АИСТ. Роман в стихах.

 

              ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ ПРИВЯЗКА  

             К МЕСТУ ДЕЙСТВИЯ

 

 

В Антарктиде седой холода, много льда,

Скалят рты западни в виде трещин,

Выживают здесь только пингвиньи стада

Да ещё горсть людей (даже женщин!).

 

Злой мороз из солярки густой холодец

Приготовит, как шеф в «Метрополе»,

Механизму любому приходит конец,

Чуть ослабь он болты силы воли!

 

Лишь на ней выжить можно в суровом краю,

Где и летом мороз уши крутит,

А ветра не хотят прятать удаль свою, —

Антарктида сурова, не шутит!

 

Но не в эту часть света сюжет манит нас,

Не отсюда начнём свой рассказ.

 

На равнинной пустыне жжёт солнечный диск

Коренного народа остатки,

Всяк из них гол и бос, но отнюдь не нудист,

Здесь издревле такие порядки.

 

Да, в Австралии множество разных причуд,

Континент этот странный по сути:

Млекопьющие здесь даже яйца несут,

Как какие-то гуси иль ути!

 

Тут работа почётна и вольно житьё —

Уважают друг друга народы —

Каторжане неплохо создали своё

Государство труда и свободы!

 

Нет, не в эту часть света сюжет манит нас,

Не отсюда начнём свой рассказ.

 

В колыбели из двух океанских глубин

Континент, по размерам не малым,

Был недавно ещё идеально един,

Но теперь вот разорван каналом.

 

Крайний юг в холодах, крайний север во льдах,

Но зато в серединке кайфово!

Я с любовью Америку славлю в стихах,

Не жалея хвалебного слова!

 

Много тайн амазонская сельва хранит —

Вот фантазии жизни питомник! —

Буйность вольной природы с ней слиться манит,

Я бы с радостью стал там паломник!

 

Кордильеров и Анд позвоночник силён —

Держит тяжесть обеих Америк —

Материк им надёжно и жёстко скреплён,

Но обрывист, скалист левый берег.

 

Правый берег — сплошной копошащийся пляж

От Бразилии вверх до Канады,

Круглый год в те места совершают вояж

В рай попасть захотевших отряды.

 

Эх, не в эту часть света сюжет манит нас,

Не отсюда начнём свой рассказ!

 

Сверху очень похож на большой пистолет, —

Хоть бери и стреляй метко в цели, —

Это Африка, знойный чудной континент

(Много в ней европейцев поели)!

 

Вот — пустыня, где смерть надвигает пески

И без масла всё жарит живое,

А не сжаришься если, то сдохнешь с тоски

И изведаешь, ад, что такое!

 

Вот — упрямой гурьбой мчит в просторе саванн

Антилоп миллионное стадо,

Но судьбой беспощадно им вектор задан —

На пути не одна ждёт засада!

 

Вот — слоны, носороги, гиены, жираф,

Обезьяны (с кем сходство имеем),

На десяток от жизни отставшие глав —

Малорослые люди-пигмеи.

 

Что не жить тут? Сиди, открывай только рот

Между пальмами райского сада,

И в него непременно с ветвей упадёт

Не кокос если, то — авокадо!

 

Жаль, не в эту часть света сюжет манит нас,

Не отсюда начнём свой рассказ!

 

Вот ещё континент, до вершин полный тайн, —

Жизни нашей разумной источник! —

Говорят, будто все мы сошли с Гималай,

Разбрелись по земле в сотни точек.

 

В мощных Азии недрах спокойствия нет:

Пеплом в небо плюются вулканы,

То Курилы трясёт, то Кавказ, то Тибет,

Тут и там на земле язвы, раны.

 

Вот — суровая тундра, в ней славно живут

Горсть якутов да чуточка чукчей,

Песни сладко поют, оленину жуют,

И земли им не надобно лучшей!

 

Вниз, на юг, понатыкано множество стран,

А народу — упасть негде вишне:

Индонезия, Индокитай, Индостан

Верят Будде, Аллаху и Кришне.

 

Эх, богатств азиатских просторов не счесть!

А считать захотевший — собьётся,

Кроме лысого чёрта здесь всё вроде есть,

Да и тот, поискать коль, найдётся!

 

Но опять не сюда наш сюжет манит нас,

Не отсюда начнём свой рассказ!

 

Называют Европу старушкой шутя —

Тут и горы состарились даже,

Но они, осыпаясь и грустно кряхтя,

Всё ж стоят у Европы на страже!

 

В тех местах, где их нет, там ветра и вода

Дерзко мучают низменный берег,

Океан Ледовитый плюёт холода

И доводит людей до истерик!

 

 

 

 

А на юге далёком — субтропиков рай,

Пляжи — полные голой натурой!

Раз в Европе живёшь, не спеша выбирай

Между тёплой Ривьерой и тундрой!

 

В очень давние годы стекались сюда

Отовсюду людские потоки,

И из них получилась смешная бурда —

Вряд ли кто свои знает истоки!

 

И вот именно в эту часть света вёл нас

Наш сюжет, здесь начнём свой рассказ!

 

Есть в Европе местечко не лучше других,

А, скорее всего, много хуже,

Расположено между морями, и с них

То циклонов нагонит, то стужи.

 

Здесь когда-то рыбачил и зверя ловил

Финский люд, не воинственный, тихий,

Жил неплохо, но вдруг на него накатил

Вал славян-дикарей многоликий!

 

Или место им это пришлось по душе,

Или, может, народы другие

Не могли с ними рядом ужиться уже

И прогнали их в дебри лесные?

 

Как бы ни было там, наши предки навек

Здесь осели и нам завещали,

Чтобы землю, изрытую сотнями рек,

Мы любили, блюли, защищали!

 

Мы сюжет свой начнём с середины реки

Не великой, но бьющей красою,

Берега её — скалы — красны, высоки,

Омываются чистой водою.

 

Всё, довольно прелюдий и выспренних фраз,

Начинаем правдивый рассказ!

 

 

 

«Потому что любовь — это вечно любовь,

Даже в будущем вашем далёком!» — В. Высоцкий.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

ДВАДЦАТАЯ ГОДОВЩИНА.

 

                                                  «Зарыты в нашу память на века
                                                 И даты, и события, и лица» — В. Высоцкий.

 

1

 

Аист гнёзд не вил над Сиверской лет двадцать,

И, казалось бы, ну что ему бояться?

Ведь никто, со зла ль, по дурости при встрече

Не швырял в него тугой горох картечи.

И охотников ведь был союз немалый —

Филимонов Вовка, Барсов, Гвоздь удалый!

Но любой из них, пусть даже в опьяненьи,

Сберегал прекрасной птицы оперенье!

 

Снег легавые пахали животами,

Пену клочьями роняя под кустами,

Об осколки наста лапы в кровь сбивая,

По полям горбатым петли нарезая.

А по лету, в утра бодреньком рассвете,

«Тулки» ахали с протяжным стоном плети,

Недопевший рябчик падал спозаранку

В росы трав, как на скатёрку-самобранку.

Браконьерили, и плохо грех скрывали,

С бреднем малым дно песчаное топтали,

Речку крыльями мерёжки обнимали

И утробы рыбой плотно набивали.

А потом на бережке, том, что пониже,

К костерку незлому сдвинувшись поближе,

Под стопарик и ушицы испаренье

Получали неземное наслажденье!

Но, каким бы, всё ж, грешком не увлекались,

Над природой никогда не издевались,

Больше меры не хватали ртом жадливым

И по аистам не били горделивым.

 

Как пропали птицы бело-чёрной масти,

Так порвалось счастье хрупкое на части,

Не прикрыло кожей свежею болячку,

Не пошла жизнь — похромала в раскорячку!

Где-то аисты те двадцать лет пробыли?

Очень многим род, наверное, продлили!

Прилетели, но не просто, мол, вернёмся

А, как будто видя: мы без них свихнёмся!

Вот, красавец, гордо по полю шагает,

Клювом-шприцем словно землю прививает,

Может, лечит он её больное тело?

К нам вернулся аист, значит — будет дело!

 

2

 

На высоком берегу по-над рекою,

В негустом столпотворении сосновом,

Где стоишь так близко к жизненным основам, —

Место лучшее сердечному покою.

Предки наши пусть темны, но много знали, —

Их прогресс ещё научный не испортил

И компьютерный жучок умы не скорчил! —

Под погост места душою выбирали!

И в местах тех удивительно сливалось:

Скорбь о близком, неожиданность утраты

С тем, что сам ты ляжешь в землю тут когда-то,

Но не страх в душе, спокойствие рождалось.

Каждый будет тут когда-то новосёлом,

Так не скалься, присмотрись к своей квартире,

Мы всего-лишь гости в этом чудном мире,

Потому и в настроении весёлом.

Там, за гранью, нет весёлости, поверьте,

Правда, скорби и печали нету тоже, —

Горечь слёз ненужных лить совсем негоже

У себя в дому, в ином, пускай, он свете!

 

Я на кладбище душою отдыхаю,

Мне её как будто гладит кто рукою,

И, отдав себя в объятия покою,

Я о жизни и о смерти размышляю…

 

Ну-с, довольно нам бродить вокруг да рядом,

Философский камень грызть, ломая зубы,

В мир потУсторонний впяливаться взглядом,

И без нас его, дай срок, пробудят трубы!

Что ж, пора свести с героями знакомство,

Посмотреть им в лица и, конечно, в души, —

Да простят они нам наше вероломство! —

Так вперёд, раскрыв сердца, глаза и уши!

 

3

 

У могилки, коей дарит тень рябина,

Два задумчивых сидели гражданина,

Не печаль у них на лицах, но серьёзность,

У того, что потучней, в руках нервозность.

Он тяжёл своим лицом, дороден телом,

Щётка усиков под носом загорелым,

Взгляд зелёных глаз тревогу выражает,

А язык сухие губы увлажняет.

Тот, кто рядом с ним, пониже, похудее,

Неказистою бородкою владеет,

И в лице его серьёзность посильнее,

Знать, покалывает что-то в нём больнее.

С невысокой, бронзой крашеною стелы,

Улыбался морячок, по виду смелый,

Несомненно, симпатичный, в бескозырке

С неразборчивою надписью на бирке.

 

— Может, вмажем по глотку? — вздохнул дородный, —

Ждать — воистину тяжёлая работа!

Я ж с утра непохмелённый и голодный,

А Танталом быть мне, Саня, неохота!

 

Бородатый, взгляд со стелы не снимая,

Лишь плечом пожал, потом сказал без чувства:

— Неужели жажда сильная такая?

Что-то, Лёнька, на тебя смотреть мне грустно!

 

— На фига смотреть? Тебя не заставляют,

Вот ведь чёрт, все знают, что мне в жизни нужно!

Все на правильную тропку наставляют,

Благородство из себя давя натужно!

 

— Не учу тебя я, ты же не ребёнок,

В сорок пять учить, что лбом сдержать цунами,

Сам прекрасно знаешь, что от пьяных гонок

Не прибудет ни в умишке, им в кармане!

 

— Хорошо, пускай мозгами я калека,

Ну, быстрей загнусь — скорей с Серёгой встречусь,

Это лучше, чем нудить, как вы, полвека!

Ладно, выпью я, а то ведь обесцвечусь!

 

Лёнька влил в стакан чуток, потом добавил,

Посмотрел на водку, дёрнулся плечами,

После внутрь себя в один глоток отправил,

И из глаз довольство вытекло слезами.

 

Сашка краем рта лишь грустно улыбнулся,

Наблюдая Лёньки Удовлетворенье,

Пред могилой руки вздел в недоуменьи

И, сказав: — Вот так, Серёжка! — отвернулся.

 

Правый берег виден был, как на ладони:

Изумрудный коврик в жёлтом окрапленьи,

Там паслись две-три козы, овечки, кони…

Пара аистов шагала в отдаленьи.

Сашка видит их, рука рвёт с треском ворот,

Тот, которого и нет, но как он душит!

Забивает гвозди в темя сердце-молот

И спокойствие души нещадно рушит.

Высох рот, глаза же влажно заблестели,

Мысли вьются в голове, как рой пчелиный,

Изливаются наружу дрожью в теле,

Будто Сашка, а не Лёнька пленник винный!

 

Лёнька друга состоянье замечает,

Взор довольный свой на берег направляет,

Но довольство гаснет, как искра на взлёте,

Побуждая Лёньку к умственной работе:

— Это аистов там, что ли, ходит пара?

Или глюки, не спросясь, залезли в глазки?

Ну-ка, Сань, потрогай лоб мне, нет ли жара?

Если нет — всё это выдумки и сказки!

 

— Нет, не сказки это, Лёнька, и не чудо,

Это — знак, нам явно кем-то подаваем,

Неизвестно, для чего, да и откуда,

Но, быть может, это скоро мы узнаем…

 

 

4

 

Лучше детства может быть одно лишь — юность!

Так она и есть чуть взрослое, но — детство!

На умы не скоро, ох, не скоро мудрость,

Поселившись в головах, окажет действо!

 

В самом чудном месте шарика земного

Шустрый Оредеж, как гончий пёс петляя,

Скалы красные упорно подмывая,

Тонет в Луге, чтоб тотчас родиться снова.

И потом они вдвоём, легко и ровно,

Катят воды вдаль, солидности добравши,

А, войдя в залив и частью моря ставши,

Вдруг угаснут, окунувшись в дрёму словно…

 

Десять первых лет Серёжки пролетели,

Как во сне в пуховой шёлковой постели —

Без каких-то ярких, сочных впечатлений,

Без счастливых и печальных потрясений.

Да какие потрясенья в эти годы?

Ну, быть может, только собственные роды?

Но, по счастью, шок, что мы переживаем

От рожденья, он навечно забываем!

Но ещё такого в свете не бывало,

Чтобы горе хоть кого-то миновало!

Пусть оно имеет разные личины,

Но приходит к нам отнюдь не без причины.

И себе иммунитет мы прививаем

Тем, как с этим, первым, горем совладаем,

И идём по жизни: в ком-то радость, бодрость,

Ну, а в ком-то равнодушие и злобность!..

 

Шёл Серёжка на рыбалку ранним часом,

Солнце только в мир взглянуло сонным глазом,

Воздух сочен, свеж, без капельки изъяна,

Изумруд травы под простынью тумана.

Пять минут ходьбы, и вот родная речка,

Вот заветное уловное местечко,

Здесь всегда плотва голодная шныряет,

Всё, что ей ни кинешь, жадно заглотает.

Звучны в заводи тенистой рыбьи всплески,

Пальцы рвут в азарте тонкий волос лески,

На крючок насажен жирный вкусный шитик,

И Серёжка замирает, как в забытьи.

Глянуть сбоку, он не жив, ну точь — картинка,

Но, вот клюнула кровавая гусинка,

И картинка моментально оживает

И Серёжка ловко рыбу подсекает!

Красногрудая, блестящая плотвица,

Не успев, наверно, толком удивиться,

Через миг уже тоскует на кукане,

Философствуя о жизненном обмане!

 

Пробежали три часа единой нотой,

И теперь Серёжка занят лишь заботой,

Как бы так ему нести свои трофеи,

Чтобы все их лицезрели ротозеи!

И решил пойти он дальнею тропою,

Что, по берегу змеясь по-над рекою,

На широкий луг проворно выбегала,

А потом в полей просторы уползала.

Три огромных валуна всегда лежали

С краю луга, будто травы охраняли;

Малость самую Серёжка утомился

И для отдыха на камне примостился.

 

Раз-другой раскрыло парня рот зевотой,

Веки сладкою наполнились дремотой,

Но вдруг резко разорвалось сна лобзанье,

И споткнулся ритм размеренный дыханья.

Рядом с камнем, где Серёжка примостился,

Не понятно, как? откуда? очутился

Аист бЕло-чёрный — это всё реально! —

И смотрел в глаза Сережкины печально.

И Серёжка, как в какой-то доброй сказке,

Подошёл к красивой птице без опаски,

Улыбнулся, потянулся к ней руками,

Но увидел пятна крови под крылами.

 

5

 

Этим летом жил Серёжка во времянке,

Места здесь немногим более, чем в танке,

В долгий дождик сыро, в ясный день жарища,

Но, однако ж, — персональное жилище!

Здесь с Серёжкою и аист поселился,

Он спокоен был, на волю не стремился,

Но ходил за новым другом всюду следом,

Будто циркуль, метр отмеривал за метром.

Как умел, лечил Серёжка крылья птицы,

Тщетно звал ветеринара из больницы,

Но тот вечно то с похмелья, то в запое

Или что-то ещё важное такое.

И не стал Серёжка кланяться кому-то,

Птицу он теплом души своей укутал,

Он беседовал с ней долгими часами,

Реже видеться стал с верными друзьями.

Как он им бы объяснил, — да не поверят,

Только взглядами презрительно измерят, —

Что он, аист, друг такой же закадычный,

Пусть обличием своим и необычный?!

 

Нет, Серёжка не был заперт в келье тесной,

И друзей, с их жизнью шумной, интересной,

С их заботами, чудачеством, игрою

Обойти не мог он, ясно, стороною.

Был футбол, была рыбалка и купанья

И иные — спорта вне — соревнованья,

Были вылазки в чужие огороды

(Что тут грех таить, и мы из той породы!).

 

Голубика наливалась синевою —

Пропусти, поди, событие такое! —

Пацаны, взяв, кто бидон, кто туесочек,

Сев на велики, поехали в лесочек…

 

Мать Серёжки птице-аисту не рада,

Невзлюбила инвалида с полувзгляда,

И огромными глазами зло сверкала,

Только где её случайно замечала.

Эх, да спрятаться б в сарай неловкой птице

И сидеть там тише шороха ресницы,

Взор скучающий бросая за окошко,

Ожидая, ну когда ж придёт Серёжка!

Нет, не пряталась в каморке тесной птица,

Как увидит мать Серёжки, к ней стремится

И в глаза её заглядывает дерзко,

Будто что-то сообщить ей хочет веско!

 

— Что ты бегаешь за мною, худобИна?!

У меня отнять ты хочешь душу сына?

Он меня теперь почти не замечает,

Одного тебя, калеку, привечает!

 

Может, ты на землю послан сатаною

И теперь вот тут глумишься надо мною,

Мучишь плоть мою, коверкаешь мне душу?!

Но не думай, я всё выдержу, не струшу,

Мне достанет сил с тобою разобраться

И жестокости, чтоб сердцем не взорваться,

Коль пришлось по жизни нам не разминуться,

Знаю я, где ждут тебя и не дождутся!..

 

6

 

Да, хорош автомобильчик «Гранд Чероки»!

Нежно муркает движком пятилитровым,

Всё равно ему как ехать — вдоль дороги

Или вдоль реки по кустикам ольховым!

 

Джип ведёт в себе уверенный мужчина,

Как фортунистый игрок в азарте сладком,

Подливает в кровь свою адреналина,

Газу дав, как будто дав плетей лошадкам!

Рядом с ним «лицо кавказское» сидело

И толкало в бок рукою то и дело:

— Лёва, хватит гнать, притормози, довольно,

Не дави педали газа, ей же больно!

 

— Не боись, ШалвОвич, будет всё отлично!

Или — ШАлвович? Как правильнее, Жорка?

 

— Для тебя — не знаю, мне же безразлично,

Как поставят ударенье в книге морга!

 

— Не пойму я, Жор, ты раз примерно тыщу

На работе жизнью запросто рискуешь,

Ведь привыкнуть должен мысленно к кладбИщу

И спокойным быть! Так нет, сидишь, психуешь!

 

— Каскадёр я, Лёва, прав ты, но не смертник!

Мне ж за трюки деньги капают в конвертик,

А вот так вот, из-за лихости порочной,

Не хочу ломать я столб свой позвоночный!

Ты по жизни-то мужик почти спокойный,

И медлительным бываешь очень часто,

Но как только в джип залезешь свой разбойный,

Будто разума резонам скажешь: баста!

 

Лев усов лишь крИвит чёрную подковку,

А ногой своею жмёт акселератор.

Джип летит, как спринтер, мчащий стометровку;

Жора тихо превращается в вибратор!

Вдруг лицо его как солнцем осветило —

Это мысль лихая мозги посетила:

Он бутылку водки быстро открывает

И в себя всё содержимое вливает!

 

Пять минут прошло, не больше, а у Жорки

На лице довольство, глазки, словно щёлки.

Вот она, полезность крепкой русской водки:

Страх пропал, а мысли радужны, не чётки!

Но лечебную всю эту процедуру

Очень просто обернуть во зла обложку,

И тут важно чётко знать свою натуру,

Чтоб не сделать жизни радостной подножку!

Но артисты, а, тем паче, каскадёры,

Выпьют море, а съедят в закуску горы,

И себя в руках в любом удержат виде,

А особенно, когда их кто-то видит!!!

Только, разве, в блеске глаз заметен градус

Да язык полощет, будто рваный парус,

Но зато в речах осмысленность и точность,

А в эпитетах и красочность, и сочность!

 

Лев порою взгляд на Жорку переводит —

Тот рассказывает весело чего-то —

Без труда машины редкие обходит,

А дорога — как стрела, без поворота.

Но в прямой дороге в каждой миле — дрёмы

За деревьями, кустами притаились —

Чуть расслабился, попал во власть истомы,

И на два, на три мгновенья веки слились!..

 

Лев, казалось, лишь моргнул, ну, чуть подоле,

Было пусто ведь шоссе, и вдруг там — кто-то!

И колёса завизжали, как от боли,

И движок заглох на высших оборотах!

 

Жорка трезв стал, проглотив пол-анекдота:

— Ну, ты, парень, круто давишь тормозишки!

Превращусь с такой ездой я в идиота,

Ум покинут предпоследние мыслишки!

 

— Погоди ты, Жора, лучше посмотри-ка,

Я своим глазам отказываюсь верить!

Только выводов не строй, не нужно крика,

Сам попробую всё это я измерить.

 

На дороге, от машины недалече,

Находился аист, жалкий и убогий,

Но смотрел спокойно он, по-человечьи,

А ещё был этот аист одноногий!..

 

7

 

— Улетела, сынка, птица, улетела,

Видно, воли и свободы захотела,

Рождены ведь, как сказал когда-то кто-то,

Человек для счастья, птица для полёта!

 

Не поймёт Серёжка смысл и слов не слышит,

Он не видит ничего, почти не дышит,

Только бьёт тупая мысль осатанело:

Не дождался, улетел он, улетел он!

Но прошёл мгновенно шок, что ум треножит:

— Мама, ты же знаешь: он летать не может,

Да и если б мог летать, меня б дождался!

Ну скажи, скажи, куда он подевался?!

 

Не услышал ничего в ответ Серёжка,

Мать молчит. Он подождал ещё немножко,

Развернулся и пошёл, слезу глотая,

Прочь от мамки и времяночки-сарая.

 

На ночлег короткий солнце убегает,

Но раскрасить ёлок шапки успевает,

И стоят они, горды собой, но кротки,

Как на подиуме стройные красотки!

 

Обходил Серёжка улиц выкрутасы,

Но старания его, увы, напрасны,

Не нашёл он друга-аиста и следа,

И никто о нём из встречных не поведал.

Был Серёжка и в том месте, с краю луга,

Где нечаянно-нежданно встретил друга,

Посидел на тёплом камне, сняв ботинки,

На гранит пролив солёные росинки.

После, старческими мелкими шажками,

Двинул к месту, что назвали «корешками» —

Там сосна наружу вырвалась корнями,

И они сплелись в причудливый орнамент.

Это было место игр и место сбора,

Здесь, с песчаного — до речки — косогора,

Широко был виден Оредеж ленивый

И противный берег, низменный, плешивый.

Тут и думал просидеть Серёжка ночку,

Будто пьяница с бутылкой — в одиночку,

Но друзья его задумки просчитали —

И давно в заветном месте поджидали.

 

— Вот и он! — подпрыгнул Лёвка. — Как делишки?

Ну, нашёл следы какие аистишки?

Зря ты бегаешь по улицам бездумно,

Нужно делать это, Серый, всё разумно!

 

Лёнька с Жоркой на Серёжку не глядели,

Чуть ссутулясь, на корнях кривых сидели;

Сашка молча теребил то нос, то ухо,

Будто там сидит назойливая муха.

И Серёжка осознал: друзья здесь вместе,

Чтобы он узнал печальное известье.

Он сжал пальцы в кулаки, вбил локти в тело,

Посмотрел на Лёвку яростно и смело:

— Говори, ведь ты сгораешь нетерпеньем

Поразить меня каким-то сообщеньем?

 

И услышал, словно строки приговора:

— Аист твой сейчас у Тольки-живодёра!..

 

Аист, весь в крови, стоял, прижавшись к стенке:

Переломлена одна нога в коленке,

Глаз единственный, мутнея, угасает,

Чёрно-белый аист тихо умирает.

Но Серёжку он увидел, встрепенулся,

Полумёртвый, всё же к другу потянулся,

И упал, и дрожь по телу пробежала,

Мёртвой птица чёрно-белая лежала…

 

8

 

— Да какое там, к Аллаху, совпаденье! —

Нервно Сашка теребит бородки паклю. —

Говорю вам, братцы, это — провиденье,

Божий знак! А ну-ка, Лёнь, плесни мне каплю!

 

Лёнька — главный разливальщик-дозировщик,

Он теперь в себе уверен, губы влАжны,

Он с бутылкой, как с жезлом регулировщик,

Его действия спокойны, точны, важны:

— Нет, Сашок, о капле речи быть не может!

Полстакана для тебя сейчас на пользу!

Утопи-ка ты червя, что душу гложет,

Водка, верь, любую выдернет занозу!

Лёвке столько же налью, а каскадёру,

Правда, каплю, символически, для виду.

Ты не против? — Бросил Лёнька взгляд на Жору. —

Если против, то скажи, не прячь обиду!

 

— А себе какую дозу ты наметил? —

Хмыкнул Лёва. — Просвети-ка нас, дружочек.

 

Лёнька думал миг один, потом ответил:

— Я — без доз, хлебну из горлышка глоточек!

 

Лев раскуривал гаванскую сигару.

Он курил довольно редко, но, бывало,

В плен попавши к алкогольному угару,

В нём желанье страсти пагубной всплывало.

— Ну и долго будем дым глотать в молчаньи? —

Оглядел ребят он тёмными глазами. —

Помолчать изрядно любят англичане,

Мы же, русские, известны голосами!

 

— Это, Лёва, ты чуть-чуть поторопился, —

Пальцем Жорка погрозил ему игриво, —

Ты, конечно же, в Россиюшке родился,

Но вот корни-то твои — из Тель-Авива!

 

— Да тебе бы помолчать, грузО-кореец! —

Лёвке явно эта тема бьёт по почкам, —

Ты ж по виду — недоразвитый индеец!

Сядь на лошадь и гоняй её по кочкам!

 

И посыпались эпитеты, глаголы,

Темпераментом напОенные сочно,

Вряд ли их ребята вынесли из школы,

Я не помню там такого, это точно!

Лёнька хмыкнул и налил ещё по кругу:

— Вы, ребятки, я смотрю, совсем приплыли!

Это ж надо, тыкать нацией друг другу!

Жаль, без вашего совета вас родили!

Мы ведь все почти тут явные гибриды,

Только Сашка, вон, породистый, зараза,

Так давайте спрячем к чёрту все обиды

До иного, исключительного раза!

 

В Лёньке кровь эстонки тихо протекала

С русской вместе, но страстишки убивала,

Жар эмоций продуктивно охлаждала

И спокойствие в итоге порождала.

 

— Не пойму, в дурдоме я иль на погосте?! —

Сашка выкрикнул породистый. — Ребята!

Вы забыли? Здесь, в земле, Серёжки кости —

Друга нашего любимого и брата!

Мы с пелёнок вместе жизни суть хлебали,

Из одной сосали баночки сгущёнку,

Друга дружки наций мы не замечали,

Да влетит ли чушь такая в мозг ребёнку!

Что теперь случилось с вами? Повзрослели?

В панцирь чёрствости оделись, как по моде?

Да, обветрились сердца и огрубели,

Растеряли нежность в жизненном походе!..

 

Сашка грустно улыбнулся, влил глоточек

Тёплой водки в рот сухой, но поперхнулся,

За оградку сплюнул, взял из брюк платочек,

Вытер губы им, глаза и отвернулся.

 

— Зря вбиваешь, Сашка, в нас эмоций гвозди, —

Аккуратно Лёва пепел сбил с сигары, —

Мы ж о нациях базарим так, без злости,

Впав в объятия товарищеской свары.

 

— Посмотрел бы на себя со стороны ты

В миг, когда ты к этой сваре впал в объятья:

Скулы блЕдны, глазки злостью поприкрыты,

А кадык, как поршень, тянет вверх проклятья!

 

Жорка тут же спародировал толково,

Как проклятия рождались в Лёвки чреве.

 

Все смеялись, лишь Сашок смотрел сурово:

— Ты-то сам шипел, как тощий змей на древе!

 

Жорка в мышечный корсет был упакован,

Каскадёр ведь дело, знамо, силовое,

Но зато прослойкой жира не был скован —

Ну не любит жира тулово худое!

 

— Прав ты, Сашка, все мы очень изменились,

Бросил он, — да и не в лучшем направленьи,

Явно бесы в нас рогатые вселились —

Мы живём в каком-то мерзком озлобленьи!

