Новые
МенюХудожник, что рисует — VII. Натурщица
14 сентября 2024 — KᗩᗰEᖇᑎY TEᗩTᖇ
Леся Александрова
Я сидела тихо в кресле,
Напряжённа, как струна.
И мечталось мне, что если…
И приливом жгла волна.
Он водил беззвучно кистью,
Отводя взор от холста.
За окном шумели листья,
Их судьба совсем проста,
А в моей так много дрожи,
Жара, страсти, красоты.
Это всё мало, ничтожно
В час полнейшей наготы.
Он беззвучно шевелил губами,
Вмиг рука мелькнула, как крыло.
Мне казалось: только лишь над нами
Время вдруг застыло иль ушло.
Молнии бросал в мои колени,
И метался, взглядом прожигал.
Столько мук и радости волнений,
Он меня, рисуя, проживал.
Я следила за его огнями —
Остро жгли художника глаза.
Некий путь, проложенный меж нами,
Был неотвратимым, как гроза.
Я бесстыдно мучилась мечтою —
Трепетать в объятиях чужих.
Он в последний раз взмахнул рукою,
И нанёс на холст последний штрих…
Вот закончена картина
В полном росте наготы,
И внесла мне в жизнь рутину,
И лишила теплоты.
Я сидела тихо в кресле,
Надрывная, как струна,
И всё думалось, что если…
Он курил возле окна.
***
КРИЗИС
Мысли – либо ваши верные слуги, либо хозяева-тираны, в зависимости от того, кем вы им позволяете быть.
У. У. Аткинсон
— Сева, в последнее время я чаще вижу тебя с бокалом вина, чем с кистью — что это? Кризис жанра? Застой? Муза повернулась не тем местом?
— Хм... Муза знает, где находится человеческая боль, — Севастьяну не хотелось жаловаться сейчас, это вырвалось у него нечаянно.
— Я тебя понимаю. Твои искания обнажили слабости. Не обижайся на меня, но, может быть, тебе стоит привязаться к хорошенькой женщине?
— К хорошенькой? Таких, милый друг, легко сдувает попутным ветерком, они слишком воздушны.
— Вот уж нет! Именно они крепко стоят на земле, и никакие катаклизмы не могут сбить их с пути.
— Даже так? Похоже, они неистребимы? Ладно, я завтра же схвачусь за такую «соломинку»...
— Наконец-то ты начал хотеть чего-то хотеть!
— А я ещё пять минут назад хотел... очень! Вина.
— Вино — не выход и ты это знаешь. Слышал такое, что у китайцев «кризис» пишется двумя иероглифами, где один из них означает «опасность», а второй — это «благоприятная возможность»? Выбери нужный для себя иероглиф, Сева.
— Я выбираю первый — «опасность».
— Это правильно! А то для многих кризис становится любимым времяпрепровождением и люди просто упиваются страданиями... и вином. Потому что по ошибке они выбрали второй знак — «благоприятную возможность».
— Знаешь, у меня какое-то отчаяние...
— Вот и пусть оно станет стимулом — надо идти дальше.
— Точно! Пора мне. Пойду я... дальше...
***
ВОСКРЕСНОЕ УТРО
«Именно ради вас сегодня взошло солнце. Поверьте....»
Майк Дули
«Такое состояние, будто во мне умер маленький бог... Это — вдохновение. Я знаю, что оно не бессмертно, но мне почему-то от этого не лучше и не хуже, и если брать по Ремарку, то «мне — никак», и это очень плохо! Я чувствую, пришла пора штопать душу, но не знаю, с чего начать...»
Севастьян — художник, для которого холст был Судьбой, а он — её поклонником, и та отвечала ему взаимностью до тех пор, пока дух независимости и свободы выбора не вывернул натуру наизнанку так, как в эти дни, недели и даже месяцы...
Богатая фантазия — признак безграничного таланта — не всегда была на пользу Севастьяну, но он не мог спокойно жить, полагаясь на безобидное настоящее, его терзали неприятности, которые уже прошли. Он понял, отчего так упорно не желает в последнее время сближения с другими художниками и пропускает местный бомонд. Причина в том, что те не то что не понимали его картин, они были равнодушны к его творчеству. Севастьян начал сторониться таких собраний, он не хотел ощущать себя там изгоем. Даже Андрей, у которого он был в гостях накануне, и тот мог запросто ранить его чувства.
Севастьян удобно разместился у открытого окна, закурил и принялся рассматривать сначала сквер, а потом девушку, сидевшую на лавочке. Её поведение привлекло внимание художника — та что-то торопливо и коротко записывала себе в тетрадь. Запишет и снова глядит куда-то вдаль, налету схватывая новые эмоции и впечатления, которые, видимо, были многочисленны и как-то успевали отражаться на красивом лице то в нахмуренных сосредоточенных бровях, то в восторженной округлости глаз, или в спокойной и ясной улыбке.
Её красота сочеталась с очарованием в каждом движении, когда девушка тонкими пальцами поправляла себе волосы, когда пожимала плечиками, в повороте и наклоне головы. Противостоять внезапно возникшей симпатии Севастьян не стал, а наоборот — залюбовался незнакомкой...
«Здесь так тихо, но мои мысли кричат. И если в кругу знакомых, друзей, родственников мне удаётся их приглушить, то на улице, уединившись, мои желания меняются, и мне очень хочется добавить в свой мир яркости, волшебства, небывальщины!
