                                                                                                               

.     .    .    .    .    .    .    .

Мне скоро десять, я самостоятельный .
Что думали петровские ваятели,
закладывая камень у Невы?
Откуда знать могли,
какою будет Балтика –
в матросской робе, в выпушках и бантиках,
далёко от стареющей Москвы…

Мы у Ростральных, ветер вертит пламенем
как флагом и стучит о провода –
искрят они над дугами трамвайными –
над Биржевым, над Пушкинской с ростральными –
там невская качается вода…
там ива наклонилась как на паперти
пред небом и торжественной Невой
на Заячьем, где волны мятой скатертью,
и утюгом буксир, и лес сплавной…

Трамвай речной, трамвай как вымпел алый,
трамвай звенящий или как нарвал,
причалив к деревянному вокзалу,
стряхнет оцепенение каналов
и Малой Невки блеск и карнавал…
 
На Петроградской, верно, суета –
Большой, Зеленина… весна меняет маски
наверное, и это неспроста,
но я не жил тогда на Петроградской!

Мы в Озерках, мы дачники совсем.
Десятое, расплавленное лето.
Как вертолеты маленьких систем
гудят стрекозы, вертится планета –
все для того, чтоб не было войны
и  голуби урчать не перестали,
чтоб как обычно засыпали мы,
а просыпались с именем – Гагарин!                                                             

Чем дальше в лес – тем дров невпроворот,
остались, где-то там, за поворотом
и первый, но взаправдашний полет
над озером, над берегом, над лодкой…
– тот ялик свежей краскою блестел, 
со всех бортов расталкивая воду, –
не сразу начинался передел
простой в обогащенную породу…

остались за спиной как за кормой
светящиеся искорками лилий…
Под старость лет нам хочется домой
в мир грез и этих самых ватерлиний…                                                          

.    .    .    .    .    .    .    .

Как Паганель, проснувшись, тер глаза,
себя не узнавая на Дункане, –
все как должно: и моря бирюза,
и компас, не найти в каком кармане…
Как занесло тебя, почти во сне,
в какой истории, в котором песнопенье
за Красным, за лесами, даже не…
а дальше, по дороге, за Кипенью
проснуться?
Уготовила судьба,
как тот чудак на выдумки богата, –
озера,
лес,
посевы,
лес,
стога…
посевы, поле, русские солдаты…

О том пойдет особый разговор, 
но разом столько дел не переделав,
скажу – был судьбоносным этот двор,
подъезд, погоны, дети офицеров…                                   
А, в общем, дело обстояла так:
до завтрака, проснувшись спозаранку,
ты в первый раз как в дом забрался в танк,
и не в последний… маленькая ранка,
коль не затянется, становится большой –
любовь – не брызги слез и крепдешина, –
полюбишь девушку легко и хорошо,
и мир, и эти гордые машины…               

.    .    .    .    .    .    .    .

А танк стоял на травяном холме,
как на бетонном покоренном доте –
на пьедестале, замерший в полете
из прошлого, из песен о войне…

Он был пробит и спереди, и в бок,
как колос одинокий, но не скошен
той смертью, что ни в сердце – так в висок
тому, кто раньше всех ворвался в Ропшу!
Бежали немцы, надвигался шквал
огня и стали, стонов, матерщины,
а – первый…
                        не споткнулся, не упал,
как рядом в землю падали мужчины,
он в землю врос…
Здесь аист не парит,
и птицы мирной стаей не летают –
он ранен, он со всех сторон убит,
такие – экипаж не покидает…                                                                 

.    .    .    .    .    .    .    .

Солдатская, казацкая, рыбацкая игра
– срывай колпак и фартук, хитрый повар!
Мамаши спят, нас манят со двора
казарма, плац и конские подковы.

Здесь аисты на крышах, здесь уют                                     
мальчишеский, здесь мельница на сваях,
здесь Родина – большая как салют,
а маленьких на свете не бывает,
как не бывает маленькой любви,
и крошечной не кажется отвага,
лови судьбу, за конский хвост лови,                      
–  Сидай на конь, казак, – сидай, бродяга!

Как прадед, что родился на Дону,
а дед мальцом купался в тихом Доне – 
служил еще в германскую войну
поручиком в сибирском эскадроне, –
как все, кто не припасами богат,
о ком, кичась, не голосили трубы,
кто ростом мал, а все–таки солдат,
–  Сидай на конь, сидай на конь, голубы…

.    .    .    .    .    .    .    .