Жизнь нас давит всё сильней, как гидропрессом,

Вьёт канат из нас и в петлю его крутит,

Мы же молимся не богу — интересам,

Наплевав на то, что было и что будет!

Ну-ка, Лёнька, всем налей стакан до краю,

Будем пить, плевав на наций разделенье,

За Серёжку, ведь он слышит нас, я знаю,

И за птицу эту — божье провиденье!

 

9

 

Яма вышла глубиною до подмышек,

В яме аист, рядом пятеро мальчишек,

Непривычно успокоены и кротки,

У Серёжки — на щеках кривые тропки.

Всё по древним ритуалам совершали:

Горсть земли поочерёдно вниз бросали,

Над могилкой холмик сделав неумело,

Помолчали, в думы впав оцепенело.

 

Первым Лёвка разорвал молчанья плёнку:

— Хватит, ребя, слёзы лить по аистёнку,

Да какой бы ни была прекрасной птица,

С человеком никогда ей не сравниться!

И ещё: ведь вечной жизни нет на свете!

Или вы о том не слыхивали, дети?

Так послушайте меня, авторитета, —

Все мы будем там, где нынче птичка эта!

 

— Пацаны, а правда, — Лёнька встрепенулся, —

Что мы плачем, будто свет перевернулся?

Мы о птичке все потом повспоминаем,

А сейчас пойдёмте, мячик попинаем!

— Точно, парни, — Жорка шумно потянулся,

Интерес в его глазах тотчас проснулся, —

Ну, пойдём играть, а то чего-то тошно,

Я и мячик подкачал с утра нарочно.

Мы уже почти неделю не играли:

То в лесочке голубику собирали,

То — по Утру или с вечера — рыбалка,

А футбол всё мимо. Мне так очень жалко!

 

Сашка тоже оживился: — Слышь, Серёга,

Может, правда, поиграем хоть немного?

Позабудешь ты в игре свои печали,

Да и мы уже порядком поскучали!

 

Но Серёжка будто слов друзей не слышит,

На его лице узор из скорби вышит,

Взгляд упёрт в неровный холм могилки свежей,

И наивности во взгляде нету прежней.

 

— Слушай, Лёвка, вы идите, мы же — после,

Я побуду здесь чуток, Серёжки возле,

Ведь ему сейчас тоскливо, тяжко, плохо, —

Сашка горького не сдерживает вздоха.

 

Лёвка бросил лишь: — Ну, я офигеваю!

Из-за птички горю, право, нету краю!

Ладно, всё, мы за мячом и на поляну,

Ну а ты уж помогай тут истукану!..

 

Сашка прутики бросал в поток теченья

И искал слова для друга утешенья,

Только мысли в голове в ком ватный сбились,

И слова, те, что нужнЫ, не находились.

И себя он вдруг почувствовал ребёнком

Перед возрастом одним с ним пацанёнком.

Сашка понял: утешать того не надо,

Но втекла в него обидная досада.

На ребят, что мяч пинать умчались дружно,

На сочувствие своё, что и не нужно,

На Серёжку, не сказавшего ни слова,

И на птиц дурацких рода аистОва!

Сашка сплюнул в речку горькую обиду

И сказал, зла не показывая виду:

— Я тебя, Серёжка, очень понимаю,

Твоё горе к сердцу близко принимаю…

— Помолчи, Сашок, пожалуйста, немножко, —

Неожиданно прервал его Серёжка,

Наконец-то от могилки отвернулся

И легко, но грустно другу улыбнулся:

— Лишь тебе скажу, другие пусть не знают,

Ведь они меня совсем не понимают,

Не от дурости и злобности сознанья,

Нет, ещё не доросли до пониманья.

 

Сашка, слыша это всё, обалдевает,

И уж кто-кто, ну а он соображает,

Что ровесник и друган его Серёга

Стал взрослей его сегодня и — намного!

 

— Помнишь, Саня, мы фантастику читали

О разумных существах, что обитали

Не в глуби Вселенной, где-то в дальнем далье,

Нет, здесь, с нами, на земле, в иной реальи?

И они являлись людям постоянно,

Но в обличьи не своём, что было б странно,

А могли стать человеком, зверем, птицей,

Насекомым, даже маковой крупицей.

 

Сашка рот раскрыл, глаза — два синих блюда:

— Это что же, Серый, аист, он… оттуда?!

 

Но Серёжка лишь пожал плечами вяло,

Улыбнулся снова, но теперь устало:

— Я с ним много говорил не вслух, беззвучно,

Может, это абсолютно ненаучно,

Но я видел те слова, они сверкали

И как дивные растенья расцветали!

И понятны были мне цвета и блики,

Даже запах их — как запах земляники!

Не могу пересказать тебе за день я

Эти красочные чудные виденья!

Но поведал аист мне о светлом мире,

Где мы будем жить и где мы прежде жили,

Но не всякий там окажется, ведь это —

Мир покоя, вечной радости и света!

 

Сашка слушает Серёжку без дыханья,

Всё, что тот твердит, за гранью пониманья,

Но сейчас то пониманье и не надо,

Знает Сашка твёрдо, что всё это — правда!

 

 

 

 

                      ГЛАВА ВТОРАЯ.    

                           СЕРЁЖКА.

 

 

                                              «Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу,

                                             Может, кто-то, когда-то поставит свечу…» —

                                                                                                В. Высоцкий.

 

 

1

 

Белых пятен на планете нашей нету,

Всё на ней давно открыто и известно,

Путешественники, ползая по свету,

Описали мир подробнейше и честно.

Альпинисты покорили всё в Тибете,

В Гималаях, в Кордильерах, на Памире,

Разогнали симпатичных добрых йети,

Что спокойно проживали в горном мире.

Батискафы, толщи вод морских буравя,

Колют вечный мрак прожекторною пикой,

Население глубинное пугая,

Что ко дну прижато тяжестею дикой.

В льдах арктических тропинки протоптали,

Антарктиду — нежилую — заселили,

Всё открыли, всё увидели, узнали,

Пятна белые проворно расцветили.

Да чего — Земля! — и космос весь обшарен,

Пообщупан ультро-инфро-икс-лучами,

Всё понятно: мир иной, нет, не реален,

Коль его не можем видеть мы очами!

 

2

 

Морю этому неведомы границы,

Не достигнуты никем его глубины,

Гривы вспенивая, волны-кобылицы

Не встают тут на дыбы. Они невинны.

Не бушуют здесь тайфуны, ураганы,

Не шныряют озорно воронки-смерчи,

И не ищут удалые капитаны

С бабкой в белом роковой весёлой встречи!

Не найдёте вы пустыннее пустыни,

Чем то море, дрёмой полное до края, —

Будто кто его опутал в паутине,

Силу, скрытую в нём, сладко подавляя.

 

Но в любой пустыне есть оазис чудный,

Взоры, души он всегда ласкает нежно,

Только путь к нему бывает очень трудный,

Да и встреча с ним, увы, не неизбежна!

 

Есть оазис в океане сонном! Вот он:

Остров, тёмными скалАми обнесённый,

С островком вторым широким длинным мостом —

Будто за руки взялись — соединённый.

Но искать не торопитесь вы на карте

Это чудное природы сотворенье!

Ну да ладно, чтоб всё ясно было, знайте:

Это — мир иной, другое измеренье!

 

3

 

— Где ж ты, ветер? В кои дали унесённый?

Прилети, взъяри мир этот, вечно сонный,

Воды мёртвые завей ты бурунами,

В вал сотки их и на берег брось цунами!

Пусть скала слезами каменными всплачет,

Охнет громом, затрещит, живая, значит,

Содрогнётся от морской водицы душа,

А вода вдруг опьянеет, берег руша!

И вздохну тогда хоть раз я полной грудью

Свежим ветром, а не этой сладкой мутью,

Подавлю тоску на малое мгновенье,

Где ты, ветер?! Пусть не шквал, хоть дуновенье!..

 

Нет, спокоен воздух тут, не завывает,

Зря к стихии человек со скал взывает,

В этом мире катаклизмы не бывают,

Тут не люди, тут их души обитают.

Без телесности легко ведь и спокойно,

Не щекотно, не чесоточно, не больно,

Нет страданий от мороза, перегрева,

И не просит жрать пустое вечно чрево.

Да, здесь души полной мерой отдыхают,

Пусть тела их где-то гилью истлевают,

Нет о прошлой жизни в памяти намёка,

Крепко спят и страсть любви, и страсть порока!

 

Но и тут, в забвеньи, проблески бывают,

И тогда иные души вспоминают,

Как они в другом, привычном, мире жили,

Как любили жадно, как легко грешили!

Кто-то вспомнит, сладко вздрогнет и… забудет,

Взрыв эмоций негой лености остудит,

Он, как будто, жизнью той, телесной, нЕ жил,

Вечно здесь, в покое, душу свою нежил.

 

А другой, всё вспомнив, словно расцветает,

И покой его нещадно покидает,

Но приходят нетерпенье и досада —

Рай окажется ему мрачнее ада!

Всё, что было здесь прекрасно и велико,

Станет тягостно, противно, скучно, дико —

Жизнь без страсти, что взрывает в клочья сердце,

Как красивая еда без соли, перца!

И тогда он к морю спящему шагает

И бушующие ветры призывает,

Но, свирепые, лишь в нём ревут тайфуны,

Перетянутые, рвутся страсти-струны!..

 

4

 

На скале сидит Серёжка, глядя в море,

Но ни волн, ни ряби нет в его просторе,

Нет и солнца здесь, — лишь ровный свет струится, —

Но какая-то парит высОко птица.

Он за нею равнодушно наблюдает,

Вдруг — как вспышка! — что-то он припоминает!

Птица ниже опустилась, и в мгновенье

Бело-чёрное узнал он оперенье!

И тотчас же словно дождик начал капать —

Это яркими мгновениями память,

Растворив легко забвения окрошку,

Возвращалась ненавязчиво в Серёжку.

Всё, что годы (иль века?!) укрыто было,

Будто ил со дна реки в дождь летний всплыло,

Сердце, пусть его и нет, затрепетало

И по венам кровь, которой нет, погнало.

 

Ну, а аист опустился плавно к скалам,

Их коснулся, сжался в ком, а после стал он

Невысоким светлым парнем в белой тоге,

В сандалетах золотых на босы ноги.

А Серёжка тут заметил, что и сам он

Облачён в красивый белый чистый саван,

На руках его прозрачные браслеты,

Ноги в белые обуты сандалеты.

Но его всё это мало поражает,

Он на аиста глядит и восклицает:

— Значит, было то взаправду, не в дурмане?

И тогда не фантазировал я Сане?

 

— Нет, — Серёжка помолчал. — Нет, ты не странник

Из иных миров, ты — божеский посланник,

Да, я понял, наконец, ты — Ангел! Значит,

Я в раю. Но почему душа так плачет?

Здесь уют, здесь тишина и много света,

Нескончаемое, ласковое лето.

Одного же нет: блаженства и покоя!

Разве может, Ангел, быть в раю такое?

 

— Ты не можешь пасть в объятия покою,

Потому что нагрузил себя виною,

Но поверь, она тебя напрасно гложет —

Что ж, случается и то, что быть не может!

Не кори себя, что сделано тобою,

Предначертано всевышнею рукою,

Можно в горе слёз потоки лить печально,

Но, однако ж, всё на свете не случайно!

 

— Но зачем была нужна твоя кончина?!

 

— И для этого имеется причина.

Ты уж этим удовольствуйся ответом.

Я ж хочу тебе сказать о мире этом.

Здесь, как сам ты догадался и приметил,

Только те, кто был душой при жизни светел,

Ты не можешь тут увидеть хоть кого-то,

Но поверь уж мне, их, светлых душ, — без счёта!

Есть другой мир с нами рядом, но он тёмен,

Внешне — малый островок, внутри ж — огромен

(Впрочем, тут объём, границы — вне понятий!),

Души грешные там жаждут для объятий!

Кстати, Толька-живодёр там прозябает,

За греха сласть полной чашей получает,

Те, к кому он там попал, шустры и прытки —

На себе он ощутит свои же пытки!

 

Ангел, это говоря, сверкнул очами,

А Серёжка передёрнулся плечами,

Он представил, как в кровавой мгле, в чертоге,

Тольке с хрустом переламывают ноги!

И в Серёжке тут же вспыхивает жалость,

Злости нет, да ведь её и было малость.

Только Ангел мысль легко его читает:

— Каждый всё, что заслужил, — ТО получает!

Ты же хочешь знать одно: а как друзья там?

Как и чем живут, когда тебя нет рядом?

Помнят, нет ли скорбь прощания минуты,

Или сбросила легко с них память путы?

 

Снята с памяти последняя заплата,

И Серёжка видит: вот они, ребята,

Опускают молча в яму гроб дощатый

С ним, в его же день рожденья двадцать пятый!

 

5

 

Вспомнил всё Серёжка: смертное мгновенье

И случившееся перевоплощенье —

В первый раз его так лёгкость опьянила,

Будто чья рука вес тела удалила!

Миг ещё прошёл, и снова измененье:

Он прозрел, но необычно было зренье,

Видел он одновременно всё и всюду,

Но отнюдь не удивлён тому был чуду.

Видел он, как речка матово блестела,

А по ней плывёт безжизненное тело,

И тогда Серёжка думает спокойно:

«Это я там». И ему совсем не больно.

Нет, в нём радостная блажь и облегченье,

Что его земные кончились мученья.

Как же жизни наслажденья донимают,

Если близкие тебя не понимают!

Но ни злобы, ни презренья, ни упрёка

Нет в душе Серёжки, даже и намёка,

Ни к друзьям, что часто ранили словами,

Ни к его всегда сухой, прохладной маме.

Да, конечно, коль в резоны углубиться,

Как понять того, кто ждёт годами птицу?

Ведь любого, вон, спроси, он скажет: «Значит,

По такому дом дурной тихонько плачет!»

 

Даже Сашка, что Серёжке верил свято,

Относившийся к нему милее брата,

Но и тот с годами как-то отдалялся,

Знать, в нормальности Серёжки сомневался!

Он и сам порою думал: «Может, разум

Из меня со смертью птицы вышел разом?

Я ни с кем не вёл бесед в ночи до света

О прекрасном и желанном мире светлом?»

Но всегда, когда в себе он сомневался,

В нём всё тот же голос тихо раздавался,

И настолько этот голос был реален,

Что Серёжка убеждался: он нормален!

И тогда те треволненья и печали,

Что друзья, о нём заботясь, источали,

Он легко воспринимал, без раздраженья,

Своего к ним не теряя уваженья.

 

Но однажды он проснулся, тих, спокоен,

Зная: жизнью он своей уже не волен,

И впервые в нём покой и много света,

И он понял, что свершится скоро ЭТО!

 

6

Тихо выслушал Серёжка возраженья,

Что нельзя, мол, отмечать впрок дни рожденья,

И сказал спокойно, даже равнодушно:

— День рожденья этот мой, и мне так нужно!

 

— Ладно, парни, что кричать, — пробасил Лёва, —

Спорить с Серым, все мы знаем, бестолково,

Хочет справить юбилей свой — ради бога,

Шизанутым и упёртым — путь-дорога!

Только если что вдруг сложится нескладно,

К нам претензий не имей, Серёга, ладно? —

Речь закончил Лёва, руки потирая,

Как Пилат, Христа к Голгофе посылая.

 

А Серёжка не смотрел в глаза ребятам!

Да, себя осознавал он виноватым,

И сжимало сердце жалостью и болью,

И оно, хрипя, захлёбывалось кровью!

Рассказать бы всё друзьям, душой не плача,

Но Серёжка знал: они поймут иначе,

Хорошо, коль посмеются, посудачут,

А возьмут и в дом «хи-хи» его упрячут!

Он и сам узреть не мог в чаду наитий

Даже малой части будущих событий,

Пусть он ждал их и со страхом, и с волненьем,

Но и с радостно-зудящим нетерпеньем!

Знал одно Серёжка: что бы ни случилось,

Как бы нынче жизнь его ни изменилась,

Он теперь другой — взрослее и мудрее,

И желает одного лишь: поскорее!

 

7

 

Пили весело и много, не щадили

Ни сердец, ни почек, ни в мозгу извилин!

Да не просто это пьянка, — повод важный:

Двадцать пять в год исполняется не каждый!

Пусть в один год всяк из них на свет явился,

Но Серёжкин день всех более ценился,

Ведь всегда ребят пятёрка отмечала

День рождения и отдыха начало!

 

Солнце яростно июньское сияло,

Алкоголь в стаканах быстро нагревало,

Водку тёплую кровь впитывала губкой,

Тело делалось смешным, улыбка глупой,

Голова Серёжки хмеля не держала,

В нём внутри всё нетерпением дрожало.

Вдруг, в груди его кольнуло очень больно,

После сделалось легко, тепло, спокойно,

А затем его неведомая сила

В направленьи речки жёстко потащила.

Ноги делали шаги помимо воли,

Но в них не было ни тяжести, ни боли.

 

Перед самою водою он запнулся,

На друзей, сидящих сзади, оглянулся,

Но веселье в самом пике у народа,

Нет, его не заприметили ухода.

Сашка пальцами пощипывает струны,

Выводя узор мелодии нетрудной,

Лёнька, глаз прищуря, с фальшью подпевает

Об окне, что на стене вовсю сияет;

Жорке что-то зло втолковывает Лёва,

Не давая парню вставить и полслова,

И рука его, как сабля палачёва,

Рубит воздух экономно и толково.

— Всё, покеда, друганы! — шепнул Серёга. —

Извините, что я мучил вас так много,

Что мои решали часто вы проблемы,

Исковеркав свои нервные системы!

Что со мною будет дальше, я не знаю,

Есть ли светлый мир какой, страна иная?

Буду празднен я иль дО смерти устану?

Только помнить вас, клянусь, не перестану!

Я вернусь к вам или плотью, или духом,

Пусть не видим глазом, пусть не слышим ухом,

Но, когда меня душою вы коснётесь,

Как от сна кошмарно-пьяного очнётесь!..

 

Плыл Серёжка на спине, раскинув руки,

Умерла природа будто: стихли звуки,

Не плеснёт волна, его не покачает…

Вот, он в синем небе точку замечает.

Точка быстро вырастает — вниз стремится,

Становясь знакомой бело-чёрной птицей!

И тогда Серёжка лёгкость обретает

И свободно, плавно к аисту взмывает!

 

8

 

Это было ощущенье вне понятий!

Во сто крат милей красавицы объятий,

Круче в тыщи раз хмельного опьяненья,

Слаще власти безграничной упоенья!

Распростившись со своей душевной болью,

Пил свободу и покой Серёжка вволю,

Он как будто с гор скалистых рухнул в пропасть,

Но не смерть нашёл, а радостную лёгкость!

Он парил, летал, уже привыкнув к чуду,

И не просто так, он сразу был повсюду,

Где угодно мог мгновенно очутиться,

Лишь о том мысль успевала зародиться!

Он летал, но не один — с сопровожденьем:

Аист рядом с ним, блистая опереньем,

Находился и держался строго, гордо,

Молчаливо. Только знал Серёжка твёрдо,

Что, конечно, никакая он не птица!

Но в кого же он когда-то обратится?

Кем он станет, сняв пуховую одёжку?

Вот одно, чего не мог узнать Серёжка.

 

Как ему всё в ипостаси этой ново!

Нет пространства, нету времени земного,

А над чувствами его одно главенство:

Безграничное и светлое блаженство!

Только раз, помимо воли, оказался

Он над местом, где и быть не собирался:

Сосны кроны здесь свои печально клонят,

И увидел он, что там ЕГО хоронят.

Вот друзья стоят в молчании надрывном,

Вот и мать в платочке чёрненьком, противном,

Кто-то бодренький, в костюмчике опрятном,

Говорит, каким покойник был приятным;

Вот гроб ловко в ямы чрево опускают,

А потом песочком жёлтым засыпают,

Ставят в ноги пирамидку со звездою,

Свежий холм убрав цветами и хвоёю.

По стаканам ловко водку разливают,

Молчаливо, торопливо выпивают

И жуют (в душе собою явно горды!)

С ветчиной и колбасою бутерброды.

 

Всё Серёжка это видит равнодушно,

Улетел бы он, но знает: тут быть нужно,

И тогда он, на друзей взирая лица,

Хочет как-то перед ними проявиться.

И тотчас же ветер холод насылает

И по небу тучку чёрную пускает,

Ну а та — ей явно здравый смысл неведом! —

Плачет скорбно, но не дождиком, а снегом!

 

9

 

Всё Серёжка это вспомнил ясно, чётко,

Боль пришла, как будто стан обняла плётка,

Но следы её объятий не на теле —

На душе его нагой рубцы алели!

Сколько лет прошло, как тут он оказался?

Он не плакал, не скорбел, не волновался,

Жизнь его была ни радость и ни мука,

Лишь бездонная, с тоской тягучей скука.

Ах, душа его отвыкла от терзаний,

Как алкаш от кайфа в годы воздержаний!

Но теперь же насыщалась с упоеньем

Скорбью, радостью, живительным волненьем!

 

— Как же быть?! Ведь душу я порву на части!

Помоги мне, Ангел, если ты во власти!

Хоть одним глазком взглянуть: а как там братья?

А потом плевать! Хоть к дьяволу в объятья!

 

— Ожидаю я давно тебя азартно! —

Прозвучал басок надтреснутый внезапно.

На мгновенье свет, как шторой, затемнился,

И, Серёжки возле, некто появился.

По обличью он как Ангел оказался,

Только голосом своим с ним различался.

Будто братья-близнецы, лишь взгляд теплее

Брата первого, второго — холоднее.

 

«Это дьявол? — удивлён Серёжка явно. —

Да, в фантазии людской не всё исправно,

Раз рисуем мы его ужасным монстром

С пастью страшной, при хвосте и с рогом острым!»

 

— Ну, не нужно удивляться. Право, внешность

Значит так же мало, как в раю безгрешность! —

Произнёс и этим явно насладился

Тот, второй, что здесь позднее появился. —

А по сути: вы привыкли в вашем мире

Всё делить на зло-добро, мол, или-или,

В этом вы поднаторели и немало:

Бог добру, а дьявол злу у вас начало!

Ну а наша с ним душа (кивок на брата!)

И добром и злом до краешков богата,

Но различны ипостаси в мире этом:

Я — на тёмном островке, он — здесь, на светлом.

Есть ещё у нас один брат — повелитель

Ваших душ, их чистоты определитель,

Он поступки ваши все учтёт до точки

И укажет, на каком быть островочке!

Мы потом свою работу совершаем:

Память вашу возвращаем и стираем,

Нужно помнить всё, чтоб мук усилить действо,

Для покоя память — это как злодейство!

 

— Это точно, мы когда-то проходили,

Жизнь загробную на рай и ад делили,

Но, по правде, я до сказок не был жаден,

А к религии совсем душой прохладен.

Лишь с одною сказкой я посмел сродниться,

Эта сказка — друг нежданный, аист-птица,

Но, как только птичья жизнь так зло прервалась,

То во мне для сказок места не осталось!

 

— Я тебе уж говорил: так было надо! —

Светлый Ангел бросил быстрый взгляд на брата. —

Но, однако ж, ты хотел в тот мир вернуться,

Где пришлось тебе со злобою столкнуться?

 

— Да, хочу, мечтаю, жаждаю. Скорее!

Мир тот, знаю, и светлее и добрее!

Там друзья, и им нужна моя подмога,

Ангел, милый, помоги мне, ради бога!

А потом сотри мне всю, до дырки, память,

Чтоб не смог я ни смеяться и ни плакать,

Жить в раю с живою памятью — мученье,

Муки ада с ним в сравненьи — развлеченье!

 

— Это ты сполна проверишь, обещаю, —

Тёмный Ангел прохрипел, — я не стращаю,

Но за это номинал цены ужасен!

 

— Наплевать! — сказал Серёжка. — Я согласен!

 

— Ты уже на этот остров не вернёшься

И от памяти своей не отвернёшься,

Будут в тёмном островке, тебя калеча,

Душу хрупкую ломать, как кость предплечья!

А поскольку мест тут лишних нет по блату,

То и ты своё уступишь, но не брату,

Будет занято оно подонком, вором,

Твоим недругом — Толяном-живодёром!

 

— Ну и пусть. — Серёжкин голос твёрд, спокоен. —

Перед близкими во многом я виновен.

А Толян? Ну что ж, не весь же он из злобы,

Жил бы с папкой, мамкой, в нём родилось зло бы?

 

— Ну, ты выбрал? — бросил Тёмный Ангел резко. —

Нет в душе твоей сомненья, страха плеска?

Если есть, твою стереть мы можем память,

И в блаженстве здесь ты вечно будешь плавать.

 

— Нет, спасибо, я наплавался досЫта

В том блаженстве, больше нету аппетита!

Ну, а страх? Конечно, есть, вопрос понятный,

Но свернуть я не посмею на попятный!

 

— Молодец, — сжал Тёмный Ангел губы криво,

Погрозил Серёжке пальчиком игриво,

Осмотрел свои ухоженные руки. —

Если б знал, какие ждут тебя там муки!

 

— Выбор сделан! — подытожил Светлый Ангел.

 

И в глазах Серёжки словно вспыхнул факел,

После всё укрылось плотной тёплой тьмою,

И Серёжка полетел, крутясь юлою…

 

 

 

                  ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

                       ЛЁВКА.

 

                      «Я твёрдо на земле стою, кой-что меня печалит…»—

                                                                                                 В. Высоцкий

 

1

 

Не одно тысячелетие промчало

С той поры, как Моисей взошёл на гору,

И его евреев племя ожидало

С нетерпеньем, от какого в петлю впору.

Время тает, за неделей мчит неделя,

Ждать невмочь уже! Народ взроптал устало

И, предав Творца, создал, себя лелея,

Он тельца из благородного металла.

 

Моисей, согбясь под тяжестью скрижалей,

Торопился, весть благую нёс народу!

Те же, всё забыв, от радости визжали,

Золотому низко кланяясь уроду!

Сжёг тельца пророк и прах его сдул в воду,

А потом дал пить её израильтянам,

Но прощенье всё же вымолил народу,

Правда, бошки пооткручивав смутьянам!

 

Мы умны теперь, по жизни шпарим смело,

Суеверия, незнания — не в моде!

Но одно тут странно: что ж мы озверело

Смысл не в Боге ищем, а в златом уроде?!

 

2

 

На окраине посёлка, над рекою,

Особняк — в три этажа — стоит вольготно,

Окружён зубчатой красною стеною,

Створки кованых ворот прикрыты плотно.

Всё внутри стены ухожено, опрятно,

Есть бассейн с водой кристально-голубою,

Рядом с ним шезлонги, в них тела приятно

Нежить, солнце ослепляя наготою.

Есть гараж на три авто и банька-чудо,

Двухэтажная, с верандой кольцевою,

И частенько пахнет радостно оттуда

То дубовой, то берёзовой листвою.

А какой — от клумб и правильных рабаток —

Аромат, кружащий головы, исходит!

Напоённый воздух им настолько сладок,

Что, пожалуй, брось дрожжей, и он забродит!

 

Возле стенки гаража вольер просторный,

Огороженный красивой крупной сеткой,

В нём скучает пёс лохматый и огромный,

Чёрен шерстью, но во лбу со светлой меткой.

В глазках-щёлках и во всей ленивой позе

Безразличье ко всему и всем на свете,

Но обманчив вид, и, чуть случись угрозе, —

Вскочит, рявкнет и любого съест на месте!

 

У ворот гаражных, настежь что открыты,

Джип «Чероки», нам знакомый, отдыхает,

Будто зверь стоит: огромный, хищный, сытый.

Раз тут джип, то здесь и Лёва обитает.

Да, его это домишко не убогий,

«Дачка летняя» — как всем он заявляет;

Лёва — практик, не сторонник трепологий,

Бизнесмен. И эту жизнь он круто знает!

 

3

 

Солнце жарит без стеснения и лени,

Приближается к полуденной высотке,

И заметные, насыщенные тени

Выцветают и становятся коротки.

 

Из дверей выходит — где там, выплывает! —

Длинноногое прелестное созданье,

Прикрывая ротик, тянется, зевает,

Снять стараясь дрёмы сладкой состоянье.

А потом, по тропке, вымощенной плиткой,

Как была — нагая — медленно доходит

До бассейна и в него ныряет рыбкой,

И прохладное блаженство там находит!

После долгого купания красотка

В дом бежит всё той же каменною тропкой,

Грудки маленькие вздрагивают кротко

В унисон с такой же маленькою попкой…

 

Холодильник запотевшего дал пива,

Открывалка пробки рвёт, блистая сталью,

И, бутылки взяв, красотка торопливо

На второй этаж бежит, в большую спальню.

Там, в кроватке, чуть поменьше стадиона,

Лёва сны свои досматривал неспешно,

Но рождало сновиденье всплески стона,

Знать, ужасно было или небезгрешно!

Но прелестное созданье без раздумья

Лёвкин сон прервало действием умелым:

Одеяло ловко скинула, шалунья,

И на Лёвку навалилась влажным телом!

