Две осени

Необходимое уточнение автора: Считаю своим долгом предупредить читателей о том, что события и герои данного произведения вымышлены, любое сходство с реальными фактами, имевшими место когда бы то ни было и где бы то ни было, и с реальными людьми, где-либо живущими сейчас, или когда-либо где-либо жившими, является чисто случайным совпадением и не имеет к ним никакого отношения.

 

_______

- Ты очень далеко.

- Ну, да.

- А между нами – что?

- Года.

            (Из песни)

 

Сводит безрассудно город

И опять разводит нас.

            (Виктор Петров)

 

А ведь листья клёнов и каштанов, действительно, похожи на звёзды. Они покрывали сплошным слоем клумбы и газоны, похрустывая под ногами. Погода держалась безветренная. Дождей тоже не было. Воздух стоял тёплый для этого времени года. А звёзды светили высоко в небесах, казавшихся подёрнутыми тёмно-синим бархатом.

            Алексей и Софья немного постояли во дворе, о чём-то негромко разговаривая, будто их кто-то мог подслушать. Впрочем, если бы и в самом деле мог, так, что с того?! Потом пошли дальше. Постояли возле арки, встроенной в дом, делившей двор на две практически одинаковые части, каждая из которых всегда жила своей, особой, собственной жизнью. Фактически это были два разных двора одного и того же дома, разных его частей, двух разных его половин. А из арки вытекала ещё одна улица, подобно тому, как река вытекает из родника, тоже, вместе с самой аркой разделяя и дом, и двор на две равные половины. Они опять о чём-то негромко поговорили, потом снова пошагали в сторону подъезда, где жил Алексей, находящегося в противоположном конце другой половины двора.

            …Сколько же ей сейчас лет? – Тридцать пять, или тридцать шесть? А ему – двадцать… Но это если, так сказать, смотреть на вещи формально. А по факту, должно быть, они с Софьей – ровесники. Ведь, тогда, когда всё это с ней началось, ей было столько же, сколько ему сейчас. Все минувшие годы её разум был словно законсервирован в какой-то фантастической криокамере, для того, чтобы пробудиться, расконсервироваться сейчас, пропустив мимо себя всё события минувших лет.

            Вот где повод задуматься о несоответствии выводов линейной логики с выводами логики диалектической!

 

 

* * *

Ещё учась в школе – с начальных классов – Алексей, возвращаясь с уроков, обычно через ту, другую половину двора, часто встречал Софью. Он помнил её отрешённый взгляд, постоянно расцарапанное лицо, не менее расцарапанные ноги, руки и шею. Её халат часто тоже был порван. Это она сама себя щипала и царапала. Одежду тоже сама на себе рвала. Часто разувалась и ходила босая по всему двору, не редко выходя в таком виде даже на улицу. Говорили, что она ненавидит детей. Но так было потому, что дети часто дразнили её. Алексей никогда, в отличие от многих своих сверстников и ребят постарше, не дразнил Софью. Но, всё же, боялся её. И потому, вскоре перестал вовсе ходить через ту половину двора, огибая её с улицы, куда выходил и входил через вышеупомянутую арку.

 

* * *

О причинах помешательства Софии – тогда ещё совсем молодой девушки – людская молва рассказывала всякое. Как водится, были перемешивались с небылицами, какие-то отголоски правды обрастали бесчисленным множеством домыслов, подчас – самых невероятных и самых вздорных.

Истина же заключалась в следующем. Мать Софьи была врачом-педиатром. Софья же, решив пойти по её стопам, поступила после школы в мединститут, где у неё – уже на третьем курсе – случился роман с одним парнем, учившемся тогда на четвёртом курсе. Дело кончилось беременностью. В те годы добрачный секс осуждался. И вообще-то, справедливо. Но, что, спрашивается, делать, если беременность стала свершившимся фактом?

Софья и её кавалер намеревались пожениться. Но ему, скорее всего, пришлось бы оставить институт и устраиваться на работу. Да и Софьи пришлось бы забыть о продолжении учёбы, если не навсегда, то, по меньшей мере, на год – это уж точно. И если в других случаях, сложись обстоятельства подобным образом, нередко выручала заочная форма обучения, то в мединституте ни на что подобное рассчитывать не приходилось никогда. А тут ещё вот какой фактор вмешался. Тот парень был единственным сыном у своей мамы, воспитывавшей его в одиночку, работая уборщицей в заводской столовой. Отца своего он не помнил. Целеустремлённый был всё же с детства. Умел поставленной цели добиваться. В то же самое время, отец Софии занимал должность главного инженера одного из крупнейших в городе заводов, известного в те годы своей продукцией не только в нашей стране, но и далеко за её пределами.

А дальше, как часто бывает в подобных случаях, как, мол, так, чтобы дочь такого человека учёбу в институте прервала, да ещё, чтобы замуж пошла за гольную безотцовщину! Короче говоря, настояли родители Софьи на том, чтобы она аборт сделала. С учётом же того, что её мать сама – как было сказано выше – работала врачом, подобное отношение с её стороны выглядит, по меньшей мере, странным вдвойне, поскольку уж она-то, как никто другой, должна была понимать, чем чреват аборт, сделанный при первой беременности и что в подобных случаях, помимо прочего, крайне высока вероятность пожизненного бесплодия. Это – как минимум, а как максимум – и подумать страшно… Впрочем, для того, чтобы это знать и понимать совсем не требуется наличие медицинского образования!

Действительность же, в данном случае, превзошла все самые мрачные опасения! Софья сошла с ума!

Ещё через несколько лет скончался её отец. Годы шли за годами, а безумство Софии усиливалось всё более и более, принимая подчас далеко, мягко говоря, небезопасные формы – как для неё самой, так и для окружающих.