Свобода, братец, это кабала…
не верю я в красивую свободу
без друга, без родимого угла,
без долга, наконец, и без народа.        
                   
Пусть мой народ проснуться не спешит –
такого не бывает в одночасье, –
а вдруг? проснулся… в мире ни души, 
ни памяти, кругом – одни запчасти…
вещички, обязательства, счета –
ни дома, ни кола и ни креста.

Мы хоронили боевых коней,
своих друзей мы тоже хоронили,
и слезы пряча, пряча как детей…
но Вам – не хоронить автомобили! 
Тому, кто сам себя не раздарил
не повторить с такою горькой силой:
«…Я женщину без памяти любил,
она меня еще не позабыла»…

Где мы стоим, там, что ни день – молва,
где нет тебя – лишь «чудные мгновенья».
Как в патронташ укладывай слова
лирического…
хоть и отступленья.                  

.    .    .    .    .    .    .    .

О том пойдет особый разговор:
озера,
лес,
посевы,
лес,
фонарный
смоленый столб и наш мощеный двор,
второй этаж,
окно:  сарай, казарма…
А у казармы плац и стук сапог:
удар и – раз! удар и – два! и левой…
и вздрогнет, и раскатится восторг
солдатского
казацкого распева…

«…Пусть враги запомнят это: не грозим, а говорим –
мы прошли, прошли с тобой полсвета, если надо – повторим!..»  

Солдат – всегда, солдат – везде, и точка!
Мне было шесть, когда спросила мать,
– Кем будешь?
– Моряком. А лучше – лётчиком… 
(солдатом получается опять).

Как выйти в люди, если не богатый ты, 
как стать красивым, ежели урод?

А мы мечтали просто стать солдатами                                        
и моряками, и наоборот…                           

.    .    .    .    .    .    .    .

Я не забыл, – он был Карибским кризисом, –
у матерей тревожные глаза, –
день как приказ, как из газеты вырезан,
и неба голубая бирюза,
и самолеты низко по над крышами,
и красные ракеты под крылом…
и всех наверх, свистать…
уже не дышим мы,
а только воздух ловим жадным ртом,
все, как один – нахмурены мужчины,
все, как один – готовы пацаны,
чтоб над Гуантанамо небо синим…
всегда… но лучше б не было, войны…

.    .    .    .    .    .    .    .

Аэродрома клеверное поле, –
ни лошади, ни попросту скота…
он на посту, как старый бронепоезд –
уснувшая, застывшая мечта,
но до поры…
а клевер – по колено,
и земляника – яркая как кровь,
а ветер жжет,
как кровь бежит по венам,
и ты, казак, ему не прекословь –
ему виднее: быть горячим, если…
ему вольнее, да и ты горазд
рубить слова,
как жерди на насесте,
коль доведется отдавать приказ –
коль выпадет, – и ты, мальчишка, станешь,
как деды, что привстав на стременах…
и про тебя,
волнуясь и листая
страницы писем…
в прошлых временах
та девушка…
и как слеза мужская
та женщина…
и ветер за окном,
какие ветры занесут не знаешь…
когда взойдешь, когда вернешься в дом?

«Ты строй мне дом, но с окнами на Запад…»,

–  чтоб песней разнесло во все концы,
как он любил,
как верил в счастье,
плакал…
И все же расстреляли, подлецы!
Поэтов убивать – не понарошку,
Расстреливать – и это неспроста,
скребется  по душе когтями кошка
и потому на сердце пустота.
Боец Корнилов! Засветло расстрелян…
Васильев сотник! Вечная печаль.
Скупая жжет…
и чтобы вам поверили –
бумага,
дата,
подпись и печать…                                                            

От раннего, от репрессионизма
в дурной, картонный реабилитанс!
Ты, плачешь?
– Нет, здесь не придумать «изма»,
Я ко всему еще – не шарлатан…

– Сидай на конь! – уже пропели трубы,
– Вставай, казак, – взмолились ковыли…
Пока стихи не позабыли губы
и песни неубитые твои.                           



3.


Стихи, стихи – безумная стихия,
влекущая людинов и царей –
не торопись досужливый вития
ломать стило, чернилами не лей!
Стихи чисты, как первое причастье,
Стихи сильны, они внушают страх
у палачей…
Стихи стояли насмерть
и запекались кровью на устах.

