Новые
МенюПусть умрет гладя собаку
15 января 2016 — Геннадий Лагутин
красивой собачке Манюньке
написан этот рассказ.
Еще когда я поднимался по узкой лощине и не мог видеть ее, потому что находился по другую сторону холма, я уже догадался, что она из тех вездесущих собачонок, которые в одиночку или небольшими стаями бродят по полям и садам.
Сказал мне об этом ее тоненький визгливый лай, которым маленькие собаки пытаются убедить каждого, что они есть, что они существуют, как существуют большие собаки, люди, лошади, коровы…Пребывая в постоянном страхе и срываясь на этот визгливый лай, они заявляют права на неприкосновенность своей территории и пытаются доказать, что не столь уж они безопасны.
Я не ошибся, и с вершины холма, мне оставалось только удостовериться, что масти она грязно-белой, с темной заплатой на груди, и заметить довольно длинную, по львиному взъерошенную вокруг шеи шерсть, хвост бубликом и тонкие лапы.
С этого приподнятого пятачка земли я рассмотрел также и хозяина собачонки, который стоял за изгородью, окружающей двор, на краю пожелтевшего луга, уже осеннего, выцветшего, можно сказать первозданно чистого в этой свей бесцветности.
Хозяин собаки показался мне уже немолодым человеком крепкого сложения, на нем была просторная куртка неопределенного цвета, подпоясанная узким ремешком, на голове – плоская линялая кепка.
Человек этот равнодушно посмотрел на меня, повернулся и скрылся за сараем.
Тем временем собачонка подошла ко мне со смесью страха, любопытства и напускной угрозы, с повадкой, испокон веку присущей племени маленьких узкогрудых собак, которых природа, будто из милосердия, одарила неприметной наружностью.
Я стал, слегка наклонился и в этом как бы полупоклоне похлопал по ноге рукой и заговорил с собакой с непривычной для нее, но явно искренней мягкостью – хорошая, красивая собачка…
Я повторил это несколько раз, она сразу же поверила и, притворяясь, что дала себя уговорить, сменила лай на более дружелюбное, тихое урчание, а потом доверчиво, хоть и с некоторой оглядкой, вроде бы даже чуть с угрозой подошла ко мне, и еще доверчивее обнюхала голенища моих резиновых сапог, и наконец холодным носом ткнулась в мою руку.
Это был переломный момент, она позволила себя погладить, и ничто уже не омрачало ей ощущения безопасности.
Я снова повторил несколько раз – хорошая красивая собачка. При этих словах она задрожала от удовольствия всем телом, а голову склонила к земле, потому что такая похвала привела ее в восторг, но и смутила.
Я, направляясь в сторону леса по гребню жухло – зеленой волны, повторил снова – хорошая, красивая собачка…
И тогда, вся трепеща и извиваясь, она побежала передо мной – от стольких похвал ей неловко было тут же бросить меня. Похоже было, не в ее натуре получать, не отдавая. Относясь ко всему честно и серьезно, она оставалась со мной, чтобы отплатить добром за добро.
Случай показал мне, что даже такая малость, как «хорошая, красивая собачка», слова произнесенные бездумно, без всякого умысла, так, ради забавы, что вот такие немудрящие слова ненароком спорхнувшие с языка – большое событие для собаки, существенное, важное. Все собаки ждут его, шаля, воя на луну и тоскливо вглядываясь в небо. Оно для них – тот теплый ветер, который забивает дых всей музыкой запахов, ерошит шерсть, проникает под шкуру и глубже, туда где живут собачьи мысли и собачьи сны.
Не было никакого сомнения, что собака хотела вернуть долг, взяв надо мной опеку на моем пути в лес, что это стало для нее делом чести.
Теперь она шла за мной все более удаляясь от дома, хотя время от времени оглядываясь назад. Да я и не уговаривал ее вернуться, потому что одиночество тягостно мне, и я был рад, что собака идет со мной.
Вот она опять посмотрела в сторону дома, как бы призадумалась, может, прикидывала: сейчас ее хозяин, этот огромный взъерошенный мужик, ходит по двору, что-то там делает, а меня собаку не видит. Там он пробудет еще какое-то время, и, пока, я ему не нужна, я успею проводить до леса этого милого человека, чтобы было добро за добро, а когда я ему понадоблюсь, я окажусь тут как тут.