Дело кончилось тем, что однажды Софья стала бросаться на прохожих. Кто-то из соседей, видя всё это, вызвал сразу и милицию (тогда она ещё так называлась), и «Скорую помощь» с психиатрической бригадой.

Софью увезли. В психиатрической больнице её продержали около полутора лет, и – удивительнейшее дело! – её состояние, крайне медленно, но, тем не менее, верно, совсем понемногу, совсем-совсем по чуть-чуть, стало идти на поправку. Вернулась же она домой совершенно вменяемым человеком!

Да, была несколько заторможенной. Таковой и осталась на всю свою дальнейшую жизнь. Да, была вынуждена принимать лекарства, и не могла без них обходиться. Всё так. Но, в общем и в целом, мало чем отличалась от нормальных, здоровых людей. А вскоре даже пошла работать. И куда? – В лабораторию контроля чистоты атмосферы! Лаборантом. Кстати, в её обязанности, кроме прочего, входило брать пробы воздуха на подстанциях, разбросанных по городу в виде специальных будок с флюгерами на крышах. Нет теперь давно той лаборатории и чистоту атмосферы никто больше не контролирует. А будки те, брошенные и никому не нужные, стоят, ржавеют. Впрочем, это уже – к слову.

А теперь представьте, что было бы, если бы помешательство Софии должным образом лечили с самого начала? А ведь оно оказалось запущенным едва ли не на десятилетие! Конечно, было бы несравненно лучше, если бы её никто до этого помешательства изначально и не доводил. Но, то уже – отдельная тема.

Возникает совершенно закономерный и более чем справедливый вопрос: почему же мать Софии, на протяжении стольких лет, тем более, сама будучи врачом, с таким, поистине маниакальным, упорством, достойным гораздо лучшего применения, препятствовала лечению своей дочери, которое, к тому же, как подтвердила жизнь, оказалось очень даже результативным?

Этим вопросом задавались многие их соседи по огромному, многоквартирному дому. И, кажется, одно обстоятельство, если не прямо, то косвенно, пролило некоторый свет на означенный вопрос.

Где-то месяца за два – за три до возвращения Софии из психиатрической больницы, городская газета – тогда она ещё была одна в городе, это уже потом стали появляться и другие – опубликовала небезынтересную статью, поместив её под рубрикой «Страница атеиста», где говорилось о женщине, состоящей в какой-то ужасной секте, несмотря на тот факт, что сама эта женщина является врачом-педиатром и работает в городской детской поликлинике. В статье говорилось, что эта женщина имеет взрослую, совершеннолетнюю дочь, страдающую умопомешательством – тяжёлым, но излечимым. Далее говорилось, что в течение многих лет она не позволяла приступить к лечению недуга своей дочери, руководствуясь мракобесными идеями, почёрпнутыми ею в той самой секте. Имена и фамилия в той статье не указывались. Но, уж слишком всё сходилось. Правда, инициалы этой женщины и её дочери всё же были указаны. И они тоже сходились!

К статье было предпослано вполне политкорректное (если говорить по-современному, тогда ещё таких слов не знали) предисловие, начинавшееся так: «Мы, конечно же, не собираемся «стричь» всех верующих «под одну гребёнку». Но есть факты, мимо которых нельзя проходить, делая вид, что нас это не касается».

По совести говоря, более чем справедливое уточнение. Чувствовалось, что готовил эту рубрику более сдержанный сотрудник редакции, нежели её прежний ведущий, сам в юношеском возрасте слегка повредившийся психикой.

Как рассказывали, его отца арестовали по доносу какого-то бывшего белогвардейца, а через некоторое время расстреляли. Его же сынок буквально на следующий день побежал, «куда надо», официально отрекаться от отца. А ещё через некоторое время арестовали и того бывшего белогвардейца, и из его же показаний установили истину в отношении если и не всех, то, по крайней мере, многих из тех, кого он прежде успел оговорить. Кого-то вернули «из мест не столь отдалённых», а кому-то не повезло, поскольку с того света возврата нет. И тогда, тот будущий сотрудник газеты, он же – будущий ведущий рубрики «Страница атеиста» в той же самой газете, осознав всю отвратительность своего поступка, пытался повеситься. Но его спасли. Однако, какие-то проблемы с психикой (судя по всему, весьма серьёзные) остались на всю последующую жизнь. Он так и не женился. О его невыносимом характере по всему городу просто легенды ходили. Тем не менее, к моменту описываемых здесь событий он уже несколько лет, как успел оставить сей бренный мир.

В той же самой статье сообщалось и о том, что дочь той женщины-сектантки всё же госпитализирована, хотя – и в принудительном порядке, и её лечение успешно продвигается вперёд.

А в стране, тем временем, набирали оборот весьма сложные и противоречивые процессы, одним из результатов коих явился такой кардинальный пересмотр официального отношения к некоторым вопросам, что та самая публикация явилась «лебединой песней» для всё той же рубрики «Страница атеиста». Что ж. Хоть напоследок сделала она что-то более, или менее хорошее. Относительно, конечно.

Теперь же мы оставим на некоторое время Софью, сколь бы интересна и неординарна ни была её история, чтобы рассказать о жизни её соседа Алексея.

 

* * *

            Закончен день в цехах конструкторского бюро, носящего такое прекрасное, такое звёздное название «Орион». Совсем стало тихо. Смолкли станки, будто забывшись сном. Таким же жарким и тревожным, каким забываются травы и листья на деревьях и кустарниках в этот знойный, предвечерний час, когда солнце не жалея расплавленной руды, заливает всё вокруг. Разошлись последние сотрудники. Разомлели на газоне собаки. Их здесь четыре. Алексей на всю жизнь запомнил их по именам: Цезарь – он самый лохматый и у него самый важный, самый надменный вид; Дружок – он гладкошёрстный и самый весёлый из всех; Пушинка – тоже весёлая, приветливая, чем-то похожая на чёрно-бурую лисичку; и Стрелка – самая старая из всех здешних собак, её шерсть местами тронута проседью. Никогда бы прежде Алексей не подумал, что и собаки могут седеть.

