Лето заканчивалось. Теперь оно походило
на огарок свечи с расползающимися змеями воска и завалившимся на бок фитилём. С каждой минутой его пламя
становилось неустойчивым и безнадёжно обречённым на гибель. Иногда оно ещё
вздрагивало, выпрямлялось и устремлялось к верху, но скоро теряло равновесие и
обрушивалось вниз. На ветках уставших деревьев ещё висела листва, но это уже не
казалось царством вечной молодости, это уже напоминало старость и близость
развязки природой придуманного сюжета.
Сашка сидел на завалинке и стругал деревяшку,
скоро она превратится в удобную рукоять его нового ножа, выточенного из полотна
случайно найденной на чердаке пилы. А
пока это был корявый и совершенно бесформенный кусок древесины. Небо стало совершенно
тёмным и в воздухе запахло дождём.
- Опять дурака валяешь? – послышался
прокуренный голос старика Аркадия. Санька промолчал и продолжил начатое дело.
Дед зашёлся в порыве отвратительного кашля и, выронив длинное зигзагообразное удилище, стукнул в грудь кулаком.
- Напасть бисова, - продолжил он
откашлявшись. – Рыбу удить пора, а тут черти по бочкам забегали. И что там, в
голову божию дунуло? А? Молчишь! А я - то знаю, чего голову твою дурную мутит.
Машку забудь, дура она, дуре и место специальное. Любка вон и соками по тебе испускается, вроде
и ягоды в конец переспелой, а толстая - так ведь и ухватиться за что есть, жар
от неё такой, что и печь топить не понадобится. А ты к этой…. Кости с жилами да башка без мозгов. Срам. Завтра
Викторовна в райцентр поедет, вот уж и выхлопочет ей место обетованное. Отец –
то у неё тоже умом повёрнутый был, пулю в лоб залепил и прощай доча.
- Так ведь и я не принц датский! – искренне
улыбнувшись, сказал Санька.
- Ай, - проворчал, дед, поднимая
удилище. – Чудак ты, Сашка, ей богу чудак. Книжек начитался, вроде и жизнь
познал! А жизнь – то она не поэма, её прожить нужно и человеком остаться. Всё
вразумить. Взвесить, как говорится. Мамка – то как? Слышно чего?
- Сплетни множатся. Чешут языками
бескостными. Я не слушаю.
- Чешут, - передразнил дед. - Дитятку
родимого на кобеля блудливого
променяла. А ты - чешут.
- Мёд бы устами Вашими и пить только! И
дело Вам до всего и забота отеческая. То лоб я для Вас двадцатилетний. То
дитятка беззащитная.
- Чудак! - дед неуклюже развернулся и
побрёл восвояси.
Ветер заметно усилился и поменял
направление. Пригоршня жёлтой листвы оторвалась от земли и закружилась в
воздухе. Санька посмотрел вдаль и увидел плотную стену дождя, стремительно
приближающуюся к нему. Нет уже ни старой конюшни, ни тихого укутанного ивами
погоста, слышно только шум ветра и падающей с неба воды. Он соскочил с
завалинки и побежал в дом. В доме было тепло и сухо. В доме было серо и
одиноко. В углах висел молчаливый полумрак и огрызался тоской,
но это была родная не страшная тоска. Она была частью жизни. Санька сел на стул
и задумался. В памяти поплыли фрагменты детства, осколки простого ребяческого
счастья, минуты давно забытого безвозвратного времени.
«Мама, мама», - думал он про себя. «Нет
ни обиды на тебя, ни презрения. И птицы однажды вырастают и покидают гнёзда. И
нет надобности более в крыле родительском, ибо чешутся и зудятся свои молодые и
прочные крылья. Превозмоги боль и лети до солнца. Удиви всех телом и духом ослабленных.
А хочешь приземистой, скромной доли, выплюнь желчь соперничества и порхай себе
над кустами да травами. Всё понимаю. Рано тебе ещё у шестка с чугунками копошиться.
Нет, мам, не сужу я тебя, не осуждаю. И Машку спасу. Кто её кроме меня поймёт и
воспримет по-человечески?»
Он посмотрел в окно и улыбнулся. Дождь
больше не стучал по оконным стеклам, и лишь маленькие совершенно прозрачные
капли ещё свисали с ветвей старой яблони. Ветер затих, и небо стало значительно светлее. Санька распахнул окно, и, вышмыгнув на улицу,
побежал к дому Машки.