 

Тот подпрыгнул, заорав: — Ты что, сдурела! —

Глубоко вздохнул и снова пал в постели,

В никуда глядел, молчал оцепенело,

После: — Свет, пивка б, — шепнул он еле-еле.

 

— Ах, пивка тебе? — промолвила Светлана. —

А меня не хочешь маленький кусочек?

 

— Светка, ты же мне всегда-всегда желанна!

Но… сначала я хочу пивка глоточек!..

 

— Хорошо-то как! Теперь другое дело! —

Улыбнулся Лёва бодро и довольно,

И на Светку навалился тучным телом:

 

— Обалдел ты что ли, Лёвчик, мне же больно!

 

 

4

 

— Свет, напомни-ка вчерашний день малехо,

Что-то мозг мне выдаёт сплошные бредни!

Да, а кстати, я не вижу, где калека?

Не обидел ли я чем его намедни?

 

Света крИвит губки пухлые в презреньи:

— Ну конечно, птичке все твои заботы!

Я ж — припёка с боку, вечно в отдаленьи,

Ты со мной лишь стресс снимаешь от работы!

 

— Ерунду ты говоришь, сама помысли,

Ты же мне как… — поле лба наморщил Лёва,

И в упавшей тишине слова повисли,

Но вот нужного не выискалось слова. —

Эх, чего там говорить, — махнул устало, —

Ты и так всё знаешь!.. Да, но где же птица?

 

— Боже, как же эта тварь меня достала!

Явно мне через неё ума лишиться!

 

— Вот, опять ты ерунду несёшь бездумно!

Нет, с тобой, я вижу, что-то не в порядке! —

Лёва встал, из лёгких воздух выдул шумно

И из спальни быстро вышел без оглядки.

 

Света, глазками извергнув слёзопады,

Вся поникла, но красы не потеряла.

После, губки обрядив в пурпур помады,

Слёзы стерла и за Лёвой побежала.

 

Тот сидел в обнимку с другом чёрно-белым

И о чём-то говорил ему с надрывом,

Ну, а аист, будто всё-всё разумел он,

Головой кивал в согласьи молчаливом.

 

Подойти к ним Света так и не решилась,

Лишь вздохнула, горечь в душу глубже пряча,

И в беседке, в плющ одетой, затаилась,

Над судьбой своею там бесслёзно плача.

 

5

 

Быстро тело Лёвы, выдавив похмелье,

Приходило в норму, лёгкость обретало,

И теперь одно лишь — памяти затменье

0 вчерашнем дне — досадно угнетало.

Нужно, нужно залатать прорех просветы,

Зачинить их, шов за швом, за петлей петля,

Ну, а в этом обойтись нельзя без Светы.

Значит, нужно отыскать её немедля!

 

Лев, в тени беседки Светку обнаружив,

На лицо одел улыбку-снисхожденье:

— Хватит, Светик, свои губки дуть на мужа,

Что ни сделаешь в похмельном раздраженьи?!

 

— Что-то в паспорте своём я не видала

До сего дня о замужестве отметки! —

Молвит та, но Лёва слышит: нет металла

Или злобы в голоске прелестной Светки!

 

— Будет всё тебе: отметка и печати,

Ну зачем меня мурой ты той терзаешь!

Ты жена мне и по жизни, и в кровати,

И по мыслям. Ты прекрасно это знаешь.

Эх, пойдём, винишком кровь взбодрим легонько,

А потом — в кроватку! Как там будет мило!

Кстати, мне хоть на ушко шепни тихонько:

Что же всё-таки вчера тут с нами было?

Чем так аист-инвалид тебя обидел?

Где мой кореш со своей крутой подругой?

Вроде, где-то я её когда-то видел —

Помню тело это с задницей упругой.

 

— Что, понравилась? Ещё б! Она стояла, —

Голос Светы звонкой сталью наливался, —

Проституткой у Московского вокзала,

Твой Борюсик с нею там и повстречался!

Я не знаю, чем понравилась, дешёвка,

Как смогла она ему там подстелиться,

Но сейчас она им крутит очень ловко,

В тех делах, видать, большая мастерица!

 

— Так мы что ж, — покашлял чуть смущённо Лёва, —

Из-за этой — как её там? — поругались?

 

— Нет, о той лахудре не было и слова.

Аист в том виной, за птичку и подрались.

Вы сидели, изучали документы, —

Что-то дельное в башку припёрло Боре, —

Восторгались всё, вот это дивиденды!

С Биллом Гейтсом поравняетесь, мол, вскоре!

Он твердил тебе, что риска нет в помине,

Всё просчитано им верно и надёжно,

Если вбухать капитал весь в дело ныне,

То не стать миллиардером будет сложно!

 

— Да, Борюсик, — Лев кивнул, — придумал дело!

Правда, нужно всё вложить и даже дачу,

Но потом зато, всё прокрутив умело,

Мы получим обалденную отдачу!

— Ни шиша ты не получишь, ненаглядный!

Только ты свою собрался ставить подпись,

Как на Борю налетел твой друг нескладный,

То не аист был — дракона с грифом помесь!

По рукам клевал и всё к глазам тянулся,

А потом как долбанёт его по паху!

Бедный Боря тут совсем чуть не загнулся,

Да и девочка его набралась страху.

Всё же, как-то извернулся Боря ловко

И руками в шею аиста вцепился,

И орёт: «Ну, гад, сейчас твоя головка

Будет вырвана к чертям!». Но тут ты взвился!

Руки вывернул Борюсе резко, с хрустом,

Между глаз ему от всей души впечатал!

Отлетов шагов на пять, тот пал под кУстом

И под веками надолго глазки спрятал.

А потом ты запихал его в машину,

Документы все собрал и бросил следом,

Сам же, выпив залпом три стакана джину,

Скоро в спальне спал, объят кошмарным бредом.

Аист рядышком стоял, как страж у клада,

И меня не подпускал к тебе сурово.

Объясни-ка толком, мне всё это надо?

Да и я нужна ль тебе? Подумай, Лёва!

 

6

 

Хуже нет для Лёвы, если он теряет!

Женщин, вещи, а, особо, капиталы,

Всё тогда его безумно угнетает:

Свет не бел, вода сухА, цветы не Алы!

Но в любых сюрпризах жизни нашей бренной,

На невзгоды и печали так богатых,

Лев выискивал с энергией отменной

Лиц, конкретно в тех сюрпризах виноватых!

 

И сейчас он, сидя с птицей чёрно-белой

На газоне возле зеркала бассейна,

Не сплетал узор из логики умелой,

Рассуждал же как всегда, прямолинейно:

 

— В чём причина, я не ведаю, но знаю:

Ты не просто так в Борюсика вцепился,

Но пойми, ведь столько денег я теряю,

Очень многого ещё я не добился!

Аист клюв лишь молчаливо раскрывает

И глядит на Лёву чёрным глазом грустно,

Будто он ответ на все вопросы знает

И совет бы мог подать ему искусно.

 

— Может, зря я, — продолжает дальше Лёва, —

Подобрал тебя, жалея, на дороге

Искалеченного, грязного, худого,

Много ль пользы получил за то в итоге?

Для чего тебя выхаживал ночами,

Мазью бабкиной залечивая раны?

Для того, чтоб после клювом и крылами

Ты заветные мои разрушил планы?

Мне, поверь, и самому Борюсик мерзок,

Знаю, что легко при случае обманет,

Но, пока я при деньгах, силён и крепок,

Он подлянки мне устраивать не станет!

 

Лёва нудно и пространно объяснялся,

Постепенно нагнетая обвиненья,

Получалось, что совсем он нищ остался,

И всему виною — аиста спасенье!

И со Светкой неполадки из-за птицы —

Сколько жили, твёрдо место своё знала,

До сих пор без штампа в паспортной странице

Жизнь ей явно наслажденье доставляла…

 

Тёмный глаз родил прозрачную слезинку —

Аист словно бы вздохнул по-человечьи,

Растянул крыло свободно, как резинку,

Положил его товарищу на плечи,

С напряженьем шеей к небу потянулся,

Воздух дробью барабанной оглашая,

Сделал шаг, другой, на Лёву оглянулся,

Словно следом за собою приглашая,

На одно мгновенье замер, друга зова

Ждал и шаг тот, роковой, отмерить медлил,

Но на аиста смотрел спокойно Лёва,

Явно в то, что тот взлетит, совсем не верил.

 

Аист шаг прошёл с трудом и без разбега

Вверх стремительно, величественно взмылся

И, роняя белый пух, как хлопья снега, —

Чёрно-белый, — в синей бездне растворился!

 

7

 

— Ну и хрен с тобой! Лети! Ещё вернёшься,

Пообтрёпанный, испачканный, голодный!

Но не знаю, на какой приём нарвёшься —

Может, радостный, а, может, и холодный!

 

Лёва вдруг себя поймал на мысли: «Что же

Я о ней, о птице, как о человеке?!

Или я с ума схожу тихонько? Боже!

Схорони меня от этого вовеки!

Нет, но он ведь улетел, всё понял, значит,

И обиделся. Да, чёрт, опять я брежу!

Но я сам, сам видел ясно, как он плачет!

Нет, с ума сойду, пока стакан не врежу!»

 

Водкой Лёва нацедил стакан до края,

За лимоном потянулся в холодильник,

Но в тот миг, канканом кухню оглашая,

Ожил супернавороченный мобильник.

 

Лёва в трубку плотно вдавливался ухом,

На широкий лоб морщин наплыли волны,

После трубку положил. Единым духом

Водку влил в себя, не вспомнив про лимоны.

Долго думал он, в одну уткнувшись точку,

Усмехнулся нервно, вновь стакан наполнил,

Водку влил в себя неспешно, по глоточку,

И поднялся резко, будто что-то вспомнил.

 

Свету Лёва отыскал в просторном холле,

Та сидела, попивая тоник с джином,

Нет в глазах красивых даже тени боли,

Как и злости нет на личике наивном.

 

— Светик, знаешь, что тебе скажу я: аист, —

Лев спокойно говорит, внутри бушуя, —

Только, я прошу, не вскакивай, покамест,

А дослушай до конца всё, что скажу я!

В общем, аист, — он не аист, ну, не птица,

Нет, не так, он внешне птица, но внутри вот

Кто-то смог в него разумный поселиться!

Успокойся, Свет, потом составишь вывод.

Мне ребята позвонили, рассказали

О задуманном Борюсиком-уродом:

Если б мы вчера бумаги подписали,

Был бы я сейчас, как минимум, банкротом!

 

— То, что твой Борюсик сволочь и мерзавец,

Это я давно твержу, и всякий знает!

Что до аиста, конечно, он красавец,

Только быть ему разумным НО мешает:

Но меня он ненавидит почему так?

Злобный взгляд за что в меня всегда кидает?

Лишь с тобой одним он нежен, добр и чуток,

Не разумная ль в нём баба обитает!?

 

Лёва джина влил стакан без всяких тоник

В организм, здоровьем налитый без меры, —

Он всегда был к алкоголю очень стоек

(И к болезням — верным спутницам Венеры!):

— Нет, не хочешь ты понять меня, Светлана,

Вижу, думаешь, я разум жгу бездумно,

Но, поверь мне, если что чуднО и странно,

То совсем не обязательно безумно.

Улетел он, дом ему мой — это клетка!

Где теперь искать его? Понять бы только!

Но найду его, клянусь, тогда ты, Светка,

Убедишься, как моя разумность стойка!

 

 8

 

Джип поля пахал без устали, упрямо,

Грязь с колёс летела смачными плевками,

Лёва газ давил и ехал только прямо,

В руль вцепившись волосатыми руками.

И движок на самых высших оборотах

Рёв рождал, всё оглушающий, занудный,

Будто Пётр святой стоял с трубой в воротах,

Души грешные на день сзывая судный.

 

Поле кончилось. Горбатая дорога

Под машиной пыльным ковриком стелилась,

Миновав речушку, где воды немного,

К месту вечного покоя устремилась.

Лёва ехал мимо кладбища спокойно,

Равнодушно — он устал, душа иссохла,

Но внезапно в грудь кольнуло что-то больно,

А машина кашлянула и заглохла.

Бесполезно заходился визгом стартер,

Понукая поршни взмыть в горячей пляске,

Ни на что аккумулятор силы тратил,

Коленвал крутя по Лёвиной указке.

 

— Всё, приехал! — стукнул Лёва руль от злости,

Но, взглянув в окно, поёжился и вздрогнул. —

Ни фига себе, куда примчал я в гости! —

Из машины вышел, мягко дверцей хлопнул.

 

Напролом, через ольхи замшелой дебри,

Лёва шёл, глотая гнилостную сырость,

С отвращеньем разводил крапивы стебли,

В душу скользкою змеёй вползала стылость.

Между редкими кустами, словно язвы

На запущенном, в грязи, коросте теле,

Позабытые могилы — ликом разны,

Но в одном похожи все: осиротели!

Почему-то в центре кладбищ нет почти что

Травянистых бугорков с оградой ржавой,

И могилки — красота! Всё пышно, чисто,

Здесь не скорбь видна, — торжественность, пожалуй.

 

Вот знакомая оградка, ржой увита,

Вот кресты — один склонён, зарос травою,

Всякий скажет: это место позабыто

И со скорбью покачает головою!

Лёва грузно навалился на ограду,

И из глаз, сухих всегда, ручьи помчали.

Как же больно видеть горестную правду:

Здесь, в земле, его родители лежали!

 

А ведь мать, крутясь от боли в пальцах смерти,

Всё просила: «Не забудь мою могилку!»

Как он бодро и не думая ответил:

— Не боись! — и даже выдавил ухмылку.

 

— Ах, скотина! — разорвал Лев ворот хрустко

И вдохнул, но воздух в лёгкие не влился,

Покачнулся, стал к земле крениться грузно

И в травы густой ковёр почти свалился.

Но рука вцепилась мёртво в ствол ольшины,

Напряглась, набрякли мышц бугры под кожей,

Лоб прорезали неровные морщины,

И с усильем Лёва выпрямился всё же.

Тяжко сел на мхом поросшую скамейку,

Прислонясь спиной широкою к ограде,

Почему-то вспомнил аиста-калеку,

Оглянулся даже — нет ли его сзади?

 

А потом уснул. А может то не сон был?

Может быть, душа на миг ушла из тела?

Вышла чёрной, ядовитою от злобы,

Но, очищенной вернувшись, забелела?!

Лёва понял, что он умер, испарился,

Но не весь, а только этот — «новый русский»,

Ну, а прежний Лёва вновь на свет родился

И сидел усталый, радостный и грустный.

 

9

 

Ожил двигатель в момент, с пол-оборота,

И машина резко с места темп набрала,

Но гналА недолго: из-за поворота

Мчит, как в бой, тупое рыло самосвала!

Лёва даже не успел вжать тормоз толком,

Только дёрнул руль, но тот заклинил мёртво,

А душа не страхом полнилась, — восторгом,

И кричала телу: «Счас ты будешь стёрто!»

Вот — удар! И боль пронзила резко тело,

Но на миг. Потом пришло успокоенье.

В голове, что поначалу опустела,

Очень тихое услышал Лёва пенье.

Как приятно это пенье, мелодично,

Но и голос, и слова неразличимы,

Вот-вот сможет его тайну Лев постичь, но

Нет, опять все звуки так неуловимы…

 

Всё умолкло. Тишина. А перед взором

Появляются друзья (Серёжка тоже),

Важным заняты каким-то разговором —

Лица хмурятся, глаза всё строже, строже.

Слов не слышно, нет, но Лёва понимает,

Что о нём тот разговор тяжёлый, сложный,

И не просто разговор, теперь он знает:

Суд над ним друзья вершат великий, грозный!

Их глаза на Лёву смотрят не в упор, а

В глубь души, туда, где вечные потёмки!

 

Суд закончен, и четыре приговора

Как на блюдечке в голубенькой каёмке.

 

Первый — Сашка. Подавляя сожаленье,

Через силу, разрывая словно путы,

Против Лёвы выдвигает обвиненье:

— В том вина твоя, мой друг, что очень груб ты!

Очень часто ты словам не ведал меры,

Оскорбленьями плевал бездумно, сочно,

Ни любви не чтил, ни святости, ни веры.

Приговор: достоин смерти ты досрочно!

 

Лёнька собран и спокоен, но в нём всё же

Ощущается какая-то нескладность

Или мягкость? Нет, лицо он сделал строже:

— Ты виновен, Лев, и грех твой — это жадность!

Пусть в своих глазах ты был почти что мотом,

За своё ж держался, дрался, словно воин,

Прочно жадности в тебе клубок намотан!

Приговор мой: ранней смерти ты достоин!

 

Жорка — сгусток темперамента и страсти —

Бросил молний сноп кавказскими очами:

— В равнодушия ты сгинул хладной пасти,

Вот вина твоя пред всеми и пред нами!

Ты всегда был в курсе дел всех, но не боле, —

Любопытство для тебя куда желанней! —

А сочувствия не знал к чужой ты боли!

Приговор: тебя подвергнуть смерти ранней!

 

Лёва ждёт и от Серёжки обвинений —

Что ему друг, вечно юный, пожелает?

Но Серёжка безо всяких объяснений

Мягко Лёвино плечо рукой сжимает.

Не сказал ни слова, не издал ни звука,

Лишь стремительно нырнул в глаза глазами,

И душевная ушла из Лёвы мука,

И улыбка заиграла под усами.

Понял он, что это бред кошмара, грёзы,

Не такой уж он плохой по жизни парень,

И на веки радость выдавила слёзы,

А с души упал тяжёлый, скользкий камень!..

 

Полчаса почти спасатели из джипа

Выковыривали сплющенного Лёву,

Не стонал, не издавал он даже хрипа,

Да и пульса, вроде, нету никакого.

 

Труп прикрыт небрежно грязным одеялом.

Всё, что можно было, сделано добротно,

На молоденькой врача лице усталом

Бледный ужас, рот до боли стиснут плотно.

 

Вдруг, рука её касанье ощущает —

Это аист, он стоит и глаз не сводит,

Смотрит, словно за собою приглашает.

И врачиха к трупу медленно подходит.

Пальцы длинные кладёт Льву на запястье,

Резко вскрикивает: «Есть пульс! Еле бьётся!»

И глаза её уже блестят от счастья,

И она уже от радости смеётся!

 

Лёва веки разлепляет на мгновенье,

Но ему их резко боль опять прикрыла,

Всё же, в небе замечает он движенье —

Это птица бело-чёрная парила!

 

 

 

                   ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ.

                           ЖОРКА.

 

                                                                 «Мимо баб я пройти не могу…» —

                                                                                                       В. Высоцкий.

 

1

 

Эх, какими ни бывали только страсти

Ради той, прекрасной части населенья!

Сотни, тыщи лет назад и в наше время

Из-за них все наши беды и напасти!

 

Да, силён инстинкт вложила в нас природа:

С юных лет терзаться муками желанья,

А потом здоровье, честь и состоянья

Бросить женщине за право в спальню входа!

Ну, а та хитра и ласкова, коль нужно, —

Зря ли змей её учил в садах Эдема! —

Крепко держит руль семейного тандема,

А мужик педали крутит лишь натужно!

Он себя считает лидером и богом,

Мышцы пучит ради шика и по делу,

Но ведь судят об умишке не по телу —

Часто ум бывает в тулове убогом!

Это женщина давно уразумела

И всегда найти старается толково

Для себя мужчину сильного, крутого,

Чтоб его дрессировать потом умело.

Он же, глупый, упиваясь властью мнимой,

Видит женщину с кургана снисхожденья,

Но, не делая попыток вниз схожденья,

Под пятою женской крутится незримой!

 

Эй, хвалясь красой подруги как заслугой:

Попкой, ножкой или станом, узким слишком,

К мелким, глупым в плен не падайте мыслишкам,

Не выпячивайте грудь свою с натугой.

То не вы очаровали томно, мило

Это хрупкое небесное созданье

И сразили с ног в час первого свиданья!

Нет, она вам это просто разрешила!

 

2

 

Рано утром вдоль по улице Марата,

На неё свернувши с улицы Разъезжей,

Жорка шёл, слегка потрёпанный, несвежий,

Одежонка, вскорь надетая, помята.

От людских потоков город утром выжат,

Тишиной спокойной сочно напоённый,

Как философ, внутрь себя он обращённый —

Ничего не замечает и не слышит.

Лишь порою от домов гранитных граней

Отразится звук шагов, как шёпот громкий,

Это топает гуляка одинокий —

Или поздний очень, или слишком ранний.

 

Жорка медленно вошёл в тенистый скверик

И устало на скамейку бросил тело,

В кроне липы птичка ранняя запела.

Жорка цыкнул: — Не свисти, не будет денег!

После жадно затянулся сигаретой,

Струйку дыма в воздух вдул оцепеневший

И сидел, курил, помятый, погрустневший,

Будто правда огорчённый той приметой.

Но, отнюдь, финансы Жорку не тревожат,

С этим всё в порядке: не было и нету!

Он не думает о них, идя по свету —

Где-нибудь да что-нибудь всегда предложат.

Есть друзья, они подкинут грошик щедро,

И подружки, ублажишь коль, то не скУпы,

Жаль, что большей частью страшненьки и глупы,

Но ведь в бабе ценно то, что не скареда!

А жена! О, то воистину находка!

Зарабатывает денег много, ловко,

И в постели горяча, буйна, чертовка,

Да к тому же и обличием — красотка!

Да, жена… Вот в ней и есть вся закавыка:

С одного лишь бока ласковость и нежность,

А немного припозднись — в лоб бросит ревность:

«Где ты был?!» И море ругани и крика!

 

Жора бросил, палец цапнувший, окурок:

— Ну-с, сегодня мы сыграем идиота! —

Не спеша прошёл в чугунные ворота,

На лицо напялив маску: я — придурок!

 

3

 

Жорка, дверь входную тихо открывая,

Не увидел благоверную, — почуял:

 

— Ой, Маринка, кстати, что спросить хочу я:

Что так рано пробудилась, дорогая?

 

И пошёл молоть небрежно и развязно

Про друзей, его державших двое суток,

Щедро речь пересыпая солью шуток,

И гримасничая явно безобразно.

 

Взгляд-кинжал обрезал сочную тираду,

Жорка, вздрогнув, поперхнулся полуфразой,

С виноватой на лице застыл гримасой,

Потеряв мгновенно пошлую браваду.

 

— Это всё?! — Марина в оторопи лёгкой, —

В прошлый раз ты сочинял куда изящней

И рассказывал с правдивостью щемящей.

Трудно нынешней поверить чуши блёклой!

Потряси талант свой, Жор, придумай что-то,

Что сразит меня, повергнет в рёв восторга,

Пусть от слёз покроет веки соли корка!

Не молчи, не будь похож на идиота!

 

Жорка лишь плечом пожал и сел в прихожей

Прямо на пол, на повылинявший коврик,

Вот ведь, только бесшабашный был он комик,

А теперь вполне на труп живой похожий!

 

— Ты пойми меня, устала я безмерно

От твоих загулов пьяных и амурных,

От рассказов оправдательных бравурных,

Пуще смерти для меня твоя измена!

Я живу, сама себя не уважая,

Будто грязью несмываемой покрыта,

И душа моя истоптана, избита,

Не стремится ни к чему — как неживая!

Дети верят, да, пока в пустые сказки

О твоих командировках каскадёрских,

Но как больно отвечать мне на вопрос их:

«Где же папа?» и смотреть им прямо в глазки!

 

Так что, думаю, нам правильнее будет,

Если мы сейчас расстанемся на время,

Поживём, не сердцу, разуму лишь внемля,

Ну а там, глядишь, судьба нас и рассудит!

Коль захочешь, переменишься натурой,

Силы есть в тебе, я знаю, нет желанья,

Ты ведь мыслишь о себе, мол, всем желан я,

Как удался я лицом, умом, фигурой!

Только есть ещё достоинства иные:

Верность, чуткость и любовь, как ни банально!

Эти качества тебе найти реально,

Ведь они, о, слава Богу, наживные!

 

4

 

Широка, светла громадная квартира —

Папы-мамина заслуга и наследство,

Здесь промчалось Жорки ласковое детство,

Тут учился постигать он тайны мира.

Центровой баскетболист не всякий сможет

До лепнины потолков достать ладошкой,

Даже если прыгнет, пол толкнув подошвой,

И к тому усердье полное приложит!

 

Да, умели строить прадеды и деды

В высоту и в ширину, и в толщу тоже,

Знали: людям в теснотище жить негоже,

От поганого жилья все наши беды!

Должен дом красивым быть, широким, светлым,

Будет в нём тогда душа парить вольготно!

Ну, а если сбить людей толпою плотно,

Смрадным адом обернётся белый свет им!

Кто там ляпнул: «В тесноте, да не в обиде!»?

Я не верю, что из сердца эти мысли

После долгих лет исследований вышли,

Просто он жилья нормального не видел!

Да, конечно, после сырости барачной,

После воздуха, что вонью плавит мозги,

Комнатушки два на пять и те громоздки,

Кухни два на полтора — не ужас мрачный,

А отдельная квартира, метров в двадцать,

(Но зато она трёхкомнатная, боже!),

Стать пределом всех желаний многим может!

До чего ж мы измельчали, право, братцы!

 

5

 

Жорка целый день, усталый и потухший,

По пустым, умолкшим комнатам слонялся,

Но, увы, от стен уже не отражался

Детский смех. Везде покой, тупой, протухший.

Жорка водку лил в тоску — она кривИлась,

Не хотела пить, пыталась сплюнуть напрочь,

Но последних грамм, что Жорка выпил на ночь,

Всё ж не вынесла и замертво свалилась.

 

И на время в тот же миг была забыта,

Ну а Жорка, встрепенувшийся легонько,

Осознал, как в нём, внутри, сперва тихонько,

После, всё сильней, бьют волны аппетита.

 

Вот ведь, право, удивительная штука:

Ты в печали, жить нисколько не охота,

Для тебя погас весь мир, и лишь забота,

Как петлЮ приладить на болванку крюка.

Но вот в это-то великое мгновенье,

Жизнь когда твоя почти лишилась веса,

То ль от дури, то ль от нравственного стресса,

Начинается в твоей утробе жженье!

Сок желудочный за каплей капля льётся,

Подпалив фитиль голодного фугаса,

И кусище свежежареного мяса

Перед взором, а над ним пар змейкой вьётся!

Вот и всё, и наплевать на все печали,

Подождут: петля в крюке, патрон в нагане,

Соль синильной кислоты в грудном кармане, —

Нужно с голодом расправиться вначале!

 

Жорка в кухню семенит, слюну глотая,

В нетерпеньи холодильник раскрывает,

Но, увы и ах, внутри того сияет

Лишь одна кастрюлька, да и то пустая!

 

6

 

Трель звонка пропела ласково в прихожей,

Тут же снова повторилась в нетерпеньи.

Жорка дверь открыть торопится в волненьи

И свою невольно втискивает дрожь ей.

 

На пороге — обалденная деваха:

Хороша, стройна, — не маленького роста, —

Девяносто, шестьдесят и девяносто!

 

— Бог ты мой, а ты откуда здесь, Натаха?!

Мы ж условились с тобой: сюда ни ножкой!

Хорошо, один тоскую тут я ныне,

А попала б ты в объятия к Марине —

Та б в клочки тебя порвала дикой кошкой!

 

— Не волнуйся, дорогой, мне всё известно!

В голове моей ума пусть не палата,

Но, поверь, не силикон там и не вата,

Мне царапанной ходить не интересно!

Вижу, бедненький, от горя ты клокочешь,

Лихорадкой бьёт в бока тебе разлука?

Или ты дрожишь, меня увидев? Ну-ка,

Пошепчи на ушко мне: чего ты хочешь?

 

Жорка вздрогнул, будто гладят против шерсти,

Ком сглотнул, блеснул глазами очень дико

И шепнул, но шёпот срезался до крика:

— Жрать хочу я до безумия и смерти!

 

— У меня тут где-то «Сникерс» был, на, скушай, —

Протянула дева Жоре шоколадку,

А сама, взяв в руки алую помадку,

Стала губки подводить. — Да, кстати, слушай,

Мнится мне, что мой пузанчик что-то знает!

Смотрит пристально, обнюхивает даже,

Я всё ждут, вот-вот он мне такое скажет!

Или просто — руки-ноги поломает.

 

«Всё, приехали! — подумал Жорка хмуро. —

Жизнь в чернявый цвет окрасилась, похоже,

Чем, когда к Наташке лип, я думал, рожа,

На черта сдалась мне эта кукла-дура!?

Есть же Ольга у меня, Анжела, Светка!

Пресно девочки! Айда к богатым жёнам!

В общем, выпросил наган с одним патроном.

Я ж — грузин! На кой мне русская рулетка?!

Подожди-ка, не дыми, чудак, горячкой, —

Успокоил он себя, — а что случилось?

Показалось что-то ей или приснилось?»

И сказал: — А ну, Натах, пошли за жрачкой!

Но, едва входную дверь они открыли,

Как, сметая всё, вкатились два амбала,

А за ними что-то круглое шагало —

Это был Наташкин муж: — Ну что, приплыли?

Так, кто первым изворачиваться станет?

Ну, базарьте, но по делу и без шуток!

И учтите, жить не будет тот и суток,

Кто Андрея Анатольича обманет!