            Впереди целая ночь. Провести её предстоит наедине со звёздами и с собаками. Есть время подумать. Есть время вспомнить.

            Например, ту злосчастную поездку на север с родителями, куда его отец получил распределение после института. Отец и мать Алексея тоже, между прочим, познакомились, учась в институте, и, учась в институте, поженились. Отец всё же продолжил учёбу и окончил её. А мать после рождения Алексея в институт не вернулась. Это было ещё на втором курсе.

            Отец работал инженером в лесхозе, мать – в том же лесхозе секретарём-машинисткой. Увы, оба пили. И чем дальше, тем сильнее и ужаснее. Одно время Алексей ходил в детский сад, да не ужился там ни с другими детьми, ни с воспитателями, так и говорившими: «Совсем не садиковый ребёнок». Однажды Алёша просто ушёл из садика. Взял и ушёл. И пошёл домой. Через весь посёлок! И дошёл же! И ничего с ним не случилось! Потом говорил: «Не пойду в сад». Отец подумал, подумал – кстати, он в тот день был трезвым, - да и сказал: «Ну, и не ходи, не надо – сиди дома».

Кроме всего прочего, у Алёши с трёх лет обнаружили серьёзные проблемы с почками – пиелонефрит и гломерулонефрит одновременно ( кто знает, что это такое, тому ничего объяснять не надо, тому же, кто не знает, лучше и не знать никогда) и далеко не всякой пищей его можно было кормить. А ещё – врождённый неоперабельный порок сердца. Врачи были склонны думать, что всё это – результат дурной наследственности по линии пьющего отца, живя с которым и мать Алёши тоже пристрастилась к оной пагубной привычке едва ли не в ещё большей мере. Помимо того, Лёша вообще рос ребёнком впечатлительным до невозможности.

Однажды, родители, оставив Алёшу одного в нетопленном доме, ушли куда-то на всю ночь, правда, свет зажгли и радию включили, чтоб ему «не скучно было». Ночью погас свет и радио замолчало. Потом, уже утром, заговорило. Чуть позже и свет загорелся. Зима стояла. А на севере зимой светлеет очень поздно. Теперь за такие вещи родительских прав лишают!

Спустя ещё некоторое время в доме случился пожар. Отец, напившись в очередной раз, не придумал ничего лучшего, как попытаться разжечь печку бензином. Сам обгорел. Его увезли в районную больницу, а оттуда на санитарном самолёте – в областной ожоговый центр, где делали пересадку кожи. Отец горел на глазах у Алёши. Тогда же он совсем расхворался. Почти не вставал. Да и горло распухло. Требовалась срочная операция по удалению гланд. На севере такие операции зимой не решался делать никто. Примерно через месяц за ним приехала бабушка.

После выписки отца из ожогового центра, ему оставалось совсем немного – месяца два – три не больше – доработать до конца срока, положенного по распределению. Отработав оставшееся, он вместе с матерью Алёши, вернулся назад. Но через несколько лет разошлись. Мать потом долго пила. Но всё же лечилась, и – так, или иначе – оставила пьянство. А вот Алёши потребовалась серьёзная помощь врача-психиатра. Тогда – детского, потом – подросткового, потом и с взрослым долгие годы пришлось «дружить».

            Через полгода после возвращения родителей, Алексей пошёл в школу. Первый раз в первый класс школы номер один – одни сплошные символы! К тому же, то был класс «А» - тоже первая буква алфавита. Короче говоря, всё первое.

Учился, стоит сказать, неважно. Оно бы, может, всё и нормально бы было, если б не одна беда. Не мог Алексей разборчиво писать. И не от него это зависело. Учили, учили, дополнительно занимались, ругали, а дома случалось и били – всё без толку. Оказалось – и врачи это потом неоднократно подтверждали – причина крылась в слабости мелкой мускулатуры, говоря точнее – той мускулатуры, что на самых кончиках пальцев, и имело это самое прямое отношение и к его больному от рождения сердцу, и к нервам, расшатанным на севере, а потом буквально добиваемым постоянными скандалами дома: родителей между собой, бабушки и дедушки между собой, родителей с бабушкой и дедушкой, и вообще – всех со всеми и каждого с каждым. Откуда тут что хорошее возьмётся, и по части здоровья, и не только?

Проучился с грехом пополам первую четверть и немного вторую, а дальше… Однажды ночью проснулся от неудержимой рвоты. Вызвали «Скорую». Та отвезла Алексея в больницу. Так дала знать о себе другая его врождённая болезнь – почки. Проболел месяца четыре. О какой тут учёбе могла идти речь! Оформили академический отпуск. А на следующий год отправился Алексей во второй раз в первый класс, но уже другой школы. Если уж начинать всё с чистого листа, то пусть это будет вообще всё, включая выбор школы. По крайней мере, таково было решение родителей.

…Когда уже в пятом классе учился Алексей, умер его дедушка. Как бы там ни было, а ещё один стресс. Дело кончилось психиатрической больницей. А там, как часто бывает в подобных случаях, лечение принесло здоровью вреда едва ли не больше, чем сама болезнь. Оставшиеся три класса дотянул с Божией помощью, и, получив освобождение от экзаменов, с аттестатом, куда, как положено по закону при наличии освобождения, автоматически переписали годовые оценки последнего года учёбы – в основном, увы, тройки, хотя и несколько четвёрок было – покинул школу, не сохранив о ней в памяти ничего хорошего, будучи совсем больным и задёрганным. О продолжении образования нечего было и мечтать. Однако, от предложенной ему инвалидности тогда отказался.

