Он раньше других ощутил давление нового века и сумел круто развернуть парус так, что его вынесло не только в XX век, но и в новое тысячелетие. В парижском метро, где читают книги так же часто, как и в московском, я не раз видел людей, читающих Чехова. О любви к Чехову в Японии, Китае и США можно складывать легенды. Такие разные времена, такие разные народы и континенты знают и любят Чехова. Казалось бы, такой русский писатель, из таганрогской купеческой семьи, а сумел поведать миру что-то настолько важное, что мир не может его за- быть и постоянно открывает заною. Есть Чехов театральный, сотворивший своей "Чайкой" величайшего Станиславского и великий МХАТ. Есть Чехов интимно русский, знакомый с детства творец "Каштанки" и автор великого послания к Богу с бессмертным адресом "На дерев- ню дедушке... Константин Макарычу". Есть Чехов, предвещающий Хармса в своей до слез смешной жалобной книге. Кто же забудет почти телеграфное сообщение: "Проезжая мимо станции у меня слетела шляпа"? Наконец, есть создатель по-левитановски до боли щемящего "Дома с мезонином", из которого к небесам вечно будет лететь нежный вопрос: "Мисюсь! Где ты?". Чехова сразу заметил вполне доброжелательный критик Скабичевский, но с чисто критической неуклюжестью больно ранил писателя тревогой за его будущую судьбу – как бы не умер он под забором, исписавшись в мелких рассказиках. Между тем, именно с рассказиков Чехов явно вырвался на просторы нового века, не терпящего длиннот и не имеющего в запасе ни секунды лишнего времени, ни миллиметра лишнего пространства. Скабичевский так напугал Антона Павловича, что тот до конца дней стремился разбогатеть и написать длинный роман. Слава Богу, роман Чехов не написал, зато осуществил первую часть замысла. Стал богатым "новым чеховским". Однако не путайте "нового чеховского" с "новым русским". Дачи Чехова в Ялте и Мелихове никак не назовешь дворцами. Где бы ни жил писатель, он тотчас основывал вокруг себя библиотеки, больницы и школы. А кроме того, он считал своим долгом лечить местное население, поскольку был еще и врачом, страдающим самой страшной болезнью своего времени, туберкулезом. Старомодная для нашего времени вера Чехова в науку, медицину, прогресс и просвещение – это еще и вполне естественное стремление заглушить страх перед неминуемой катастрофой. Он утверждал, что, если от какой-то болезни существует слишком много лечебных средств, значит она неизлечима. Неизлечим туберкулез Чехова, и неизлечима сама Россия. И тем не менее хотелось верить в доброго Лопахина. Это он не из мести вишневый сад вырубает, а просто так выгоднее. Надо понять, что такое вишневый сад для Чехова, тратившего львиную часть своего дачного времени на фруктовые сады и кустарники. "Я умру, а деревья останутся" – так думала вся интеллигенция. Ничего подобного. Как только уничтожили владельцев садов, тотчас же и даже одновременно, вырубили, вытоптали сады. Мичуринско-чеховский лозунг моего детства: "Украсим родину садами" – висел всегда среди каких- то тощих саженцев на пыльной площади, где все давно забыли, как выглядит живое яблоко на живой яблоне

Через 300 лет жизнь на земле будет сказочно прекрасна. Так думали герои Чехова. Сегодня мы говорим, что жизнь была прекрасна 100 и 155 лет назад, когда жил и родился Чехов. Видимо, дело здесь не в России, а в Чехове. Он увидел свое небо в алмазах, но по ошибке спроецировал его из вечного в будущее. Цветет звездный Вишневый сад, летит созвездие Чайки, в созвездии Псов идет Дама с собачкой, и там же Каштанка, и, поблескивая пенсне, смотрит с неба "Большая Медведица пера" – Антон Павлович Чехов.