 

В нос пузану Жорка вбил кулак без слова,

Одному амбалу пнул ногой по паху,

Но Наташка, завизжавшая со страху,

Не дала ему добраться до второго.

Не увидел Жора, чем его ударил

Тот, второй, но тело боль иглой пронзила,

Лишь успел понять, что кровь ручьём полила,

И неспешно, плавно в алый мрак отчалил…

 

7

 

Жорка медленно пришёл в себя от тряски.

Понял: едут на машине по просёлку,

Попытался разглядеть хоть что-то в щёлку

Закрывающей его глаза повязки.

Нет, размеры этой щёлки маловаты —

Ясно только, что идёт дорога лесом.

Жорка сдавлен с двух сторон могучим прессом,

А запястья в плен наручниками взяты.

Руки, ноги, тело, рожа — боль сплошная,

От души, знать, поработали амбалы,

Кулачки их — как литровые бокалы!

«Да, — подумал Жора, — жизнь пошла смешная.

Только как бы смехом тем не подавиться,

До мертвящей не объесться им отрыжки,

Не готов я, чтоб смотреть в дно гроба крышки

И с червями плотью трепетной делиться!

Может, просто попинают для острастки,

Отобьют печёнку, лёгкие и почки?

По сравненью с смертью — это лишь цветочки,

Я здоровый, всё срастётся, будто в сказке.

Чай, не год, не два, не пять в кино трюкачу,

Всё, что можно, переломано стократно,

Я, конечно, избиению не рад, но

Зубы стисну и от боли не заплачу!..

 

Нет, я думаю как зритель сериалов,

Как наивный, слюнкой брызжущий романтик,

Позабыл: пузан на сто процентов практик,

Значит, против хеппиэндовских финалов!

Что ему моя отбитая утроба,

Нос расплющенный и сломанные члены?

Он же верит: смыть позор жены измены

Сможет только, вбив меня в потёмки гроба!

Тут и деньги не помогут ни на йоту,

Да, пускай и помогли б, но их-то нету!

Что ж, не вечно длиться пышному банкету,

Он кончается. Пора платить по счёту!»

 

— Тормозни на той поляночке, Гаврила. —

Думы Жоркины прервала речь пузана. —

Пацаны, давай, вытряхивай братана,

Я смотрю, его чего-то разморило.

 

Долго шли к пузану ведомой отметке.

Утряслась повязка, в ней закрылась щёлка,

Спотыкался, ничего не видя, Жорка,

И хлестали по щекам со смаком ветки.

Сзади за руки держал, дыша в макушку,

Тот амбал, кому в «наследство» Жора двинул,

То и дело кулаком стальным бил в спину,

Делово, как выколачивал подушку.

На поляночке тенистой — площадь в сотку —

Сияли с Жоры и повязку, и браслеты.

 

— Ну, смотри, — сказал пузан, — смерть примешь где ты! —

И со знаньем сделал хук по подбородку.

 

И амбалы Жорку тоже попинали,

После быстро, донага его раздели,

А потом спиной к смолистой толстой ели,

В рот вбив кляп, верёвкой крепко привязали.

Осмотрев узлы верёвок досконально,

Бритым черепом пузан кивнул:

                                                      — Отлично!

Скромно, просто, но со вкусом, эстетично,

Ну а главное, — надёжно, капитально!

Что ж, покедова, дражайший казанова,

Положись теперь на волю провиденья:

Коль захочет бог спасти своё творенье,

Будешь жить, вкушая прелесть женщин снова.

Если нет — прости, я в том не виноватый,

Не со зла я это сделал, чести ради!

Ну, пока, до встречи, Жора, в рае ль, в аде,

В общем, там, где суд вершится не предвзятый!

 

Видно, в первый раз амбалы услыхали,

Как пахан их говорит высоким штилем,

Он же, видя, что в глаза насыпал пыль им, рявкнул:

— Ну, братва, в натуре, рвём, что встали?!

 

8

 

День и ночь прошли, для Жорки — это вечность!

Тело, душу боль зубами рвёт на части,

Вот-вот смерть, осклабясь мудро, скажет: «Здрасте!»

И предъявит счёт за дерзость и беспечность.

Никогда ещё он не был так бессилен

Перед чем-то — человеком ли, судьбою,

Он в любой беде умел владеть собою,

Но сейчас впал в страх и был себе противен!

Страх вначале обволакивал туманом

Нежно, трепетно, едва касаясь тела,

После внутрь входил стремительно и смело,

Стены храбрости в куски кроша тараном.

Поигравшись миг-другой глумливым плутом,

Дождевым грибом объёмно раздавался,

Силой жёсткой и упругой наливался,

Становясь холодным, скользким, властным спрутом.

Как бороться с страхом-спрутом этим мерзким,

Если с кляпом ты во рту и обездвижен, —

И душою, и физически унижен?! —

Пусть когда-то был ты самым умным, дерзким?!

Но кому теперь нужны и ум, и дерзость,

Красота, расчёт улыбки и движенья?

Всё ушло, а ты созрел для униженья,

Ради жизни совершишь любую мерзость!

Только есть одна проблема: кто предложит

Совершить её, впав в ужас и печальность?!

Это сказки для младенцев. Вот реальность:

Комариный рой звенит и тело гложет,

И уносит с каждой каплей крови каплю

Силы духа, силы плоти, мысли силу,

Выгоняет за слезиною слезину

И они тушуют ржой отваги саблю!

До отчаянья тупая боль доводит,

Тело Жоркино трясёт в конвульсий корче,

Да скорей бы смерть поставила свой росчерк!..

Но, внезапно, облегчение приходит.

Жорка плавно погружается в сна вату,

В теле плачущем — как будто влили опий —

Боль в бессилии ломает древки копий,

Отступает, но готовится к возврату…

 

Лес внезапно расступился, и открылась

Камнем сереньким мощёная дорога,

И фигура человека (или бога?!)

Перед Жорой на дороге той явилась.

 

— Не узнал, сынок? Богатым буду, значит.

Я пришёл, твои услыша зов и стоны,

Знать, набухли, вызрев, горести бутоны!

 

И увидел Жорка, что пришедший плачет.

 

— Папа! Как же я тебя узнал не сразу?!

Для меня ведь ближе не было и нету

Никого, чем ты, и я, бродя по свету… —

Но запнулся Жорка, не докончив фразу.

 

— Не спеши, сынок, слова бросать бездумно,

Слово каждое имеет вес и цену,

Грех твой в том, что ты мешаешь жизнь и сцену,

Очень много говоришь и слишком шумно.

Позабыл ты, сын, — и в голосе кручина, —

То, что я в тебя всегда вложить старался:

Кем бы в жизни ты своей ни оказался,

Первым делом будь мужчиной! А мужчина —

Это тот, чьё слово крепче мирозданья,

Даже если это слово жизнь ломает

Или вовсе нить её перерезает —

Думай мудро, раздавая обещанья!

Тот мужчина, кто детей своих не бросит,

Даже если есть весомая причина,

А иначе никакой он не мужчина,

И его по свету жизнь бесцельно носит!

Тот мужчина, кто друзьям не крикнет: «Хватит!»,

Если те его глаза откроют правде!

А придётся долг платить, он скажет: «Нате!»,

Душу дьяволу отдаст, но долг оплатит!

Жорке — розги по лицу отца упрёки,

Слёзы щёки жгут расплавленною сталью,

Тело, пышущее силою и статью,

Сникло, сгорбилось, иссякли жизни соки.

Знает он, что прав отец во всём стократно:

Плыл легко он в речке жизни по теченью,

Делал всё в угоду личному хотенью,

Радость счастья распыляя безвозвратно.

Не избаловал друзей общеньем тёплым,

Не додал сынам надёжного отцовства,

Эх, а, кажется, чего мудрить, всё просто —

Снова жизнь бы прошагать, отдал он всё б им!

 

Болью выжата последняя слезина,

Жорка выдохнул: — Отец, мне страшно! Стыдно!

 

Но знакомых черт отца почти не видно:

«Сын, живи! Да не умрёт в тебе мужчина!»

 

9

 

Жорка всплыл из забытья, как из пучины,

Шумно носом воздух в лёгкие качая,

И зрачками глаз в безумии вращая,

Ясно понял, что был в шаге от кончины!

Но ещё он понял: всё, теперь старуха

В белом саване уйдёт ни с чем отсюда,

Он же, Жорка, будет жить ещё, покуда

Есть в нём капля зренья или капля слуха!

Силы в тело попытались возвратиться, —

Боль безумная вернулась тоже споро, —

Но душа теперь сильна! Вдруг видит Жора:

Бело-чёрная стоит с ним рядом птица.

 

Сразу ясно стало всё:

                                  — Серёжка, тут ты!

Знал я, знал, что неспроста все те виденья,

К смерти шёл, но был спокоен целый день я!

 

Аист клювом разрубал тугие путы.

 

— Ах, Серёжка, ты поймёшь, — я вновь родился!

Знаю я теперь, как сердце бьётся больно!

Я всё понял: жизнью прежней жить довольно,

Как же мелко то, чем прежде я гордился!

Жалит стыд за горе, что дарил без меры,

Горечь жжёт за болтовни пустой браваду,

Громко пел я, но, увы, не ту балладу,

Бил поклоны низко, но, увы, без веры!

 

Еле брёл сквозь леса хмурь за птицей Жора,

Ничего не ощущая и не видя,

Но и в том, на мертвеца похожем, виде

Находил немного сил для разговора!

 

До дороги он дополз на силе воли

И упал, обняв обочину руками.

 

Аист скрылся, сделав круг под облаками.

 

В Жорке Умерло сознание от боли…

 

 

 

                      ГЛАВА ПЯТАЯ.

                          ЛЁНЬКА.

 

                                                        «И если б водку гнать не из опилок —

                                                   То что б нам было с пяти бутылок!..» —

                                                                                                    В. Высоцкий.

 

 

1

 

В древней Греции, в Египте, в древнем Риме

Да и в странах, городах, что рядом с ними,

Люди сызмальства винишком увлекались,

Вакху, Бахусу душевно поклонялись.

И они, не знав тогда идеологий,

Веселились, пропадая в дебрях оргий,

И до чёртиков прозрачных напивались

(Хоть водой в то время вина разбавлялись!).

 

Потому и их солдаты воевали

Очень лихо, что вино в себя вливали,

Ведь оно всем тем, кто были тихи, кротки,

Тормозов сводило жёсткие колодки.

По лугам, степям равнинным и по склонам

Шли, как волны, легион за легионом,

Ни усталости, ни робости не зная,

Всё живое на пути своём сметая!

 

Кто придумал первым спирт извлечь из ягод

Неизвестно никому, но мыслю я вот:

В гениальности своей он всех обставил —

Тех, кто сделал колесо и бронзу сплавил!

Но у каждой вещи есть изнанка злая:

Бронза весело поёт, плоть рассекая,

Колесо, что нынче всяк в восторге славит,

Часто праведных людей собою давит.

И вино, коль меру в нём забыть на время,

Превращает в злых скотов людское племя:

Все их члены безобразья вытворяют,

А уста проклятья ближним изрыгают.

 

Если бросить на весы и вред, и пользу,

Что имеем, влив в себя спиртного дозу,

И взглянуть на это дело объективно,

Ох, печальная получится картина!

И подумаешь тогда, хоть трезв, хоть в хмеле,

Так ли то, что нам талдычат, в самом деле,

Что вино — оно Всевышнего творенье?

А не дьявола ли то изобретенье!?

 

2

 

Поменять на птичьи крылья руки если

И, подпрыгнув, оказаться в поднебесьи,

То увидим вширь разбросанный посёлок,

Скрытый кронами берёзок, сосен, ёлок.

Будто мчась от чьей-то злобной, жадной пасти,

Чистый Оредеж посёлок рвёт на части,

Но торопится, неся воды лавины,

И раздел вершится не на половины.

Коль по площади, такая тут картина:

Всё, что слева — это где-то четвертина,

И рельеф не тот — овраги да высоты;

Правый берег — вот где скрыты все красоты!

Этот брег мещане-дачники взлюбили,

Окультурили давно его, обжили,

С тёплых майских дней до заморозков первых

Расслаблялись здесь, вдали от срывов нервных.

И столичные богемцы не гнушались

Лето в Сиверской прожить, сюда стекались

Живописцы, беллетристы и поэты —

Люди творческие, жуткие эстеты!

Вдохновенье проливалось, как из леек,

От дарящих тени липовых аллеек,

От речных пейзажей, истинно швейцарских,

От условий жизни их, почти что царских!

 

Минул век, и с ним в историю уплыло

Всё прекрасное, что прежде здесь царило,

Ну, а творческое нынче поколенье

Больше в «зелени» находит вдохновенье.

Да, бывает, что и гений ошибётся —

В наш век «милый» всё на свете продаётся,

Знать, отсчёт концовки света всё же начат,

Если деньги больше чести, правды значат!

 

 

3

 

Дом из камня двух, а, лучше, трёхэтажный —

Атрибут для новых русских очень важный!

А вокруг забор глухой, слепой, барьером,

Как недавно миром меж и СэСэСэРом!

Кто кликухи к ним пришил ярлык фирмовый?

Как коробит это званье: русский новый!

Ну, а вдруг он не славянского покрою?

Так и хочется сказать ему порою:

— Ты, братишка, прикупи хоть храм индусский,

Бриллиантами усыпь свой мощный кукиш,

Но, поверь мне, ты не будешь новый русский,

Даже просто русским никогда не будешь!

Ну да ладно, хрен там с новыми, их дело,

Пусть стопу на тропку жизни ставят смело,

Пусть в своих домах пируют и гуляют,

Друга дружку обнимают и стреляют!

 

Но домов пока в посёлке больше скромных,

Чем дворцов, коттеджей или вилл огромных,

Ну, а изгороди, что их окружают,

Глаз прозрачностью своею услаждают.

 

За одной такой прозрачненькой оградой,

Для собак бродячих бывшей лишь преградой,

Небольшое — цвета беж — виднелось зданье —

Лёнька здесь влачил своё существованье.

Бросив взгляд на грядки, клумбы перед домом,

Станет ясно, Лёнька не был агрономом:

Сорняки картошку, свёклу давят плотно,

Всё в разрухе. Лишь парник блестит добротно.

Но, зато, стоят три стареньких машины,

Всюду — в россыпь — крылья, бамперы и шины,

Трактор, явно самодельный, видом — страшен,

Весь ошкурен, зашпаклёван, но не крашен.

Крышей шиферной прикрыт гараж лиловый,

Там российский джип стоит почти что новый —

Это Лёнькина любовь, богатство, гордость!

В нём теряет он мгновенно вялость, сонность,

 

В унисон к движка ревущим оборотам,

Он поёт, гоняя лихо по болотам,

А буксующий, трясущийся «уазик»,

Будто пёс, назад бросает комья грязи!

Но, когда машину Лёнька покидает,

Снова в вялости объятья попадает,

Мысль становится медлительна, не чётка —

Это сплин, а от него спасенье — водка!

 

4

 

Барабанщик дробь за дробью лил в экстазе,

Перебив оркестра строй на первой фразе;

Тонко жаловались скрипки — в четверть тона;

Наплевав на всех, вела мотив валторна;

Невпопад, стремясь сорвать успеха лавры,

Друг о друга колошматили литавры;

В уголке, поддавшись слепо разнобою,

Контрабас басил тихонько сам с собою.

 

Не в «Ла Скала» фальшь гонял оркестр неробкий,

А у Лёньки, в черепной его коробке,

И как только воздух рвал ударник дробью,

Наполнялся Лёнькин мозг звенящей болью!

А внутри его не худенького тела

Будто чудище колючее сидело —

Кувыркалось, мига отдыха не знало,

В почки, печень, сердце, пах шипы вгоняло!

 

Лёнька охал, боль терпя, не вслух ругался,

После — глаз открыл, вернее, попытался,

Плюнул, веки разлепив посредством пальцев,

Сделал глазки, за шаблон приняв китайцев.

Поначалу он увидел только пляски,

Что устроили кружкИ чуднОй окраски,

А потом, прозрев, легко вздохнул в истоме,

Осознав, что он в своём родимом доме!

Плавно комнату обшаривая взглядом,

Вдруг подпрыгнул Лёнька: кто-то был с ним рядом!

Он тогда стянул тихонько одеяло —

Боже мой, какое чудо там лежало!

Грудь не малая разбросана небрежно,

От дыхания подрагивает нежно;

Кожа тела, будто мягкий белый гарус,

Треугольник в ней — как в море чёрный парус!

 

Долго Лёнька восхищённо, обалдело

Любовался на божественное тело,

Лишь к лицу боялся взглядом он подняться,

Опасаясь очень разочароваться.

Но рискнул, не пожалел, и там всё чётко:

Да, по виду не совсем уже молодка,

Но года, какое, к чёрту, в них значенье,

Если женщина рождает восхищенье!

 

Но недолго наслажденье Лёньки длилось —

Снова боль похмелья властно навалилась,

Заколола, застегала сотней плёток,

Как антракт её оркестра был короток!

 

5

 

Водка в Лёньке очень трудно приживалась —

Рвалась выскочить наружу, трепыхалась;

Он в позыве рвотном два-три раза вздрогнул,

Но лекарства из желудка не исторгнул.

После трёх приёмов — с малым промежутком —

Подружилась водка вроде бы с желудком,

Барабанщик не строчил по лобной кости,

Лёнька в кухне размышлял о чудной гостье:

— Не мечтал и в мгле фантазии бесстыдной

Я о женщине такой, шикарной, видной!

Боже, мне к ней страшно пальцем прикоснуться!

Вдруг, всё это сон? Ах, только б не проснуться!

Как же, чем я смог разжечь её желанья?

Нет, не верю даже в то, что ей желан я!

Но, подумать если, я ж неплох собою —

Сложен ладно и не в ссоре с головою!

 

Лёнька в зеркало взглянул, сначала — гордо,

Тут же плюнул:

                       — Ну и рожа! Харя!! Морда!!!

С этим личиком не к девочкам кадриться,

А, помывшись и побрившись, утопиться!

Стоп, парнишка, не теряй-ка ты рассудка,

Может быть, она всего лишь… проститутка?!

Отработала и спит, а ты вздыхаешь

И в материях возвышенных витаешь!

 

Лёньке грустно стало, он в спине согнулся,

Сник, как будто в чём-то светлом обманулся.

Вдруг, подумав: «Видно, выпил очень мало!»,

Он увидел, что в дверях она стояла:

Простынёй укутав плечи, словно шалью,

На него смотрела пристально, с печалью.

Подошла, вкруг шеи руки обернула,

В зелень глаз своими, чёрными, нырнула.

 

Болью щёку одинокая слезинка

Обожгла, в усах блеснула, как росинка,

И скатилась незнакомке на ладошку.

 

— Лёня, всё, что говорил, не понарошку?

 

От волнения першит у Лёньки горло —

Память день вчерашний как резинкой стёрла,

Нет его, а, может, не было? Кто знает?

Но тогда, кого ж в объятьях он сжимает?!

Что же делать? Наплевав на стыд, сознаться

И в забвеньи полном женщине признаться?

Или просто плыть безвольно по теченью,

Подчинившись слепо случая веленью?

Не додумал. Губы влажные раскрылись,

И из них слова признанья обронились:

— Если можешь, то прости мою вину ты!

В дне вчерашнем я не помню ни минуты!

Словно память кто мою похитил тайно,

Даже имя мне твоё — сплошная тайна!

Но одно скажу, поверь в слова из сердца:

На тебя до сЫта мне не наглядеться!

 

— Не пойму я, Лёня, но забыть негоже

Имя то, что всех имён тебе дороже!

Этим именем вчера ты восторгался.

 

— Ты — Наташа! Как же я не догадался!

Ты Наташа! — шепчет ласково, с улыбкой,

Память Из забытия трясины зыбкой

Тянет медленно,но верно день вчерашний,

Самый главный день, но явно бесшабашный…

 

6

— Хватит, Лёня, извиняться то и дело,

Я б давно ушла, коль этого хотела,

Разве в чём ты обманул меня, слукавил?

Ты признался и признаньем грех исправил.

Да, забыл, но дырка в памяти бывает

И у тех, кто никогда не выпивает

И гордится своим «облико морале»,

Мы таких — ого! — немало повидали!

Вижу я два положительных здесь факта,

Ты на них не обратил вниманья как-то.

Первый: наш язык нетрезвый тО бормочет,

Что его хозяин тайно очень хочет.

И второй: подумай сам, ну, был бы трезв ты,

Познакомиться тогда со мной полез бы?

Проявил бы в том настойчивость и натиск?

Не послала б я тебя куда-то… на фиг-с?!

Наглость пьяная — но в разума границах! —

Не всегда противно выглядит на лицах,

Не всегда она в нас радость убивает,

В общем, худо без добра не пребывает!

 

В отрицаньи Лёнька крутит головою,

Тяжкий грех он точно знает за собою:

Выпив водки, надышавшись никотину,

Как становится похож он на скотину!

Но и логика видна в речах Наташки:

Разве к ней он подрулил бы без рюмашки?

Смог бы в трезвом, бестолковом положеньи

Сделать женщине прекрасной предложенье?

Нет, не пей он, не сидела б ныне рядом,

Не дарила его ясным, тёплым взглядом

Та, которой лучше в мире быть не может!

Это счастье!.. Но вот что-то душу гложет —

Непонятна тупая боль тревоги

Сводит судорогой шею, руки, ноги,

Сердце бухает неровно, как придётся,

То нырнёт куда-то в пах, то в лоб взовьётся!

Кто-то страшный за спиной стоит незримо

И, слюну роняя, шепчет: «Мимо, мимо! —

А потом, смердя, последний режет довод: —

Для тебя она, да ты не для неё вот!»

 

Лёнька воздух головою зло бодает,

Сквозь зубовный скрип упрямо возражает:

— Глохни, чёрт гнилой, а то за всё ответишь!

И стакан льёт не до края, а на треть лишь.

Омывая глотку, водка льется жгуче,

На душе у Лёньки делается лучше,

Только радость убывает очень споро —

Взгляд любимых глаз таит шипы укора!

 

— Я, конечно, — говорит Наташа тихо, —

Панегирик алкоголю спела лихо,

Только было это, Лёнь, не ликованье,

А тебя, прости за резкость, оправданье.

 

— Не проси прощенья, милая Наташа,

Ты права сто тысяч раз! Но встреча наша,

Верь, мне душу раскрутила центрифугой,

Из неё выходит зло, пока с натугой,

С болью, скрежетом, за всё цепляясь хватко,

И душа моя ещё слаба и шатка,

Но любое, даже малое мгновенье,

Проведённое с тобою, — ей леченье!

 

Вот и женщина закапала горошком,

Но теперь уже по Лёнькиным ладошкам.

Души их друг с другом молча говорили,

А сердца всё это в стук переводили.

 

— Может быть, ты не поедешь завтра, Ната? —

Лёнькой первым с тишины заглушка снята. —

Не хочу я ни разлуки, ни прощанья,

Ни гнетущего слепого ожиданья!

 

— Ты не рви себя тоскою у окошка,

Поработай от души, а не немножко,

Пролетят три дня — не будет их и следу,

Оглянуться не успеешь, я приеду!

 

— Из зелёной электрички бодро выйдешь,

На платформу ножкой ступишь и увидишь:

Я и джип стоим поодаль от вокзала.

Только б времечко быстрее пробежало!

 

7

 

Лёнька снова помахал вслед электричке,

Повернулся и, скорее по привычке,

Пошагал неторопливо и устало

К магазину, что маячил у вокзала.

Долго там, скребя ногтями подбородок,

Искушённый разноцветьем вин и водок,

Он отчаянно боролся сам собою.

Победил! Махнул решительно рукою,

 

Повернулся, дверь плечом толкнул легонько,

Распахнулась та сама:

                                  — Здорово, Лёнька!

Я ж ищу его, придурок, по посёлку,

Как в стогу прогнившем ржавую иголку!

 

— Я не прячусь, что меня искать, Колюня?

 

— Так сегодня же тридцатое июня!

Неужели твоя милость позабыла,

Что с утра мне нынче сорок лет пробило!?

 

— Поздравляю, — молвил Лёнька равнодушно.

 

— Так чего сидеть? Обмыть же это нужно!

Рвём ко мне, там Верка с Томкой снедь варганят!

 

— Извини, Коль, не могу, я очень занят.

 

Тот присвистнул в удивленьи:

                                       — Вот те нате!

Ты, случАем, не работаешь в сенате?

Ведь дела иные в ум придут едва ли,

Чтоб от баб и выпивона отвлекали!

 

Лёнька рот открыл, сказать чтоб на прощанье:

Шёл бы ты! Но в нём вдруг вспыхнуло желанье,

Разгоралось, мощью волю подавляло —

И душа, и тело выпивки желало!

Выпить! Выпить! — было в каждом сердца стуке,

Выпить! — требуют утроба, ноги, руки,

А о водочном мечтается фонтане

Пересохшим языку, губам, гортани!

Но, как будто огонёк в степи далёкий, —

Перед Лёнькой образ милый, черноокий

На мгновенье сквозь туман стыда всплывает,

Укоряя. И тускнеет, исчезает…

 

— Вот что, Коль, берём бутылку, стакашочек,

На зубок чего-то и — на бережочек.

Верь, мне водка в глотке нынче встанет колом,

Если буду пить её с прекрасным полом!

 

Лёнька думал в ожидании Коляна,

Как он всё-таки ведёт себя погано,

Клял, ругал, но оправдать пытался тоже:

Сорок лет не каждый год бывает всё же!

 

Всё. Спокоен. Мысли прочь умчались скопом,

Но послушал бы себя он стетоскопом:

«Что ж ты врёшь, скотина! — всё внутри кричало. —

Аль не знаешь, что лиха беда — начало?!»

 

8

 

Хорошо сидится в это время года!

Превратился вечер в ночь без перехода,

Солнце спать ушло — за долгий день устало —

И у речки чуть свежей, прохладней стало.

Лёнька пьян уже изрядно, но доволен,

Ни душою и ни телом он не болен,

Да и сердце не сжимает стыд удавкой

(Кольки нету — он потопал за добавкой),

Но внутри него эмоций шар вспухает,

И тогда он хрипло песню запевает

О художнике, продавшем всё именье,

Что б, купив цветы, попасть в стихотворенье.

Но на слове миллион он клин хватает,

Пять минут одно и то же повторяет,

Посылает далеко затею эту

И закуривает мрачно сигарету.

Ветерок, хватая дым, на Лёньку дует,

Тот мотает головой и глазки щурит,

И вот видит он сквозь щёлочки прищура,

Что на берег поднимается фигура.

Но не там, где тропка вниз змеится криво,

Нет, фигура вырастает из обрыва!

Но ведь там нет места даже встать стопою,

И обрыв тот в двадцать метров глубиною!

 

Лёнька, глядя на пришельца, понимает,

Что лицо он досконально это знает,

Видит часто он его, но где конкретно?

Напрягает память, та же — безответна.

 

А пришелец говорит с улыбкой лёгкой:

— Что, не чаял повстречаться, Лёнька, с Лёнькой?

Приглядись получше: нос, глаза, плешина! —

Наилучшая твоя я половина!

 

— Это что же, мы с тобою, как бы братья?

Ну, тогда позволь тебя зажать в объятья!

Счас Колюня приползёт — по сотке вдарим

И о родственности нашей побазарим!

 

— Ты не понял. Поясню, хоть это тонко:

Я — добро, душа, а ты же — зло, душонка!

 

— Всё понятно: я — урод и чёрт рогатый,

Ты же — ангел с нимбом, крыльями и свЯтый!

 

— Зря смеёшься, — грустно вымолвил пришелец. —

Ты ведь умный, щедр душою и умелец,

Но, когда в утробу водку заливаешь,

Из себя меня — добро — ты изгоняешь!

 

— Да кому мои душа и ум потребны?

Ну, помру, так что ж, пойдут служить молебны?

Позабудут, только сорок дней отмеришь,

Всяк тоскует в этом мире о себе лишь!

 

— А Серёжка? Друг, давно ушедший, верный?

И его ты позабыл в день сорок первый?

А друзья твои? А чудная Наташка?

И на них уже в душе твоей отмашка?

 

Лёнька вздрогнул, задохнулся, дёрнул ворот,

Треском ситца воздух тихий зло распорот,

Боль осиновым колом в грудину вбита —

Ею дверца в память-погреб приоткрыта!

 

А пришелец, словно видя: всё в порядке,

Шёл к обрыву, не спеша и без оглядки;

Вниз шагнул, но не упал, а опускался

Очень медленно, как будто испарялся.

 

— Стой! Куда ты? — Лёнька выкрикнул тоскливо,

Вслед помчался и хотел шагнуть с обрыва —

У него в душе всё пело и дрожало!

Но его паденье что-то задержало.

 

9

 

— Ты не скалься, милый Колечка, так криво,

Полшажка осталось мне шагнуть с обрыва,

И тогда б хлебал ты водку в одиночку,

Слёзы горькие роняя по дружочку!

Я потом, тебя здесь ждал один покамест,

Понял чётко: это был не просто аист,

Это ж сколько сил иметь он должен, чтобы

Удержать легко пуды моей утробы!