Стихи не спят, стихи глотают слезы,
они молчат, но сдерживая крик,
стихи стоят рядами будто лозы
и ягоды курчавятся на них!                           
и яхонты  сверкают черным медом,             
и янтарем пылает небосвод…

Я не сказал: да здравствует свобода! –
ее у нас и так невпроворот…

.    .    .    .    .    .    .    .

Быстрянка, Стрелка, Нижнее, дворец… –
благословенна ропшинская мыза.
Здесь сад, и пруд, и царственный венец,
и прихоть высочайшего каприза,
не пожалев и царскую казну
тряхнуть, а почему бы в самом деле…
– конюшни строить? – то Еропкину,
а колоннаду, стало быть, – Растрелли.             
То царская охота, то пикник…
Как волны пошевеливая строфы,
о чем задумался, пиит, ужели сник?
а ведь рукой подать до Петергофа…

Россия строилась не только в вышину
и шпилями пронзала сон балтийский –
ей не впервой гореть, не вдруг тонуть
иль расцветать узором византийским,
ей не впервой и во поле стоять,
и, утопая в звоне колокольном,
всем миром, всей округой… и на ять!
как девушке пригожей и покорной,
как матери, сынов своих храня,
и по плечам раскладывая бармы –
Отрадное, Никольское… стерня
ли… залежи ли, зелени под паром.                       
Мы русские, а русская земля
тем краше, тем рассветы голубее…

…однако, поворачивай коня – 
не по низу, так полем перепельим,
не помыслом так посвистом горазд
пока ресниц не отоснилась влага,
Пегас, звенит поводьями Пегас…
– Сидай на конь, поэт, сидай бродяга.

.    .    .    .    .    .    .    .

Как в поле отгоняют лошадей
под вечер – запыленных, серых, пегих
когда  проселок черен от теней
и отдыхают сонные телеги?
На выгоне, где желтая трава,
гудит земля натружено и нервно
– Сидай на конь, веселая братва! –
и местные, и дети офицеров.
Пылит дорога,  ей невмоготу,
глотают пыль подковы и кюветы
который гон, которую версту,
который день двенадцатого лета?
Стреножь коня, покуда в поводу,
пока роса не выпала… и пехом,
через плечо тяжелую узду – 
до дома, до порога, под застреху…

Здесь кров и стол, осиновы дрова –
по–летнему (довольно и осины),
и дядька рюмку выпьет под слова
за матушку…
и запах керосинный,
и примусы гудят, кипит вода
(ручьи, ручьи – хоть из любого черпай),
а жизнь течет, течет по проводам,
по рекам, по дорогам и поверх них…   

           
.    .    .    .    .    .    .    .

Мой старый Курск заждался, заскучал.
Менялись дни как кадры кинохроник.
Уж деда нет… и нет того врача,
кто эту рану пластырем закроет.
Да и кому прикажешь доверять
пока еще мальчишеские беды? –
тех бед не перечесть, но есть друзья, –
друзья, а у друзей велосипеды…
Мир разделить на после и пока,
на детские и юношества годы…
Кур пересох до дна, до ручейка,
а тоже был когда-то судоходным!

Все сбудется: и как к семерке туз:
вокзал, и паровоз, и тульский пряник.
Была река, баркасы, лодки, Курск,
и был народ, по нашему, – «куряне»…

Последний год,  последние деньки,
на пустыре за домом цвел репейник,
как волны колыхались лопухи
серебряные, но не голубей их…

.    .    .    .    .    .    .    .

За годом год, однако, не спешат –
медлительно пленительное время!
Все начиналось с чистого листа
в который раз упомним ли, поверим?
Здесь будет все, здесь все – пережитое,
и девочка, которая ждала,
доселе средь когда-то новостроек…
на Выборгской, на пятом, в зеркалах –
ты потерялась… – так теряют письма,
сжигают память и невмоготу
ни вспомнить, не подумать – время высекло
и подвело последнюю черту.

Здесь будет все, здесь все пережитое,
как бой часов, и времени колес
не удержать любителю риторик
про острова, или про невский плес,
не высказать как режут руки шкоты
и полыхают створные огни,
про тельники балтийских санкюлотов,
про клеши, и матросские ремни…






.

Другие произведения автора:

БЕДНЫЙ КРАЕВСКИЙ роман

II. Канал.

Песня пехотинца

Это произведение понравилось:

Светлана Полыгалова

Жорж Декосье