Идеи становятся силой когда они уворованы

– Украденная сила –
(Георгий Гачев «Ментальности народов мира». М., ЭКСМО, 2003)


«Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет», – жаловался булгаковский Иешуа. Мол, прочел и ужаснул – ничего я такого не говорил. Прошу: «Сожги ты Бога ради свой пергамент». А он не слушается.
Около каждого писателя, философа и поэта есть такой, «с козлиным пергаментом». Ладно, если он только записи ведет, как врач Душан Маковицкий за Толстым или Эккерман за Гете. А теперь представьте, что тот же Эккерман взял бы и напечатал все записи под своей фамилией, не ссылаясь на Гете. Однако нечто подобное нередко происходит в литературном мире. Возможны и другие парадоксы. Скажем, напечатал какой-нибудь Душан Петрович мысли какого-нибудь Льва Толстого, а критики напишут – мол, «Толстой» писатель так себе, пишет всякую чушь. Зато «Душан» как ясно и популярно свои идеи представил.
В советских условиях такое встречалось сплошь и рядом. Человека не печатали – его имя в черном списке. Зато все его мысли и образы или, говоря языком Гачева, «жизнемысли», давно растиражированы под другими фамилиями, на которые запрета не было. Гачев был таким полузапрещенным мыслителем. Печатали его крайне редко и только в малотиражных специальных изданиях. Зато охотно печатали молодого литературоведа Михаила Эпштейна. Много раз жаловался мне Гачев, что находит то одно, то другое свое высказывание в статьях любознательного литератора. И ни кавычек, ни ссылок. Тут и я поведал Гачеву, что нередко свои наблюдения и открытия вдруг обнаруживал у Эпштейна в каком-то искаженном и обезображенном виде.
Да разве же только это? С огромным трудом напечатал я в сборнике «В мире Льва Толстого» свою статью о странничестве и уходе героев Толстого. Тут и отец Сергий, и сам писатель. Интересная получилась статья. Вдруг подходит ко мне поэт Эдуард Балашов и сообщает, что он под влиянием моих лекций статью написал о дороге и странничестве в поэзии… Егора Исаева. Не знаю, напечатал или не напечатал тогда Балашов свою пародию на меня, да и на Толстого.
Призрак бродит по Европе и по Америке, призрак плагиата. И нет никому из нас от него никакой защиты. Овеянный легендами культуролог профессор Гачев, который, несмотря на всемирную известность, все время остается чуточку за кулисами, в роковом 91-ом по инициативе своего друга Юза Алешковского поехал в США читать курс лекций. Там он переживает все то, что давно описал Набоков в романе «Пнин». Но кульминацией терзаний на чужбине стало столь знакомое каждому из нас каждому из нас чувство, что тебя безнаказанно обворовывают. Трагическая глава об этом называется «Мой вурдалак»: «Ну, смерть моя! Эпштейн снова впился! Вчера часов в семь вечера звонок – и сладенький голосок: – Георгий Дмитриевич? Это Миша Эпштейн».
Не миновала и меня сия горькая чаша. Нос к носу столкнулся с ним в 82-ом году в «Новом мире» «А у вас что здесь идет?» – тем самым тихим вкрадчивым голоском. Черт меня дернул сказать всю правду: «Статья «Звездная книга». – «А это о чем?» – «О том, что внутри всех великих текстов скрыт космический код». – «А как он называется?» – «Метакод, или метаметафора». – «А можно граночки посмотреть?» Дал я посмотреть граночки. А через полгода вечер поэтов метаметафоры, которых я впервые, еще в 76-ом году в ЦДРИ представлял. А тут вдруг вечер ведет Эпштейн, да еще и словом «новым» всех одарил – «метареализм». Меня с метаметафорой и метакодом советская власть держала под спудом. А Эпштейн с его метареализмом резво пошел.
Такая же участь постигла Гачева. «И вот начал этот меня расспрашивать, обкладывать, как волка флажками – вопросами… Знает, у кого насосаться идей и образов. И не сошлется». Так все и произошло. У Гачева главы об отцовстве, которые я еще в 80-х читал. Смотрю, у Эпштейна уже увесистый том, весь об отцовстве. Да ведь как ловко уперто: самая суть идеи, только предельно упрощено, жевано-пережевано. Прав Гачев: «У него-то все тут идет, на мази. Сидит на компьютере, шпарит эссе за эссе – и печатает свои миниатюрки, по мере рынка и по потребе мозгов нынешних».