Мне было ясно, что честь у этой собаки на первом месте; за доброе слово она хотела вернуть мне сторицей и, угадывая, куда я иду, забегала вперед и обследовала тот или другой участок, не только узкую тропинку моего пути, но и обочины.
Петляя и кружа, она старалась обезопасить для меня, кроме дороги, по которой я шел, еще и большее пространство вокруг.
Все это время я говорил ей не только «хорошая, красивая собачка», но и много других слов: «ты мне очень нравишься, ты прекрасная собака, хорошо, что мы идем вместе»
Она притворялась, что не слышит их, что полностью поглощена своим долгом – охранять меня; но я то знал, что мои слова доходили до нее, я узнавал это и по вилянию хвоста, и по незначительным, а все же заметным сбоям в поведении.
Иногда это была внезапная остановка, позволяющая вильнуть хвостом, иногда что-то вроде нелепого прыжка или поворота; раз или два она после таких слов спотыкалась и чуть не распластывалась на ровном месте.
Я вошел в лес, собака побежала между деревьями. Вбегающая в лес псина могла бы, если бы умела, шепнуть со вздохом – начинается тяжкий труд. Она могла бы также, если бы умела воскликнуть – о, мУка любопытства, или – о, сладость познания неведомого, или еще что-нибудь в этом роде.
Во всяком случае, вбегающая в лес собака переполнена чем-то таким, что слито из удовольствия и страха, так слито, что удовольствие и страх не чередуются и не сопутствуют друг другу, как два отдельных переживания и одно не подчинено другому. Получается так, что удовольствие одновременно является страхом, а страх удовольствием, и они составляют неразрывное двуединство.
Послышался далекий, тихий стук, который для опытного уха ничем не напоминал звуков, какие можно услышать при спиливании, рубке и повалке деревьев.
Он был размеренным и походил сначала на стук палочек где-то далеко по барабану. Он был монотонной музыкой, доносящейся неведомо откуда, умножающейся в лесу и ползущей по нему эхом.
Собака, время от времени останавливалась, поднимала голову, настораживала уши и морщила черный кончик носа и в этой чуткой, почти воинственной позе прислушивалась к голосам и подголоскам леса, а среди них, несомненно, и к этому далекому, тихому стуку, который вдруг терял размеренность и становился то тише, то громче. Потом звук стал совсем размеренным, но уже более громким, и наконец, разгадался, как цокот конских копыт в галопе.
Не было сомнения, что собаку из всех шумов, шелестов, стуков и других голосов леса интересовал именно этот галоп, все нарастающий с каждым мгновением.
Наконец среди редколесья, на границе леса с широким взгорьем стал различим мелькающий силуэт лошади и ездока.
Спустя миг густой лес и высокие кусты вновь поглотили коня и всадника. Звук галопа доносился, чередуясь, то слева, то справа, то спереди, то сзади. Свершив круговорот, он приближался и вот уже раздался совсем близко.
Я обернулся и в начале лесной просеки, в этих, вечно распахнутых воротах леса увидел скачущую галопом лошадь, а на ней человека в темной куртке, с непокрытой головой и взъерошенными волосами.
Ездок уже издали показался мне похожим на хозяина собаки, на огромного мужика, который на том лугу, равнодушно посмотрел на меня и ушел восвояси. Когда он приблизился, я убедился, что не ошибся.
Он осадил передо мной коня, тот, внезапно остановившись, присел на задние ноги, задрал вверх передние, и надо мной закачались его большие копыта. Сквозь клубы пара от его тела и дыхания я увидел в раздувшихся от бешеного бега ноздрях горящие угольки, эти адские угольки конской мУки. Через мгновение он уже стоял на четырех ногах и бока его тяжело вздымались и опадали.
А мужик, распаленный гневом и нетерпением, сразу же с хребта лошади, безо всякого вступления, выпалил мне: - Где собака?
Собачонка стояла возле толстой сосны и дрожала всем телом, потому что боялась, так боялась, что от этого страха передние лапы сложились у нее иксом, а по-львиному торчащая на шее шерсть улеглась. От этого страха собака сделалась меньше и как бы постарела, будто из молодой, бойкой, превратилась вдруг в старую, дряхлую, на пороге смерти собаку.