За годы школьной учёбы, в классе, где учился – уже на новом месте – Алексей, сменилось две классных руководительницы (само собой, не считая учительницу начальных классов), а третья – её муж, кстати, был кадровый военный, полковник, только что вернувшийся тогда из Афганистана – оказалась вообще-то женщиной понимающей, на прощание оформила Алексею характеристику, наряду с прочим содержащую и такие слова: «Показал себя учеником с хорошими способностями, однако успевал преимущественно слабо по причине своего состояния здоровья» - и это была чистейшая правда. Ещё было там и такое: «В общественных делах участия, как правило, не принимал, хотя очень этого хотел» - и это тоже было чистейшей правдой.

            Позднее сгинула бесследно та характеристика в недрах горвоенкомата, куда вызывали Алексея в своё время повесткой, и где сказали ему: «Негоден в мирное время и годен к нестроевой службе в военное время», но, когда подошло время получения военного билета, в нём значилось, что не годен к армейской службе вообще.

            В дальнейшие годы Алексей, принципиально отказавшись принимать какие бы то ни было психотропные лекарства, как ни странным может показаться на первый взгляд человеку, слабо знакомому, или вовсе не знакомому с подобной проблематикой, стал чувствовать себя значительно лучше.  Он занялся самообразованием, которого не оставлял более никогда.

 

 

* * *

            В первую осень после своего прощания со школой, Алексей пошёл работать на центральный городской телеграф – разносчиком телеграмм. Да, что-то не заладилось. Ему снова предложили оформить инвалидность. И теперь уже не имело смысла отказываться. Потом эти деньги Алексея не единожды выручали в трудных жизненных ситуациях. Кое-как «перекантовавшись»  до совершеннолетия, устроился сюда, в отдел вневедомственной охраны. Не хотел не для кого быть обузой.

            Может здесь он и начал делать свои первые литературные опыты? А, может – и раньше? Как знать? Как знать?

            А возвращался он отсюда домой через соседнюю половину двора, где часто встречал Софью. Они подолгу говорили о многом. И понимали друг друга. Через какое-то время, совсем осмелев, Алексей предложил пожениться. Софья – ни в какую. Всё про разницу в возрасте говорила. Что называется: «Формально правильно, по существу издевательство». Так всё и кончилось ничем. Кончилось, не начавшись.

            Между тем обстановка в доме накалялась. Мать успела снова выйти замуж. Отчим был ужасным человеком. Часто устраивал скандалы, доходившие до рукоприкладства. Своего жилья не имел. Вернее, когда-то имел, но потерял, находясь в «местах не столь отдалённых». А бабушка, по глупости, пойдя на поводу у своей дочери, то есть – матери Алексея, прописала этого человека. В конце концов, квартиру пришлось менять. Разменяли с большим скандалом. Больше Алексей ни с матерью, ни – тем более – с отчимом не общался. А им с бабушкой по размену досталась квартира совсем в другом конце города. Для Алексея это навсегда осталось крайне болезненной темой. Не нами сказано: «В доме повешенного не говорят о верёвке». И мы тоже не будем.

            Работу в охране пришлось оставить по причине давления, повышавшегося всё сильнее и всё чаще после ночных дежурств.

 

* * *

 

 

Тогда-то и решился Алексей впервые показать свои произведения в литературном объединении при городской газете. Три года посещал его занятия. Довелось немного и в самой газете поработать. Но вскоре оттуда ушёл, ввиду того, что платили очень мало, при этом нагружая работой, не имевшей никакого отношения к тому, ради чего, собственно, он туда пошёл. Но кое-что из его статей увидело свет на страницах той газеты.

Уйдя оттуда, года полтора был нештатным корреспондентом местного еженедельника, созданного относительно недавно, как альтернатива печатному официозу. С ним Алексей сотрудничал до его фактического закрытия по причине банкротства его издателей.

 

 

* * *

…Здесь, в стенах мемориального дома-музея ныне покойного поэта Виктора Гавриловича Кривошеева, часто в последнее время собирается творческая общественность города. Разные бывают в этих стенах мероприятия. Иногда и Алексей сюда заходит. Нельзя же совсем от жизни отрываться. Хотя, знают все истинную подоплёку многих событий. В частности, что был Виктор Гаврилович с ранней молодости инвалидом, передвигался в инвалидном кресле-коляске, да и руки плохо слушались. Карандаш выпадал из рук. А в конце концов оставался послушным один единственный палец на правой руке. Им-то и ударял он по клавишам пишущей машинки, создавая свои стихи. Конечно, далеко не шедевры. Много было просто риторики, откровенного плакатизма. Что-то из тех стихов печаталось во всё той же городской, а иногда и в областной газете. Вышла даже небольшая книжка. Это ещё в конце 70х было. А в то же самое время его жена – Антонина Сергеевна, - бывшая в те годы заведующей курсами машинописи и стенографии при городском отделении ДОСААФ (как помнят люди более старшего поколения, в те годы подобные курсы, так же, как и водительские курсы, в основном при ДОСААФ и существовали) изменяла ему, что называется налево и направо, правда, не чураясь при всём при том, ссылаясь на своего мужа-инвалида, к тому же – неходячего, выбивать себе всё новые и новые преференции: сначала двухкомнатную квартиру на втором этаже поменяла на трёхкомнатную квартиру в том же доме уже на первом этаже, потом и вовсе, развернула на пустыре за домом, самое настоящее строительство, в результате чего и появился этот дом, в стенах коего теперь располагается мемориальный дом-музей её несчастного супруга.

Позднее, где-то с середины 90х, Антонина Сергеевна, занимая должность директора этого музея, исхитрилась превратить его, по сути дела, в свою частную собственность, не брезгуя при этом, получением государственной зарплаты, кому только не предоставляя помещение оного музея, аккуратно складывая большую часть денег, получаемых таким образом, в свой собственный карман, живя на широкую ногу не взирая на свой, к тому времени солидный, если не сказать: преклонный, возраст.

