НЯНЬКА…
А жизнь шла, нет, не шла, а
катилась весёлым, разноцветным колесом по пыльной и широкой улице родного
гнезда!
Собственный дом, и был мне
гнездом, большим, теплым и уютным. Любимый суровый тятенька, с его неуёмной
натурой и бешеной работоспособностью, с мамочкой, доброй, нежной, и тихой как
мышка. Мышка-то мышкой, а с домом и
кучей «ордынцев», то есть нас, деток, она прекрасно управлялась. Не деревенская
чистота в доме многих удивляла. Соседки,
когда просто забегали чего-нибудь попросить, или чаёвничать сядут, беспременно скажут…
-Ох и чистота у тебя Пиама Васильевна, прям душа мрёт, когда бы ни пришёл… Пол-то как шёлковый,
занавески играют… И как это у тебя стёкла такие чистые, дом-то ведь при
такой пылище у дороги стоит…На что мама
всегда каким-то тихим и вместе с тем горделивым голосом отвечала…
- Да ладно вам, бабы… расхвалили,
как невесту. У меня ведь девчонки, помогают.
И однажды летом, мама
попросила меня залезть под амбар, и собрать там яйца. Кур у нас было не меряно,
они шарились везде, где ни попадя, и неслись некоторые, ясно, и под амбаром. А
так как видно мама посчитала, что я, самая худенькая, и росточком мала, то под
амбар легко залезу.
Я и радёхонька…что заделье
и для меня нашлось. Нырнула туда…только пятки сверкнули.
Если бы я просто так
залезла под амбар, мне бы от сестёр попало. Молодцы курицы, знают, где нестись. Меня просить долго не надо. Главное, чтобы похвалили. Немного было
жутковато, И я чуть-чуть трусила. Света мало, сверху висят тенёта, какая-то не
живая трава, пух куриный, мусор всякий и везде куряк.
Я ползала, собирала яйца в
подол платьишка и, сначала передавала маме свою добычу, потом вылазила сама,
как взъерошенная курица. Я вся
была в сухом куряке, мои рыжие кудряшки в серой паутине. Если бы я видела себя
в зеркале, я бы никогда больше не полезла под амбар. А так я спокойно лазила туда
всё лето. Мама, когда хвалила «своих девок» значит и меня тоже хвалила. Поэтому я сильно гордилась и хвасталась, что
я уже большая…
Ну вот сейчас, прям, не
знаю про кого писать? То ли про тятеньку, то-ли дальше про себя. Да ведь и про
маму и про сестёр, да про всех надо, кого помню. Батюшки, как же я управлюсь?
Сроду столько не писала.
Ладно, от себя не
убежишь. Опять же, своя рубаха ближе к
телу.
Про себя тоже местами
интересно.
Вот сейчас и про врагов моих
можно.
Через дорогу, наискосок, стоял
небольшенький домик тётки Степаниды, жены тятиного племянника Пашухи. Фамилия у
них была, как и у нас. Да чуть не пол – деревни были одной фамилии, наверное родня.
Пашу я мало помню, а вот
тётку Стешу хорошо. Да и все любили её и
жалели.
Потому, что все почти мужики по пьяни дрались. Ну и некоторые бабы, побойчее, сдачи давали.
А этот племянничек, жену свою уж сильно бил.
И бегала она от него по чужим избам, часто и к
нам прибегала в наскоро накинутой шалюшке.
Мама её привечала, а тятя,
нахмурив свои рыжие брови, (он тоже сильно рыжий был, весь в меня) шёл к Паше, чего-то там видно,
ему говорил, и только потом эта бедная Стеша, шла домой. А детей у них была только
Шурка, девчонка не красивая, тихоня, с моей сестрой Клавкой подружка.
А тут случилось так, что
Стеша была на сносях. Маленькая росточком, с личиком хорошеньким, веселая,
добрая женщина. Чё уж там у них опять
вышло, только пьяный Паша избил беременную жену. Она только открыла крышку
подполья, хотела слазить по огурцы. Тут и муженек явился, взбесился да и
столкнул беременную в подполье. Она там и родила Вовку и ногу сломала.