— Даже так? Похоже, они неистребимы? Ладно, я завтра же схвачусь за такую «соломинку»...
— Наконец-то ты начал хотеть чего-то хотеть!
— А я ещё пять минут назад хотел... очень! Вина.
— Вино — не выход и ты это знаешь. Слышал такое, что у китайцев «кризис» пишется двумя иероглифами, где один из них означает «опасность», а второй — это «благоприятная возможность»? Выбери нужный для себя иероглиф, Сева.
— Я выбираю первый — «опасность».
— Это правильно! А то для многих кризис становится любимым времяпрепровождением и люди просто упиваются страданиями... и вином. Потому что по ошибке они выбрали второй знак — «благоприятную возможность».
— Знаешь, у меня какое-то отчаяние...
— Вот и пусть оно станет стимулом — надо идти дальше.
— Точно! Пора мне. Пойду я... дальше...
***
ВОСКРЕСНОЕ УТРО
«Именно ради вас сегодня взошло солнце. Поверьте....»
Майк Дули
«Такое состояние, будто во мне умер маленький бог... Это — вдохновение. Я знаю, что оно не бессмертно, но мне почему-то от этого не лучше и не хуже, и если брать по Ремарку, то «мне — никак», и это очень плохо! Я чувствую, пришла пора штопать душу, но не знаю, с чего начать...»
Севастьян — художник, для которого холст был Судьбой, а он — её поклонником, и та отвечала ему взаимностью до тех пор, пока дух независимости и свободы выбора не вывернул натуру наизнанку так, как в эти дни, недели и даже месяцы...
Богатая фантазия — признак безграничного таланта — не всегда была на пользу Севастьяну, но он не мог спокойно жить, полагаясь на безобидное настоящее, его терзали неприятности, которые уже прошли. Он понял, отчего так упорно не желает в последнее время сближения с другими художниками и пропускает местный бомонд. Причина в том, что те не то что не понимали его картин, они были равнодушны к его творчеству. Севастьян начал сторониться таких собраний, он не хотел ощущать себя там изгоем. Даже Андрей, у которого он был в гостях накануне, и тот мог запросто ранить его чувства.
«Хоть подыхай от этой пустоты и равнодушия. Поговорить бы с кем по душам... Эй, кто-нибудь! Нет ответа...»
Севастьян удобно разместился у открытого окна, закурил и принялся рассматривать сначала сквер, а потом девушку, сидевшую на лавочке. Её поведение привлекло внимание художника — та что-то торопливо и коротко записывала себе в тетрадь. Запишет и снова глядит куда-то вдаль, налету схватывая новые эмоции и впечатления, которые, видимо, были многочисленны и как-то успевали отражаться на красивом лице то в нахмуренных сосредоточенных бровях, то в восторженной округлости глаз, или в спокойной и ясной улыбке.
Её красота сочеталась с очарованием в каждом движении, когда девушка тонкими пальцами поправляла себе волосы, когда пожимала плечиками, в повороте и наклоне головы. Противостоять внезапно возникшей симпатии Севастьян не стал, а наоборот — залюбовался незнакомкой...
***
«Здесь так тихо, но мои мысли кричат. И если в кругу знакомых, друзей, родственников мне удаётся их приглушить, то на улице, уединившись, мои желания меняются, и мне очень хочется добавить в свой мир яркости, волшебства, небывальщины!
Пишу стихи и становится немного легче. Грёзы! А как хочется порой,
закрыв глаза, захлебнуться от неожиданной свободы, и обязательно дерзкой. Но — нет! Вот допишу стих и пойду восвояси, и
растворюсь в повседневности так же, как этот тёплый ветер — он и станет
моим утешением и блаженством, чёрт возьми...
«Надо» или «хочу» — разве только в выборе гармония? А как же «родственные души»? А любовь?
...Без начала истории длинной,
Мы узнали судьбу нашу разом,
Мы сошлись в интересах и фразах,
Как бокал с красной влагою винной...*
Когда незримое душевное родство себя открывает, в тот же миг время теряет над ним власть, исчезают расстояния, бессильной кажется даже сама смерть, потому что она способна лишь разрушить разрушаемое, а родство душ — суть иная, и ей не подвластна. Это такой подарок от того, кто свыше!»
«Не сам человек устраивает, нет, а будто со стороны раздаётся доля: кому-то суждено полюбить, а кто-то будет любим. Кому-то позволительно за пределы выходить, а кого-то жизнь разрешает всего лишь обнять и от этого стать ближе... А четвёртому — предать с поцелуем. Разные бывают уделы. Так много всего намешано в жизни. Порой наступает относительный порядок, а душа вдруг — тук-тук! — и всё кувырком...»
«Сколько лишнего мы за собою тянем, столько всякого ненужного! И весь этот хлам скрывает от нас истинное сокровище, — оно находится в глубине. А порой там и остаётся.
«Сотри случайные черты, и ты увидишь — мир прекрасен!»
И я этого хочу! Хочу почистить окошко души, чтобы ушло нелепое искажение.
Как это хорошо — просто жить, когда друг — это друг, любовь — это любовь, а страсть — это страсть... Но как же хочется взрыва эмоций, когда кругом рутина...»
«Родственная душа... Она же близкая! Я узнаю её. И я её жду.