Машка сидела за небольшим кухонным
столом и, сложив руки на столешницу, словно податливая ученица первого класса,
смотрела на потолок. Щёки её были испачканы сажей, а локоны волос захватаны
сладкими руками. Губы неподвижны и прочно сжаты.
- Что ты сделала с лицом, глупая?
Машка вздрогнула, но, увидев перед собой
улыбающегося Саньку, залилась тихим совершенно естественным смехом.
- Я нарумянила щёки и слегка прибрала
волосы! Я ждала тебя, и мне было грустно. – она надула щёки и отвела глаза в сторону.
- Но ты и так красива! Я очень люблю
твоё естество, обещай впредь не лишать меня этого удовольствия! – он пытался
выглядеть серьёзным и еле сдерживал напор разрушительного смеха. – Ты словно
чертёнок, провалившийся в печную трубу! Где ты взяла сажу?
- Ты любишь меня и я должна быть
красивой! Я вынуждена ухаживать за собой. Ты можешь разлюбить меня и уйти к
другой.
- Куда я денусь? – пропел, Санька, и,
помолчав минуту, добавил: - Собирайся! Ты переезжаешь ко мне. Здесь больше
нельзя оставаться одной.
- Ура, ура! Ура, ура, ура! – вспыхнула,
Машка.
- Собирай вещи! Хотя сиди я сам.
В древнем шкафу из прекрасного когда –
то дуба, нашлось только несколько более – менее приличных кофт, пара платей да
зимнее пальто, изрядно поеденное молью.
- Идём! – отрапортовал он, вернувшись на
кухню с узлом из старой заштопанной простыни.
- Иди я следом! Я догоню тебя в пути и
кинусь на шею!
- Ты не обманешь?
- Нет, ведь я люблю тебя!
Выйдя на улицу и вдохнув порцию свежего
воздуха, Сашка присвистнул. «Будь, что будет» - думал он, неспешно перебирая
ногами. «Кто – то осудит и правда останется его. Тори себе тропы, неизведанные,
и откроются тебе дали таинственные. И дали обернутся горизонтами и раны заживут
и обрастут шрамами».
День подходил к завершению. Всюду
бренчали вёдра и несмазанные петли калиток. Томные женщины мелькали в полутьме
и звонко голосили.
Спустя четверть часа, пришла Машка. Она
бросилась Саньке на шею, поцеловала его в губы и тихо произнесла:
- Я дом подожгла!
- Что ты сделала? – он выскочил из её
объятий и отбежал к окну.
- Я подожгла дом! Смотри, как красиво
горит мой дом!
- Бежим, - закричал Санька, хватая её за
рукав кофты. – Бежим! – повторил он, хватая с полу свой толстый походный
рюкзак.
- Куда? – верещала она, вырываясь и
кашляя. – Что я сделала не так? Я же люблю тебя.
Ночь безжалостно поглощала остатки
дневного света, ноги путались в траве, а дыхание сбивалось и вырывалось из
горла хрипом. Они падали и поднимались. Превозмогая боль и нечеловеческую
усталость. И только когда последние силы покинули их взмыленные тела, земля
ушла из-под ног, и только луч фонаря продолжал пробиваться сквозь жижу ночи.
Очнувшись, Санька схватил фонарь и
осмотрелся. Кругом стоял лес и шумел ветер. Машка сидела в зарослях жёлтой
травы и смотрела на небо. Правый рукав её кофты отсутствовал, а юбка была
порвана и перепачкана грязью.
- Чего ты там высматриваешь, глупая?
- Там так интересно! – ответила она. –
Люди ходят по вершинам деревьев и смеются.
- Какие к чёрту люди? – он сел рядом с
ней и улыбнулся.
- Они смотрят на нас и машут руками, -
продолжала Машка. – Я слышу их голоса, но не понимаю слов. А ты слышишь? Ты
понимаешь, о чём они говорят?
- Нет, я тоже не понимаю, - ответил
Сашка, и, сжав её лицо ладонями, повернул к себе. – Если нас ещё не догнали, то
уже не догонят никогда! Я отведу тебя туда, где и бес повесился бы со скуки, но
мы выживем, мы любим друг друга! Нам будет весело и здорово вместе. Да? Ты
веришь мне?
- Да! Я хочу туда!