Апофеозом всей этой вакханалии послужило выступление в стенах всё того же музея дочери одного фашистского прихвостня, ушедшего с отступающими частями немецко-фашистской армии в 43м году. Она показывала свои фамильные драгоценности, с которыми никогда не расставалась. Говорила, что тогда, когда они «покинули этот город», ей было всего пятнадцать и как она рада снова оказаться здесь. Что-то, как водится, рассуждала на тему прав человека – это же в 90е было так модно!

А с каким подобострастием брал у неё интервью один из журналистов местного телеканала. Сам, кстати, будучи евреем. Эх, если бы, скажем, в 41м, или  в 42м, его родителям довелось бы «пообщаться» с отцом этой дамы, интересно: сам-то он вообще появился бы на свет, или – как?

Всему есть предел. Больше Алексей не бывал здесь никогда.

 

* * *

 

Примерно тогда же Алексей познакомился с неким Григорием Вениаминовичем Малининым, начавшим в те годы (это было самое-самое начало всё тех же «лихих 90х») издавать монархическую газету «Престол». Предложил ему несколько своих стихотворений вообще-то нейтральных, но всё же – о России. Такие можно практически в любом издании напечатать, кроме, может, разве что совсем уж «отвязно-русофобских», коих, впрочем, теперь тоже с преизрядным избытком хватает.

Потом, правда, сильно жалел Алексей о том, что имел дела с этим человеком. Нет, ничего страшного не произошло. Просто, чисто по-человечески было противно. Да и всю биографию Григория Вениаминовича нельзя назвать иным словом, кроме как одна сплошная политическая проституция. Судите сами. В пятидесятые, шестидесятые и в начале семидесятых годов он работал в Сибири, ни много, ни мало, начальником лагеря особого режима. Позднее он сам рассказал об этом периоде своей жизни в одной из своих же собственных книг (их у него всего было три, потом, правда, незадолго до смерти успел издать и четвёртую, исполненную такими вопиющими примерами вольного, если не сказать: безалаберного, обращения с фактами, что стала она для всех, кто её читал, форменным посмешищем, но, к тому времени, Алексей уже давно прекратил с ним всякое общение), хотя, опять же, не меньше половины там было самого откровенного вранья. Естественно, являлся он тогда членом КПСС. А как же без этого членства? Потом, уже на рубеже 80х – 90х, в преддверии трагической гибели СССР и КПСС он, уподобившись крысе, которая, как общеизвестно, всегда первой бежит с тонущего корабля, выходит из рядов КПСС и примыкает к самым радикальным демократам-антисоветчикам (по справедливости следовало бы сказать не «демократам», а «дерьмократам»), потом вскоре оставляет и их, примыкая к так называемым монархистам-соборникам (предлагающим провести новый Земский Собор, подобный тому, что был проведён в 1613м году, и, выбрав там нового царя, начать от него новую династию), тогда же он начинает издавать газету «Престол», затем рвёт и с ними, примыкая к так называемым монархистам-легитимистам, мечтающим посадить на российский престол то ли Георгия Гогенцоллерна, то ли его мамашу – Марию Владимировну Гогенцоллерн. Как чуть позже выяснилось, именно эту идею усиленно прорабатывали американские хозяева Б. Н. Ельцина, и он тогда был не против, соглашаясь (хотя бы в качестве возможного варианта) уступить своё место так называемому «монарху», тем более – несовершеннолетнему (тогда), являясь при нём регентом вместе с его «маман», надеясь таким образом уйти от справедливого возмездия, каковое неминуемо ждало бы его в том случае, если бы он проиграл президентские выборы представителю левых сил. Однако, те же самые заокеанские политтехнологи в последний момент почему-то забраковали данный вариант, или – быть может – отодвинули его, так сказать, на задний план, в результате чего наши доморощенные монархисты остались, что называется, не у дел. В их числе и Григорий Вениаминович Малинин. Тогда-то он и решил попробовать себя на поприще создателя и руководителя новой литературной организации, сначала задуманной как чисто городская, а потом, успев её преобразовать в региональную, хотя, не смотря на все его потуги, организация изначально была и осталась более чем странной и более чем маргинальной. Одному Господу Богу ведомо, чтобы из всего этого вышло и вышло бы что-нибудь вообще, если бы не помещение, предоставляемое ему регулярно на первых порах его новой деятельности Антониной Сергеевной Кривошеевой. Потом-то Григорий Вениаминович, конечно, так сказать, «оперился» и в её услугах по части предоставления помещения не нуждался. Но, то было гораздо позже. Кстати, будет весьма и весьма нелишним напомнить, какими помоями он в своё время поливал Шолохова. Повторять здесь не будем. Скажем лишь, что вообще-то это был стандартный набор всех антишолоховских гнусных измышлений. Можно было бы на этот факт и вовсе не обращать внимания – самому Шолохову от того ни жарко, ни холодно. Но вот в чём дело. Когда-то Шолохов, будучи не только писателем, но и депутатом Верховного Совета, и членом ЦК, помогал Виктору Гавриловичу Кривошееву достать в Москве одно очень ценное и очень редкое лекарство, которое тогда только-только запускалось в производство, пока ещё на уровне экспериментальных партий, но которое поспособствовало определённому улучшению состояния здоровья Виктора Гавриловича Кривошеева и в конечном счёте – даже оттянуло на некоторое время его смерть. Говоря про Антонину Сергеевну и её поведение, невольно задаёшься вопросом: есть ли вообще предел человеческой беспринципности?!

 

 

* * *

            Позднее Алексей всё в большей мере начал сближаться с левыми. Активно сотрудничал с газетой горкома КПРФ и с областными газетами, как КПРФовскими, так и издаваемыми представителями более радикальной оппозиции.