Бывает так: уже как будто вот она и вдруг — разочарование. Снова поиск и вновь не то. А жизнь идёт...
...Дарует жизнь им снова яд бессмертья.
Как мне вверяет тайну его взгляд!
Я с ним на тонкой грани бытия
Стремлюсь в огонь за брошенным ответом.
Мы — как союз меж теменью и светом.
Но там, где он, там только буду я.**
Или душа моя склоняется к одиночеству? Нет, мне просто не хватает новизны. А можно лечить душу ощущениями?
Однако, за мной кто-то наблюдает, я чувствую на себе чей-то пронзительный взгляд...»
«Угу! Так и есть! Устроился на окне...»
***
ВДОХНОВЕНИЕ
«У вдохновения нет расписания...»
Гриффины (Family Guy)
Севастьян вышел на террасу. Ему захотелось разглядеть глаза незнакомки поближе, чтобы почувствовать этот взгляд на себе. Не понять, а именно почувствовать.
— Место, конечно, вы выбрали живописное — в самый раз, чтобы писать стихи в уединении. Вы же этим сейчас занимаетесь? Извините, что мешаю. А может вы — художница, которая делает зарисовки для будущей картины? — Севастьян говорил одно, но думал в этот момент совсем о другом, его уже раздирала мысль: «только я это знаю — я могу!».
О чём это? О желании! В нём рождалось знакомое движение, оно было похожим на то, когда его или поглощало отчаяние, или же вдохновение. Сейчас для него будто неожиданно открылись двери там, где только что была мощная каменная стена.
— Угадали! Пишу стихи. Если человека, пытающегося сложить рифму, можно назвать художником, то — да, и делаю я эскизы к будущей картине из рифмосплетений.
Я — скульптор, я — художник, я — поэт,
Когда запечатлеть хочу картину.
Как вор, украсть звучание и цвет,
Замуровать природу в паутину
Моих секретов, подвигов души:
Там лёгкий шёлк, там музы обитают,
Мне, помогая чудное вершить,
Рисуют кистью, рифмами ласкают...***
— Ваши? Великолепно. А я наоборот — пытаюсь рифму и ритмы перенести на холст. Хм... а ведь есть что-то общее в наших устремлениях, — не находите?
— А я согласна с вами. Стих, как и картина, — это что-то похожее на приоткрытую форточку, через которую проглядывается душа поэта или художника. Конечно, если у кого-то возникнет желание разглядеть там душу, то он её найдёт.
— А ваши стихи, вообще, о чём? Пишите о том, что видите вокруг? Пейзажное что-то, замешанное на любви? По мне, так реализм настолько узок, так мало он открывает «форточку», о которой вы сказали, что образ души будет или размыт, или сольётся с внешним видом, с пейзажем, натюрмортом, с другими лицами, причём, до неузнаваемости. Совсем другое дело — импрессионизм. Честность. Правда. Впечатление! Его и нужно передавать на холсте и в стихах. И в музыке. И в скульптуре. Там ваша душа будет видна, как через открытое настежь окно, где станут проглядываться и контраст чувств, и отчётливые мысли, и будут обозначены характер, настроение.
— ...И воплощение страха и заветной мечты. Распахнутыми настежь будут не только окна души, но и двери, — странным было то, что девушка чувствовала сейчас доверие к этому человеку, как будто она не в первый раз увидела его, а знала раньше, вот такого необычного и манящего, от разговора с которым тело и душу пронизывала прелюдия долгожданной радости...
— Добавлю ещё: невыносимая боль и страсть, отчаяние и вера, — не скрою, это как раз тот мир, его состояние, в котором я живу...
— ...Остатки надежды и хрупких снов — это и моя жертва остроте желаний...
— Тут, значит, есть тайна?
— Да! — игриво воскликнула поэтесса. — А как вам зазеркалье души? Мистика?
— Сказка судеб, добрых и злых...
— Скажите, наверное, хорошо это, когда осознаёшь, что сможешь написать то, что хочешь?
— А разве ты не пишешь то, что хочешь? — Севастьян не заметил даже, как перешёл на «ты». — Я не стремлюсь показать то, что вижу, мне интереснее передавать то, что я чувствую. И мне нужно, чтобы человек постарался увидеть и услышать колорит песни цвета...
— А ведь вы меня сейчас рисуете... Я это ощущаю. Или просто раздеваете взглядом по-мужски? М?
— Да. Угадываю телосложение, я же художник. И мужские привычки мне не чужды. Мои мысли сейчас одна за другой совершают самоубийство, и я их после просто не смогу даже вспомнить.
— Так случается и у меня: придумать повторно то, что ускользнуло, невозможно. Потому я и стараюсь делать записи и хожу с блокнотом...
...Без начала истории длинной,
Мы узнали судьбу нашу разом,
Мы сошлись в интересах и фразах,
Как бокал с красной влагою винной...*
Когда незримое душевное родство себя открывает, в тот же миг время теряет над ним власть, исчезают расстояния, бессильной кажется даже сама смерть, потому что она способна лишь разрушить разрушаемое, а родство душ — суть иная, и ей не подвластна. Это такой подарок от того, кто свыше!»