Личность Чехова не умещается в границы писательства. И дело тут не в количестве построенных им больниц и открытых библиотек. Боюсь, что многоязыкий мир, пьянеющий от чеховских пьес, все же не очень хорошо понимает, что такое земский врач или земский учитель. Вряд ли японец, смакующий каждую паузу в "Вишневом саде", догадается, какая сила заставила Антона Павловича трястись на телегах через весь Сахалин и вести бережную перепись каторжников. Да и активное участие Чехова в переписи крестьян своего уезда сегодняшнему продвинутому литератору совсем ни к чему. Ну, допустим, больных крестьян он лечил бесплатно для души. А вот зачем убежденный агностик Чехов построил себе часовню и увлеченно пел в хоре? А что значит загадочная фраза о выдавливании из себя по капле раба? Осознавать себя рабом, будучи на вершине славы и пике популярности – это дано не каждому. Разумеется, для нас это только примечание на полях его очень смешных рассказов и очень грустных повестей. Так все-таки грустных или смешных? Уже готов ответ, мол, и то, и другое. Но это не совсем так. Как мог автор "Архиерея" и "Дома с мезонином" или "Дамы с собачкой" и "Черного монаха" написать не то грустную, не то смешную до колик "Лошадиную фамилию", или "Хамелеона", или "Человека в футляре"? Для меня шедевром всех чеховских шедевров остается "Жалобная книга", где писатель опередил свое время минимум лет на двести. Да и коротенькие смешные рассказы, начиненные сентенциями типа "жареные гуси мастера пахнуть", адресованы скорей всего в наше время, хотя сам Чехов считал, что все это было написано для заработка в надежде выкроить время и деньги для настоящей, серьезной вещи. Слава богу, так и не выкроил. С пьесами до сих пор непонятно. Кого мы смотрим – Чехова или Станиславского с Немировичем-Данченко? Знаменитая чеховская тоска, не отделяемая биографами от его чахотки, полностью заглушила на сцене чеховский смех. А что такое – смех Чехова? Ну, тут наготове сентенция Гоголя, мол, смех сквозь невидимые миру слезы. Но Чехов не Гоголь. Никаких невидимых слез. Просто всепоглощающая, засасывающая русская тоска, тощища сквозит в каждой реплике его героев. Потому что, как и вся Россия, эти люди никогда не найдут себе, в отличие от Чехова, нужного применения в этом абсурдном мире. О работе они говорят, словно срок отбывают. А те, кто не работает (их большинство), те с горящим взором устремляются к небу в алмазах. Кстати, эта знаменитая фраза оказалась пророческой. В небе обнаружена целая алмазная планета. Планета-алмаз. Летает себе и ничего. По теперешним понятиям Чехов умер совсем молодым. Старого Чехова не бывает. Есть только ищущий и молодой. Чехов – первый и, может, последний импрессионист в русской драматургии. Импрессионисты открыли в музыке обертона, а в живописи дополнительные цвета. Цвет, возникающий между двумя разными мазками краски. Чехов открыл текст, возникающий между двумя высказываниями, или непроизнесенное слово между двумя произнесенными.
Говорится, что в Африке сейчас жарища, а имеется в виду, что в России беспрестанно дождливо, сыро и холодно. Говорится, что пойдут дожди, а имеется в виду, что мы не созданы друг для друга, хотя я вас очень люблю. Но это лишь в некоторых случаях легко дешифруется. Большинство же слов Чехова создают между собой некое смысловое поле, которое просто не может быть выражено словами. Обертона и дополнительные цвета. "Мисюсь, где ты?" – а за этим целая вечность и вся вселенная. Чехов, где ты?.. Целое столетие без тебя заполнено тобой до отказа. Сейчас тебя жадно и яростно кусают пост- модернисты. Ты стал символом несостоявшегося, рухнувшего гуманистического проекта. Тебя считают простачком и обманщиком. Тебе не могут простить Гитлера и Сталина, которых ты не предвидел. А если бы предвидел, то не был бы Чеховым. Многие думают, что чеховская эпоха – это время до Гитлера и Сталина. По времени это так, а, по сути, это эпоха не "до", а "без" них. Мировая интеллигенция умудрилась, несмотря на все ис- пытания, прожить весь ХХ век без этих маньяков. Исторически, де-факто они есть, а метафизически, де-юре их нет. И все же, перечитав "Палату № 6", вдруг понимаешь, что Чехов предвидел советские психушки, где томятся чеховские диссиденты-интеллигенты с их вяло текущей шизофренией. Диагноз, придуманный по заказу андроповской Лубянки. Вся Россия – наш сад, все еще вырубаемый и цветущий. Вся Россия – наша палата № 6, так и не отмененная, не демонтированная. В Москву! В Москву!!! Это как же так, без прописки, то есть без регистрации? Чехов, устаревает, не устаревая. В его словах часто обнаруживается новый смысл, неведомый даже самому писателю и всем его современникам. Нынешние всевозможные постмодернистские передел- ки "Чайки" и "Трех сестер"– это все еще и все равно еще Чехов. Все это подразумевается и потенциально содержится в его текстах, как обэриутский абсурд в одной фразе: "Подъезжая к станции, у меня слетела шляпа". Шляпа Чехова еще долго будет парить над нашими железнодорожными откосами, ведущими, как БАМ, в никуда. А Чехов "туда" доехал, хоть и в телеге.
Я НЕБРОДСКИЙ
Я НЕБ РОДСКИЙ