 

— Да, тяжёл ты, Лёнька, это не отнимешь, —

Вставил Колька, — а когда сверх дозы примешь,

Даже мне, хоть мышц бугры мои не хилы,

Кантовать тебя бывает выше силы!

Ну, а что тебя тащила аист-птица,

Так чего по пьянке только не приснится!

Помню, я из сна в кошмарном вылез шоке,

Проскакав в нём миль полста на диплодоке!

А ещё мне раз приснился сон порочный,

Будто я попал в один гарем восточный!

Там десятки дев, одна другой пышнее,

Как бананы, на моей висели шее!

И уже, впав в раж от этого волшЕбства,

Размечтался я вкусить нектар блаженства,

Но примчались неопрятные амбалы

И отрезали мне напрочь причиндалы!

До сих пор я весь то в холоде, то в жаре,

Только взмах ножа припомню в том кошмаре!

Так что, Лёнька, твой кошмар нестрашный, робкий,

Позабудь его. Давай, махнём по стопке!

 

Лёнька в землю вмял подошвою окурок:

— Не пойму, дурак ты, Колька, иль придурок?

Да не сон был это, в том-то всё и дело,

То — душа Серёжки с неба прилетела!

Я же чувствовал в себе её давленье,

Но всё списывал на тяжкое похмелье,

А она, крича, в отчаяньи металась,

Достучаться до души моей пыталась!

Но ведь Сашка понял в первое ж мгновенье

Бело-чёрных птиц внезапное явленье!

Видно, он не изгонял поспешно мысли,

Что при виде птиц из лет прошедших вышли!

 

Колька искренне встревожен Лёньки бредом,

Смысл в словах ему невидим и неведом,

Лишь одно приходит в ум его с тоскою:

У другАна неполадки с головою!

— Лёнька, брось ты всё: серёжек, птичек, санек,

А возьми в ладонь наполненный стопарик,

Для тебя сейчас, верь, пользы больше нету,

Чем залить себе в утробу жидкость эту!

 

В Лёньке злость взревела, будто лев проснулся,

Он оскалился и к Кольке повернулся:

— Ты не смей, козлина с длинными рогами,

Трогать Серого погаными словами!

 

— Да плевал я на него слюною жидкой! —

Процедил Колян с недоброю улыбкой. —

Ты же, если не представишь извиненье,

Мозга тухлого схлопочешь сотрясенье!

 

И зачем-то стал снимать с себя рубаху.

 

Лёнька, выдохнув, ударил без замаху.

Глухо хрустнули прокуренные зубы,

И шнурочки крови выкрасили губы.

Колька медленно, сквозь стоны, поднимался,

Сук берёзовый в руках — откуда взялся? —

И пошёл махать без устали дубиной

По башке дружка кудрявой (но с плешиной)!

 

Аист с неба опускался по спирали,

Был он красный — это Лёньке заливали

Малахит глаз ручейки горячей крови.

 

Постепенно всё исчезло, боли кроме…

 

 

 

                  ГЛАВА ШЕСТАЯ.

                         САШКА.

 

                                                                    «… Меня сегодня Муза посетила,

                                                                          Немного посидела и ушла!» —

                                                                                                         В. Высоцкий.

 

1

 

Люди жизни беззаботно прожигали,

Не имея ни понятий, ни намёка

О каких-то там грехах или морали

И о том, какая в этом подоплёка.

И не очень-то об этом горевали —

Пили, ели, были веселы и грубы,

Временами кровью жертвенною губы

Многочисленным кумирам увлажняли.

 

Но вот кое-кто пресытился, обпился,

Появились боли в мозге и в утробе,

Стал он желчен, зол, уже не веселился,

Размышлял лишь о могиле да о гробе.

Но не очень-то костлявая спешила

(Или просто наслаждалась его мукой?),

И тогда его, больного, осенило —

Он решил заняться нравственной наукой.

Он уселся и корпел и дни, и ночи,

Не щадя свои слабеющие очи,

Но, давя от боли — в сердце, почках — стоны,

Написал необходимые законы!

Он, конечно, не один имел проблемы

С ритмом правильным работы организма, —

С диареями, протечками уремы, —

Много было тех, по ком вздыхала клизма!

И пошли они резонно и пространно

Разносить по людям умственные сдвиги,

Облекая их в божественные книги

В виде Библии, Талмуда и Корана.

 

Но почти что сразу многие вкусили

Кайф не только от законов соблюденья,

Но от сладкого, в греха дурман паденья,

Совершаемого плавно, без усилий!

 

И меня грехи иные не тревожат,

Мне не всякий постулат святых — святыня,

Но всегда мне сердце жгут и душу гложут

Жадность, злоба, всёпродажность и ГОРДЫНЯ!

Шорит нам она глаза, мнёт вату в уши,

Изменив на снисхождение радушность,

Доброту и теплоту — на равнодушность,

И до хруста накрахмаливает души!

 

Счастье, если есть кто рядом — друг, приятель,

Нищ на лесть, но на тепло — богаче Креза,

Он с души крахмал искусно, как ваятель,

Удалит без поврежденья и пореза!

 

2

 

Стрелки улиц мчатся в Сиверской от речки

Или гнутся вдоль меандров-поворотов,

Это, как в делах, когда идут от печки,

В смысле, нужно исходить ведь от чего-то.

Но кривыми сети улиц получились,

Непонятны, то с прорехой, то с узлами,

Впрочем, что тут говорить, когда умами

И Россию понимать не научились!

 

Тот, кто в первый раз сюда приехал в гости,

Долго будет в раздражении и злости

В сЕти улиц, как в сетИ паучьей муха,

Трепыхаться до потери силы духа.

Зря. Спросили б адрес сразу да без фальши, —

Чай, здесь русские живут, не англичане! —

И, внимательные к людям сиверчане,

Вас с улыбкою пошлют куда подальше!

Нет, молю, меня не кройте матом лютым,

Я имел в виду совсем-совсем другое:

Просто самым дальним вас пошлют маршрутом,

Но не просто так, а с целию благою!

Время странствий вы не выкинете зряшно —

С ваших душ налёт зудящий и гнетущий

Будет смыт до блеска флорою цветущей!

Дать крюка для чуда этого не страшно.

 

Да найдёте вы, хотя б и без экстаза,

Мира, Красную, Речную, Ключевую,

Молодёжную, Никифорова, Газа,

Большевскую и, конечно, Полевую!..

 

Внутрь ограды вас калитка пропускает,

Вы довольны, пусть все силы на излёте, —

Счас в объятия вас ждущих упадёте,

Если кто-то вас конечно ожидает!..

 

3

 

Там, где тень так вкусно пахнет земляникой,

Где нечасто гость бывает — солнца лучик,

Где насыщен воздух днём комарьей кликой,

Закипает ледяной водою ключик.

Он, пробив дорогу в красных скал твердыне,

Ручейком звенящим радостно петляет,

После, ноги сполоснув седой ольшине,

Вширь раздавшись, плавно в Оредеж втекает.

 

Вверх от ключика крутые тропки мчатся

Сквозь черёмухо-ольховых дебрей кущи,

Жутко вниз по ним на велике промчаться,

А зимою да на лыжах — ещё пуще!

Тропка, доверху домчав, теряет удаль,

Крутизна её легко идёт на убыль,

И теперь она широкая, прямая,

Будто дремлет, гласу Вечности внимая.

 

По бокам той тихой улочки — домишки,

Цветом жёлты в основном, но есть иные,

Шляпы-крыши нахлобучили смешные,

Будто выскочили в жизнь из детской книжки.

Дом один от всех обличием разнится,

Торсом белым и кирпичным он гордится,

Ну, а крыши цвет — хозяину в потребу —

Синий в пику всем, и в пику даже небу!

 

Только Сашка мог, взвинтив воображенье,

Отметя легко строительную моду,

Это странное слепить сооруженье,

Утерев носы соседскому народу.

И не только крыши цвет щекочет зренье,

Но и окна необычного дизайна,

Их количество. А форма их случайна

(Может быть). Но всё же смотрится строенье!

Долго Сашка мышцы рвал и пудрил мозги

И себе, и всем друзьям своею стройкой,

Кирпичи таскал, пилил упорно доски,

Ненадолго обнимаясь с мягкой койкой.

Но доделал всё, и, рад и горд собою,

Он нырнул в литературу с головою,

Ведь его души призванье и основа

То, что в жизни нашей первым было, — слово!

 

4

 

Солнце ловко в горку неба заползало,

Светлый день родив без крика и без муки,

Долька лунная бледнела, угасала,

Растворяясь от ненужности и скуки.

 

Сашка ходко от вокзала топал к дому —

Дело важное он сделал, ну ещё бы:

Он семью услал в далёкую Ухтому

К тестю с тёщей, силы там набрались чтобы.

 

Он теперь свободен! Ох, помчит работа!

Отвлекать его не будут ни на йоту,

Нет препятствий мыслям вольному полёту!

Но свербит в его душе поющей что-то.

Тень на лоб легла — но в небе нет ни тучи,

Содрогнул озноб — но солнце светит жгуче,

В горле давит ком — но воздух свеж и сладок!

Что же это за загадка из загадок?

Что же в Сашке надломилось? В чём тут дело?

Он ведь только к дому с радостью стремился —

Там, в машинке, чистый лист, сияя бело,

Вкручен так давно, что, верно, запылился.

Это Лёвка, друг его, машинку эту,

Да ещё гитару с голосом певучим,

Подарил — вразрез натуре — прошлым летом,

Видно, был синдромом щедрости замучен!

Лёньку тоже не объехал стороною

И отмерил ему щедрою рукою

Сварку фирменную газо- и -электро,

Разукрашенную в семь оттенков спектра.

Жорке дар шикарен, но и однозначен, —

Бабник он, но строен и очаровашка, —

Значит, джИнсовый костюм тебе, рубашка,

И ещё, без счёта, мелких всяких всячин.

— Эх, — вздыхает Сашка, — вот уж погуляли,

Будто в юность шаловливую слетали!

Как смеялись, как легко текла беседа,

Словно прошлых бед и горя нет и следа,

Словно не было кидания народа,

И страна в куски совсем не развалилась,

И почти для всех цель жизни не сменилась,

И Серёжкиного не было ухода!..

Да, Серёжка, мы тебе цветы таскаем,

Но тихонько, неотвратно забываем,

В ритуал-обузу память превращаем,

Прочно душами черствеем и нищаем!

 

Сашка резко тормозит шагов чеканку

Перед входом в магазин, там спозаранку

Три помятых «синяка» гроши считают —

Снять с себя похмелье вечное мечтают.

Сашка ручку двери дёргает свирепо,

Та в плечо бьёт, но не чувствует он боли,

Он как зомби, кем-то вызванный из склепа,

Исполняющий посылы чьей-то воли!

 

Пять минут спустя, держа пакет объёмный,

Где позвякивало нежно, мелодично,

К дому Сашка шёл, довольный с виду, скромный,

И печаль в душе не всхлипывала зычно.

Может быть, тот разговор с собой отважный

И бичующий, но несколько картинный,

Был всего-лишь повод значимый и важный

Для известной всем нам пьянки примитивной?!

 

Вот и дом белеет радостно фасадом,

Глядя кругло-треугольными глазами,

Только кто же там стоит, с крылечком рядом,

С обнажёнными, в кудряшках, волосами?..

 

Снова он в её глаза смотрел и снова,

В них — блеск дня и свет стремительного лета.

 

— Это ты?! — с трудом он выдавил два слова.

 

— Да, любимый, это я, твоя Джульетта!..

 

 

5

 

…Сашка замер, будто Лотова супруга,

Рот раскрыл, смотрел на Юльку обалдело —

Боже, как, когда она похорошела,

Расцвела, набрякла формами упруго?!

Не вчера ль ещё кормила кукол кашкой,

Наблюдая сквозь забавы детской чары,

Как её брательник Мишка вместе с Сашкой,

Пальцы в кровь стирая, мучили гитары?

 

Юлька весело смотрела, — ох, ехидна! —

Губки полные в томлении кусала,

А потом язык свой Сашке показала —

Надоела ей комедия, как видно.

И, тряхнув кудрявой тёмно-русой гривой,

Вниз сбежала с невысокого крылечка

И пошла свободной поступью, игривой,

Унося с собою Сашкино сердечко!

 

Рядом кто-то кашлянул подряд три раза:

— Ну, Сашок, что скажешь, выросла Джульетта?

Хоть сейчас её на конкурс для показа!

И не скажешь, что всего пятнадцать лет-то!

 

Но не может Сашка вымолвить и звука,

Как стоял со ртом открытым, так остался,

Только болью в нём участок наполнялся,

Тот, где было сердце, что забрала Юлька!

 

Мишка зря ли старше Сашки на три лета?

Враз просёк всю ситуацию до корня:

— Санька, знаешь, вижу с некоторых пор я,

Что тобой интересуется Джульетта! —

И, как будто осенив свой мозг догадкой,

Звонко бьёт рукой в кудрявую макушку:

— А женись-ка на сестрёнке моей сладкой!

Где ещё, Санёк, найдёшь такую душку?!

 

— Мишка, что ты, мне же двадцать лет минУло,

А она ещё совсем-совсем ребёнок!

Я ж пред ней — как пред плотвичкою акула! —

Голос Сашки от волнения хрипл и тонок.

 

— Если б ты увидел этого ребёнка

Без одежды, — Мишка воздух рвёт руками, —

Посмотрел, какая чёрная дублёнка

Над её, ребенка, кудрится ногами,

Да её — ого! — немаленькую грудку,

То не стал бы отсылать себя к рассудку,

А зажал бы это дитятко в объятьи

И понёс скорей к супружеской кровати!

 

— Нет, совсем я, Мишка, думал не про это!..

 

— И придурок, значит! Саня, я без шуток —

Для тебя, поверь, явилась в свет Джульетта!

И в приданое с ней, кстати, — горы шмуток!..

 

Было время, Сашка Гамлету дивился —

Вот, вопрос простой не мог решить, парниша! —

Но теперь вопросом тем он сам давился,

С головы ползла, поскрипывая, крыша!

Он тогда, пройдя все тропки и дорожки,

Обныряв все топи, не найдя ответа,

Боль, печаль взвалил на горб и снёс всё это

Другу странному, но верному — Серёжке.

Тот, всё выслушав, спросил одно лишь:

                                                     — Любишь? —

И не стал ответа ждать. — Каким советом

Помогу тебе? Не я, а ты поэтом

В этот мир рождён. Зачем себя ты губишь?!

Разве я — не ты? — хвалю любови радость?

Разве я пою ей трепетные гимны?

Ты же сам твердил — забыл? — что ей противны

Годы, будь то даже старость или младость?

Нет, не думал, что когда-нибудь я буду

В этом деле раздавать тебе советы!

Любишь? Радуйся случившемуся чуду!

И вдохни любовь в уста своей Джульетты!..

 

Перед Юлькой Сашка брякнул на колени,

И она сказала:

                       — Боже, наконец-то!

Слился радостно — в единый — их сердЕц такт,

Души вспыхнули в восторженном гореньи!

 

Тыща дней единым летним днём промчала,

И… поникла Юлька, как-то заскучала,

Помутнела глаз её прекрасных бездна,

И однажды Юлька попросту исчезла.

 

Лист бумаги глаз коробит белизною,

В нём октава строк, цепляющих друг друга —

Строки вились очень нервною рукою,

В такт неровного — скачками — сердца стука:

 

«Сашка, милый, ты прости, но нету мочи

Жить мне жизнью лишь духовной. Я такая!

Не могу одна в мучительные ночи

Я лежать, впустую страстью истекая!

Да, что делать, плоть моя сильнее воли,

Но бороться с нею дальше — силы нету!

Знаю я, что будешь плакать ты от боли,

Но прости, не проклинай свою Джульетту!»

 

Как оплакивал Сашок свою потерю

Неизвестно, но он тоже, на неделю,

Скрылся с глаз людских. Явился похудевший,

Грязный, страшный и заметно постаревший.

Где он был, какие к небу слал проклятья,

Не узнал никто, а спрашивать не стали,

Но с тех пор его стихи свои объятья

Часто боли и страданью открывали.

 

Весть от Юлии пришла спустя два лета

И как раз в тот день, когда Серёжку в гробе

Скорбно прятали друзья в земли утробе.

 

Эта весточка осталась без ответа…

 

 

6

 

Сон тревожный, но приятный отдалялся,

В нём тускнел забытый образ, растворялся,

Но печаль сосала где-то под грудиной

О пропавшей двадцать лет назад любимой.

Сашка глаз не открывал, лежал колодой,

Снова сон переживал, его гнетущий,

И мечтал о двух глотках воды холодной,

Чтобы в ней утоп червяк, нутро сосущий.

Видел Сашка вновь её, свою Джульетту,

Как в том сне: вот, у крыльца, её фигура,

Ножки в сеточке чулочного ажура —

В пику жаркому засушливому лету!

 

Зло кольнуло в нём, и он увидел гроба

Неживое, пышно-яркое убранство,

Там — себя. Подумал: «Прав был, значит, Глоба,

Говоря про звёзд во Льве непостоянство!»

Распахнул глаза и вздрогнул, словно пуля

Грудь пробила, плоть кровавую взрывая —

У окна стояла радостная Юля,

Повзрослевшая, красивая, нагая!

 

Он хотел вскочить, бежать к ней, но Джульетта

Первой прыгнула к нему:

                                        — Ах, Сашка, Сашка!

Милый, ласковый, весёлый, но — дурашка!

Как я часто представляла в мыслях это!

Четверть века, даже больше, я желала,

Чтобы стал моим душою ты и плотью,

И сегодня, этой сказочною ночью,

Наконец тебя я досыта познала!

Почему не овладел тогда ты мною?!

Я же вся тебя желала, каждой порой!

Я в тоске на небо с полною луною

Выла горестно и зло с собачьей сворой!

Ну, взгляни, найди хотя бы тень изъяна,

Самый маленький дефект на этом теле!

Чем тебе была тогда я не желанна?

Что ж меня ты лишь касался еле-еле?!

 

— Так тебе семнадцать стукнуло тем летом!

Или, может, позабыла ты об этом?

Ну ещё хотя б полгода нам терпенья,

А потом нырнуть и в море наслажденья!

Нет, тебе ведь нужно сразу всё и много,

Наплевав на все приличья и каноны!

Да-да-да, не я выдумывал законы,

Это свыше нам начертано, от бога!

 

— Ну и что же ты увидел в тех законах?

Что грешно желать друг друга для влюблённых?

Что бесстыдно плоть ласкать своих любимых?

Это видел ты в законах тех дебильных?!

 

— Смотрим мы с тобою, Юля, с разных горок,

Ты лишь с секса горки, я — с горы морали,

И понять друг друга сможем мы едва ли,

Да и трудно это, если лет — под сорок!

 

— Это точно, — Юля горестно вздохнула, —

Здесь ты прав, считаешь годы без обмана,

Видно, зря своей судьбою я рискнула,

Прибежав к тебе, как дама из романа!

Стар ты, Сашка, только старость та не в теле,

Ты душою дрябл своею пуританской,

Жить тебе бы где в монашьей тёмной келье.

Мне же — мчаться по степи в толпе цыганской!

 

— Что и сделала ты, милая Джульетта!

Двадцать три промчалось годика с минуты,

Как ты, ловко перерезав долга путы,

Смылась с табором цыганским к краю света!

Но я рад, поверь, что всё случилось это,

Вряд ли мы с тобою жить смогли согласно —

Я, как видишь, ледяной, ты слишком страстна,

Так что, всё пускай идёт, как есть, Джульетта!

 

Юлька медленно, красиво одевалась

И спокойно, чуть печально улыбалась,

После вынула визитку из кармашка,

Протянула, но её не принял Сашка.

 

— Что же, рвать, так рвать, всё сразу и навечно,

Вероятно, так и правильней и лучше,

Видно, что не будет больше наших встреч, но

Знай одно: ты, Сашка, правда, самый лучший!

 

7

 

Дверь за Юлией захлопнулась беззвучно,

Сашка вздрогнул, подошёл к окна проёму,

Проводил свою Джульетту взглядом скучно,

Постоял, как бы прислушиваясь к дому.

И услышал он вначале тихий шёпот,

Непонятный, неразборчивый, как вздохи

Мирно видящего сны ребёнка-крохи,

Но, усилившись, он вырос в громкий ропот:

 

«Ах, безумец, что ж ты сделал? Разве это

То, что ты хотел сказать своей любимой

С жаром, страстью, с вдохновением поэта,

С болью сладостной души своей ранимой?!

Ты ж понять её не сделал и попытки,

Не взглянул в души тайник, теперь открытый,

Слёз раскаянья святой водой умытый,

Нет, надменно лишь её усилил пытки!»

 

— Нишкни, плод моих фантазий бездуховный! —

Злобно Сашка кулаком ударил стену

И, пытаясь сердца шаг унять неровный,

Крикнул:

                — Как же я могу простить измену?!

Как же мне принять невыдержанность плоти,

Веря, что душа — верна мне безгранично —

Мчала лишь ко мне в стремительном полёте?

Нет, всё это, чёрт меня возьми, цинично!

И она ещё меня учить берётся,

Над законами моральными смеётся!

Да живи все лишь одною жаждой плотской,

Жизнь давно бы стала будничной и плоской!

Нет, коль женщиной ты стала от природы,

То прими покорно это положенье

И не трать на поиск смысла жизни годы,

Он — в семье твоей и в рода продолженьи!

Вот и всё! Так было, есть и будет дальше!

 

Сашка воздух рубанул рукой во взмахе.

Дом вздохнул и грустно выдохнул, без фальши:

— Да, права она — пора тебе в монахи!

 

Сашка водкой нацедил стакан под зАвязь,

Осторожно взял его двумя руками

И решительно, сопя и задыхаясь,

Перелил в себя неспешными глотками,

Водка, весело журча по пищеводу,

Быстро жар остывшей крови возвратила

И души смурной ноябрьскую погоду

На живительную майскую сменила.

 

— Нет, шалите! — погрозил небрежно пальцем

Сашка дому ли, а, может быть, Джульетте, —

Видел я в гробу гнилом придирки эти!

Нет, не сделать вам меня шутом-страдальцем!

Все живёте вы, погрязнув в быта тщету,

В грязных трусиках и маечках копаясь!

Только мне — всевышней волею поэту! —

Жить дано, души страданьем вечным маясь!

Мне — не вам! — идти особенной стезёю

В мире том, где плоть и ласки эфемерны,

Мне, на душах видя ржавчины каверны,

Их залить моей живительной слезою!

Мне дано! — о стол ударила десница,

И стакан, подпрыгнув, чмокнул в бок бутылку. —

Мне дано! И этим должен я гордиться,

А иначе, в ствол — картечь и в череп — дырку!

 

И опять в стакан течёт пахуче влага,

И опять в нутро ручей мчит полным газом,

Чтобы там, набравшись сил, ударить в разум,

И закроют очи веки белым флагом!

 

8

 

Низко двунадесять раз часы пробили,

Пламя вспухло и осело в рту камина,

А сквозь двери, не открыв их, заходили

Два похожих, невысоких господина.

Шли, о чём-то споря сдержанно, вполсилы,

Свет улыбок оттеняет лиц рельефы,

Вдруг один взмахнул рукой — верёвок жилы

В шее вздулись — и сказал: «Нет, Саша, трефы!»

И свободно засмеялись тут же вместе,

После резко огляделись в удивленьи,

Будто шли в каком-то нужном направленьи,

Но внезапно оказались в странном месте.

 

Хмель давно из Сашки прочь, как пар из бани,

Если двери в ней открыть, умчал клубами,

Тело пот прошиб, но высохло в гортани,

И язык распух за сжатыми зубами.

Он узнал, конечно, их, гостей незваных,

Но любого из людей земных желанных,

Им, двоим, он только верил в мире этом,

Им, внимая, он и сделался поэтом.

И теперь они здесь: каждый невысокий,

Плащ, камзол, ботфорты, мятый блин берета,

Шпага в поясе. Да это два поэта,

Честь России нашей: Пушкин и Высоцкий!

Сашку вид одежды их не удивляет,

Видит он перед собою Дон Гуана:

Вот он улицами тёмными шагает

По Мадриду к командору-истукану,

Вот стоит он перед ним, бросает вызов

(Перед этим с Донной Анною флиртуя),

Вот свой гнев, который вырос за ночь, вызрев,

В силу каменной десницы льёт статУя!..

 

— Да, хозяин наш неласков что-то. Может,

Приболел или упал в объятья лени? —

Молвит Пушкин. — Или робость его гложет?

А ведь как нас звал, дробя о пол колени!

 

— Нет, он оторопью, верно, прочно скован, —

Говорит Высоцкий, — что ему робеть-то?

Вон в стихах своих как яростен, раскован,

Будто плёткою свистит. Эй, Сань, где плеть та?

 

Сашка силится разжать капкан медвежий

Плотно сжатых челюстей, но силы нету,

Хочет стих он свой Высоцкому-поэту

Предъявить, недавно выстраданный, свежий!

 

— Я ещё скажу, — вставляет Пушкин строго, —

Он в стихах своих достиг та-а-а-кой отметки,

Что ему теперь, поверь, одна дорога —

Прямо к богу в рай, под яблоневы ветки!

Где уж смертным осознать его запросы,

Штиль высокий, рифму ладную, сюжеты,

Всё, мои, Семёныч, кончились вопросы,

Двинем дальше, нас другие ждут поэты!

 

— Да, Сергеич, счас идём, ещё два слова:

Вот что, Саня, я скажу. В творце основа —

Трудолюбие, усидчивость, упорство,

Постоянное собою недовольство!

Если стих тебе покажется конечен,

Совершенен, завершён, — топись, стреляйся!

Никогда собою ты не восторгайся,

Совершенствованья путь — он бесконечен!

Впрочем, если ты доволен тем уделом,

Что себе сам очертил, тогда порядок,

Поживай в тиши, пусть будет сон твой сладок,

И пописывай стишонки между делом!

Сашка смог разжать уста, но поздно, нету

Дон Гуанов. Да уймись, а разве были?

Кто придёт, когда жизнь рушится, к поэту?..

А часы опять двенадцать раз пробили.

 

9

 

Вслух удары он считал: — Ну вот, двенадцать! —

Но часы, помедля миг, ещё пробили. —

Странно. Впрочем, почему же, нет, тринадцать —

Это то, что нужно мне. Да, или — или

Для меня теперь уже не актуально,

Нужно жить, верней, не жить, тем, что реально!

А реальность в том, что, раз вспарил над всеми,

То возрадуйся и сваливай вне время!

Вот он, истины момент, как говорится,

Зря ли почва подо мной была так зыбка?!

Слава богу, ясно стало: жизнь — ошибка,

Но поэтам ошибаться не годится!

Ну, а если ошибёшься, будь любезен

Всё исправить, не торгуясь, как на рынке,

За поношенные ветхие ботинки,

И тогда хоть чем-то сможешь быть полезен!

 

Сашка взял свои тетрадочки, тетради

И в камина рта отверстие кривое

Бросил их в какой-то радостной браваде

И поджёг легко сокровище былое.

Разноцветные обложки расплавлялись,

Жар из них лепил причудливых зверушек,

И, сгорая, буквы прытко разлетались

Роем красно-чёрных бархатистых мушек.

 

Догоревшая последняя страница

В розу чёрную решила превратиться.

Сашка скорчил в меру скорбную ухмылку,

Взглядом выхватил початую бутылку.

Пить не стал. Поднялся тяжко по ступеням

На второй этаж. Вернулся очень кроток,

На плече неся какой-то длинный свёрток.

Положил на стол, помедлил полмгновенья,

Отошёл, но тут же вновь вернулся к свёртку,

Быстро снял с него тряпичную обёртку,

И на свет явилось старое ружьишко —

Его Сашка приобрёл ещё в мальчишках.

Сел на стул перед окном, приставил дуло

К точке той, где оглушительно стучало

Сердце сжавшееся — как оно кричало!

Он не слышал крика, вжался в спинку стула.

Палец зябнувшей ноги крючок нащупал,

Начал медленно давить его с дрожаньем.

Вот, сейчас, картечь с восторженным визжаньем

В грудь войдёт, и разлетится жизни купол!

 

Щедро выплюнул патрон свинец и пламя,

Но, чуть раньше, сквозь стекло, себя израня,

Птица чёрно-белой молнией впорхнула

И концом крыла сумела сдвинуть дуло.

Всё же цель нашла картечная окрошка.

Но, однако, Сашка аиста заметил,

На пол падая, шептал, как будто бредил:

 

— Помоги мне! Нет, прости меня, Серёжка!..

 

 

 

              ГЛАВА СЕДЬМАЯ. 

                        ЛЕНА.

 

                                                                               «Но к ней в серебряном ландо
                                                                                Он не добрался и не до…» —

                                                                                                           В. Высоцкий.

 

1

 

Только древний мир невежества убавил

И признал главенство рода над отцами,

Разум крылья любопытством порасправил,

Покряхтел и разродился мудрецами.

И они, в трудах корпя, легко зажили,

Поучая люд простой с серьёзной рожей,

Ну а то, что объяснить не в силах были,

Называли проявленьем воли божьей:

Наводненья, гроз разгулы и тайфуны,

Приносящие и смерти, и увечье,

Беспощадную изменчивость фортуны

И само происхожденье человечье.