            Довелось ему послать одну из своих корреспонденций в Москву, в скандально известную ультралеворадикальную газету «Лимонка». Это была заметка о страшном происшествии, потрясшем весь город. Жена мэра собственноручно застрелила из охотничьего ружья его сына от первого брака. Потом сама же, положив труп своего малолетнего пасынка в багажник автомобиля, вывезла его за город и там закопала, по дороге заехав к своей родной маме, чтобы попросить у неё лопату. Странно, почему лопаты не нашлось в доме её мужа. А потом, не заезжая домой, заехала в офис местной телекомпании, где сама работала, и, взяв с собой оператора, отправилась брать телевизионное интервью у директора мясокомбината. Поистине дьявольское хладнокровие. Муж сам отвёз её… сами понимаете куда, перед этим основательно избив. Но через некоторое время она вышла из тюрьмы. Далее её и её мужа везде видели только вместе. Держались они, по крайней мере, на людях, так, будто ничего и не произошло. Вот нравы-то у нынешней, с позволения сказать, элиты!

            Всё это будоражило город. И обо всём этом говорилось в заметке Алексея, напечатанной на страницах газеты «Лимонка». Он позвонил в редакцию и заказал двести пятьдесят экземпляров этого номера для распространения в своём родном городе. Его просьба была уважена и выполнена незамедлительно. В редакции газеты и сами были заинтересованы в её как можно более широком, повсеместном распространении.

            Связку газет передали с проводницей одного из поездов, проходящих через родной город Алексея, сообщив ему по телефону название поезда, номер вагона, имя проводницы и время прибытия. Поезд проходил глубокой ночью, когда местный транспорт уже не ходил. Пришлось идти пешком почти через весь город, дожидаться поезда на почти безлюдном вокзале, а потом, также пешком, но уже с тяжеленной газетной связкой, шагать снова почти через весь город.

            Тишина. Безлюдье. Мерный свет фонарей. Жара. Духота. Только возле ресторанов, расплодившихся в последние годы, толкались какие-то личности, не вызывающие ничего, кроме какого-то труднообъяснимого, гадливого чувства.

Проходя мимо своего бывшего дома, Алексей не удержался от того, чтобы свернуть во двор. Положил связку с газетами на скамейку, знакомую с детства. Сам присел рядом. Всё та же тишина душного ночного безветрия. Дом… Казалось, что он спит вместе со своими обитателями. Как знать, может снится ему сейчас его прежний житель, сидящий сейчас рядом. А как же Софья? Что-то снится ей в этот час? До Алексея доходили слухи, что в прошлом году умерла её мать.

 

 

* * *

Года через три довелось Алексею оказаться в Москве на съезде народных корреспондентов газеты «Советская Россия» - самой массовой и самой влиятельной газеты левой оппозиции. К самому съезду и ко всему тому, что на нём говорилось, честно признаться, Алексей отнёся довольно прохладно. Зато долго ходил по Москве, выбирая особые места, словно проникаясь их неповторимой аурой. Ходил к зданию Белого Дома, отреставрированному уже к тому времени, не сохранившему былых ран печальной осени 93го. Долго стоял на не менее знаменитом Горбатом мосту. Посетил Красную площадь, побывав в знаменитой часовне Иверской Иконы Божией Матери, узнал, что это место носит название «Нулевой километр» и отсюда берут начало все дороги страны. Очень расстроился из-за того, что так и не удалось попасть в Мавзолей – он в те дни не работал. Не повезло.

Впрочем, с самой газетой «Советская Россия» тоже почему-то не повезло. Хоть и получил он на том съезде удостоверение народного корреспондента, однако, сколько материалов потом туда не посылал – всё без толку. Хотя, многое из тех же самых статей, посланных в «Советскую Россию», но так там и не напечатанных, напечатали другие газеты, куда он их тоже посылал, не дождавшись результатов в «Советской России». Бывает и так.

На следующий год после того съезда решил всё-таки попробовать издать свою книгу. Работал большую часть весны и всё лето дворником в муниципальном предприятии по уборке улиц, а в выходные дни разносил рекламные газеты. В первых числах сентября понял, что его силы на исходе. Оставил сначала работу дворником, потом и разноску рекламных газет. Но денег, что удалось скопить таким образом, хватило на издание очень даже впечатляющего сборника прозы, куда вошли в основном лирические миниатюры и рассказы, написанные Алексеем на основе подлинных житейских историй тех людей,  с которыми его в разное время сводила жизнь. Через несколько месяцев, распродав половину тиража этой книги, на вырученные деньги удалось – хотя и значительно меньшим тиражом – издать сборник стихов, а ещё чуть позже на деньги, полученные от продажи этого сборника и остатков тиража первой книги удалось издать ещё одну небольшую книжку – тоже сборник стихов, по большей части состоящий из пейзажной лирики. Позднее были у Алексея  другие изданные книги.

 

* * *

Летит время… Летит… Давно ли было то, давно ли было это… А теперь… Нет больше ни городской газеты КПРФ «Знамя коммуны», ни выходившей ещё совсем недавно, здесь же, в городе молодёжной левой газеты «Клич отечества», ни сменившей её вскоре ещё более решительной и бескомпромиссной газеты «Молодёжное сопротивление» - редко какой номер этих газет обходился без материалов Алексея. Нет и областного «Буревестника Дона», отличавшегося своей непримиримостью и бесстрашием. Не существует более и международной российско-арабской газеты «Солнце», выходившей в Москве, где Алексей тоже успел напечатать несколько своих – следует признать, достаточно обширных – статей. Правда, из областных изданий осталась ещё «Донская искра», но после смерти её прежнего редактора она уже совсем не та. Да и «Советская Россия» словно спешит сама отмежеваться от всего того, за что её успели многие зауважать и полюбить с начала «лихих 90х». Газету «Завтра», с которой едва ли не вчера действовали они бок о бок, сегодня и вовсе даже в руки брать противно, и само имя её редактора – Александр Проханов – успело сделаться нарицательным. Всё чаще и чаще, как бранное слово, то тут, то там звучит: «прохановщина». И поделом!