«Не сам человек устраивает, нет, а будто со стороны раздаётся доля: кому-то суждено полюбить, а кто-то будет любим. Кому-то позволительно за пределы выходить, а кого-то жизнь разрешает всего лишь обнять и от этого стать ближе... А четвёртому — предать с поцелуем. Разные бывают уделы. Так много всего намешано в жизни. Порой наступает относительный порядок, а душа вдруг — тук-тук! — и всё кувырком...»
«Сколько лишнего мы за собою тянем, столько всякого ненужного! И весь этот хлам скрывает от нас истинное сокровище, — оно находится в глубине. А порой там и остаётся.
«Сотри случайные черты, и ты увидишь — мир прекрасен!»
И я этого хочу! Хочу почистить окошко души, чтобы ушло нелепое искажение.
Как это хорошо — просто жить, когда друг — это друг, любовь — это любовь, а страсть — это страсть... Но как же хочется взрыва эмоций, когда кругом рутина...»
«Родственная душа... Она же близкая! Я узнаю её. И я её жду.
Бывает так: уже как будто вот она и вдруг — разочарование. Снова поиск и вновь не то. А жизнь идёт...
...Дарует жизнь им снова яд бессмертья.
Как мне вверяет тайну его взгляд!
Я с ним на тонкой грани бытия
Стремлюсь в огонь за брошенным ответом.
Мы — как союз меж теменью и светом.
Но там, где он, там только буду я.**
Или душа моя склоняется к одиночеству? Нет, мне просто не хватает новизны. А можно лечить душу ощущениями?
Однако, за мной кто-то наблюдает, я чувствую на себе чей-то пронзительный взгляд...»
«Угу! Так и есть! Устроился на окне...»
***
ВДОХНОВЕНИЕ
«У вдохновения нет расписания...»
Гриффины (Family Guy)
Севастьян вышел на террасу. Ему захотелось разглядеть глаза незнакомки поближе, чтобы почувствовать этот взгляд на себе. Не понять, а именно почувствовать.
— Место, конечно, вы выбрали живописное — в самый раз, чтобы писать стихи в уединении. Вы же этим сейчас занимаетесь? Извините, что мешаю. А может вы — художница, которая делает зарисовки для будущей картины? — Севастьян говорил одно, но думал в этот момент совсем о другом, его уже раздирала мысль: «только я это знаю — я могу!».
О чём это? О желании! В нём рождалось знакомое движение, оно было похожим на то, когда его или поглощало отчаяние, или же вдохновение. Сейчас для него будто неожиданно открылись двери там, где только что была мощная каменная стена.
— Угадали! Пишу стихи. Если человека, пытающегося сложить рифму, можно назвать художником, то — да, и делаю я эскизы к будущей картине из рифмосплетений.
Я — скульптор, я — художник, я — поэт,
Когда запечатлеть хочу картину.
Как вор, украсть звучание и цвет,
Замуровать природу в паутину
Моих секретов, подвигов души:
Там лёгкий шёлк, там музы обитают,
Мне, помогая чудное вершить,
Рисуют кистью, рифмами ласкают...***
— Ваши? Великолепно. А я наоборот — пытаюсь рифму и ритмы перенести на холст. Хм... а ведь есть что-то общее в наших устремлениях, — не находите?
— А я согласна с вами. Стих, как и картина, — это что-то похожее на приоткрытую форточку, через которую проглядывается душа поэта или художника. Конечно, если у кого-то возникнет желание разглядеть там душу, то он её найдёт.
— А ваши стихи, вообще, о чём? Пишите о том, что видите вокруг? Пейзажное что-то, замешанное на любви? По мне, так реализм настолько узок, так мало он открывает «форточку», о которой вы сказали, что образ души будет или размыт, или сольётся с внешним видом, с пейзажем, натюрмортом, с другими лицами, причём, до неузнаваемости. Совсем другое дело — импрессионизм. Честность. Правда. Впечатление! Его и нужно передавать на холсте и в стихах. И в музыке. И в скульптуре. Там ваша душа будет видна, как через открытое настежь окно, где станут проглядываться и контраст чувств, и отчётливые мысли, и будут обозначены характер, настроение.
— ...И воплощение страха и заветной мечты. Распахнутыми настежь будут не только окна души, но и двери, — странным было то, что девушка чувствовала сейчас доверие к этому человеку, как будто она не в первый раз увидела его, а знала раньше, вот такого необычного и манящего, от разговора с которым тело и душу пронизывала прелюдия долгожданной радости...
— Добавлю ещё: невыносимая боль и страсть, отчаяние и вера, — не скрою, это как раз тот мир, его состояние, в котором я живу...
— ...Остатки надежды и хрупких снов — это и моя жертва остроте желаний...
— Тут, значит, есть тайна?
— Да! — игриво воскликнула поэтесса. — А как вам зазеркалье души? Мистика?
— Сказка судеб, добрых и злых...
— Скажите, наверное, хорошо это, когда осознаёшь, что сможешь написать то, что хочешь?
— А разве ты не пишешь то, что хочешь? — Севастьян не заметил даже, как перешёл на «ты». — Я не стремлюсь показать то, что вижу, мне интереснее передавать то, что я чувствую. И мне нужно, чтобы человек постарался увидеть и услышать колорит песни цвета...
— А ведь вы меня сейчас рисуете... Я это ощущаю. Или просто раздеваете взглядом по-мужски? М?
— Да. Угадываю телосложение, я же художник. И мужские привычки мне не чужды. Мои мысли сейчас одна за другой совершают самоубийство, и я их после просто не смогу даже вспомнить.