Я показал разгневанному мужику на собаку и сказал, что вот она.
Он на это – украсть хотели; я улыбнулся и ответил – зачем мне собака, зачем мне эта псина; а этот багровый от гнева и всклокоченный мужик, все еще с хребта лошади – не верю, наверняка колбасой ее подманивали, потому что хотели украсть, знаю я приезжих.
Я снова засмеялся, сказал – она сама пошла со мной, мне было приятно с ней идти, потому что она милая хорошая собака и я вовсе не хотел ее украсть, я вернулся бы туда где живу, а собака домой.
Мужик на это опять – не одну собаку украли приезжие и тайком забрали с собой, уже много собак пошло с ними на поводках и поехало в корзинах.
Неожиданно мужик побагровел еще больше и поднял сжатые кулаки, что явственно свидетельствовало о нахлынувшей на него новой волне гнева, но тут же побледнел, опустил руки, что говорило – охватившая его волна отпускает его.
Потом он начал трясти руками и головой, прежде чем заговорил бессвязными словами:
-Собака, собака, собака, - твердил он, - может, кто думает, что, мол, собака, собачка, псина может идти куда хочет и с кем хочет, со всяким встречным, пускай бежит в лес, пусть себе гуляет, где хочет…можно рассуждать и так, когда не знаешь всего… сказать – собачка, псина, на что мне эта псина, кому нужна такая убогая собака – так сказать легче всего… а надо бы еще знать, что этой собаке уходить от дома нельзя, она должна быть во дворе или рядом, сегодня, еще завтра, ну, может, еще несколько дней она должна быть рядом с домом, а потом убирается пускай, если хочет…так уж вышло , что собаке нужно сейчас быть рядом с домом, чтоб только свистнешь, а она уже подбежала к двери – и в дом…если бы дело во мне было или в моей бабе, которая ее любит, или в ребятишках, так и отдать бы не жалко, кабы хороший человек захотел взять ее, можно было бы и отдать в хорошие руки…
Он показал рукой на собаку, которая изо всех сил прижималась к сосне, Мужик соскочил с лошади, подошел к собаке, взял ее на руки и сунул под стянутую ремнем куртку, затем снова сел на лошадь. Он вновь заговорил:
- Речь-то о брате, о младшем брате…болеет он, помирает…рак у него, боли мучают…Лежит себе на спине, все время на спине и смотрит в потолок, левая рука у стены, а правая спущена с кровати, и этой руке надо что-то ворошить…она любит копаться в собачьей шерсти, ни в какой другой, только в собачьей шерсти…я раз подсунул ему кота, потому что думал – ему все равно, да он сразу почуял подмену и говорит – что за штучки, а потом разозлился и закричал, чтоб забрали этого чертова кота и привели собаку…поэтому собака должна быть поблизости, чтоб когда брат через силу улыбнется и скажет, где, мол, этот сукин сын, давайте его сюда – можно было подсунуть ему под руку собаку, чтобы он мог запустить пальцы в собачью шерсть, потому что он это очень полюбил и не так ему больно отчего то…ну что же, что же черт подери, ему может теперь нравиться…а это ему так нравится, что когда ему собаку не приводят сразу же и не подсовывают под правую руку, злится и кричит…разболтался я тут, а он теперь наверняка не улыбается, и не говорит ничего, а только спрашивает где этот сукин сын, хочу его потрогать…а кричит на мою бабу – где этот чертов сукин сын, подавайте сюда этого сукина сына…еще в больнице сказали, что помрет и доктор говорит что скоро помрет мой младший брат, может через несколько дней…а может и завтра или уже сегодня к вечеру…раз уж ничего не поделаешь, так пускай у него хорошая смерть будет, пусть умрет гладя собаку…
После этих слов он повернул коня, стегнул его ивовым прутом, и конь сразу же взял галоп.
© «Стихи и Проза России»
Рег.№ 0224048 от 15 января 2016 в 15:48
Рег.№ 0224048 от 15 января 2016 в 15:48
Другие произведения автора:
Рейтинг: 0Голосов: 0443 просмотра
Нет комментариев. Ваш будет первым!
