В самом начале апреля, перед Благовещеньем, наш главред отправил меня в командировку. Нужно было написать о возрождении православной церкви в небольшом городишке Тверской области. Съехав с трассы, мне пришлось долго пробираться по едва расчищенным от снега дорогам, а то и просто по утрамбованному и начинающему подтаивать черному месиву.
Дорожные неурядицы отвлекали от личных переживаний. Душевная боль от предательства некогда близкого человека накануне свадьбы понемногу утихала. Я пыталась подшучивать над собой, сравнивая себя с незадачливым солдатом, застрявшим в апреле 45-го среди разбитых войной дорог. Наверное, тогда так же таял снег, в воздухе пахло весной и предстоящим теплом, а в душе была надежда. Только у солдата была надежда на возвращение домой, радость встречи и большие планы на будущее. У меня же в душе все было наоборот.
Чертыхаясь, я маневрировала среди ухабов и черных луж. Двигатель надрывно завывал, словно укоряя меня в том, что согласилась на эту поездку. Я ласково гладила руль и приборную панель, прося прощения у своего боевого товарища и обещая по возвращению заменить ему масло и фильтры. Мне нужна была встряска. Последний рывок. Как у солдата в 45-м. Только он шел на запад, а я – на север. Мы должны были победить. Он - фашиста, а я - боль, никак не желавшую покинуть мою душу. Грех сравнивать, конечно, но мне это помогало.
Золото купола небольшой церквушки неожиданно вспыхнуло вдали на пригорке. Это был знак. Я еще не поняла какой, но внутри что-то екнуло. Подумалось, что не случайно русская душа приняла православие, потянувшись к чему-то светлому и чистому из полумрака, когда впереди засверкали золотые купола. Верующей меня навряд ли можно было бы назвать, но в душе что-то сохранилось от предков, несмотря, ни на что.
Вокруг церкви было суетно. Большой кран вытянул метров на тридцать огромную металлическую руку, которая, словно десница божья, держала массивный крест. Рядом суетилось десятка два работников в спецовках, которые наперебой советовали мужичку, припавшему к маковке купола. Бедняга никак не мог изловчиться и направить основание раскачивающегося на ветру креста в нужное углубление. Даже батюшка пытался подсобить в таком важном деле, стоя тут же и усердно крестясь. Взгляды всех присутствующих были устремлены вверх, и мне показалось, что каждый в душе повторял одно и то же обращение к Создателю.
Наконец, задуманное свершилось, и все облегченно вздохнули. Даже мой воображаемый солдатик из 45-го перекрестился, опасливо поглядывая по сторонам – нет ли командира. Расчехлив свой боевой диктофон, я ринулась к батюшке с вопросами. Он был растроган тем, что пресса не обошла стороной такое важное событие, и поведал все, как на духу.
Оказалось, что деньги на крест и позолоту купола пожертвовал неизвестный прихожанин. Вернее, мужик из джипа. Попросил отпустить ему грехи, потом достал пачку зеленых и тихо сказал, пусть все, как у людей будет. Обещал на Благовещенье заглянуть. Вот и торопились. В самый раз успели. Батюшка взглянул на крест и глаза его заблестели. То ли от благого дела, то ли от сознания происхождения денег на то.
- У вас сумка расстегнута, - услышала я детский голос рядом, не сразу понимая, о чем речь.
На меня смотрели два карих глаза. Не то, чтобы вопросительно, но изучающее, глубоко заглядывая куда-то внутрь. Я поправила сумку на плече, все еще не понимая того ощущения, которое вдруг во мне вспыхнуло. Пацану было лет десять, а по взгляду - все пятьдесят. Недетский взгляд оставлял какой-то тяжелый осадок, он словно шарил в моей душе в поисках чего-то важного. Бесцеремонно заглядывал в потаенные уголки, что-то вынюхивая.
- Кофе хочешь? – неожиданно для себя, ляпнула я. – Сама варила утром. В термосе еще не остыл. И плюшки есть. Из магазина, правда.
Он только кивнул, молча, не отводя взгляда. Мне было отчего-то неловко. Профессия научила общаться и с мужиками, и с чиновниками, и с хамами, а тут перед пацаном я стушевалась. Что-то в его взгляде вызвало во мне чувство вины. Еще не понимая причины, я постаралась как-то сгладить это, предлагая кофе и рогалики. Сделав несколько шагов к машине, я наконец-то нашла какую-то опору и спросила:
- А ты почему о сумке сказал?
- Так вы не здешняя, обидеть могут.
Это было так неожиданно, что я не сразу нашлась, что ответить.
- Номера столичные, - пояснил пацан, - и машину на тропинке поставили. Скоро народ потянется.
- На службу? – попробовала угадать я.
- Нет. Отец Георгий обещал стол нарыть, когда крест поставят.
- Ну, а мы пока кофейку, - предложила я, раскладывая на сиденье несколько свертков и открывая термос. – Тебя как звать-то?
- Владимир, - неожиданно серьезно ответил паренек, жадно разглядывая бутерброды.
- Не стесняйся… - привычная фраза застряла у меня в горле, когда я увидела, как пальцы с черными от грязи ногтями вцепились в белый хлеб.
Он жадно глотал куски, быстро подбирая упавшие крошки. Заметив мой взгляд, остановился и аккуратно пододвинул мне последний рогалик. У меня перехватило дыхание. Я поняла, что он не ел несколько дней. Непослушными пальцами открыла пакетик сливок и налила ему в пластиковый стаканчик, где уже не было кофе. Покопалась в сумке и бардачке, доставая все съедобное. Глядя, как все это мгновенно исчезает, ощутила дикий стыд, за то, что вот так небрежно обращалась с едой.