Я всегда с тихой завистью смотрю на титры американских фильмов, где не только имя сценариста указано, но еще и присутствует на самом почетном месте: идя и такого-то, – и далее имя рек.
У концептуалистов Эпштейн умыкнул идею каталога каталогов. Много раз я слышал на полуподвальных выступлениях Пригова и Рубинштейна эти уморительные до колик «каталоги». Вдруг где-то год спустя выходит на сцену Миша и шпарит как ни в чем ни бывало свой «Каталог каталогов». Но в отличие от Рубинштейна без малейшей самоиронии. Идея не просто заимствована, но доведена до абсурда. А потом все это с умным видом и в статьях, и в книгах обильнейшим образом представлено. А Рубинштейн как был, так и остался писателем для элиты.
Как нам, бедным, спастись от «вурдалаков»? Патентов на филологические открытия не существует. Нет патентов и на художественный прорыв. Когда-то еще Маяковский иронически заклинал. Мол, «дорогие поэты московские, / я вам говорю любя: не делайте под Маяковского / – делайте под себя».
Хочется хоть как-то Гачева защитить с его идеей «жизнемыслей» национальных культур. По Гачеву эмблема Грузии – виноградная гроздь – все наружу. А у Армении – гранат: та же гроздь, но все внутри. Того и гляди появится очередной труд очередного прилипалы, где Греция окажется оливой, а Россия репой. Не хочется быть репой пареной на литературно-рыночной кухне.
Да и что там мы с Гачевым и Рубинштейном! Гоголя и того до нитки раздели. На канале «М1» идет увлекательны сериал «Роксолана», и там такой эпизод. Сын присутствует на площади во время казни отца. «Слышишь ли ты меня, сынку?» – восклицает князь Вишневецкий, вздернутый на крюк за ребра. – «Слышу, батько, слышу», – отвечает из толпы переодетый сынок. Формально не прицепишься. У Гоголя? «Слышу, сынку, слышу», – а тут, наоборот, батько. Ну, написали бы в титрах – идея Гоголя. И упражняйся дальше, как знаешь. Тогда это уже не плагиат, а аллюзия, вполне законный прием.
Василий Андреевич Жуковский написал стихотворение: «Я музу юную, бывало, встречал в подлунной стороне…» Заканчивается стих словами: «Цветы любви уединенной / и жизни первые мечты / кладу на твой алтарь священный, / о гений чистой красоты». Не правда ли, что-то знакомое. Да, ровно через год Пушкин пишет в альбом Анне Керн: «как мимолетное виденье, как гений чистой красоты». Но плагиата здесь нет. Жуковский – известнейший поэт. Его стихотворение напечатано и пользуется популярностью у всех, в том числе и у Пушкина. В альбоме Керн даже не аллюзия, а прямая цитата. Но, во-первых, это альбом, а, во-вторых, Пушкин не виноват, что со временем всем запомнился его стих, где не только слова, но и сама идея принадлежит Жуковскому.
Да и Таня Гроттер не была бы соперницей Гарри Поттера, если бы на обложке была надпись: идея Джоан Ролинг. Как в кинофильмах тех стран, где чтят авторское право и высоко ценят авторство (во всех смыслах этого слова).
Пользуясь термином Гачева, скажу, что в ментальности, или в жизнемыслях, народов России нет уважения к частной собственности и уж тем более к авторскому праву. Все вокруг колхозное, все вокруг мое.
Что-то я не припомню, чтобы Российское агентство авторских прав кого-нибудь из нас защитило. Жизнемысль России – это даже и не репа (она теперь редкость) и не картошка, внедренная из Южной Америки (ее ведь надо еще сажать, окучивать, и выкапывать). Нет, Россия – это гора зерна, рассыпанного посередь поля. Хлебушек, который, что называется, прямо на корню выклевывают жирные черные грачи. Не те, которые прилетели, а те, которые давно улетели и время от времени наведываются на родные пажити.
«Идеи становятся силой, когда они овладевают массами», – сказал когда-то Генри Торо. Эту мысль, не ссылаясь, процитировал без кавычек Ленин. Что и доказывает: идеи становятся силой, когда они уворованы.

«Русский курьер» 12 августа 2004

Другие произведения автора:

Битва Ангелов

Печатный донос на К.Кедрова

Запрещённый ландыш