— Так случается и у меня: придумать повторно то, что ускользнуло, невозможно. Потому я и стараюсь делать записи и хожу с блокнотом...
— А мне нужны сейчас холст, мольберт, краски и кисти, — только с
ними я могу рассуждать вслух. Ты не побоишься войти ко мне в мастерскую?
Она за моей спиной. Конечно, при условии, что ты не замужем и тебе
достаточно лет...
— Я большая девочка. А мыслей сейчас возникло ещё больше.
— Больше, чем у безумца? Тогда — пойдём! Не обрывай мне крыльев!
— Я большая девочка. А мыслей сейчас возникло ещё больше.
— Больше, чем у безумца? Тогда — пойдём! Не обрывай мне крыльев!
— Вы словно парите в воздухе, но сделайте одолжение, спуститесь.
— Подумаешь, — условности!
— А полотно не будет шокировать? Вы станете писать меня в одежде?
— Полотно будет шокировать.
— Я согласна!
***
МАСТЕРСКАЯ
Только пчела узнает в цветке затаенную сладость,
Только художник на всем чует прекрасного след.
Афанасий Фет
Девушка замерла в восхищении, какое бывает у всех впервые попавшим в мастерскую художника. Огромное открытое окно освещало большую комнату. Свет был направлен на мольберт с прикреплённым к нему белым полотном, по которому было широко положено три-четыре ярких мазка. Обязательный шкаф, уставленный всевозможными кувшинами, банками и бутылками, старые тяжёлые бордового цвета занавесы, обработанные золотой парчой и украшенные бахромой и массивными кистями — они были сложены крупными складками на широком диване. Видимо, служили антуражем для какой-нибудь картины. На стенах — полки. Эти полки, как и подоконник, были загромождены гипсовыми слепками античных богинь. Кругом тюбики с краской, карандаши и кисти, вазочки и сосуды, блюдца, пузырьки с жидкостями разного цвета, несколько стульев, некоторые были опрокинутыми. В общем, это был творческий раскардаш!
— Подумаешь, — условности!
— А полотно не будет шокировать? Вы станете писать меня в одежде?
— Полотно будет шокировать.
— Я согласна!
***
МАСТЕРСКАЯ
Только пчела узнает в цветке затаенную сладость,
Только художник на всем чует прекрасного след.
Афанасий Фет
Девушка замерла в восхищении, какое бывает у всех впервые попавшим в мастерскую художника. Огромное открытое окно освещало большую комнату. Свет был направлен на мольберт с прикреплённым к нему белым полотном, по которому было широко положено три-четыре ярких мазка. Обязательный шкаф, уставленный всевозможными кувшинами, банками и бутылками, старые тяжёлые бордового цвета занавесы, обработанные золотой парчой и украшенные бахромой и массивными кистями — они были сложены крупными складками на широком диване. Видимо, служили антуражем для какой-нибудь картины. На стенах — полки. Эти полки, как и подоконник, были загромождены гипсовыми слепками античных богинь. Кругом тюбики с краской, карандаши и кисти, вазочки и сосуды, блюдца, пузырьки с жидкостями разного цвета, несколько стульев, некоторые были опрокинутыми. В общем, это был творческий раскардаш!
Внимание девушки привлекла картина, стоявшая на полу. Севастьян поднял её.
— Нравится?
— И да, и нет. Не обижайтесь. Возможно, я ничего не смыслю в этом, но... женщина словно не живая... Или она не закончена?
— Спасибо, что не побоялась и сказала правду. Портрет закончен, но...
— Тебя как зовут? Лия? А я — Севастьян. Видишь ли, Лия, — мастер закрепил на мольберте новое полотно и начал приготавливать спешно краски и кисти, не выпуская из рук нить разговора, — художники чаще всего стараются отобразить, допустим, женское тело по законам анатомии, чтобы всё было на месте... Им бы только верно фигуру нарисовать. Разукрашивают её краской телесного цвета, заранее составляют на своей палитре всю эту смесь. Они, конечно же, аккуратно оттеняют одну из сторон тела, поглядывая время от времени на обнажённую натуру, и при этом полагают, что показывают старательно правду природы, воображают себя состоявшимися художниками. Они убеждены, что похитили некую тайну у самого бога.
— А теперь, прошу, садись там, где тебе будет удобнее и смотри на меня... Пока это будут наброски.
— Мне становится грустно, когда я замечаю, как зачастую изображают женщину, будто она приросла к холсту, и её нельзя ни с какой стороны обойти, потому что там отсутствует воздух, пространство и глубина. Хотя мастера и соблюдают в точности законы перспективы, но, всё же, несмотря на эти плюсы, такие работы видятся вырезанным силуэтом, и нет в них ни тепла, ни жизни. А когда про одно место в картине можно сказать, что оно более-менее дышит, а соседнее с ним совершенно неподвижно, то впечатление такое, словно по всему изображению идёт борьба между жизнью и смертью. Итог: художник смог вложить только часть своего сердца.
— И слишком много откровенного подражания. Но смешно бывает, когда хотят втиснуть сочетание цвета одного мастера, в сочетание другого. Если художник не чувствует в себе достаточной силы, чтобы справиться с соперничающими манерами письма, то лучше выбрать одну из них, — будет хоть какое-то единство.