ПЛУТ-
АРХ
И
АРХ-
И
ПЛУТ
ПЛУТ-
АРХ

НЕЦКИ
В ДО-
НЕЦКЕ

ДОКОЛИ
ДО КОЛИ

Бога вижу
Довольно часто
Не знаю
Видит ли Он меня

Бродский требует
Больших усилий
Чтобы
Изнасиловать насилье

Нам не указ Европа
На мне у касс Европа

ИОНА ФАН
ИОНАФАН

БИЗНЕС
БЕЗ НАС
ЛЕВИ А ФАН
ЛЕВИАФАН
ЛЕВ И А ФАН-
ТАЗИЯ
ФАН ТАЗ И Я

ПОСЛЕ СМЕРТИ
ПОСЛЕ СМЕРЬТЕ

ТИХОН Я
ТИХ ОН- Я
ТИХОНЯ

ДОНБАСС –
КРЫМАТОРИЙ
КРЫМА

ТРАХ
SOS
ТРАХ-
ОМ
МАНИ
ПАДМЕ
ХУМ

А МНЕ
АМНЕ-
ЗИЯ
ЗИЯ-
ЕТ

120 лет назад Антон Павлович Чехов прибыл на остров Сахалин. Это не менее загадочный поступок, чем уход Толстого из Ясной Поляны. Что поездка опасна для жизни, Чехов как врач знал. Признаки туберкулеза никак не располагали к подобному путешествию. Однако желание круто изменить жизнь оказалось сильнее чувства самосохранения. В тридцать лет Антон Павлович был уже известным писателем. Но именно эта известность толкнула к подвигу. Писатель в России даже не учитель жизни, а некий гражданский мессия. Где больше всего страждущих? На Сахалине. Сахалин – тогдашний ГУЛАГ. Так в кругу Чехова возник тезис – порядочные люди должны смотреть на Сахалин, как мусульмане на Мекку. Ничего не поделаешь, российская писательская душа – христианка. А другой души у России нет. Сама поездка уже была подвигом. Железной дороги в ту сторону не было. Так что от Тюмени на перекладных. Конечно, Антон Павлович не понимал, что такое Сибирь и Сахалин. Иначе обшил бы валенки кожей. Захватил бы в дорогу запас сахара, чая, мясных консервов. Валенки из-за дождя превратились на ногах в холодный студень. Чем питался Чехов в Сибири и на Сахалине, лучше не вспоминать. Истощение, сырость, холод гарантировали обострение туберкулеза. Как мог врач отважиться на такой безрассудный поступок? Но тридцать лет – это еще молодость. А молодость дается выдающимся личностям для подвига. Перед самой поездкой Чехов признается, что ехать очень не хочется, но надо. Что значит надо? Он свободный, материально независимый, почти знаменитый, но – надо. На Сахалине его ждут 10 000 каторжников и их охранников. С каждым из них Чехов беседует лично. Зачем? Готовил научную монографию о Сахалине, которая могла бы стать диссертацией, но не стала. Несомненно, была и высшая цель. Вслед за автором "Записок из мертвого дома" Достоевским Чехов стремился понять природу преступления. Не понял. Списал все на неблагоприятные внешние условия. Так тогда почти все считали – виноват не преступник, а общество, породившее преступление. Первый, кстати, усомнился в этом Достоевский, насмотревшись на обитателей Мертвого дома. Чехов так далеко не копал, но тогдашний ГУЛАГ высветил, как софитом. Тогда власть прислушивалась к писателям. После книги Чехова о Сахалине отменили телесные наказания кнутом для женщин, а потом и для мужчин. Отменили пожизненную каторгу и пожизненное поселение. Одного этого достаточно, чтобы поставить памятники Чехову не только на Сахалине, но и по всей России. Другое дело, что на смену Сахалину придет ГУЛАГ, по сравнению с которым Сахалин покажется пионерским лагерем. Этого Чехов не предвидел. Исторически Чехов битву свою за гуманизм вместе со всей российской интеллигенцией проиграл, как проиграл ее Лев Толстой, призывавший к ненасилию на пороге мировой бойни. Но кроме истории есть еще и биография. И неизвестно, что важнее. Возвращаться в Москву через Россию писатель не отважился. Ближе казалось полукругосветное морское путешествие через Цейлон и Индию. Тайфун едва не потопил пароход, на котором плыл Антон Павлович. По возвращении на родину Чехов тотчас отправился в Европу. Очаровала его "голубоглазая Венеция" после Сахалина. Но никаких следов в творчестве не оставила.