- Там далеко, - продолжал Санька,
указывая лучом фонаря в глубину леса. – Там есть землянка. Я строил её три
года. Там всё, что нам необходимо: соль, спички, одежда, посуда. Возможно, мы
перестанем быть людьми и покроемся шерстью, наши глаза пробьют панцирь ночи, а
носы научатся чувствовать опасность. Но сердце останется неизменным. Я стану
замечательным мужем и охотником, а ты моей верной и единственной женой.
- Идём, идём скорей! – взвизгнула,
Машка.
И взявшись за руки и не дожидаясь
рассвета, они пошли. Два дня и две ночи. Минуя болота и хищные топи. Питаясь
грибами и кислыми ягодами.
- Вот мы и дома! – сказал Сашка, глядя
на груду плотно уложенного валежника. – Прошу! – он отодвинул несколько веток и
распахнул массивную калитку из чёрных кольев.
Землянка оказалась вместительной и недурно
слаженной. Стены искусно обмурованы берёзовым срубом и застелены еловым
лапником. Воздух чист и лёгок. Точно по центру находится каменная печь, сплошь
обляпанная глиной. Рядом красуется обширная кровать, заваленная сухой травой и
тряпками. Чуть в стороне стоит маленький стол и две табуретки. Огромный сундук
с торчащими клочками сухой бересты как гроб великана – исполина и сундук
поменьше, но той же конструкции. Всё изготовлено из дерева, топорно и
собственноручно.
- Здесь всё, что необходимо, - сказал
Сашка, опершись рукою на сундук- гроб. – Но мы должны быть чертовски экономны и
рассудительны. Отныне глиняная миска и щепотка соли стоит дороже слитка золота
и кольца с изумрудом. Ты должна не поддаваться рассудку и быть бдительной. Если
ты спалишь и этот дом, мы обречены. Ты понимаешь меня?
- Да! Это так просто, ведь я люблю тебя!
Санька выдохнул с облегчением и добавил:
- Поройся в тряпичном хламе и найди себе
одежду. Так ты похожа не на жену современного Робинзона, а на самку допотопного
неандертальца!
Вечером они перекусили отвратительно
горькими ягодами и, растопив печку, легли спать. Река времени потекла дальше, а
их время остановилось. В нём больше не было проку. Дни сменялись ночами. Осень медленно, но верно
превращалась в зиму. Санька упоённо увлёкся охотой, а Машка продолжала жить
беззаботно и своенравно. Могла молчать часами и кричать без причины. Смеяться
над жуком, перевернувшимся к верху брюхом, и горько плакать, сочувствуя куску
жареной дичи.
И всё бы шло спокойно и тихо, если бы не
случай один.
Утро тогда было прохладным, а небо
серым. Пожухлая трава серебрилась инеем, а деревья напоминали тихих уродов. В
дверь землянки постучали, и на пороге появился гость. Это был мужчина лет
сорока пяти с впалыми щёками и длинными маслянистыми волосами. Одежда его была
рваной и вонючей. Кислый запах немытого
тела вальсировал с ароматом дыма и чего – то ещё. Гость был голоден и бессилен.
Он едва держался на ногах и что – то мычал себе под нос. После недолгих
раздумий гость был принят, накормлен и одет. Прошло время, и мужик окреп. Он
рубил дрова, поддерживал огонь и вёл себя скромно и почтительно. «Умение
излагать мысли словами он так и не приобрёл, да это и к лучшему», - думал
Санька. «Пёс его ведает, кем он был до, беглый тюремщик или же мученик божий.
Сегодня он добрый и вполне покладистый гражданин».
Однажды гражданин приболел, и Санька
пошел на охоту один. Но возвратившись усталым и порожним, он стал невольным свидетелем
сцены, совершенно не вписывающейся в их маленькую, скромненькую пьесу. Гость и
Машка лежали на кровати и, тяжело дыша, глядели друг на друга. Они были ноги и
капельки пота, бежали по их раскалённым от страсти телам. Лица горели румянцем
и испускали счастье. Санька развернулся и, покинув землянку, понёсся наугад.
Мир его внутреннего храма разрушен. Роза обнажила шипы. Голоса в голове
становились всё громче и невыносимее.
«Не сужу, не осуждаю»
«Чудак ты, Сашка. Чудак - чудаком»
Другие произведения автора:
Снова снится родительский дом
Шутка про змея Горилыча
Воспоминания
Это произведение понравилось: