Процесс над Синявским и Даниэлем воспринимался в 60-х как суд над поколением. Как прямое и наглое вторжение бессовестного государства в личную творческую жизнь всех писателей. И судили-то ведь не просто литератора, а инвалида-фронтовика. Правда, Юлий Даниэль был типичным неунывающим шестидесятником боевого призыва. Улыбка не сходила с его лица даже после пятилетней отсидки. А вот сердце не выдержало. "Можно осудить писателя, но нельзя осудить творчество", - сказал он на закрытом судилище.

Абсурдный вопрос - за что судили? За два преступления. Во-первых, писали то, что хотели. Во-вторых и это главное, за то, что напечатались за бугром (как Абрам Терц и Николай Аржак).

Повесть "Говорит Москва" разошлась по рукам мгновенно. Как только мы прочитали в газетах, что есть такой нехороший "уголовник" Николай Аржак, что-то там напечатавший, тотчас началось: кто передавал экземпляр из рук в руки, кто из уст в уста пересказывал другу это произведение.

Выходит указ Верховного Совета об учреждении "Дня открытых убийств". Кто именно и кого именно может открыто и безнаказанно убивать, не уточняется, но ждут еврейских погромов. Однако, к удивлению властей, спешно прячутся и убегают секретари обкомов и райкомов. Они не знают, кого на самом деле ненавидит народ, на который они все время ссылаются. К главному герою приходит возлюбленная и предлагает убить Павлика - своего мужа, чтобы наконец-то беспрепятственно соединиться. Герой отказывается, за что получает в лицо: "Слякоть!" А на кухне сосед, отсидевший в концлагере, моет тарелки и рассуждает, что "День открытых убийств" - пример подлинной демократизации. Государство передает населению свои основные функции. Другие рассуждают: а что, 37-й год или борьба с космополитами безродными чем-либо отличаются от этого указа? То же самое, только без идеологических довесков, без пропаганды и агитации. Убивайте - и вся недолга.

Написано на одном дыхании. Читается легко и свободно. Атмосфера новой сталинизации начала 60-х передана во всей полноте. Даже на сатиру нисколько не похоже. Так мы и жили. А последовавшим процессом власти только подтвердили высшую достоверность этой свободной и легкой прозы.

Даниэль и Синявский создали прецедент. Впервые на инсценированном судилище обвиняемые не признали себя виновными. Не подставили добровольно соответствующие места для публичной порки. Два интеллигентных литератора иначе не именовались в партийной прессе как "хулиганы" и "уголовники". Вообще-то уголовниками были те, кто устроил это судилище. Но после посмертной реабилитации Юлия Даниэля в октябре 1991 года никого ни по какой статье не привлекли, хотя даже по советским законам процесс этот был преступлением. Все факты подтасованы, все обвинения высосаны из пальца, все свидетели обвинения - тайные или явные агенты КГБ, люди подневольные.

Даниэль переводил Теофиля Готье, был весьма самобытным автором стихов, более похожих на дневники. Он, так же как Пастернак, называл себя литератором. Прекрасное слово. Поэт в России больше, чем поэт, а литератор в России гораздо больше, чем просто писатель. Что-то есть в этом слове очень весомое и значимое. Но и литератором Даниэлю после отсидки быть запретили. Коренного москвича, защищавшего столицу на фронте, загнали в Калугу и лишили литературного имени. Он мог печататься лишь под псевдонимом Петров. На вопрос, с какого языка он переводит, отвечал: "С негритянского". Был литературным негром. Выполнял литературные заказы, которые выходили в печати под именами других авторов. Была возможность вслед за Андреем Синявским эмигрировать. Но почитайте его прозу - она пронизана духом Арбата, московским говорком. Она настолько своя, родная, домашняя, настолько вне всякой литературщины, что сразу становится ясно, почему он остался здесь, с нами.