Как много рыбок
в садке томится
В сачке вселенском
трепещут звёзды
И мы трепещем
всеми крылами
Меня поймали –
Тебя поймали
Пора к вселенскому Паганелю
В его коллекцию на распятье
О Паганель мой
Святой Набоков
Поймал в сачок свой
Свою Лолиту
А я Лолиточек
выпускаю
Но без меня они
не летают

Чехов – один из последних писателей гигантского просветительского проекта, основанного на вере в бесконечные возможности человека. Он верил, что нравственная эволюция еще не завершена. Впереди – прогресс и четко очерченная леонардовская перспектива, где в человеке прекрасно все. Дальше помнит каждый школьник – и лицо, и одежда, и душа, и мысли. При этом, что интересно, душа и мысли на всякий случай отдельно. Чехов – врач и потому прекрасно понимает, что душа есть тайна за семью печатями. В отличие от Достоевского он не стремился к разгадке человеческой тайны. Человек для него всегда в футляре. Но футляр тоже интересен. Ведь в конечном итоге футляр – это тоже человеческий выбор. Вот дядя Ваня в футляре дачного труженика, а вот брат дяди Вани в футляре профессора литературы. У самого Чехова было много футляров, и все они органичны. Халат врача, плащ земского землемера, элегантный белый костюм преуспевающего дачника, строгий сюртук и пенсне. И все это он, Антон Павлович Чехов, которого мы любим во всех одеждах, потому что это всегда он. Чехов, смеющийся над всеми и над собой. Чехов, умирающий со словами: "Ich sterbe", обращенными к коллегам в белых халатах. Интересно, как общался он с каторжниками, большей частью закоренелыми убийцами, когда ездил на Сахалин? "Если жена тебе изменила, радуйся, что она изменила тебе, а не отечеству". Вот такой Чехов, пожалуй, менее всего футлярен. Конечно, японцы и французы любят какого-то другого Чехова. Ну как перевести такой диалог: "Жареные гуси мастера пахнуть, – сказал почетный мировой, тяжело дыша. – Не говорите, душа моя Григорий Саввич, утка или бекас могут гусю десять очков вперед дать. В гусином букете нет нежности и деликатности. Забористее всего пахнет молодой лук, когда, знаете ли, начинает поджариваться и, понимаете ли, шипит, подлец, на весь дом". Но и другой Чехов, которого любит весь мир, – это тоже подлинник. Барро пишет, что в пьесах Чехова для него важнее всего ремарки, а в ремарках – паузы. От этих чеховских пауз исходит тишина, ломящая уши. В те времена еще не было прописки. Совершенно непонятно, почему три сестры не сядут в поезд и не уедут "в Москву, в Москву". Пробл ма тут в отсутствии серьезных проблем. Впрочем, кто знает, может, военный оркестр, играющий в парке, полон предчувствий о будущих временах, когда под духовые оркестры будут людей расстреливать. Разумом Чехов верил в прогресс, а писательское ясновидение подсказывало нечто другое. Его драматургия полна тревожных предчувствий. Пока еще рубщик садов Лопахин рубит не людей, а только деревья. Но вырубленный вишневый сад – это, похоже, архетип на все времена. Никто не изгонял Адама и Еву из райского сада. Рай просто вырубили. Весь двадцатый век вырубка продолжалась по нарастающей. Да и уже второе десятилетие двадцать первого ничего хорошего и доброго героям Чехова не сулит. Над "Черным монахом" бьются критики, колдуют сценаристы и режиссеры – что это за привидение, которое ничего не означает? Медицински это, конечно, безумие. Ну а художественно-то что? И опять райский сад, обреченный на вымирание. Тут Чехов во многом биографичен. Он всюду сажал сады. В Мелихове, в Ялте, в Москве. Всюду открывал библиотеки. Он открывал и выращивал. А вырубали, сжигали и рушили совсем другие. Блок с тоской сказал на улице Маяковскому: "А у меня библиотеку сожгли". Сказал и удалился. Чехов до этого ужаса не дожил. Великая апокалипсическая фраза – "Мы увидим все небо в алмазах" – сегодня звучит почти угрожающе. Но в ней есть и открытие. Оказывается, алмазы не в земле образуются, а при взрыве сверх-новых звезд. Сам Чехов и был такой сверхновой звездой. Все сгорело. Остались только алмазы в оправе книжных обложек. Любовь – это либо то, что отомрет как рудимент прошлого, либо разовьется во что-то новое, приравнивающее нас к ангелам. Эту веру своего героя Чехов во многом разделял. Трудно представить его без пенсне, сверкающего двумя алмазами.

Вот Маяковский он ведь не Маяк
А что Маяк? Ведь он не Маяковский
Как маялся маяча Маяковский
Вот Маяковский – застрелившийся Маяк
Хотя его конечно застрелили
А он опять маячит и маячит

Гони коней как самогон
Коней коней коней
Конь ей

Гоня гоня гоня коня
Коня коня коня
Конь-я
Конь я конь я конь я
Коньяк