Да и сама оппозиция, умелыми манёврами тех, кому по штату и положено заниматься такими грязными делами, а чаще – делишками, расколота на такие безнадёжно маргинальные, малочисленные кучки, что и говорить-то о них всерьёз не получается, как бы ни было печально всё это осознавать.

Кроме прочего, если уж лидеры оппозиции (даже – левой, о правой и вовсе молчим), принародно, не стесняясь телекамер, хвалят ныне действующего президента (если б ещё было бы, за что!), о чём тогда вообще можно говорить?!

Газета областной организации Всероссийского Общества Инвалидов, где Алексею также довелось поработать изрядное количество времени, правда, далёкая от политики, но, по вполне понятным причинам, много внимания уделявшая социальным проблемам, близким Алексею, печатавшая кроме прочего и его рассказы, наряду с рассказами и стихами других авторов, тоже «приказала долго жить», но уже по другим причинам. Больше, чисто финансового порядка.

Что же касается литературно-журналистской деятельности, то только и остаётся повторить вслед за бывшим советником Рейгана, успевшим угодить в число американских диссидентов: «Теперь моя вотчина – интернет».

 

* * *

 

… А время летит с новой скоростью, всё убыстряясь и убыстряясь. Летит всё дальше, всё быстрее. Вот Алексею уже за сорок…

Он давно «перерос», если можно так выразиться, свою психическую болезнь, всю степень которой, думается, с самого начала преувеличивали. Но вынужден – во всяком случае, пока – «держаться» за инвалидность, назначенную по этой, более не существующей, болезни. Вынужден из-за того, что с сердцем проблем всё больше и больше, врождённый порок, было заросший сам собой, снова даёт о себе знать всё более и более ощутимым образом, давление всё чаще и чаще зашкаливает, с годами ко всему прочему успела добавиться сердечно-сосудистая вегетодистания (опять же – кто знает, что это такое, тому объяснять не надо, а тому, кто не знает, лучше и не знать), но в нынешней системе получить инвалидность (хотя бы третью группу) по этим заболеваниям является делом практически невозможным, а трудоустройство при нынешней повальной безработице… В общем, хватит о грустном…

Были ли в его жизни женщины? Иногда он знакомился… В основном это были чисто платонические отношения. Иногда, были и более близкие. Но, в конечном счёте… Не везло ему что-то в этом. Видно, другая у него линия жизни.

 

* * *

Это был новый больничный корпус, выстроенный не так давно за городом. Лет пять назад его бабушка уже лежала здесь. Но тогда её можно было оставлять одну, дав, правда, определённую (как правило, не очень большую) сумму нянечке, или дежурной медсестре. Но вечером он неизменно приходил. Поправлял постель, менял памперсы и ещё много чего другого делал. Днём же работал. Деньги были нужны. Тогда тоже случилось неожиданно. Бабушка стояла возле трюмо, причёсывалась. Потом сразу упала. Речь сделалась нечленораздельной. Кое-как Алексей уложил её на диван. Вызвал «Скорую». Повезли бабушку в центр города, где издавна находилась скоропомощная больница – все её старые корпуса, воздвигнутые ещё в дореволюционные времена, но всё же на рубеже 20го и 21го веков капитально отремонтированные. Сказали, что такой порядок, что отвозить они имеют право только туда, хотя нервное отделение (необходимое при мозговом инсульте, который случился с бабушкой) находилось именно в новом корпусе. Кстати, когда тот корпус возвели, то исключительно ради него даже удлинили на одну остановку маршрут первого номера городского автобуса. А там, в старых корпусах, в приёмном покое осмотрели, сделали кардиограмму и отослали в тот новый корпус. Вот где преступнейший формализм!

На «Скорой» привезли, на «Скорой» же и увезли. Продержали всего две недели, сказав, что по существующему положению больше держать не положено. Бабушка ещё и ходить толком не могла. В квартиру Алексей её занёс на себе. Сказали, лет пять проживёт. Так и вышло. Но теперь всё было гораздо хуже. Бабушка не говорила. Никого не узнавала. «Моргните глазами, если слышите меня», - говорила молодая женщина-врач во время обхода. Реакции не было никакой. Даже пищу бабушка больше не пережёвывала. Та женщина-врач говорила исчерпывающей фразой: «Утрата жевательных функций».

Вообще-то здесь были неплохие врачи. Правда, нервное отделение теперь располагалось в старых корпусах, а здесь было терапевтическое, куда их с бабушкой и привезли, совершив всё то же путешествие в приёмный покой старых корпусов. Там пришлось очень долго дожидаться врача-кардиолога, который, хоть и распорядился сделать кардиограмму, положенную в таких случаях, но тут же перенаправил к невропатологу, им оказался молодой человек с ярко выраженными внешними чертами какой-то из кавказских национальностей и не менее ярко выраженным кавказским акцентом, сказавший, что не видит по своей части ничего, сославшись на наличие хрипов в лёгких, направив в терапию, которая, как только что было сказано, находилась к тому времени в новом корпусе, где пять лет назад, и даже ещё чуть позже пребывало нервное отделение. Там – уже в их приёмном покое – сказали, что по своей, терапевтической части, тоже не находят ничего, «Но поскольку мы всё же не изверги, то оставайтесь», - таков был вердикт дежурного врача. Особо неприятной ситуацию делало то, что всё это происходило в субботу. А надо было как-то пережить ещё и воскресенье, поскольку только в понедельник явятся лечащие врачи.