 

Мудрецы познали многие секреты

И устроили друг с другом состязанья

В объясненьи: как же держатся планеты?

В чём же тайны и основы мирозданья?

Как устроена Земля? К чему прибита?

Шар она? А может блин с румяной коркой?

Что в её глубинах странное сокрыто?

Кто иль что ей служит твёрдою подпоркой?

Кто-то с пеною у рта кричал без страха,

Мол, Земля на трёх слонов больших надета,

Ну а тех, кряхтит, но держит черепаха

В твёрдом панцире коричневого цвета.

У иных земной фундамент — крокодилы,

Смачно бьющие огромными хвостами,

У других — рога оленьи, будто вилы,

Держат твердь земную долгими веками.

В общем, что за зверь главенствовал в народе,

Из которого мудрец черпал познанья,

Тот и был: Земле — фундамент, царь — природе,

Центр Вселенной и основа мирозданья!

 

Но плодились мудрецы, как в дождь опята,

А животных поголовье было прежним,

И, в искании другого постулата,

Кто-то выкрасил свой ум решеньем свежим.

Свет струя полубезумными глазами,

Кулаками выбивая пыль с грудины,

Горячо кричал: — Подпорок нет под нами!

Мы — на шаре! Во Вселенной не едины!

 

Но, с опаской внемля речи этой жгучей,

Мудреца дровами плотно прикрывали

И сжигали, без злобЫ, на всякий случай,

Пусть летит в свои космические дали!

 

Нет, напрасно мудрецы в кострах сгорали

И к животному взывали поголовью,

Души б шире распахнули и узнали:

Держат мир Надежда с Верой и Любовью!

 

 

2

 

Если взвиться над землёй, подобно птице,

И промчать с востока к западу стрелою,

То увидим, что вдоль северной границы

Вся Россия льдами скована зимою.

В ледяных пустынях Арктики суровой

Миражи родит в глазах однообразье,

Иногда лишь ледокол дорогой новой

Пробирается, круша то безобразье.

И тогда тюлени фыркают тревожно,

В испареньях полыньи скрывая туши,

Да медведь — хозяин здешний — осторожно

В льдах бредёт, пустив в ход нос, глаза и уши.

 

Мы летим на запад дальше. Что за чудо?!

Нету льдов, а море морщится вольготно,

Может, полюс вдруг оттаял? Нет, оттуда

Дует ветер ледяной свежо и плотно!

Полуостров Кольский свой имеет климат,

Море Баренцево редко замерзает,

Пусть Гольфстрим здесь слаб, Европой сочно выжат,

Всё же водное пространство согревает.

Нет, купаться тут не будешь, это ясно,

Правда, если ты моржуешь, то — пожалуй,

Здесь вода тепла настолько лишь, чтоб властно

Не сковал её мороз клешнёй шершавой.

Да и летом-то не очень влезешь в воду,

Заорёшь, едва в неё вступив пятою,

И помянешь словом скабрезным природу,

Разродившуюся вечной мерзлотою!

 

А вот местному народу — карты в руки,

Им природа — мать, живут в ней королями,

Их саами обзывают по науке,

Но они себя считают лопарями.

И кочуют между сопок в тундре дивной,

Где устал, там — дом, ночлег и стол, и ложе,

Как же этот край им может быть противный?

Он родил, вскормил, взрастил и в гроб положит!

 

3

 

Со времён ещё Христа и Авиценны, —

Впрочем, данные об этом частью стёрты, —

Осознали люди твёрдо: как же ценны

Никогда не замерзающие порты!

Не своей натурой необыкновенной, —

Трудно смертных удивить красой природы! —

Но вот с точки зренья именно военной,

Это чудо — льдом не скованные воды!

С гиком викинги когда-то в них влетали,

В воздух свежий выдыхая дух чесночный,

Граждан грабили, легко перерезали

Жизней их шнурок нетолстый и непрочный!

А потом, набив свои суда мехами

И рабами, эти жадные уроды

Отплывали, воду черпая бортами,

И хваля незамерзающие воды!

 

Это было. А теперь глянь в бухты, фьорды,

Что ломают полосу береговую —

Встретишь то подлодок сытенькие морды,

То эсминца морду хитрую, акулью,

А над бухтами, в подножьи долгих сопок,

Что вздымают тундру с вечной мерзлотою,

Горстки серых, грязных домиков-коробок

Раскидали неумелою рукою.

Без фантазии, без вкуса, без участья,

Без ума, в угоду штампу трафарета,

Да, жилища эти явно не для счастья,

Обитает в них не тот, кто строил это!

Не маньяки ли, убийцы и злодеи

Здесь живут, мотая праведные сроки,

Или, вдруг, тут обживаются… евреи,

В Ближнем, Дальнем обалдевшие востоке?

Или… впрочем, что гадать в кофейной жиже,

Разве трудно нам войти под кров жилища?

Осторожно только, голову пониже,

И пускай вас не пугает теснотища.

Запах плесени тревожит? Привереды!

Дыры в стенах настораживают? Бросьте!

Это мелочь, недоделки, а не беды,

А кому не по нутру — не лезьте в гости!

 

Ладно, будет нам барахтаться в догадках,

Словно это наша главная работа,

В этих мрачных и сырых зловонных хатках

Жизнь влачит элита Северного флота!

Очень многих в мире злоба жжёт до праха,

Что буравят океанские глубины,

Разрешенья не спросив, совсем без страха,

Наши атомные суперсубмарины!

И ни НАТО, ни СЕАТО не владеют

Информацией подлодок продвижений.

Ах, как члены адмиралов холодеют

От предчувствия ракетных поражений!

 

Нет, тепло в подлодках, как во цвете мая,

И не мёрзнут моряков российских члены,

Но коробит души их печаль иная,

Только вспомнят про семью, родные стены:

Поднатужась, ветер с моря бросит выдох,

И пойдёт сквозняк гулять от стенки к стенке,

Как слепой, ища рукой на ощупь выход,

Об углы сбивая локти и коленки.

И дитя зайдётся кашлем в колыбели,

И жена прольёт слезину не украдкой,

И, могучий в океанском беспределе,

Станет слаб моряк пред этой — с бытом — схваткой!

 

Да, в морях вы гордость нашего народа,

Знает мир весь: вы не бьёте там баклуши!

Но нужны ли, возвратившись из похода,

Вы кому-то, кроме близких, здесь, на суше?!

4

Даже возле берегов не шутит море,

А, тем более, в своих ночных пучинах,

Но пропасть в бою с природою не горе,

Риск — основа жизни в истинных мужчинах!

Горе — если по чужой и глупой воле,

Из-за праздности ли, трусости ли, лени

Гибнут кремни-мужики в любимом море,

Не вставая в миг последний на колени!

 

Ртом сухим вдыхая едкий чад угара,

В сотый раз проверив, всё ль, что надо, справил?

Умирают, содрогнувшись от удара,

Осознав, что кто-то их беде подставил!..

 

Пол батутом в переборку бросил тело,

На мгновение в свинец обулись ноги,

Уши взрезал, как ножом, осатанело,

Душу в плотный жгут скрутивший звон тревоги.

Боль пошла гулять по органам бесстыдно,

Пальцев тыканья её тупЫ и грубы,

Полон рот крупиц железистых, как видно,

Это с кровью перемешанные зубы.

Стон из глотки выпал с бульканьем и хрипом,

Изо рта изгнав кровавую окрошку,

Корпус лодки задрожал, наполнясь скрипом,

Стал на правый борт крениться понемножку.

Что-то вдруг тревожно, злобно зашипело,

Как удав перед броском на тело жертвы,

А душа почти восторженно запела:

«Что, забыл, что все на этом свете смертны?!»

Рот глотает жадно воздуха остатки —

Скоро, скоро этот миг неуловимый!

Ах, мгновенья эти, как горьки и сладки:

Справа — смерть, но слева образ, тот, любимый!..

 

Лена, сидя за столом, печально смотрит

На портрет, что лентой траурной отмечен,

Значит, час того, кто там, последний пробит.

Жаль! Как он красой и мужеством расцвечен!

 

— Милый Валька, как же так, ведь ты мне клялся,

Что меня одну не бросишь в жизни этой,

А когда в поход последний собирался,

Улыбнулся мне спокойно: «Жди с победой!»

Почему в тот час сказать я не рискнула,

Что во мне уже живёт твоя частица?

Вдруг, тогда бы смерть тебя не обманула?

Вдруг, смогло бы в жизни что-то измениться?!

 

Редких слёз круги на скатерти темнеют,

Но в душе отнюдь не скудность и сухОта,

Нет, рыдать, в стенаньях биться не умеют

Жёны наших моряков — элиты Флота!

 

Лена вдруг печаль улыбкою сменила,

И она её лицо теплом одела,

На большой живот ладони положила:

— Что, кровиночка, сидеть там надоело?

Ничего, осталось ждать совсем немножко,

Скоро, скоро ты на свет из мамки выйдешь,

В мир впервые поглядишь, как из окошка…

Только папку никогда ты не увидишь!..

 

5

 

Лена вдаль глядит, в окно: вот моря кромка,

К ней лиловый свод небес легко коснулся.

 

Дверь открылась и прихлопнула негромко,

И донёсся голос: «Это я, Ленуся!»

Дева полненькая в комнату влетела,

Сумки бросила на старенькое кресло:

— Ох, и душно нынче, я как мышь вспотела,

Так бы прямо в морозилку и залезла!

Ну, как наше тут сокровище, балУет?

Или спит спокойно, сна взирая сказку?

Хорошо ему там: мягонько, не дует,

Кстати, Ленка, я нашла ему коляску!

Цвета — синего! Парчовая! Окошки!

Всё, как надо, не колясочка, а чудо!

Как уютно будет нашему там крошке,

Не захочет вылезать, поди, оттуда!

 

Лена грустно поглядела на подругу,

И лицо вину одело, словно маску,

Прошептала, пожимая нежно руку:

— Оля, милая, спасибо за коляску.

Как жила б я без тебя? Ты — как награда!

Но коляска мне, увы, не пригодится,

Вот билет на поезд мой до Ленинграда,

Завтра еду. Ну а там уж, как случится.

 

Брови Ольгины помчались к переносью,

Там столкнулись и обратно разбежались,

Взгляд упёрся в Лену, будто лазер — осью,

В нём и страх и удивление читались.

Но недолго удивление витало

На лице приятном, но немного полном,

Ольга выдохнула шумно и устало

И с каким-то полувсхлипом-полустоном:

— Ах, чертовка, провела меня, Еленка!

В Ленинград она уедет! Вот потеха!

 

И себя руками хлопнув по коленкам,

Ольга судоржно задёргалась от смеха.

Только вышел этот смех каким-то жалким,

Неестественным, как пенье птиц в неволе,

Не душой исторгнут он, а сердцем жарким,

Сколько было в нём надрывности и боли!

Ольга, видя несмеющиеся очи

Милой ласковой подружки, осознала:

Та серьёзна и шутить совсем не хочет!

И тогда она спокойно ей сказала:

— Значит, в Питер захотелось? Что ж, отпадно!

Город этот — бриллиант в короне мира! —

И спросила, но совсем уже прохладно:

— Ну, а как же я? А как… а как… квартира?

 

— Что ты, Олечка, ведь я же не навечно!

Что с квартирою тут может приключиться?

Не смотри так на меня, я не беспечна,

Есть ещё во мне серьёзности крупица.

 

И Елена, улыбнувшись, подмигнула,

Озорно тряхнув густыми волосами,

А потом к подруге ласковой прильнула

И они соприкоснулись животами.

И тотчас же Ольга чётко уловила

В животе подруги робкое биенье,

Будто мать-природа и в неё вселила

Жизни радостной и вечной продолженье!

 

— Ах, Еленушка, во мне к тебе нет злости,

Но ведь ты на этом свете одинока.

Только я есть у тебя. Мать на погосте,

Муж, спаси его Христос, на дне глубоко!

Ну насколько ж может быть причина веска,

Что тебя в такой великий миг уводит?

 

Вдруг, запнувшись, Ольга выкрикнула резко:

— Подожди, так поезд завтра твой отходит?!

 

После, выдохнув, убавила чуть пыла,

Уронила на диван большое тело:

— Слышь, подруженька, а ты не позабыла,

Ты, сдаётся мне, на днях рожать хотела?!

 

— Вот поэтому спешить мне надо, Оля!

Только б роды не случились по дороге!

Но, что делать, такова уж наша доля

Материнская, так выдумали боги!

Всё, не буду больше жать терзаний клещи,

Ты решишь ещё, что я умом свихнулась, —

Я вчера перебирала мамы вещи

И случайно на дневник её наткнулась.

Вероятно, это божеская воля,

Или просто я такая вот растяпа,

Но вчера его нашла я только, Оля,

И теперь я точно знаю, кто мой папа!

 

6

 

Свежий ветер гюйса ткань лепил к затылку

И пытался нагло выкрасть бескозырку,

Только ленточки, умчавшись в рот щекам,

Сторожат её, зажатые зубами.

Чёрный брючный клёш от ветра встрепенулся

И суконными валторнами надулся,

И надраивал проворно, без запинки

Без того сияньем полные ботинки.

 

Ветер плотно напирал, сердясь, крепчая,

Но Сергей стоял, его не замечая,

И задумчиво глядел в морские дали,

Что морщины пенных волн на берег слали.

Долго тут стоит он в день средины лета,

Позабытой в пальцах вянет сигарета,

Не печаль в глазах Серёжки, не терзанье,

Но, одетое в усталость, ожиданье.

Вдруг, сквозь моря недовольный сиплый рокот

Слышит он по мостовой подковок цокот,

И улавливают уши голос женский:

 

— Да отстань ты от меня, охальник мерзкий!

 

Резко бросился Серёжка на подмогу,

Но, как вкопанный встал, выйдя на дорогу —

Там лишь девушка, кружась, смешно психует,

С ветра пальцами бесстыдными воюет.

Он ей платьем тело плотно обвивает

И прелестность форм девичьих выявляет,

Озорно подол вдруг дёрнет вверх немножко,

Чтобы всем предстала стройненькая ножка.

 

Рот открыв, Серёжка смотрит не на ножки,

А в глаза, где озорства и смеха крошки,

Будто мошки в тёплый вешний день роятся.

Замечает: на него глаза косятся!

И внутри себя вдруг чувствует он жженье,

К этой девушке безумное влеченье,

Но шагнуть не смеет к ней, стоит, немея,

Зло лупя в себе трусливого плебея!

 

Словно в сне волшебном всё происходило:

Миг — и девушка к Серёжке подходила,

Миг ещё — и глаз чудесных озоринки

В синьку глаз его бегут, как по тропинке!

Робость в парне сталактитом нарастала,

Но молчанье первой девушка прервала:

— Я, конечно, понимаю, что негоже

Первой девушке знакомиться, но что же

Здесь поделать, коль лихие мореманы

Иногда до непонятливости странны?

Сразу видно, посещаете вы страны,

Где на острове толпятся истуканы!

 

У Серёжки, как волною, робость смыло,

И плотину красноречия пробило:

— Хоть мне любы путешествия и сказки,

Но, увы, не посещал я остров Пасхи,

Но зато бывал в глубинах океанских

И встречал там чудищ мерзких и гигантских,

И от харь их лицезренья, было дело,

Обрывалось всё внутри и холодело!

— Слава богу, вы не правнук истукана!

Как же имя ваше? Кстати, я — Татьяна.

Это папа был поэзии любитель,

Ну, а Пушкин — его главный вдохновитель.

Он себя считал Онегиным по сути,

Говорил, мол, много в нём такой же мути.

Я ж всегда девчонкой скромною считалась,

Не пойму сама, что счас со мною сталось?!

 

А Серёжка рот улыбкою кромсает,

Ничего вокруг себя не замечает

Кроме глаз живых, лучащихся искрАми,

Оттенённых смоляными веерами!

 

— Ну, так как же вас зовут? — воркует Таня. —

Или имя — это воинская тайна?

И за тайны этой страшной разглашенье

Ждёт вас в Баренцевом море утопленье?

 

— Нет, не тайна, просто я смущён немного,

У меня простое имя, я — Серёга,

С вашим именем прекрасным не сравниться,

Как с вороною ободранной жар-птице!

 

Таня только улыбнулась и убрала

Прядь волос, что нежно щёчку щекотала,

И запрыгал солнца луч на этой прядке,

Будто с нею озорно играя в прятки.

А Серёжка в это время сам с собою

Разговаривал: — Неужто я с тоскою

Час назад бросал печально взгляд в пространство,

Только траурное видя в нём убранство?!..

 

Шли они не торопясь вдоль моря кромки,

Ветер стих, и крики чаячьи негромки,

В чёрном он, на ней шёлк платья белый бился, —

Будто аист с неба пал и раздвоился.

 

 

7

 

Сквозь окно ворчанье волн не проникало,

Тупо бабочка о стёкла крылья мяла,

Солнца майского разбуженная лаской,

Занимаясь без ума дикарской пляской.

В ранний час в кафе людей совсем немножко,

Но и их не видят Таня и Серёжка,

В целом свете лишь они, все позабыты,

В мир единый их тела и души слиты.

Быстро в вазочках мороженое тает

И на стол через края их истекает,

И бегут две грязно-белые дорожки,

Только прочь от Тани, прочь и от Серёжки

 

На окошке смолкла бабочка, устала,

Крылья склеив плотно, мирно задремала

Или, может, осознав попыток тщету

Просочиться сквозь стекло в объятья к ветру?

 

Нет у Тани озоринок в милом взгляде:

— Но, любимый, объясни, чего же ради

Нам испытывать превратности разлуки? —

И сжимает, что есть сил Серёжке руки. —

Честно мне скажи, что делать ты намерен?

Может быть, в себе, во мне ты не уверен?

Испытать желаешь чувства расставаньем?

Или связан там каким-то обещаньем?

 

— Ты меня уже два года знаешь, Яна,

Хоть полслова я тебе сказал обмана?

Верь, во мне ты не увидишь зла личину,

Но понять, увы, не сможешь ту причину,

Что от нас на время требует разлуки,

Заставляя заходиться сердце в стуке.

Не могу всё объяснить, хоть лил слезу б я,

Это — тропка меж реалья и безумья!

Может, крест мой это, может быть, проклятье!

Но вернусь и, заключив тебя в объятья,

Расскажу тебе прекрасную я сказку,

И увидишь ты счастливую развязку!

 

Сердце Тани, лишь слова Серёжки смолкли,

Проколола боль предчувствия иголки,

В ухо начал кто-то жарко, зло шептаться:

«Попрощайся, вам уж больше не видаться!»

 

— Ну давай уедем вместе, здесь же, знаешь,

Ты меня ни от кого не отрываешь,

Соберусь я в пять минут и — в путь-дорожку! —

Смотрит жалостно Танюша на Серёжку. —

И друзья твои довольны будут мною,

Не подумай, я не хвастаюсь собою,

Но, мне кажется, я знаю всю их бражку:

Лёвку, Жорку, Лёньку и, конечно, Сашку!

 

Но Серёжке те слова опять заботы:

— Знаешь всех их, говоришь, Танюша? Что ты!

Я и сам-то иногда в хандру впадаю,

Понимая, что их очень мало знаю!

Лёвка — властен, есть немножко, но раб слова,

И башка полна мозгов, светла, толкова,

Но, вдруг, раз! и в нём распустит веер жадность,

А словами, взглядом брызнет беспощадность!

Жорка — комик, балагур, талантов полон,

Остроумия изяществом подкован,

Но, увидя женщин, ум легко теряет

И не часто обещанья выполняет.

Лёнька — мастер, в нём к работе жадность, злоба,

Где Левше там! — подкуёт он и микроба,

Жаль, что в выпивке он меры не находит

И в разнос, как дизель старенький уходит!

Сашка — умница и всё на свете знает,

Рифмы правильные изредка слагает,

Но — любитель открывать не тех Америк

И отстаивать свой довод до истерик.

Ты, конечно же, понравишься им, Яна,

Никому в тебе не выискать изъяна,

Ты — любовь моя и жизнь моя, и чудо!

Вот вернусь и заберу тебя отсюда!

 

— Забери меня сейчас, души не мучай,

Пусть всё будет там: кошмар, нелепый случай,

Катастрофы, войны, мор пройдёт чумою,

Всё равно, мне лишь бы рядом быть с тобою!

 

Слёз алмазные горошинки качались

Там, где пёрышки ресниц её кончались,

Но не падали, а словно испарялись

Или, может быть, к истоку возвращались?..

 

8

Ольга слушала Елену, а волненье,

Что в душе пургою злою завывало,

Усмиряла поглощением печенья,

Кое лихо из пакета доставала.

Лена руки на живот свой положила, —

Там проворно человечек шевельнулся, —

Улыбнулась, набок голову склонила,

Прошептала нежно:

                     — Что, шалун, проснулся!

 

Ольга в дрожи, вся готова к продолженью,

Но подруженька во власти человечка.

 

— Так к какому же они пришли решенью?

Или что, там нет об этом ни словечка?

 

— Он уехал, что ж ещё? Она осталась,

В ожидании его горя душою.

Постепенно жар ушёл, пришла усталость,

А, спустя полгода, разродилась мною.

Нет, конечно, было всё чуть-чуть иначе. —

Лена в взгляде Оли влагу замечает —

Та на взводе и вот-вот зайдётся в плаче —

И тогда она слова свои смягчает:

— Месяц, два ли прожила в пустой надежде,

По ночам к дверям летя на каждый шорох,

Иногда не веря, был ли, право, прежде

Ей судьбой так щедро брошен счастья ворох!

Но ведь плечи всё хранят объятий крепость,

Но в ушах ещё звучат слова признанья,

Помнят губы губ его солёных терпкость,

И рука дрожит от рук его касанья!

Нет обиды на любимого, нет злости, —

Тот, кто любит, чувствам этим не приятель, —

Всё же он остался в ней частицей плоти,

Жизнь в которую уже вдохнул Создатель!

 

— Но однажды, — продолжает Лена тихо, —

Мать шла берегом, вся в думах о желанном,

И у места оказалась, где так лихо

Познакомилась со скромным мореманом.

Солнце вдруг, налившись кровью, заблистало,

Ухмыльнулось море волнами кривыми,

И она с тоской жестокой осознала:

Никогда им не увидеться живыми!

Разорвав рывком душивший ворот платья,

Мама к морю пошагала в отрешеньи,

А кривые волны ласково объятья

Распростёрли, предлагая утешенье.

Вот уж краем платья гребни волн играют,

Притворившись безобидными щенками,

Голова пуста, а ноги отмеряют

Путь туда, где жизнь не меряют веками.

И уже близка развязка, но, о чудо!

Словно молния двухцветная сверкнула —

Это аист появился. Как? Откуда?

Птица маме по лицу крылом хлестнула!

Оглашая мощно воздух клюва дробью,

Будто что-то говоря, вернул в реальность

Аист маму. И исчез, лишь щёки кровью

От пощёчин птичьих выкрасило малость.

Мама в ужасе бежала прочь оттуда,

За безумный грех прося прощенья бога,

А ещё благодаря его за чудо,

Что спасло двоих у смертного порога!

 

Ольга шарила рукой в пакете нервно,

Но он был уже давно пустым до крошки:

— Ну, а дальше? Ведь она писала, верно?

Так и не было ответа от Серёжки?

Лена только головою покачала,

Вздох в себе скрывая, рвущийся наружу:

— От него мать ничего не получала…

Но теперь покой я папочкин нарушу!

Я приеду и рожу ему внучонка,

И его ручонкой дам ему по роже,

Чтобы знал он, этот подлый морячонко,

Что беременных девиц бросать негоже!

А потом опять сюда вернусь, к прибою,

Покажу отца могилку-море сыну,

И тогда, коль ты поможешь, мы с тобою

Воспитаем настоящего мужчину!

 

 

                ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

                   РАДОСТЬ И ГОРЕ.

 

                                                                                      «И Беда с того вот дня
                                                                                Ищет по свету меня…» —

                                                                                                         В. Высоцкий.

 

 

1

 

Бог сказал: «Да будет свет!» И так и стало,

Дальше всё — по показаньям Моисея.

В общем, вскоре в райском садике гуляла

Пара милая, на дивный мир глазея.

Ева рядышком с Адамом, будто с братом, —

За цветами ли идут, лежат ли в травке,

Кстати, сад тот был меж Тигром и Евфратом,

Где Ирак теперь, но это так, для справки!

Как же здесь тепло, красиво, ароматно,

Воздух терпкий мёдом в лёгкие втекает,

Но грустит чета порою, вероятно,

Что-то их в саду эдемском угнетает.

Пусть тут ангелы дудят слащаво в трубы,

Пусть щебечут птицы, им усердно вторя,

Но ни смех и ни печаль не тронут губы —

Нету здесь, увы, ни радости, ни горя!

Так вот дни свивались в месяцы, годины,

Годы в сеть веков сплетались аккуратно,

Но не красит время волосы в седины,

Да и времени здесь нету, вероятно!

 

Бесконечность, как мгновение, промчала.

Но сыскался всё же в рае извращенец,

Еве плод он дал, и та его сжевала,

И в крови своей почувствовала перец!

Он зажёг её, она внутри вспылала

И, зажав огрызок яблока в ладошке,

К мужу скучному немедля побежала

И ему скормила всё до малой крошки!

Ах, какой же пламень страсти в них вселился!

Полилась в тела их чувственная сладость,

Каждый будто вновь на свете появился

И узнал, что есть такое чудо — радость!

Пир любови бушевал и разгорался,

Но, увы, был век его совсем недолгий —

Вдруг откуда-то отец-творец примчался

И изгнал из рая их без демагогий!

И тоска Адама с Евой сжала в клещи,

И хотелось им порвать гортани в оре,

Видно им: изнанка есть у каждой вещи,

И у радости изнанка — это горе!

А потом пошло сменять одно другое

С частотою, удивительно стабильной:

Радость — горе, радость — горе, радость — горе,

Но зато на чувства стала жизнь обильной!

 

Так и мы теперь живём: то свет и сладость,

Бесконечные, как ласковое море,

Но, расслабился чуток, — и сдуло радость,

И беснуются угрюмо волны-горе!

 

2

 

На окраине посёлка, в гуще сосен

И берёз лохматых, нежно-белых телом,

За забором, что собой красив, но грозен,

Дом стоял, построен зодчим очень смелым.

Если вверх взлететь, хотя б на дельтаплане,

И оттуда посмотреть на то строенье,

То увидим пред собою, как на плане,

Архитектора дурное настроенье:

Как дитя он составлял кубы и призмы,

Так и сяк их галереями скрепляя,

Применял логизмы и неологизмы,

Чёрт те что в курортном месте вытворяя!

Всё же в кучу сбил всю эту мешанину,

В центре башню сунул, будто ставя точку,

И уткнула в небо та свою плешину,

Указав по высоте стандарт лесочку!

А потом архитектурного мутанта

В мозаичные картинки приодели.

Может, есть поклонник данного таланта,

Но мои б глаза на это не глядели!

 

В годы прежние, что так легко скончались,

В этот райский уголок, едва приметный,

Дяди, тёти очень важные съезжались —

Кислород пить после службы кабинетной.

Пили, правда, и ещё чего покрепче,

От души, не комплексуя, расслаблялись,

И легко освобождали свои плечи

От забот, что в честной службе накоплялись!

 

Шли года, и время жизни ход меняло,

Подправляя, корректируя умишки,

Государство «поумнело» и отдало

Дом другим. И появились тут детишки.

Да и то! Ведь мы с пелёнок твёрдо знаем:

Детям — лучшее всегда, везде, без меры!

Жаль, что всуе этот лозунг забываем,

Будь то Русь, Россия или же СэСэРы!

 

Но опять бегут года, меняя нравы, —

Дети в этом месте, нет, не удержались,

Или, может быть, чиновники всё ж правы,

Что мы все на всём, увы, поиздержались?

Клятвы их честны, строги и ротопенны:

— Ни для деток, ни для тех, кто встретил старость,

Нету денег ни копеечки, ни пенни

(Разве, только, на себя осталось малость!)!

 

Что б там ни было, не нам решать проблемы,

Не от нас зависит (жаль!), что там случится,

Перед нами не поставили дилеммы,

А решили: нынче будет здесь больница!

 

3

 

Солнце с запада горячие флюиды

Шлёт к земле перед ночёвкою занудной,

Раскраснелось сочно, будто бы с обиды,

И припухло, как от пьянки беспробудной.

Мчат лучи-флюиды, устали не зная,

Сквозь двойные рамы узкой галереи,

Дым табачный мимоходом проявляя,

И, глотнув его, прочь юркают скорее!

 

В галерее, что два корпуса спаяла,

Не больные нарушают распорядок —

Два медбрата пожилых стоят устало,

Щедро дым вдыхая. Как он сиз и гадок!

 

— Значит, нету новостей на хирургии?

Что ж, плохого в этом, Ванечка, немного,

От работы вес сгоняют пусть другие,

Лучше жить во дрёме сладкой, славя бога!

 

— Это точно, Киря, мне ещё с той смены

До сего дня ну никак не отдышаться!

 

— Хорошо мы, Вань, с тобой не бизнесмены,

Тут насмотришься на них — с ума скончаться!