Мама моя видела в окошко,
как муженёк этот пьяный шёл.
Видно сердцем почуяла недоброе,
побежала через дорогу, к ним. Так Господь и спас Стешу. А советская власть
осудила Пашу на год тюрьмы.
С одной стороны и хорошо,
что его нет. С другой, некому работать. Шурка ходила с бабами на поля, но я думаю,
мало от неё толку было. А Стеша охромела и сильно. Врачей-то не было.
В огороде, по дому
управлялась кое-как, а тут ведь еще и Вовка-рёва. Он всегда не орал, к примеру,
как я. А как-то гундел противно. Ну видно,
когда голодный или мокрый, то и плакал. А чего, мокрому-то быть? Зыбка-то холщовая, все насквозь протекает. Вот
если бы у них была зыбка, как у нас, глубокая, то я бы этого Вовку долго бы ещё
нянчила. У нас ни один не выпал из неё. Чё
такое зыбка, если кто не знает, я расскажу. Тут я спец.
Когда рубили дом, в матицу
ввинчивали крюк. Потом в кольцо на крюке,
продевали очеп, ну, такая тонкая лесина, обструганная гладко . Из какого дерева
был очеп, я конечно не могла знать, так как в лес выбирать лесину меня никто не
звал. Сама зыбка, это четыре толстых
струганных палки, связанных по углам тонкими ремешками. К ним пристраивали, кто чем мог кусок грубого
холста, стлали чего нибудь мяконького и всё, спи, сколько хочешь. Это не всё. К зыбке за
два угла, привязывали петлю, чтобы качать ребёнка. Сядет, к примеру, матушка прясть
или там вязать, поставит ногу на петлю, и всё… зыбай, сколь хошь. И дитю
хорошо, и дело делается. А чаще всего детей качали старшие, кто подрос, или бабушки. В зыбке мягко, тепло, очеп поскрипывает, дитю
песенку поют, в доме полумрак, лампу прикрутят, ( нечего керосин зря-то жечь) в доме тихо, так хорошо, душа мрёт. Баба Катя уже на печке, мы с ней рядышком приткнёмся.
Кошка с нами. Спать ещё не время, особенно зимой. Я ведь к чему про зыбку–то. Да чтобы вы поняли,
почему тётки Стеши сынок, Вовка, был моим врагом номер два.
Вот ведь, правду люди говорят: скоро сказка
сказывается, да не скоро дело делается…
Это я к тому, чтобы вам всё понятно было, пошто так долго про зыбку
рассказывала. Да вы уж наверное догадались.
Раз уж так вышло, что я
была безработная, а у тетки Стеши работы было не в проворот, вот и выпросила она
у мамы помощницу,
то есть меня, качать в
зыбке этого гундосого Вовку. Ну,
помните, он ещё в подполье родился. Не
часто просила тётка Стеша, и ненадолго. Вот
я тут и сгодилась. Может он от того и плакал–то
тихонько, что не в поле, не в доме родился. Я бы его жалела, если бы его не качать. Он мне
не в тягость был. У нас дома нашего Шурку
уже не качали, он сам ходил на своих коротких, толстых и кривоватых ножках.
А так как у него большая
голова перевешивала, он часто падал. И почему-то всегда на попу. Вот такая
привычка у братца моего была.
Вот опять не про Вовку, а про Шурку. Здоровый
бык был, а все ходил за мамой. Как
только мама присела прясть ли, или что иное сидя делать, братец тут, как тут.
Нашарит у мамы под кофточкой титьку и сосёт. Хоть стоя. Мы над ним
подсмеивались, а ему хоть бы хны… Только сопит себе, молоко по губе течёт. Я
его иногда по башке-то тумкала, пока никто не видит, а он поорет маленько и не
сердится.
-Глуп, как пуп… говаривала
баба Катя.