— Я, слушая вас сейчас, поняла, насколько близки у художников и поэтов способы выражений своего творчества. Вы сказали о подражании... А сами?
— Ну не знаю. Главное для меня — это достичь иллюзии светотени. Не в копировании природы суть, а в том, каким образом я могу подарить свою душу. В поэзии такие же законы — одушевлять. Не так ли? Хочу как Пигмалион, чтобы оживало то, что я напишу.
— Нужно всегда помнить: впечатления — это только миг, случайность. Но не сама жизнь. Поэтому важно это мгновение схватить и выразить, передать через картину, через стих, не отделяя своё впечатление от самой причины. Только так можно вырвать тайну у природы.
Лия, ты не передумала? Поможешь мне? Там, за ширмой, можно снять с себя одежду...
Только теперь Лия поняла, как поторопилась, соглашаясь побыть натурщицей. Смелость исчезла вдруг, когда босыми ногами девушка почувствовала чужой прохладный пол и её стал охватывать озноб, который мелкой дрожью рассыпался по всему телу. Но озноб был не от холода. Ей показалось, что ещё мгновение и слёзы хлынут из глаз. Отчаянная пустота сменила радость авантюрной выходки.
— Лия, там есть белое покрывало. Но я прошу тебя: не нужно прятаться в свои фантазии. Я — профессиональный художник, а не тайный эротоман и не маньяк.
Послышались тихие шаги. Севастьян оглянулся и, тяжело вздохнув, опустился на высокий стул.
Перед ним в бесхитростной позе сидела юная Лия, словно кавказская пленница, такая же невинная и испуганная, которую похитили в тот момент, когда она была одна у ручья, а теперь предстала перед своим будущим хозяином. Стыдливый румянец, опущенные глаза послужили укором, заставившим слегка раскаяться Севастьяна за приглашение девушки в свою каморку.
— Ты знаешь, куда пришла? — спокойно спросил Севастьян.
— Нравится?
— И да, и нет. Не обижайтесь. Возможно, я ничего не смыслю в этом, но... женщина словно не живая... Или она не закончена?
— Спасибо, что не побоялась и сказала правду. Портрет закончен, но...
— Тебя как зовут? Лия? А я — Севастьян. Видишь ли, Лия, — мастер закрепил на мольберте новое полотно и начал приготавливать спешно краски и кисти, не выпуская из рук нить разговора, — художники чаще всего стараются отобразить, допустим, женское тело по законам анатомии, чтобы всё было на месте... Им бы только верно фигуру нарисовать. Разукрашивают её краской телесного цвета, заранее составляют на своей палитре всю эту смесь. Они, конечно же, аккуратно оттеняют одну из сторон тела, поглядывая время от времени на обнажённую натуру, и при этом полагают, что показывают старательно правду природы, воображают себя состоявшимися художниками. Они убеждены, что похитили некую тайну у самого бога.
— А теперь, прошу, садись там, где тебе будет удобнее и смотри на меня... Пока это будут наброски.
— Мне становится грустно, когда я замечаю, как зачастую изображают женщину, будто она приросла к холсту, и её нельзя ни с какой стороны обойти, потому что там отсутствует воздух, пространство и глубина. Хотя мастера и соблюдают в точности законы перспективы, но, всё же, несмотря на эти плюсы, такие работы видятся вырезанным силуэтом, и нет в них ни тепла, ни жизни. А когда про одно место в картине можно сказать, что оно более-менее дышит, а соседнее с ним совершенно неподвижно, то впечатление такое, словно по всему изображению идёт борьба между жизнью и смертью. Итог: художник смог вложить только часть своего сердца.
— И слишком много откровенного подражания. Но смешно бывает, когда хотят втиснуть сочетание цвета одного мастера, в сочетание другого. Если художник не чувствует в себе достаточной силы, чтобы справиться с соперничающими манерами письма, то лучше выбрать одну из них, — будет хоть какое-то единство.
— Я, слушая вас сейчас, поняла, насколько близки у художников и поэтов способы выражений своего творчества. Вы сказали о подражании... А сами?
— Ну не знаю. Главное для меня — это достичь иллюзии светотени. Не в копировании природы суть, а в том, каким образом я могу подарить свою душу. В поэзии такие же законы — одушевлять. Не так ли? Хочу как Пигмалион, чтобы оживало то, что я напишу.
— Нужно всегда помнить: впечатления — это только миг, случайность. Но не сама жизнь. Поэтому важно это мгновение схватить и выразить, передать через картину, через стих, не отделяя своё впечатление от самой причины. Только так можно вырвать тайну у природы.
Лия, ты не передумала? Поможешь мне? Там, за ширмой, можно снять с себя одежду...
Только теперь Лия поняла, как поторопилась, соглашаясь побыть натурщицей. Смелость исчезла вдруг, когда босыми ногами девушка почувствовала чужой прохладный пол и её стал охватывать озноб, который мелкой дрожью рассыпался по всему телу. Но озноб был не от холода. Ей показалось, что ещё мгновение и слёзы хлынут из глаз. Отчаянная пустота сменила радость авантюрной выходки.
— Лия, там есть белое покрывало. Но я прошу тебя: не нужно прятаться в свои фантазии. Я — профессиональный художник, а не тайный эротоман и не маньяк.