 

— Нет, Кирюха, там один крутой лишь дюже,

Тот, что первый был, да он и видом шире,

Остальные и попроще и поуже,

Третий, правда, да, не худ, но тело в жире.

Первый раз случилось так: четыре тяжких

С интервалом в полчаса и все за полночь!

Хорошо, в заначке было малость бражки,

Да и ту под утро врач заметил, сволочь!

 

— Я тут, Ванечка, лет тридцать пребываю,

Много разного повидел, но такое!

Хоть убей меня, я не припоминаю…

 

— Эх, Кирюха, тут чудно совсем другое:

Ведь они — что в жизни только не бывает! —

Одногодки все и кореши крутые!

Бизнесмен меня сегодня подзывает

И бубнит, косясь на коечки пустые:

«Я с врачом, папаша, тут договорился,

Чтоб мои друзья ко мне вселились нынче,

У меня тут «Грант» в кармане запылился —

Будет твой, коль переселишь их пошибче!»

Я б и так помог, ведь то — моя работа,

И бесплатно! Ну а тут, смотри, Кирюха, —

Пятьдесят зелёных! Это, братец, что-то!

Вот попьём-то! — и в улыбке рот до уха!

 

4

 

— Вспухло солнце, вот-вот кровью изойдётся

И на землю алым дождиком прольётся! —

Выдал Сашка, на закат в окно взирая,

И задумался, эпитет подбирая.

 

— И во всей красе узнаем мы природу, —

Вставил Жорка бодрым голосом ехидно, —

По крови скользя, ну, как по гололёду,

Лбы расквасим, матюгаясь необидно!

 

— Потому что обижаться несерьёзно

На того, кто этим миром правит грозно,

Ставя опыты на нас, в грехе живущих,

Вкусно кушающих и безмерно пьющих!

 

— Значит, кто-то будет опыты там ставить,

Землю кровушкой заплёвывать горячей,

Ну, а мы его давайте дружно славить,

Посылая в небо жар молитв и плачей?!

И откажемся от хлебушка и пива,

От сигары ароматной и красотки?

Как тебе, Сашок, не знаю, мне ж — тоскливо

Без подружки жаркой и холодной водки!

 

— Так, во-первых, — Сашка лишь пожал плечами, —

Ты мне здесь не пришивай ярлык аскета,

Я за солнцем лишь смотрел, его лучами,

Машинально рифмовать пытался это.

Во-вторых, не ты ль в мои раздумья въехал

Не спросясь, как в вечный город гунн Аттила,

И разбил во мне своим дурацким смехом

Вдохновения волну, что накатила?

Ну и, в-третьих, ты забыл, каким макаром

Оказался здесь, на коечке скрипучей?

Всё от девок, что, как солнце, пышут жаром!

Но, бывает, скроет солнце чёрной тучей,

И оттуда под раскаты канонады

Перья молний засверкают без пощады,

В Казанов ударят стройные порядки

И уложат на больничные кроватки!

 

— Молодец, Сашок! — похлопал Лев рукою

В панцирь гипса, что скрывал его бронёю,

Только правая рука его — десница —

Да башка под слоем гипса не томится. —

Так его, пускай свой номер в жизни знает,

Рот, как прежде, без ума не разевает.

Что, поправился, угрозы нет здоровью?

Быстро, Жорик, позабыл, как писал кровью!

 

— Зря ты, Лёва, — вставил Сашка, — я со скуки ж

Да подкола ради плёл все эти речи,

Да ещё, чтоб прямо в рыло сунуть кукиш

Той хандре, что приобняла нас за плечи.

 

— Точно, — Лёнька покивал, — мы все малехо

Тут свихнулись за полмесяца лежанья,

Я в последние три дня не слышал смеха,

Даже Жорка влип в трясину воздержанья.

Это, братцы, приведёт нас всех, поверьте,

Не к здоровью, а к духовному увечью,

Может, мы и избежим досрочной смерти,

Но от злости изойдёмся напрочь желчью!

 

— Ну не шутится ни грамма, всё обрыдло! —

Жорка горестно рукою пнул подушку. —

Да какие шутки, жизнь ведь не повидло,

Вон, всё чаще видим белую старушку!

А уж с ней шутить чего-то нет охоты,

Лучше пусть она походит без работы,

Ведь ещё не всё я в жизни поисправил,

Что когда-то с ног на голову поставил!

 

— Жорка, ты ли это? — молвил Сашка грустно,

Подоконник сжал рукой до пальцев хруста. —

Улыбнись, убей, коль есть, все боли в теле,

Каскадёр ты или нет, на самом деле!

Посмотри, вон даже Лёнька бодр душою,

А ему, с его разбитой вдрызг башкою,

Бодрым быть, поверь, тяжёлая работа

И шутить не очень, думаю, охота!

Вон и Лёвчик наш в усах улыбку прячет

И клешнёй здоровой машет — бодрый, значит,

Только лысина как прежде не сверкает —

Для поправки организма свет глотает.

Предлагаю: чтоб исчезла меланхолья,

Ну, и в целях укрепления здоровья,

Может, водочки бутылочку осилим?

Вспомним вкус ее, и тонус свой поднимем!

 

— Вот чего нам не хватало! — рявкнул Лёва.

Лёнька лишь кивнул, в нём всё к тому готово.

Жорка черепом качал и улыбался:

— Как я это предложить не догадался?!

 

5

 

— Как легко вы мне бросали обвиненья,

Сами, что ли, в безгреховности живёте? —

И с ресницы Льва слезинка от волненья

На пол капнула, сверкнув искрой в полёте. —

Я, конечно, в недостатках весь по темя,

Очень часто поступаю некрасиво,

Но живём ведь мы в такое злое время!

Осуждать меня на смерть — несправедливо!

Как вы мантии судейские одели

На себя легко! Как там, не жмёт в подмышке?

Бескорыстны, мол, честны мы, а на деле?

Может быть, о вас самих мечтают «вышки»?

 

— Зря ты, Лёва, упрекаешь нас в злодействе, —

Бросил Сашка взгляд в окно сквозь дно стакана. —

Это сон тебе приснился о судействе,

Ты в плену у болевого был дурмана.

Но в видении любом есть правды доля —

Раз тебе грехи пригрезились такие,

То живут они в душе, твой ум неволя,

И нарывом пухнут в миги роковые.

Быть судьёю нет ни права, ни хотенья,

Но скажу тебе я, Лев, по праву братства:

Я согласен с тем, собой, из сновиденья —

Ты бываешь очень часто груб до хамства!

 

— Ладно, это признаю, бывает, точно,

Часто бешенство меня переполняет,

И эпитеты бросаю всем я сочно,

Но у вас, скажи, такого не бывает?

 

Лёнька нервно кашлянул, сказал неловко:

— А ведь сон твой неспроста, ты жаден, Лёвка!

Но тебя я в этом, нет, не обвиняю,

Так, для ясности картину дополняю.

 

— Вот, опять о том же, сколько я талдычил,

Что свободных денег не было в наличьи,

Я ж не мог бассейн свой бросить, не достроя,

Не дитя, сам знаешь, что это такое!

 

— Это так, но, — голос Лёньки слышан еле, —

Я ведь жил и знал одно: вот, будет туго,

Встанет надобность в деньгах, руках, уме ли —

Отыщу всегда поддержку я у друга!

 

— Да чего там говорить, и так всё ясно,

Пожалел и в равнодушьи расписался! —

Жорка выкрикнул порывисто и страстно. —

Но бассейн зато удачным оказался!

 

Лев со стоном до стакана дотянулся,

Без эмоций влил в себя глотками влагу,

Глубоко вздохнул, два раза облизнулся,

Видно: к важному себя готовил шагу.

И сказал:

              — Ну что же, кажется, ребятки,

Мне судилище устроили вы снова!

Хорошо, но мы изменим чуть порядки:

Мне теперь для обвиненья дайте слово!

Равнодушен, значит, я, мой милый Жора?

Ну, а сам ты не забыл отца укора,

Как в глаза его слезами бьёт кручина

Оттого, что ты в поступках не мужчина?!

Ты словам своим настолько снизил цену,

Что никто в твои не верит обещанья,

Прав твой папа: ты мешаешь жизнь и сцену,

И в тебе я вижу чести обнищанье!

Ты о многом рассуждать мастак толково,

Но устал до тошноты тебя я слушать,

Ну скажи, что можешь ты ещё такого,

Кроме как попеть, сплясать, попить, покушать?!

Ну, а что до баб касаемо, так в этом

Ты и другу за спиною скрутишь дулю!

Это ж, Саня, друг твой Жорка чудным летом

У тебя тогда твою похитил Юлю!

 

— Бог с ней, с Юлькой, — бросил Сашка равнодушно

И на друга посмотрел вполне радушно, —

Жор, поверь, что у меня за Юлю эту

На тебя обиды даже грамма нету.

 

Лёвка хмыкнул и сказал: — Налей мне, Лёнька,

Я теперь и о тебе скажу легонько.

Ты твердишь, что жаден я, как чёрт во плоти,

Мол, прихлопнул бизнес твой на самом взлёте?

А на кой тебе он ляд, коль ты со смаком

Только водку хлещешь, меры в том не зная?

Дай я денег, ты б их все проссал с размахом,

А потом бы плакал, сопли растирая!

Кстати, Жорка, велик твой, тот, что украли

Из сарая Лёньки (якобы, конечно!),

Лёнька с Колькой двое суток пропивали

Обстоятельно, со вкусом и неспешно!

 

— Так случилось, бес попутал, — Лёнька хмуро

Сел в кровать и вновь порывисто поднялся, —

Хоть убей меня, но всё — моя натура!

Лёвка прав: мой бизнес вряд ли б состоялся…

 

— Молодец, что признаёшь! Теперь про Сашку:

Ты себя, конечно, мнишь поэтом сложным,

Знаешь всё, всех учишь жить, но, вдев рюмашку,

Ты в словах перестаёшь быть осторожным!

Все мы в юности поклоны музам били,

Но очнись, Сашок, ведь годы те уплыли!

Ты на пять процентов Пушкиным не станешь,

От стихов же в наши дни ступни протянешь!

 

Лев закончил и глаза прикрыл устало,

Ни одна слезинка в них не заблистала,

Нет, не сделалась душа слепа и глуха,

Но её он, видно, выжал всю, до сУха.

 

— Да, порядком мы друг другу накидали,

Даже в ад теперь соваться смысла нету! —

Бросил Лёнька, доставая сигарету.

Пальцы крепкие его слегка дрожали. —

Что ж, всё правда, ни полслова не отрину!

Есть вина, хоть счас под бич подставлю спину,

Пусть рвёт кожу, снимет мясо со скелета,

Лишь бы душу мою вычистило это!

 

— Будь я проклят! — плюнул Жорка прямо на пол. —

Ну зачем, зачем я Юльку эту хапал?

Ведь любви во мне к ней не было ни крохи!

Сволочь я! — и он закашлялся на вздохе.

 

Сашка выглянул в окно. Там ёлок пики

Солнца первые лучи в полон хватали,

Птичьи, редкие ещё покамест, крики

Всё настойчивей и радостней звучали.

 

Сашка выше посмотрел, и в небе светлом

Взгляд его столкнулся с птичьим силуэтом,

Но не стало сердце Сашки чаще биться,

Хоть он понял: нынче главное случится!

 

6

 

Утром речи медсестрички неизменны:

— Подставляй-ка, мужики, зады и вены!

После иглы мощных шприцев заголяет

И с садистским смаком в плоти загоняет!

Медсестричка телом, личиком прелестна

(Жорка с ней уже давно сдружился тесно),

Только есть в ней недостаток (или крайность?):

Рост её — два метра, даже больше малость!

Но для Жорки это разве же преграда?

Эти мелочи он запросто решает:

— Я скамеечку подставлю, если надо,

Только робких мужиков рост устрашает!

 

Но сегодня утром Жорке не до флирта,

Он на девушку не смотрит, как не знает,

Та — в обиде, и, мазнув раствором спирта

Жоркин зад, со злом иглу в него вонзает!

Очень медленно вливает в тело кУбы,

Очи суживает, словно при угрозе,

Язычком дрожащим смачивая губы,

Ну, а Жорке хоть бы хны, он, как в наркозе.

Не сказав ни слова, гордая в походке,

Покидает дева светлую палату,

А ребята видят, что наклейка с водки

Сзади к белому приклеилась халату.

БУйна случая фантазия кривая,

Все заржали, только дева дверь закрыла, —

На бумажке, что она несла, виляя,

«На троих!» — названье, как призыв, гласило!..

 

Ныл желудок, в смехе прыгала печёнка,

Слёзы липкие из глаз устали капать.

 

— Не к добру всё! — нос утёр рукою Лёнька. —

Как бы, братцы, не случилось нам поплакать!

 

— Нет, я думаю, что здесь как раз иначе, —

Вытер Лев платком багровой плеши поле, —

Смех — бальзам нам после давешнего плача

Друг по дружкиной душе и силе воли!

 

Дверь палаты распахнулась: на пороге

Появилась медсестра — в лице нет злости —

И сказала сухо, взгляд свой пряча в ноги:

— Тут к вам юное созданье рвётся в гости.

Я её ещё не видела ни разу,

Да и вы её не знаете наверно,

Но одно мне очень чётко ясно сразу:

Ей рожать, не нынче если, завтра — верно!

 

И ушла. Ребята лишь переглянулись,

Взгляд троих на Жорку сразу был положен.

 

— Не ко мне это, клянусь, вы что, свихнулись?

Из моих подруг никто рожать не должен!

 

— Ну конечно, это Лёнчика работа, —

Усмехнулся Лёва, — или, может, Сани?

Ладно, Жорик, фиг с тобой, твоя забота,

Разбирайтесь с мамой будущею сами!

 

Жорка лишь рукой махнул:

                                 — Хрен вам докажешь!

Саня, может быть, хоть ты что умно скажешь?

 

— Ну зачем, Жор, заплетать узлы фантазий?

Счас зайдёт, и всё узнаем без оказий!

 

И она вошла без робости в палату,

Улыбнулась всем, как будто виновато,

Но в волнении порывисто дышала

И руками свой живот большой держала.

 

— Извините, что я к вам вторгаюсь дерзко,

Но, поверьте мне, причина очень веска,

Знаю, прошлые события уплыли,

Но когда-то вы отца друзьями… были.

 

Сашка сделал шаг к ней, ноги заплетая,

А в ушах запели громко два звоночка,

И, слова сквозь рот засохший продирая,

Не спросил, кивнул:

                       — Ведь ты Серёжки дочка!

7

 

 

Из вагона ада шумная орава

На платформу Лену вынесла умело,

Основная часть толпы пошла направо,

Та, что меньше и спокойнее, налево.

Лена тоже было следом пошагала

За толпою большей в сторону вокзала,

Но замедлила свой шаг, остановилась,

На скамеечке зелёной примостилась.

 

— Ну, доехала ты, это очень мило,

Дальше что? — сама себя она спросила.

Улыбнулась, покачала головою. —

Да, девчонка, не соскучишься с тобою!

Нужно было слушать верную подругу

И не прыгать в пропасть умной головою,

Или, маленький, не будем ныть с испугу? —

И она живот погладила рукою.

 

Лена вспомнила вдруг моря мерный рокот,

Волны рваные, что берег полосуют…

Из задумчивости вывел её цокот —

Так подковки каблучков бетон целуют.

Поступь гордая, лицо аристократки,

Идеальный макияж, нос, щёчки гладки,

А отменный вкус одежда проявляет

В даме, чтО платформу ножкой попирает.

Но печаль в глазах красивых затаилась,

Дама явно не в себе, блуждает взглядом.

Вот к скамейке подошла, остановилась

И на краешек присела, с Леной рядом.

Прикурила сигарету, затянулась,

После, словно разрешив свои сомненья,

Широко и бесшабашно улыбнулась,

Будто выжал дым душевные волненья.

 

И тогда она заметила, что с нею

Рядом девушка сидит, слегка печалясь:

— Извините, может, я помочь сумею

Вам хоть чем-то? Говорите не стесняясь!

 

— Понимаете, ищу я человека,

Но лишь имя есть, фамилия да возраст.

Да, права подруга: я умом калека,

Раз помчалась наобум сюда, как бОг даст!

 

— Так, давайте поглядим, я многих всё же

Знаю тут, где жизнь погана, как отрава,

Пусть, о месте, где родился, так негоже

Говорить, но я на то имею право!

Ну, так где там ваши данные? Однако!.. —

Брови дамы в удивлении взлетели,

И, родив два вопросительные знака,

Лену очи по-другому оглядели.

 

И почувствовала Лена с облегченьем —

Эта женщина отца, конечно, знает!

Значит, всё! Нашла! Конец её мученьям!

Почему ж в душе тревога нарастает?

И она тогда, сбиваясь, торопливо,

Без утайки всё рассказывает даме;

Та же слушает печально и тоскливо,

Обжигая щёки едкими слезами.

 

8

 

Пред ухоженной могилкой Лена молча

На колени встала. После зашептала:

— Здравствуй, папа! Узнаёшь? Я — твоя доча.

Знал бы ты, как долго я к тебе шагала!

Ты прости уж мне упрёки те, что гневно

Я в тебя, как гвозди ржавые втыкала,

И не изредка, порой, а каждодневно,

Сколько бед, несчастий я тебе желала!

Но теперь что ж биться лбом о землю в плаче,

Коль душой не прочитала слов я высших,

А ведь сказано там: не суди! Тем паче,

Не суди людей, тебя на свет явивших!

Не случайно, видно, все мои потери —

Наказанье это мне за суд тот лёгкий.

Нету мамы, нету Вальки, а теперь и

Ты вот тоже бесконечно стал далёкий!

Боже мой, ведь он лежит там, в царстве тлена,

Больше лет, чем мне от роду, тётя Юля!

 

— Да, увы, всё это так. Но только, Лена,

Тётей звать меня не нужно, не люблю я,

Для того не набрала ещё я годы,

Хоть иные говорят, что я старушка!

Но, однако же, любезная подружка,

У тебя ведь не сегодня-завтра — роды!

Едем в Питер, там я всё тебе устрою,

А потом живи хоть век в моей квартире,

Я теперь одна, свободна в этом мире.

Правда, Лена, оставайся-ка со мною!

 

— Я у мамы в дневнике ещё читала,

Что у папы было здесь друзей немало,

Хоть кого-нибудь из них увидеть можно?

 

— Да, конечно, и, причём, совсем несложно!

Все они сейчас в больнице отдыхают,

Да ещё в одной находятся палате!

Знала я, что в жизни фортели бывают,

Но такое совпаденье — вне понятий!

Да, случается: все ехали в машине

И куда-то вдруг свалились или ткнулись

И, по этой уважительной причине,

На больничных койках вместе растянулись.

Тут понятно всё, естественно, логично,

Как бы ни было печально и трагично.

Но у них всё перевёрнуто, непросто,

Налицо, поверь мне, Лена, здесь бесОвство!

Посуди сама: поехал по просёлку

Погонять на джипе Лёва, так, без толку,

В нём же опыта, реакции — навалом,

А ведь вот, не разминулся с самосвалом!

Чуть поздней в больницу Жорика примчали —

Весь избит, разодран, как из пасти волка,

Крах ума его глазёнки источали,

Из одежды — лишь на заднице наколка!

Лёнька тоже не замедлил с появленьем —

Привезён с башкой разбитой, весь в кровище,

Всё орал, что дрался с кем-то с упоеньем

И нашёл, как будто, истину в винище!

Вскоре Санечка с простреленной рукою

Был доставлен в ту же самую больницу,

Вспоминал в бреду какую-то всё птицу.

Но при чём тут птица? Я — всему виною!

 

И лицо её красиво оттенила

Чуть растерянная горькая улыбка:

— Впрочем, как там говорят? Что было — сплыло!

А на счёт мой — пусть ещё одна ошибка!

Ладно, всё! Займёмся, Лен, твоей судьбою.

Значит, мы рожаем в Питере с тобою!

А сейчас в больницу быстренько слетаем,

Всех увидим и подробности узнаем!

 

— Юля, как они сейчас, в порядке? Или…

 

— Да чего случится с ними? Оклемались,

Говорят, вчера до полночи там пили

И на всю больницу матерно ругались!

 

9

— Нет, Елена, не привиделось всё маме, —

Стиснул Сашка руку девушки в волненьи. —

То же самое случилось здесь и с нами —

Бело-чёрное спасло нас оперенье!

Кто-то это назовёт, пожалуй, бредом,

Кто-то сказкой или магиею чёрной,

Но, поверь, одним нам истинный смысл ведом,

Мы в реальности живём не иллюзорной!

Даже в Лёвке в этом нынче нет сомнений,

А уж он не романтического склада!

 

— Ладно, что там, — вставил Лёва, — нет двух мнений,

Это, Лена, не фантастика. Всё — правда!

Изо всех я был ведь самый стойкий скептик,

За Серёжкой наблюдал в настороженьи,

Думал, крыша, прокричав ему приветик,

Набок съехала, меняя положенье.

Но в меня воткнули словно кол аршинный,

Когда вынырнул вдруг аист пред машиной,

Да ещё, как в тот далёкий душный вечер,

Был растрёпан и жестоко искалечен!

 

Лёва резко замолчал, моргая часто,

На лицо волненье выплыло гримасой —

Или плакала душа, а, может, тяжко

Сердцу грудь толкать под гипсовой кирасой?!

 

И гнетуще тишина с небес упала,

Или это на мгновенье время встало?..

В дрёму, в смерть ли опрокинулась больница,

Ничего не дышит в ней, не шевелИтся,

И на улице всё замерло, умолкло,

Ни порыва ветра, ни пичужки щёлка,

Только свет, как в зале призрачном театра,

Убывает равномерно, неотвратно.

 

Ветра первый вздох был робкий и несмелый,

Но тотчас же он окреп, набрался духа,

И макушки ёлок в неба плевре серой

Росчерк ставят свой, шепча о чём-то глухо.

С треском звонким распахнулись внутрь палаты

Не прикрытые никем окошка створки,

И послышались далёкие раскаты,

Будто кто толкал на небе камни с горки.

 

Жорка сдвинул створки:

                     — Эх, счас грянет, братцы,

Торжество природы в тоне до-мажора!

Нужно срочно от стихии защищаться!

 

— Нет, прошу, не закрывайте, дядя Жора!

 

Лена встала, подошла к окну, вдохнула

Свежий воздух, всласть приправленный озоном:

— Не пугалась никогда грозы я гула

И от блеска молний не тряслась со стоном.

Так, должно быть, появлялось на планете

Нечто тайное, что жизнь потом родило —

Так же землю обжигали молний плети,

Мир ненастье в краски чёрные рядило.

И, когда гроза с особенною мощью,

Потеряв стыд, бесшабашно разразится,

Я, немея, жду: вдруг нынче — днём ли, ночью —

В мире что-то необычное родится!?

 

После вспышки грохот с треском парусины

Разорвал, казалось, мир на половины,

Тело Жоркино в прохладу стенки вжало:

— Ах ты, ё-п-р-с-т, вот это дало!

Нет, закроем-ка окно, так не годится,

Необычное ничто тут не родится,

Но зато погибнуть может, без сомненья,

Часть не самая плохая населенья!

 

Лишь одну успел прихлопнуть створку Жора,

И к другой уже рука тянулась споро,

Как удар с небес дубины мегаваттный

Уложил его ничком в проём кроватный.

Лена дёрнулась к нему, но, ойкнув, стала

Опускаться и почти уже упала,

Но Сашок и Лёнька прыгнули в мгновенье,

Подхватили, предварив её паденье.

 

Жорка быстро встал, потёр костяшки таза,

Рот открыл, но в нём застряла крепко фраза.

Ну а Лена, улыбаясь, прошептала:

— Всё рождается в грозу, как я сказала!

 

10

Третий час уже давило ожиданье,

Превращая предвкушение в страданье,

И на каждый шум шагов из коридора

Парни к двери поворачивались споро.

Нет, опять не к ним несут благие вести

Про их доченьку. А кто ж она ещё им?!

Ведь они, как никогда, сейчас все вместе,

Слово папа — нынче каждому синоним!

Так бывает: утром ты ещё не ведал,

Что какой-то человек бредёт по свету,

А теперь ему себя ты исповедал,

И тебе его родней и ближе нету!..

 

— Что-то, братцы, всё в мандраж меня кидает, —

Зябко Лёнька передёрнулся в кровати, —

Или нервная система погибает,

Или холодно становится в палате.

 

— Всех кидает нас в жару, кидает в холод, —

Бросил Сашка, — а иначе быть не дОлжно!

Жизнь явила нам к тому весомый повод,

И остаться равнодушным невозможно!

 

— Есть ещё причина Лёнчика терзанью, —

Жорка весело похлопал друга дланью, —

Мы ложились все не раз на крест отцовства,

Ты ж — впервые, ну а это так непросто!

 

— Ничего, — вздохнул под гипса бронью Лёва, —

Это всё процесс естественный, полезный,

Жизнь любая без наследства бестолкова!

Будешь ты теперь как все, мой друг болезный.

Я вот думаю, — продолжил Лев серьёзно, —

Нам нельзя теперь как прежде жить, ребята,

Ведь не зря Всевышний перст свой кажет грозно,

Указуя им, что наша жизнь не свята!

Я бросаю бизнес! Всё! Наелся! Хватит!

Всё продам, куплю для Лены домик с садом,

Пусть живёт с ребёнком, деньги вольно тратит,

Хватит строить ей судьбу минорным ладом!

И своих детей пора мне вспомнить толком,

Нужно им души тепла, а не ирисок,

А не то останусь в памяти их волком:

Да, удачлив, да, силён, но дик, неблизок!

 

Жорка взгляд зажёг: — И я меняю график!

Всех подруг и просто баб бросаю на фиг!

Заниматься этим как-то стыдно деду,

Заберу семью и жить сюда приеду!

Вы не верите мне, знаю. Ваше дело!

Я не буду обещаньями кидаться,

Только чувствую: израненное тело

Заставляет с болью душу изменяться!

 

Жорка к стенке отвернулся горделиво.

 

— Ладно, Жорик, без обиды! — буркнул Лёнька. —

Обещаю: пить не буду даже пива,

За рождение внучка глоточек только.

Я ему такую тачку заварганю —

Миниджип, какой японцам сделать хило!

Без машины очень скучно будет парню.

Эх, скорей бы Лена внучека родила!

 

Сашка вдруг с души скатил весомый камень:

— Прав ты, Лёнька, это будет, точно, парень!

И не просто карапуз, родная крошка, —

Это будет вновь родившийся Серёжка!

Все события последних дней — знаменья

В нашу жизнь души Серёжкиной явленья!

То не птица бело-чёрная кружилась,

То душа его в исканиях томилась!

Он, нас видя, ужасался: кем мы стали?!

Повзрослели, потолстели, почерствели,

Бескорыстие на выгоду сменяли,

Дружбу в модный шёлк традиции одели!

 

Лишь теперь мы, каждый глянув в смерти лико,

Сердце, глотку в кровь сорвав от боли, крика,

Шлаки душ слезами вымыли. Но все ли?

Вдруг, кусочки их навечно там осели?!..

 

Отворилась дверь с противным тихим скрипом —

Юля медленно в палату заходила.

Прошептала, и слова налились хрипом:

— Полчаса назад Еленушка родила.

 

И из глаз прекрасных слёзы побежали,

В тишине слышны их стуки по паркету,

И, раскрывшись, губы слов не удержали:

— Мальчик жив, здоров… Но Лены больше нету!

 

           

                        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

                        ВЫБОР.

 

                                                 «Этот день будет первым всегда и везде!» —

                                                                                                           В. Высоцкий.

 

 

 

В первом веке — перед нашей славной эрой —

Не был мир ещё знаком с Христовой верой —

В граде Риме, коий многих был кормилец,

Гладиаторствовал мощно раб-фракиец.

Много сил имел Спартак в уме и теле,

И немало женщин тело то хотели,

Он же, зная, что красив собой и ладен,

Никогда к ним не бывал сух и прохладен.

Много бился он, кроваво, но успешно,

И настигла его слава неизбежно,

Пусть имел он на себе отметки рабства,

Всё ж добился уваженья и богатства.

 

Но ему всей этой чуши было мало,

Главной ценности, увы, недоставало,

Без неё не мчат, ползут бесцельно годы —

Больше жизни возжелал Спартак свободы!

Бросив к чёрту гладиаторские войны,

Он собрал толпу рабов, душою вольных,

И они, во власти страсти и безумья,

Смывшись, скрывшись в склонах древнего Везувья.

И, прослышав о спартаковском решеньи,

Сотни, тысячи рабов пришли в движенье

И примчались к Спартаку на помощь, вроде,

А на деле — поразбоить на свободе!

Быстро армия крепчала, разрасталась,

За год больше сотни тысяч в ней набралось,

И их разум вкусом воли был задымлен —

Всё круша, они легко давили римлян!

И плевать, что гибли сами без предела,

Бросив наземь в кровоточьи части тела,

Нет, не жаль мозги, сердца и пищеводы

Ради милой, часто призрачной свободы!

О, свобода! Дух её нам жить мешает,

Как он часто нас разумности лишает

И порою отнимает незаметно

Всё, что мы лелеем, любим беззаветно!