Ну вот. Про себя-то чуть
не забыла. С утра, или там , после обеда, как только тётка Стеша крикнет через дорогу-то…
-Пиама, чё Маруся-то
дома ли…
-Дома-дома… Щас прибежит… и ко мне…
- Беги доченька… подсоби, покачай
Вовку-то, хворый он у Степаниды. А как
усыпишь, и беги, играй…
-Ага, не знала мама, что
так просто этого ребёнка не уторкаешь. Я его качаю, а он гундит, я его качаю, а
он ни в одном глазу…
Я ему и петь пыталась,
хотя ещё и сама не умела. Знала маленько про какого-то Будённого, про Чапаева
тоже, а чего про них Вовке петь , он
же их не знает. Хотя я и сама не знала, кто такой
этот Будённый. Парнишки наши много знали наверное. По временам идут по улице палки
на плечо вскинут и базланят. Они и про
Щорса и про Чапаева орали. Тихо не получалось. А нас, девчонок не брали к себе
даже близко. Говорили, что мы тонко
поём. И в бабки играть не брали, а так
ни чё, всегда вместе.
Вот так я и страдала через
этого Вовку.
И не убежишь, пока он не
уснёт. Не очень много раз бегала я
Вовку качать, хоть и нехотя, но ослушаться маму, и в голову не приходило. Но я невзлюбила этого
ребёнка. На улице, бывало такой шум, визг, топоток, побежали ребятишки куда-то,
а я как проклятая, зыбаю Вовку, а он гад не спит. Гундит помаленьку. Вот
вражина. Меня бы столько качали, я бы спала, как пропастина.
Раз как-то утром, вылетела
я из ворот, Райка из подворотни выползла, ребятни куча собралось. Чей-то отец
отдал ребятишкам тележное колесо играть. Такое событие ну, никак нельзя было
пропустить. Игра-то общая получалась. Вместо оси в колесо просовывали крепкую длинную
палку, с двух сторон брались за неё сколь влезет человек, и с диким восторгом катили это колесо вдоль
деревни. Потом с укорами, чуть не с дракой другие хватались за палку с двух сторон, и пошла потеха. Катали это
колесо, пока оно не разваливалось. Иногда на два дня хватало.
Ясно, что всем хотелось покатать. Все было
готово, рулевые наши уже за палку схватились, и тут, как на грех, меня мама выдернула из кучи…и пошла я глотая слёзы обиды и отчаяния качать
этого ненавистного соседа. Стеша
жалостливо просит…
-Марусенька… побудь
маленько… покачай Вовочку, я его только покормила, он быстро уснёт…
И ухромала в огород. А у
меня сердце всё исчесалось, бежать надо, так бы и заорала во весь голос от
обиды.
Там, на солнце, по тёплой
широкой дороге люди колесо катали, кричали от восторга, за ними облако пыли,
курицы в разные стороны. Красота. А я тут маюсь…
А этот «Вовочка» и не
думал спать. Правда и не гундел.
А раз все ладно, так чево
глазками лупать? Может я тихо качаю…? Ну, на тебе, быстрее…
А помните, я говорила, что у них зыбка мелкая?
И чего Паша, такую сделал, что ребёнок из нее вывалился…?
Правда сказать, я так
расстаралась, что с размаху зыбку об стену брякнула. Я бы не выпала, доведись, кто бы меня качал…
А у Вовки ручки- ножки спеленуты, как ему удержаться? Вот и выпал свёрточком. Лежит и молчит и
глазки закрыл. Красота, тишина. Я к тётке, с крылечка кричу…
- Вовка уснул, на полу
лежит, я побежала …
Чё потом Стеша выла, и
мама с бабами суетились, я уж и не видела. Но почему то больше меня в няньки
никто не звал.
Да живой, живой Вовка.
Встретились с ним на родине через сорок три года!
Другие произведения автора:
Местечко на Парнасе.
Весна в Апреле.
Завещание (шутка)
Это произведение понравилось:
Новые
Меню
ИК!!!
, К ПРИМЕРУ С ЗАБОРОВ НЕ РАЗ ПАДАЛА...
С почтением, Виктор. 