Послышались тихие шаги. Севастьян оглянулся и, тяжело вздохнув, опустился на высокий стул.
Перед ним в бесхитростной позе сидела юная Лия, словно кавказская пленница, такая же невинная и испуганная, которую похитили в тот момент, когда она была одна у ручья, а теперь предстала перед своим будущим хозяином. Стыдливый румянец, опущенные глаза послужили укором, заставившим слегка раскаяться Севастьяна за приглашение девушки в свою каморку.
— Ты знаешь, куда пришла? — спокойно спросил Севастьян.
— Из реальности в авантюру...
— Так что ж! Не скрою, я с удовольствием хватаюсь за такое, где есть хоть малейший признак авантюры. И сразу оставляю это дело, когда понимаю, что авантюра становится работой. Жизнь — работа. Что может быть хуже? Только каторга.
— Когда я увидел тебя на лавке в сквере, ты показалась мне девушкой, переполненной скрытой страсти, и мне захотелось создать на холсте такую форму чувственности, чтобы даже тени стали живым воплощением той страсти! Пространственное мышление — это что? Это мысли, способные охватить целый мир, Вселенную, если хочешь, но мне нужна та их часть, которую невозможно выразить словами, — понимаешь? — потому что слов таких нет и не будет! Когда говорят «в глазах смотрящего весь мир», то кого-то подобное может и вдохновить на созидание, однако, мне этого сегодня не нужно, и мечтательница не нужна, в глазах которой отражается небо. Но та, которая являет своим телом страстный огонь — да! Она мне необходима. Потому я ещё раз спрашиваю тебя: ты согласна быть причиной вдохновения? Подумай...
— Да, я согласна. Простите минутную слабость.
— Поцелуйте меня.
— Это важно?
— Очень...
***
КАРТИНА
«Для художника-творца нет ничего сложнее, чем нарисовать розу, ведь сперва он должен забыть о всех розах, нарисованных раньше...»
Анри Матисс
— Лия, у тебя заколка есть? Можешь волосы собрать?
— Подайте, пожалуйста, кисть?
Девушка ловко скрутила волосы в жгут и аккуратно кистью закрепила их в экстравагантную причёску, придав своему образу дополнительную притягательность.
Глядя на то, как Севастьян накладывает краску на будущую картину, можно подумать, что он спешит и в спешке делает множество ошибок. Но это была только видимость. В движениях нетерпеливых рук отсутствовали пустяки. Он стремительно наносил два-три мазка в центре, и тут же мазок справа или слева, и как после оказывалось, всякий раз выходило кстати. И с каждым новым мазком оживали те части в изображении, которые ещё совсем недавно были похожи на маловыразительные. Исчезала несогласованность, восстанавливалось единство сюжета, а на плоском полотне проявлялись округлости и объём.
«Наконец-то мне удалось встретить безукоризненную красавицу! Её тело, черты, эти контуры, — они настолько совершенны! А цвет кожи! Одни восторги! Живая Венера. Другие художники только мечтают увидеть такую...»
— Так что ж! Не скрою, я с удовольствием хватаюсь за такое, где есть хоть малейший признак авантюры. И сразу оставляю это дело, когда понимаю, что авантюра становится работой. Жизнь — работа. Что может быть хуже? Только каторга.
— Когда я увидел тебя на лавке в сквере, ты показалась мне девушкой, переполненной скрытой страсти, и мне захотелось создать на холсте такую форму чувственности, чтобы даже тени стали живым воплощением той страсти! Пространственное мышление — это что? Это мысли, способные охватить целый мир, Вселенную, если хочешь, но мне нужна та их часть, которую невозможно выразить словами, — понимаешь? — потому что слов таких нет и не будет! Когда говорят «в глазах смотрящего весь мир», то кого-то подобное может и вдохновить на созидание, однако, мне этого сегодня не нужно, и мечтательница не нужна, в глазах которой отражается небо. Но та, которая являет своим телом страстный огонь — да! Она мне необходима. Потому я ещё раз спрашиваю тебя: ты согласна быть причиной вдохновения? Подумай...
— Да, я согласна. Простите минутную слабость.
— Поцелуйте меня.
— Это важно?
— Очень...
***
КАРТИНА
«Для художника-творца нет ничего сложнее, чем нарисовать розу, ведь сперва он должен забыть о всех розах, нарисованных раньше...»
Анри Матисс
— Лия, у тебя заколка есть? Можешь волосы собрать?
— Подайте, пожалуйста, кисть?
Девушка ловко скрутила волосы в жгут и аккуратно кистью закрепила их в экстравагантную причёску, придав своему образу дополнительную притягательность.
Глядя на то, как Севастьян накладывает краску на будущую картину, можно подумать, что он спешит и в спешке делает множество ошибок. Но это была только видимость. В движениях нетерпеливых рук отсутствовали пустяки. Он стремительно наносил два-три мазка в центре, и тут же мазок справа или слева, и как после оказывалось, всякий раз выходило кстати. И с каждым новым мазком оживали те части в изображении, которые ещё совсем недавно были похожи на маловыразительные. Исчезала несогласованность, восстанавливалось единство сюжета, а на плоском полотне проявлялись округлости и объём.
«Наконец-то мне удалось встретить безукоризненную красавицу! Её тело, черты, эти контуры, — они настолько совершенны! А цвет кожи! Одни восторги! Живая Венера. Другие художники только мечтают увидеть такую...»