- Может, поедим в какую-то кафешку, - смущенно спросила я не в силах поднять на пацана глаза. – У вас тут наверняка где-то можно перекусить.
Ох, зря я это сказала. Он напрягся и проглотил последний кусок, не дожевав.
- Я съел ваш обед? – в карих глазах мелькнуло отчаяние. – Я отработаю. Машину помою.
- Нет-нет, - запротестовала я. – Просто хочу тебя угостить. Вот выполнила задание редакции, и теперь можно отдохнуть… А ты мне расскажешь о церкви и батюшке. Идет?
Он недоверчиво покосился на меня, оценивая ситуацию.
- Отец Григорий добрый. По субботам кормит и от ментов защищает. Скоро сойдет снег, обещал позвать огород копать.
- А ты не в школе? – осторожно спросила я, выруливая на дорогу. – Каникулы?
- Я бомж, - зло и коротко кинул он в ответ. – Из детдома сбежал. И не вернусь.
Обескураженная таким неожиданным откровением, я даже не знала, как с ним говорить. Передо мной сидел мальчик, трезво рассуждающий и жизни и своем месте в ней, но его это не смущало.
- Пробовал на вокзале перекантоваться, но там заставляют по карманам шарить и наркотой торговать. Откажешься, бить будут. Сбежал я оттуда. В городах ловят и по детским домам распихивают. Как крыс каких-то в клетки. А тут можно тепла дождаться. Летом не пропадешь.
Я медленно тащилась по маленькому городку, высматривая закусочную. Украдкой поглядывая на неожиданного пассажира, задавала себе вопрос – зачем мне все это. Своих проблем нет, что ли? Наверное не случайно образ солдатика из 45-го возник во мне сегодня. Что-то должно было произойти.
За исключением двух мужиков, потягивающих у окна пиво, в кафешке было пусто. Официантка сонно пробубнила, что ничего кроме котлет и борща нет. Голодный взгляд карих глаз радостно согласился. Он ел жадно, откусывая большие куски хлеба. Котлеты официантка приносила трижды. Чтобы как-то смягчит ситуацию, я рассказывала о себе, о редакции, о написанных статьях. Сама не заметила, как затронула свою больную тему о несостоявшемся замужеством.
- Хорошо, что за такого не вышла, - серьезно сказал он, вытирая потрескавшиеся губы салфеткой. – Тут нужен верный человек. Вдвоем нужно дом поднимать, а такой обманет. Лучше одному жить.
- А ты один? – неосторожно спросила я.
Его лицо стало каким-то серым и злым. Он смотрел сквозь меня, обвиняя в чем-то весь белый свет.
- Катька, сестра, в детдоме осталась. Девчонкам еще хуже. Ей только семь, еще не скоро выйдет.
- Ты так говоришь, как будто это тюрьма.
- А то, нет! – его желваки неожиданно вздыбились под кожей. – Маленьких продают в Америку, а нас…
- Но есть же какие-то организации, - я словно оправдывалась, - приюты.
- Сами попробуйте в приюте, - сквозь зубы процедил пацан. – Я лучше голодать буду, но на свободе. И ваша Америка пусть подавится своими гамбургерами. Торгуете нами, как скотом.
Я сжала пальцы, и ногти впились в ладони. Передо мной сидел живой укор моей страны, которая не в состоянии одеть и накормить своих маленьких граждан. Даже нищие страны не продают своих детей, а мы, богатая и могучая Россия…
Он словно услышал мои мысли, и махнул рукой в потертой замызганной куртке.
- Спасибо, тебе. Ты добрая. Только сумочку к себе клапаном поворачивай. Так сложнее обчистить.
- Вот возьми, - я стыдливо протянула ему купюру.
- Спасибо, не нужно, - повернулся он, вставая. – Отберут.
Я смотрела в окно, на его маленькую удаляющуюся фигурку и думала. Почему дети нашей страны стали предметом торга политиков? Почему только список Магнитского послужил поводом для международного скандала - вывозить детей из страны или нет? Почему до этого депутаты не обсуждали эту важную проблему? Почему наши дети погибают после усыновления? Почему богатейшая страна в мире не способна выделить средства, чтобы у себя дома накормить и обогреть детей своих? Почему сытому и наглому ворью позволено обирать таких вот беззащитных граждан, лишать их не только будущего, но и настоящего? Почему забыты вековые традиции русских купцов, которые всегда щедро жертвовали на детские дома и строго спрашивали о расходах? Почему нет монастырей, куда можно отдать на воспитание детей? Почему только энтузиасты просят у общественности денег для неимущих и больных?
Эти почему вспыхивали в моем сознании, как молнии майской грозой, а образ солдатика из военного 45-го с укором смотрел на меня в упор. Мне стало стыдно, что я пытаюсь спросить кого-то, но ничего не делаю сама. Вот он в свои двадцать дошел до Берлина, никого не спрашивая и не упрекая. А, может, и не дошел.
Тем не менее, он знал, что нужно делать. Неужели я не понимаю, что нужно делать мне? Нам. Люди, мы же победили в 45-м. И враг тогда был пострашнее. А теперь что же?
Другие произведения автора:
Руны
Мел
Коляда
Это произведение понравилось:
Новые
Меню