Мест ни в одной из палат не оказалось. Их положили в конце коридора. Там, где коридор упирался в торцовую стену, большую часть которой занимало огромнейшее окно. А на подоконнике стояла замечательная икона-складень в форме церкви. На её центральной створке – Спаситель, держащий в руках открытую книгу, обращённую к людям, на страницах которой отчётливо значилось: «Заповедь новую даю вам: Да любите друг друга!», а на боковых створках – Архангел Михаил и Архангел Гавриил. Все они были изображены на удивительно светлом и удивительно чистом небесно-голубом фоне.

Впрочем, как говорится, нет худа без добра. Здесь были две кровати. Вернее, две кушетки. Обе пустующих. На одну положили бабушку, разумеется, принеся ей больничную постель. На другой ночевал сам Алексей. В палате он бы так не устроился. Там стул – это было бы лучшее из того, на что он мог бы рассчитывать. Так и жил он здесь все эти дни, коим и сам успел потерять всякий счёт. Раз в неделю, правда, ходил домой часа на два-три. В первую очередь ради того, чтобы помыть голову и побриться. Про купание в эти дни он и вовсе позабыл. Тело мучил неимовернейший зуд.

            - Я восхищаюсь Вами, - говорил пожилой мужчина из палаты, находившейся поблизости.

- Спасибо. Но, только не надо так говорить,  - отвечал Алексей, - а то я ещё, чего доброго, возгоржусь.

- Нет. Такой человек не возгордится.

Когда подошло дело к выписке, оказалось, что теперь за перевозку домой из больницы нужно платить. Деньги были на исходе. Но, куда деваться?

На сей раз ситуация значительно осложнялась тем, что в том году – ещё весной, по гололёдке – сам Алексей поскользнулся, упал крайне неудачно, сломав правую руку аж в четырёх местах, причём – два перелома получились со смещением. Левую руку он ломал дважды, ещё учась в школе. Требовалась операция. Она стоила больших денег. Их просто было неоткуда взять. От госпитализации Алексей отказался. А ему в больнице, в свою очередь, отказались накладывать гипс, твердя одно: «Без операции всё равно не срастётся». Он обратился в другую больницу, где ему, хоть со скандалом, но наложили гипс, а потом – по прошествии четырёх месяцев – отказались этот гипс снимать, повторяя всё то же: «Такие переломы без операции не срастаются». Тогда Алексей, на свой страх  и риск, помолившись Богу, сам срезал себе этот злополучный гипс. Обошлось. Наверное, потому, что он ежедневно прикладывал к руке Пояс Царя Давида и икону Божией Матери Троеручица, помогающую, как известно, в случаях увечья рук.

Тем не менее, для восстановления былой подвижности и мускульной силы, так, или иначе, требовалось какое-то время. А его-то (времени) как раз и не оказалось.

Однако, до дома кое-как добрались. Грузчикам из соседнего магазина дал денег на бутылку водки, чтоб занесли бабушку на носилках в квартиру. Фактически, в каком состоянии увезли, в таком же состоянии и привезли. Хотя, в больнице и капельницы ставили, и уколы делали, и таблетки давали. Но, увы…

А ещё через три дня бабушка скончалась…

 

* * *

…Они встретились на главной улице города. Людей вокруг было мало. Теперь вообще город стал всё чаще и чаще поражать своим безлюдьем. Даже в центральной своей части. Даже – в выходные.

И опять была осень. Такая же чистая и тикая, как тогда, как много-много лет назад, когда всё, казалось, только начиналось…

Только теперь было светло-светло. Стоял день. Его самая-самая середина. Они снова шли по улице, почти как тогда по своему родному двору, снова о чём-то говоря.

- Всё также живу на одних лекарствах. Работаю массажистом в детском садике. Но мне всё труднее и труднее становится держаться на людях так, чтобы ничем себя не выдавать. А впереди, ни по части здоровья, ни в жизни ничего хорошего не предвидится, - признавалась Софья.

- А, возможно, ты был тогда прав, - говорила Софья, - я это понимаю сейчас, когда похоронила мать, и мне теперь так тяжело, так одиноко. А возраст… В самом деле, что на него смотреть…, - она вздохнула.

Они шли дальше. Всё также шуршали под ногами опавшие, сухие листья, снова покрывшие тротуары и газоны почти сплошным толстым слоем. Ветра не было. Как и тогда.

- Знаешь, чего я больше всего боюсь?, - вдруг спросила Софья, не меняя интонации, - Боюсь снова попасть в больницу. Ты же знаешь, какой там обычай – если попал, то для того, чтобы выписаться, тебя должен забрать кто-то из ближайших родственников. А меня же некому будет забрать…

- Знаю. И это скверный обычай, сгубивший жизнь очень многим, - отвечал Алексей.

Они подошли к дому, где когда-то жили по соседству, где по-прежнему жила Софья. Вот и та самая арка…

-Когда зайдёшь?, - всё также, негромко спрашивает Софья, словно боясь, что кто-то может услышать. А впрочем, даже если кто-нибудь и услышит, так, опять же, что с того?!

-Скоро, - в тон ей отвечает Алексей.

-Квартиру помнишь?, - она улыбается.

-Помню. Подъезд от арки предпоследний, - он тоже улыбается.

-Молодец. Не забыл. Я буду ждать.

 

* * *

            На следующий день у Алексея намечались кое-какие дела. Он искал работу. Кроме всего прочего, у него всё медленно, но верно, шло к снятию инвалидности, что, само по себе, скорее, всё-таки хорошо. Но и проблем должно было тоже прибавиться. За всё приходится платить. И за победу над болезнью – тоже. Через пару дней он, тем не менее, планировал зайти к Софье.

Но ни через пару дней, ни через неделю, ни через месяц, ни через полгода, ни через год он так и не зашёл… Он понял… А что же он, собственно говоря, понял? А понял он вот что. Да, Софья и сейчас почти всё та же, как и в те далёкие дни. Зато, он сам теперь совсем другой. И это сильнее его…

 

 

Другие произведения автора:

Современная ядерная угроза

Краткие размышления о гидроцефалии

Оркестр