Как не могут быть без мук и боли роды,

Так не может без расплаты быть свободы,

Но сочти, сумей, цена та велика ли,

Что за терпкий вкус свободы насчитали?

 

2

 

Всё исчезло: звуки, свет, пространство, время,

Боль тупая из груди пробилась в темя

И росла там, наливаясь, набухая,

Всё сознание собою занимая.

Но, в тот миг, когда она достигла пика, —

Чуть ещё и не сдержать глухого вскрика, —

Передумала, пойдя вдруг на попятный,

Поослабла, даже сделалась приятной:

Словно маленький котёнок тёрся шёрсткой

Изнутри по черепной коробке жёсткой,

Усыпляя тихим мурканьем сознанье

И блаженное рождая состоянье.

И когда, казалось, мозг уснул, Серёжка

В полной тьме увидел яркое окошко —

Прорубал его, видать, поспешно кто-то:

Дырка дыркой, без прикрас, без переплёта,

Но в него спокойный мягкий свет втекает,

Он так плотен, что Серёжка осязает

Его бархатное тёплое касанье,

Будто губ любимых нежное лобзанье.

А потом река из света поднимает

Тело лёгкое его и увлекает

В бездну светлую — без кромок, дна и края —

Потихоньку, после — скорость набирая.

И Серёжка мчит без мыслей и без крика

Или вечность, или только долю мига,

Но, когда в зенит восходит напряженье,

Неожиданно кончается движенье.

 

Видит вновь окно Серёжка, только это

Цвета сажного квадрат в стене из света,

И в Серёжке на секунду мысль всплывает:

«Что-то вроде это мне напоминает!»

 

Снова тяжесть в теле мощно нарастает,

И он чувствует, что быстро распухает,

И впервые в бездне света незвучащей —

Звон в ушах, как колокольчик дребезжащий.

 

Расширенье резко сжатие сменяет,

И давленьем из Серёжки исторгает

Бледно-жёлтый шар, размера апельсина, —

Он туманный и чуть светит, как лучина,

И Серёжка понимает, нет, он знает —

Это часть его души пред ним мерцает,

Но не просто он вдруг взял и раздвоился,

Нет, душой он в муках тяжких разродился!

Ну, а шарик, повисев, поплыл куда-то.

Вот летит он прямо к чёрному квадрату

И, исчезнув в нём, как будто режет леску,

Что держала их. И мчит Серёжка в бездну.

 

3

 

— Да, здесь нету перемен, увы, всё то же,

И не стали ветра вздохи твёрже, строже,

Свет такой же — не тусклее и не ярче,

И не бьются в берег лбами волны в плаче!

Неужели я когда смогу вписаться

В этой жизни ритм и здесь совсем остаться,

И сидеть у моря в вечности давящей,

Плача горестно о жизни настоящей?!

Разве этот мир, где в скуке прозябаем,

Мы в той жизни называли светлым раем?

Чтоб попасть сюда, пускали в ход все средства,

Вплоть до лжи и показушного аскетства,

Лбы сбивали до крови пред алтарями,

Свечи толстые сжигали ворохами,

Слов молитв не понимая, их шептали,

Веря, что грехи нам где-то отпускали!

А потом, гордясь от этаких свершений,

Лихо падали в объятья прегрешений:

Предавали, лгали, блуда сласть вкушали;

Снова — как на службу — каяться бежали!

 

Да уж лучше на земле в грехах купаться

И за это в тёмном мире оказаться,

Чем распяливать тут рот тоски зевотой,

Не измучив ум и мизерной заботой!

Я глазком одним лишь глянул в мир тот дальний,

Жизнью булькающий, радостный, страдальный,

И меня там громы-чувства оглушили,

Страсти-молнии, блестя, испепелили!

Ну зачем сюда я рвался долго, нудно,

В мир, устроенный, как мне казалось, мудро?

Может быть, реалий жизни испугался

И по трусости от них ретировался?

Ведь живут друзья насыщенно и цельно,

И хоть жизнь порою — горем беспредельна —

Их сгибает, но сломать — кишка в ней тОнка,

Растоптать слону не так легко мышонка!

Эх, будь с ними я там, в жизненном загоне!

Мы же вместе, как пять пальцев на ладони,

Как кулак железный, стиснутый до боли,

Подчинённый нашей общей силе воли!

 

Ну, что плакаться, сам выбрал жизни тропку,

Добровольно надавил на «выкл.» кнопку,

Получил, чего хотел — и наслаждайся

И коктейлем слёз-соплей не изливайся!..

 

4

— Что ж, ты лихо разобрался сам с собою! —

Слышен голос у Серёжки за спиною. —

Но не нужно, друг мой, думать с сожаленьем

Обо всём, что делал прежде с вожделеньем!

 

— Ничего, друг-аист, я теперь не знаю,

Понимаю лишь: напрасно ум терзаю,

Но, нырнув на миг в той, прежней, жизни омут,

Я, как жести лист её давленьем погнут.

Ведь тогда, давно, одно знал: так всё надо,

И душа тому была безумно рада,

Но теперь, увидев жизнь друзей воочью,

Заблудился, как в лесу ноябрьской ночью —

Лес молчащий, незнакомый, чёрный, мёртвый,

Ветра нет, и воздух в нём гнилой и спёртый,

Ни полянки, ни просвета, ни тропинки!

А в мозгу цветные жуткие картинки!

 

Светлый Ангел улыбается спокойно:

— Ну-с, попробуем извлечь тебя достойно,

Без губительного нравственного стресса

Из того густого гнилостного леса.

Позабыл, в какой момент соприкоснулся

Ты, едва в ту жизнь, реальную, вернулся,

Со своими ненаглядными друзьями?

Все они одной ногой стояли в яме,

Из которой — знаешь сам не понаслышке! —

Мало кто, там полежав недвижно, вышли!

В основном же яма та — ворота в это

Место светлого и траурного цвета!

Если б ты не оказался рядом, вряд ли

Были все твои друзья сейчас в порядке,

И на кладбище спокойном, где так мило,

Не одна б сияла свежая могила!

Но они не просто там остались живы —

Стали более добры, мудры, не лживы,

И в былую жизнь взглянули, пряча вопли,

Сквозь любви и сострадания бинокли.

Будь ты с ними там, живой, помог бы чем-то?

Не была бы песня ваша быстро спета?

Нет, уйдя от них сюда, вразрез всех правил,

Ты им жизни сохранил и души вправил!

И ещё одно забыл ты: скука эта,

Что тебя гнетёт нещадно в мире света,

Очень скоро в тёмном острове прервётся,

Ну, а там скучать, поверь мне, не придётся!

 

5

 

Шёл Серёжка, Тёмным Ангелом ведомый,

Как за путником угрюмым пёс бездомный,

Рюкзаком на плечи бросив безысходность,

В душу, тёплой что была, впустив холодность.

Но ни страха, ни раскаянья там нету,

А увидишь, в глубь души нырнув со свету, —

В тайниках её мерцает надпись ало:

«Дело сделано, пора расплат настала!»

 

Бесконечно долго путь тот продолжался,

Но ни тёмный остров к ним не приближался

И не мчал назад, как стайер, остров светлый,

А ведь должен стать уже он чуть заметный.

 

— Зря торопишься попасть в мои владенья

И испить там полной чашею мученья! —

Заглянул без напряженья Ангел Тёмный

В уголок души Серёжкиной укромный. —

Вижу я в тебе сейчас одну заботу:

Расплатиться ты торопишься по счёту,

Мол, скорей долги отдать и в терн страдальца

Благородно и заслуженно вписаться!

А потом смотреть печальными глазами,

Увлажняя щёки светлыми слезами,

На реальность — всю из гнуси, зла и боли,

И жалеть себя почти помимо воли!

Но, увы, всё лаконичнее и проще:

Бич мучений, что тебя там ополощет,

И страданье, извлечённое на свет им,

Будет всем, всегда и всюду незаметным!

И унижен будешь ты, но, нет, не мною

И никем другим, — унижен сам собою,

Будешь вечно, как, топча водицу в ступке,

Упрекать себя за мерзкие поступки,

Душу скручивать и рвать на части, воя,

И не будет ни мгновения покоя,

И безумья вопль, что муками прольётся,

Эхом в вечности тебе не отзовётся!..

 

Путь окончился мгновенно — коридором,

Бесконечно вдаль тянувшимся, в котором

Полумрак, не светят лампочки огнями,

Стены ж плотно нашпигованы дверями.

Нет на них ни номеров, ни букв, ни знаков,

Вид опрятен и красив их, но не ласков,

А когда открылась дверь одна с размахом,

На Серёжку из неё пахнуло страхом.

И в ногах не стало сил держать вес тела,

И оно на серый пол легко осело.

 

— Нет, мой друг, вставай, за дверью можешь падать,

Воскресив в себе до дней последних память!

 

6

— Брат мой старший, я прошу тебя впервые,

Пусть его минуют муки неземные,

Он и так в недолгом жизненном полёте

Душу бедную свою порвал в лохмотья!

 

— Всё, запели, восхваляя святость, трубы, —

Скривил Тёмный Ангел тоненькие губы, —

Расскажи, мой светлый брат, какой он чудный,

Как, себя не пожалев, прошёл путь трудный,

Совершал поступки чистые, святые,

Отгоняя мысли, грязью налитЫе,

И терзал в слезах умильных плоть нещадно,

Боль терпя и не ругаясь вслух площадно!

 

— Как ты любишь, тёмный брат, принизить чудо,

Доведя его до полного абсурда,

А порыв души, к добру и свету жадной,

Превратить в расчёт барышный и прохладный!

 

— Что поделать, в этом суть моя и бремя,

Ты, наверное, забыл о том на время?

Должен я всем выворачивать утробы,

Души, мозги и искать там зёрна злобы,

Чувства мерзкие и низменные страсти,

В вожделении их рвущие на части,

Их добыв, потом свивать в шпагат проворно

И, петлю соорудив, давить ей горло.

 

— Прекратим ваш спор, рождающий зевоту,

Вы свою лишь выполняете работу.

Только мне дано судить, кто, как жизнь прожил, —

Властью старший брат беседу подытожил.

 

— Но, мой старший брат! — встрял Тёмный Ангел споро. —

Всё у нас идет согласно договора:

Он друзей в той, прошлой, жизни навещает,

А за это в тёмный остров попадает!

Всё с согласия его, по доброй воле,

Просто светлый брат пытается от боли

Подопечного избавить, вот и просит

И тем самым он сумятицу привносит!

 

— Да, всё так, но я прошу тебя, брат старший,

Сделай так, чтоб он покинул остров страшный,

Но не в светлый мир вернулся — тот путь пройден —

Нет, пускай он будет ПОЛНОСТЬЮ свободен!

 

— Вот куда ты клонишь, брат мой безгреховный!

Округлил глаза сверх меры Ангел Тёмный. —

Я не мог такого даже и представить,

Чтобы ПОЛНУЮ свободу предоставить!

 

Не бывает старший брат ни зол, ни страстен,

Он ни чувствам, ни волненьям не подвластен,

Но та просьба, что от брата исходила,

Даже в нём тень удивленья породила!

 

7

 

Будто кто сорвал держащий память стопор,

И, невидимый, воткнулся в темя штопор,

Начал вкручиваться с хрустом, торопливо,

И душа заныла боязно, тоскливо.

Штопор вкручивался глубже, в дно сознанья,

Кто-то делал это ловко, с делом знанья, —

Встал, как путник, потерявший в чаще тропку,

И рывком сознанье выдернул, как пробку!

 

Память медленно буравила мрак ночи,

Словно веки открывали плавно очи,

И Серёжка сквозь зашоренность тумана

Прозревал: вот их любимая поляна,

Лёвка, Жорка, Лёнька — вовсе не в кручине —

Бьют ногами по мяча крутой бочине;

Сашка к ним бежит, волненья страстью движим;

Вот меж ними спор (но жалко, что неслышим),

Спор серьёзен, видно — громок, резок, жарок,

Лёвка очень раздражён, а Сашка жалок;

Жорка с Лёнькой в спор вошли не без волненья,

Явно, Сашки принимая точку зренья,

Но, оставшись в одиночку, не сдавался

Лёвка, долго ещё рогом упирался;

Лишь потом, устав, махнул рукой небрежно

И ногою мячик пнул не очень нежно.

 

Вот, поспешно, пацаны бегут на речку

К позабытому там всеми человечку —

Это он, Серёжка, плачет над могилой,

Распрощавшись с бело-чёрной птицей милой.

 

Видно, нужных слов ребята не находят

И Серёжку через силу, но уводят,

Он идёт, как ржавый робот, машинально,

Для него сейчас всё в мире не реально.

 

Позже — новая картина пред очами:

Огорбатив свои спины рюкзаками,

Пять ребят, склепав короткую цепочку,

Не спеша идут к чуть видному лесочку.

Рядом с ними, невесёлый и усталый,

Топчет землю пёс огромный, явно, старый,

Верно, думает, коль может, недовольно:

«Не сидится же, придурки, вам спокойно!»

 

Вот, средь леса, живописная полянка,

А на ней уже разбитая палатка,

Языки огня облизывают жадно

Котелок, что над огнём висит нескладно.

А Серёжка, видно, грусть свою теряет,

В действо радостное медленно вплывает,

Синь в глазах не тучей в бремени темнеет —

Васильками полевыми пламенеет!

 

Солнце, спать уйдя, на землю ночь роняет,

А она костру силёнок добавляет,

Он, беснуясь, тянет руки, жаждя пищи,

Как же тесно ему в маленьком жилище!

Сев на брёвна у костра, мальчишки страстно

Жуть в рассказах друг на друга льют. Как страшно!

И на лицах их сверкают — непонятно —

Или блики от костра, иль страха пятна.

Ещё долго под палаточным брезентом

Парни спать не могут, думая об этом,

И испуг их одинаков и стабилен

Всякий раз, как ухнет глухо бодрый филин.

Но рассвет уносит жуть и страхи напрочь,

На берёзине сидит, уставший за ночь,

Но отъевшийся мышами до завязки,

Добрый филин, сонно жмуря свои глазки.

 

Вещи собраны, и нет уже палатки,

Пёс со смаком ест от трапезы остатки,

Рюкзаки теперь парням мешать не станут,

Отощавшие, плечей их не оттянут.

Все устали, но довольны до предела,

И Серёжкина душа почти запела…

Нет, вновь жжёт её противная горчинка,

Как язык в пельменях острая начинка.

 

Всё Серёжке это вспомнилось детально,

И не сделалось в душе его печально,

Стали более друзья близки и милы,

И он счастлив был, что спас их от могилы!..

 

8

 

Вот и всё, ни страхов нет, ни боли мрачной,

Жизнь прошедшая не кажется невзрачной,

Неудавшейся, жестокой и короткой,

Да и он не узник в камере с решёткой!

А виденье, что в него из детства вплыло,

Спирта чистого в нутро братину влило,

И он там, костром горя, гульнул на воле,

Сжёг до сажи все сомнения и боли.

 

Страх же тот, что в душу тупо тыкал шпагу,

Без труда сменил на дерзкую отвагу.

И Серёжка не боялся встречи с адом,

Нет, он ждал её, как ей теперь был рад он!

Да, не знал он, как вершатся здесь мученья,

Но они ему сейчас как развлеченья,

Как горчичника просроченного жало —

Ожиданий до фига, а проку мало!

 

— Пусть терзают, режут, жгут, калечат душу,

Хрена с два я от чего-нибудь тут струшу!

Не дождётесь, чтоб из глотки стоны вышли,

Лишь зубами поскриплю немного в мысли!

Эх, взглянуть со стороны мне на себя бы

И увидеть, как терзать меня вы слабы,

Как слюною пузыритесь в глупой тщете,

Измочаливая вдрызг без толку плети!

Я здесь, в тёмном островке, не сам с собою,

Нет, друзья стоят вокруг меня стеною —

Души их мою прикроют, как телами,

И не дрогнут, и не всхлипнут под плетями!

 

— Нет, мой друг, ты рассуждаешь по-земному,

Здесь же мир иной и всё тут по-иному! —

Сочно вымолвил, доселе незаметный,

Ставший видимым внезапно, Ангел Светлый. —

Перед муками, каким ты предназначен,

Дух воинственный твой хрупок и невзрачен!

От телесной боли можно выть и падать,

Всё ж, терпя их. Но когда пытают память!

Перед муками такими сам я, каюсь,

Иногда как будто даже содрогаюсь,

Хоть и знаю: для меня они все мнимы,

Никогда ко мне не будут применимы!

И никто не перенёс тех мук достойно,

Будь пытаемый великий, будь простой, но

Дух, какой бы ни был крепкий изначален, —

Через миг-другой растоптан, измочален!

Впрочем, в этом можешь сам ты убедиться!

 

И Серёжка очень ясно видит лица:

Заторможенные, как во власти скуки,

Но глаза! Вот, где безумие и муки!

Лишь от взгляда в них Серёжка ужаснулся,

Попытался вопль исторгнуть — поперхнулся,

И его пронзила боль, калеча, раня,

Никогда им не испытанная ране!

 

Всё исчезло. Боль прошла.

                                     — Что, ужаснулся?

А ведь ты к тем мукам даже не коснулся,

Не прилёг в жару в парилке на полочке,

Лишь за баней постоял в густом тенёчке!

Но довольно, всё, оставим эту тему,

Ты увидел то, что нужно, понял схему

По которой происходят воздаянья

За бездумно совершённые деянья.

Правда, те, кто их свершал, решали сами

Головами ли, телами ли, сердцами,

Что — табу для них, а что — святое право,

Что-то — низменный порок, а что-то — слава.

Здесь всё проще, выбор делают другие,

Всё зачтётся: и деяния благие,

И греховные дела, и мыслей ересь,

В общем, если нагрешил, — ори в огне весь!

Шёл сюда ты тяжело и спотыкался,

Сомневался иногда, но твёрд остался!

Ни для мук, ни для покоя ты не годен,

И поэтому ты — ПОЛНОСТЬЮ СВОБОДЕН!!!

 

9

Очень часто в прошлой жизни ночью тёмной

Восхищённый взгляд Серёжки плыл в огромной,

В бесконечности, в безвременьи забвенной,

Разноцветьем звёзд играющей Вселенной.

В нём порою всё пустело, замирало,

И тогда его душа легко взлетала

И неслась, впадая в трепет от волненья,

Сквозь галактики и звездные скопленья!

Но всегда на полпути всё завершалось,

В тайну странствие внезапно обрывалось,

И стоял Серёжка грустно на планете,

Обескровленно бледнея в лунном свете…

 

Высшим чудом те мгновения полёта

Оставались для него до поворота,

Где судьба его, не взвизгнув тормозами,

Повлекла иными, яркими путями.

Пусть душа его теперь и не летала,

Но и надобности в этом не вставало, —

Он не сразу, но привык к другому чуду:

Был сейчас одновременно он повсюду!

И душа ли, разум — что там в нём осталось? —

Без усилия, мгновенно появлялась

Там, куда Серёжки мысли устремлялись!

И волшебные виденья начинались!

Споро, жадно, без какой-то чёткой схемы,

Он обшаривал те звёздные системы,

До которых в жизни, той, тянулся тщетно,

Раздраженьем сердце раня незаметно.

Видит он: другие солнца есть, конечно,

Возле них планеты движутся неспешно,

Но нигде, пусть явь сложна там или гладка,

Нет разумной жизни даже и зачатка.

Только этим, осознавший всё Серёжка,

Не печалится почти, ну, так, немножко —

Он и раньше в неземную жизнь не верил,

А теперь сам осмотрел всё и проверил.

 

Но видения другие, ах, как ярки!

Вот такие б в жизни той, земной, подарки!

Описать пытаться их не делай пробы —

Как в словах изобразить и звёзд утробы,

Где предела нет ни градусам, ни барам,

Где и время, закипев, исходит паром,

И ядро, что в габаритах в ноль стремится,

Но и в нём элементарно жизнь клубится?!

В описаниях любых нагонишь чада,

Чтобы всё представить… Видеть это надо,

Но не сбоку, любопытства взятым властью, —

Изнутри, Вселенной вечной ставши частью!

 

И, на атомы Серёжка распылённый,

Как в воде спирт, во Вселенной растворённый,

Он не только частью стал её нетленной,

Нет, отныне сам Серёжка стал Вселенной!!!

 

10

 

Может, годы промелькнули без стесненья?

Или то — молниеносные мгновенья?

Проползли тысячелетия-составы,

Бесконечные, громоздки и усталы?

Может быть. Но здесь у времени границы

Нет, как стенок, потолка у вольной птицы,

Можно тут забыть о нём, явленьи пошлом,

Если сразу ты и в будущем, и в прошлом!

 

Зверский голод всепознания Серёжа

Утолил не до конца ещё, но всё же

Любопытства жажда как-то притупилась.

Чувство прежнее — гнетущее — явилось.

Всё, оставлены заманчивые мИры,

Не тревожат, блеском тлея, чёрны дыры,

И восторг не рвёт от ядерной той зоны,

Где за светом мчат протоны и бозоны…

 

Тут всё так же: берег жёлтый, сосен кроны

И кресты, подгнив, земные бьют поклоны,

Тень, прохлада, глаз не режет свет отвесный,

Слышен щебет птиц и тяжкий скрип древесный.

Вот друзья. Как лица их родны и милы!

Перед ними две ухоженных могилы,

Но одна — свежа, в цветы, в хвою одета,

Там улыбку дарит девушка с портрета.

Сашка держит на руках ребёнка нежно,

Тот спокойно спит — душа его безгрешна.

Вот, теперь к себе берёт младенца Лёвка

И в корзиночку укладывает ловко.

 

Лёнька водку льёт, деля на три стакана,

Жорка — прям и строг, похож на истукана —

Говорит о чём-то тихо, но речисто,

А потом в себя вливает водку быстро.

Лёвка с Сашкой тоже чарки осушили,

Но сперва могилки водкой окропили.

Замолчали. И Серёжка не сдержался

И к друзьям в их мысли тайные пробрался.

 

«Эх, Серёга, как судьба твоя взбрыкнула!

И дочурку в тьму могильную толкнула!

Хорошо ещё, твой внук живой и в здраве,

Что б ни вышло, мы его бросать не в праве!

Ничего, ещё не стухло моё дело!

Брошусь в бизнес с головой, осатанело,

И внучок твой будет лучше всех, богаче,

Он и мне как внук родной, а как иначе!

Я и так крутил, и этак, но без денег

Наша жизнь пуста, как старый банный веник,

И поэтому приходится стараться,

Чтоб ненужным хламом в ней не оказаться!»

 

«Нет, Серёжка, лучше б я загнулся, право!

Ведь мне Леночка за день родною стала —

Весела, умна, не жмёт в себе эмоций

И фигурка идеальнейших пропорций!

Видно, толк в красивых людях бог наш знает,

Для себя он самых лучших выбирает

И сидит, небось, доволен сам собою,

В одиночку наслаждаясь их красою!

Но твой внук, клянусь тебе перед могилой,

Будет мне всю жизнь обузой светлой, милой,

Я вложу в него, во что бы то ни стало,

То, чем щедро так судьба меня взласкала!»

 

«Счас бы выпить хоть сто грамм! Но нет, Серёга!

Всё! Завязано! Теперь моя дорога,

Совершив вираж, пошла иным маршрутом,

Прежний брошен путь, ведь я свернул башку там!

По уму теперь идёт всё, по порядку,

Вот, сварил сюда я новую оградку,

Водружу, пусть диво всем, но мне — потреба,

И покрашу в цвет сентябрьского неба.

А ещё я вам на будущее лето

Здесь поставлю два гранитных постамента.

Чёрт, забыл, ещё хотел сказать я что-то…

Ох ты, Господи, как выпить-то охота!»

 

«Много слёз пролил я в первую годину,

И, казалось, всё, последнюю слезину

Двадцать лет назад отправил я в дорогу,

Нет, остались и немало, слава богу!

Но не только, Серый, я роняю слёзы,

Повергая душу в хлипкие неврозы,

Я роман пишу, и в нём все наши судьбы,

Ну, а сами и герои мы и судьи!

И я знаю: будет тот роман шедевром,

Болью, скорбью по людским пройдёт он нервам,

Может быть, судьбу ли, душу чью исправит.

Да и нас, глядишь, в истории прославит!»

 

— Нет, ребятки, что-то вы не то твердите!

Разве в бизнесе, во славе, да в граните

Вы найдёте то, что вам всего нужнее?

Нет! Сломаете костяк, свернёте шеи!

Неужели мало вам смертей и злости,

Что незваными захаживали в гости?!

Мало зависти вам, жадности, измены,

Что вливались сладко в вас, как опий в вены?

Нет, не время мне в свободные полёты

Или в вечные покои до зевоты!

Тут быть нужно, это чувствую я остро,

Если нет, то лучше снова в тёмный остров!

 

И Серёжка в душу спящего младенца

Вплыл, забытые услыша стуки сердца,

И в него оно без робости вселилось

И уверенно, но трепетно забилось!

 

Крик ребёнка перерезал швы покою,

В неба синьку ткнул он крохотной рукою,

Все увидели, к чему малыш взывает:

Бело-чёрный аист плавно ввысь взмывает!..

 

 

 

           ПРОСТРАНСТВЕННО-ВРЕМЕННАЯ

          ОТВЯЗКА ОТ МЕСТА ДЕЙСТВИЯ

 

Если вдруг, оказавшись на пыльной Луне,

Наблюдать шар Земли благодатный,

То земной красотой насладишься вполне

Равнодушным останешься вряд ли.

 

Вид загадочен этот, но как же красив,

Да и как же естественно, чтобы

Солнце перстень надело, в него водрузив

Голубой бриллиант высшей пробы.

 

Есть ли жизнь ещё где-то, а может, и нет,

Вдруг, назначили Землю в мессии,

Чтобы щедро струящийся разума свет

Заражал жизнью сути иные!

 

Только прочь от Земли улетим мы сейчас

Завершать свой правдивый рассказ.

 

Но звезда гравитацией мощной своей

Держит много планеток-дробинок,

Вместе им по орбитам бежать веселей,

Друга дружки не спутав тропинок.

 

Ныне девять у Солнца планет, но была

И десятая чудо планета,

Величава казалась, крепка, как скала,

Сына Солнца златая карета.

 

Но, столкнувшись с кометой, погиб Фаэтон,

В тёмной бездне времён успокоясь,

Но для нас, между Марсом — Юпитером, он

Распустил астероидный пояс.

 

И он Солнечной нашей системе свой шарм

Подарил, ни за что убиенный,

Был бы нынче здесь просто ещё один шар,

Но теперь — поясок драгоценный!

 

Но из этой системы умчим мы сейчас

Завершать свой правдивый рассказ.

 

По размерам не так и велик Млечный Путь —

Так галактика наша зовётся —

Вот его облететь бы вокруг как-нибудь!

Нет, увы, никогда не придётся!

 

В небо только взгляните: вот Лев, вот Пегас,

Вот Телец глазом красным моргает,

Вот пасёт звёзды мудрый седой Волопас,

А Возничий козлят охраняет.

 

Вот сияет холодной красой Орион —

Зимних стуж и метелей предтеча,

Мчит Пёс Малый, держащий звезду Процион,

К Псу Большому, когда же их встреча?

 

Не объять и во сне галактический диск,

Не представить его габарита,

Да и то, не понятно, где верх тут, где низ,

Как же много для нас в тайну скрыто!

 

Но, увы, и отсюда умчим мы сейчас

Завершать свой правдивый рассказ!

 

Что Вселенная наша по форме своей?

Диск ли? Шар? Сфера? Тонкая плоскость?

Ну, ответьте же те, кто меня поумней,

Приблизительно, плюнув на точность!

 

Есть у нашей Вселенной границы? И где,

Если есть, пограничный метки?

Но я вижу: Вселенная наша везде

И одна, не имеет соседки!

 

Кто-то тупо твердит, мол, вселенных, что блох,

И не знать им ни меры, ни счёта.

Но не ясно одно: я ли в знаниях плох

Или мне непонятно чего-то?

 

Ведь Вселенная — это всё, всё, что ни есть,

Сколь бы ни было это громадно!

Значит, нету того, что нельзя не учесть!

Только так для меня всё понятно.

 

Но умчим от Вселенной мы всё же сейчас

Завершать свой правдивый рассказ.

 

 

Время — это одна из земных величин,

И об этом мы помним едва ли,

Но неправильной жизни одна из причин

Та, что мы им себя повязали.

 

Мыслим только о том, что случится теперь,

Шаг вперёд, шаг назад, да и баста,

Как боимся открыть в Вечность тонкую дверь,

Хоть имеем возможности часто.

 

Как же наши пресны интересы, как мы

Мысль свою упрощаем и узим,

Не глобальными темами грузим умы,

А пустой бытовухою грузим!

 

Наше Время по нас, как по Сеньке — картуз,

Что имеем в умах, тем и дышим!..

Но, быть может, спихнём с плеч своих быта груз

И иное увидим?! Услышим?!..

 

Мы уходим из Времени в Вечность сейчас,

Может, там завершим свой рассказ…

 

 

Другие произведения автора:

Ничего не предвещало нам беды

Одиссей и Пенелопа

Циновка-судьба