Мистический блеск тёмных глаз, проворные и точные движения кистью — всё это создавало у
юной и впечатлительной натурщицы убеждение, что художником управляет кто-то невидимый, — демон!
Лия успевала ловить на себе взгляды «странного гения» и это будило в
ней фантазию и необычные ощущения сопровождали и будоражили юное сердце.
«На меня так ещё никто и никогда не смотрел! А может он вовсе не думает обо мне в это время?»
Ей то чудилось, будто она под колдовским воздействием оказалась здесь, то вдруг мастер преображался в безумного, которому дано слишком много власти и он злоупотребляет ею.
Но вот их взгляды встретились... Сцепились! Случилась неловкая пауза. Какой-то момент Лия продолжала пытливо смотреть в глаза художника, — тот смутился. Зато как посветлело лицо мастера!
Исчезло ненужное напряжение и Севастьян снова взглянул на девушку...
Лия спросила шёпотом:
— Ты так долго рисуешь меня... а слышишь ли, как стучит моё сердце?
— Слышу, — так же тихо ответил он.
— А я теперь могу увидеть твою душу, — огромное помещение мастерской превращало шёпот в тихий возглас. — Она трогательная и причудливая. В ней эпопеи и красочные дворцы. Она — само искусство! В ней собраны все порывы, мечтания и тайны! Я поняла сейчас тебя. Ты насмешливый и добрый, бедный и очень богатый! Я тебя чувствую... Безумно хочется быть с тобою! Всегда! До боли и до крика! Ты смотришь на меня и моё тело прогибается от этого взгляда. Я... Я... Я не знаю, как получилось, но я... я не принадлежу себе... Мне плохо!
«На меня так ещё никто и никогда не смотрел! А может он вовсе не думает обо мне в это время?»
Ей то чудилось, будто она под колдовским воздействием оказалась здесь, то вдруг мастер преображался в безумного, которому дано слишком много власти и он злоупотребляет ею.
Но вот их взгляды встретились... Сцепились! Случилась неловкая пауза. Какой-то момент Лия продолжала пытливо смотреть в глаза художника, — тот смутился. Зато как посветлело лицо мастера!
Исчезло ненужное напряжение и Севастьян снова взглянул на девушку...
Лия спросила шёпотом:
— Ты так долго рисуешь меня... а слышишь ли, как стучит моё сердце?
— Слышу, — так же тихо ответил он.
— А я теперь могу увидеть твою душу, — огромное помещение мастерской превращало шёпот в тихий возглас. — Она трогательная и причудливая. В ней эпопеи и красочные дворцы. Она — само искусство! В ней собраны все порывы, мечтания и тайны! Я поняла сейчас тебя. Ты насмешливый и добрый, бедный и очень богатый! Я тебя чувствую... Безумно хочется быть с тобою! Всегда! До боли и до крика! Ты смотришь на меня и моё тело прогибается от этого взгляда. Я... Я... Я не знаю, как получилось, но я... я не принадлежу себе... Мне плохо!
Лия быстро метнулась в комнату,
где была её одежда. Она скоро оделась и выскочила на улицу, не закрыв за
собой дверь...
***
— Признаюсь честно, я не ожидал такого совершенства.
— Друзья мои, не пытайтесь искать картину, потому что перед нами женщина!
— Обратите внимание, как много глубины в ней, а воздух, — он настолько верно передан, что не отличается от того, которым мы дышим!
— Всмотритесь, как легко контуры отделяются от фона.
— А этот величественный стан! Невероятно, но это только мне кажется, что я могу охватить его рукой?
— Мало того, она как будто бы вздохнула... Гляньте на грудь... Она трепещет!
— Не удивлюсь, если она сейчас встанет... подождите...
— Браво!
***
ЭПИЛОГ
— Поверь, котейка, любовь живёт глубоко в сердце, и если мужчина скажет пусть даже самому лучшему своему другу: вот эту женщину я люблю, — всё! всё погибло!.. Между прочим, она мне сказала «ты», а это много значит...
*В миниатюре использованы отрывки из стихов Леси Александровой.
***
— Признаюсь честно, я не ожидал такого совершенства.
— Друзья мои, не пытайтесь искать картину, потому что перед нами женщина!
— Обратите внимание, как много глубины в ней, а воздух, — он настолько верно передан, что не отличается от того, которым мы дышим!
— Всмотритесь, как легко контуры отделяются от фона.
— А этот величественный стан! Невероятно, но это только мне кажется, что я могу охватить его рукой?
— Мало того, она как будто бы вздохнула... Гляньте на грудь... Она трепещет!
— Не удивлюсь, если она сейчас встанет... подождите...
— Браво!
***
ЭПИЛОГ
— Поверь, котейка, любовь живёт глубоко в сердце, и если мужчина скажет пусть даже самому лучшему своему другу: вот эту женщину я люблю, — всё! всё погибло!.. Между прочим, она мне сказала «ты», а это много значит...
*В миниатюре использованы отрывки из стихов Леси Александровой.
© «Стихи и Проза России»
Рег.№ 0351349 от 14 сентября 2024 в 06:54
Рег.№ 0351349 от 14 сентября 2024 в 06:54
Другие произведения автора:
Рейтинг: 0Голосов: 016 просмотров
Нет комментариев. Ваш будет первым!
