"И - в аорту, неведомо чью, наугад..."

К 105-летию со дня рождения Арсения Тарковского

  К настоящим поэтам признание приходит либо мгновенно, либо поздно. И это не зависит ни от таланта, ни от самого поэта – исключительно от судьбы. Но замечено, что поздно вспыхнувшие звезды почти всегда обречены на бессмертие, хотя не кончают жизнь самоубийством, не становятся жертвами злой пули или клинка и вообще – не замешаны ни в какие скандалы, столь любезные сердцу обывателя.

  Они набирают яркость постепенно, подспудно, чтобы затем – внезапно - ослепительно вспыхнуть и уже не гаснуть. Арсений Тарковский принадлежит именно к таким поэтам: негромким, искренним и бесконечно талантливым. Его стихи – это магия: после первого прочтения они врезаются в память и остаются в ней навсегда, незаметно меняя самого читателя.

  Арсений Александрович Тарковский… Мастер. Поэт. Шутник с вечно грустными глазами и нелегкой судьбой. Моя любовь, моя боль, МОЙ ПОЭТ.

 

Он родился 25 июня 1907 года в Елисаветграде (теперь Кировоград) в семье банковского служащего. Но Александр Карлович Тарковский, отец будущего поэта,   был воспитанником драматурга и актёра,  одного из основателей украинского национального театра, Ивана Карпенко-Карого. В семье преклонялись перед литературой и театром, писали стихи и пьесы для чтения в кругу семьи. Сам Александр Карлович, помимо занятий журналистикой, писал стихи, рассказы и переводил для себя Данте,  Виктора Гюго и других поэтов. В такой атмосфере вырос Арсений и его старший брат – Валерий. Вместе с отцом они посещали поэтические вечера заезжих столичных знаменитостей — Игоря Северянина, Константина Бальмонта, Фёдора Сологуба. Тогда же, в 1913 году, родители подарили сыну томик стихов Михаила Лермонтова, и мелодика его поэзии поразила воображение мальчика. Он начал писать свои первые стихи.

Как впоследствии говорил сам Тарковский - писать стихи он начал «с горшка». Но всерьез из окружающих к его первым опытам никто не относился: в их кругу все так или иначе сочиняли стихи, а повзрослев и поумнев, находили себе более «достойное занятие». И вообще в семье Тарковских стихи были естественной формой общения. Друг другу адресовались записки и письма, в стихах запечатлевались семейные события, радостные и грустные. И эту привычку Арсений сохранил до конца жизни.

Но наступил октябрь 1917 года и все перевернулось не только в стране, но и в семье Тарковских. Старший брат Валерий шестнадцатилетним подростком погиб в 1919 году в перестрелке с бандитами. На Украине бушевало пламя гражданской войны и было сложно, точнее, совершенно невозможно «выбирать себе достойное занятие» в дыму, пламени, полуголодным, под вечным страхом насильственной смерти.

Арсений спасался в поэзии, просто бредил ею. И… едва не погиб из-за этого. Когда в 1921 году на Украине более или менее прочно установилась советская власть, четырнадцатилетний подросток с несколькими товарищами опубликовали в местной газетке акростих, первые буквы которого нелестно характеризовали главу советского правительства – Ленина.

Подростков почти тут же арестовали и отправили в Николаев – тогда  административный центр Херсонской области. Арсений спасся чудом – спрыгнул с поезда по дороге и скрылся, а судьба его товарищей по несчастью так и осталась неизвестной. Домой он не вернулся, скитался по Украине и Крыму, брался за любую работу, лишь бы выжить. А два года спустя каким-то образом добрался до Москвы.

О первом времени своего пребывания в Златоглавой Арсений Александрович не любил вспоминать. Наверное, Москва, как обычно, била с носка и ничьим слезам, даже скупым, не верила. Стихов того периода почти не сохранилось, но… в 1925 году Тарковский поступил на Высшие литературные курсы, возникшие на месте закрытого после смерти Валерия Брюсова Литературного института, где нашел учителя и старшего друга — поэта Георгия Шенгели.

Вместе с Тарковским на курсах учились Даниил Андреев, Мария Петровых и Юлия Нейман. На Литературных курсах Арсений познакомился с Марией Вишняковой, на которой женился в 1928 году.

В «Воспоминаниях об Арсении Тарковском» Лев Горнунг писал:

 «Маруся была единственным ребёнком у матери, которая рано развелась с отцом Маруси из-за его трудного характера и вышла замуж за талантливого врача Николая Матвеевича Петрова. Маруся очень привязалась к своему отчиму… Тарковские были влюблены друг в друга, любили своих друзей, свою работу, литературу и жили большой кипучей жизнью студентов 20-х годов… Они известили родных о своём решении, и мать Маруси, Вера Николаевна, приехала в Москву познакомиться с избранником дочери. Он ей не понравился, и она целую ночь уговаривала дочь не совершать такого опрометчивого шага, как замужество. Увидев, что это бесполезно, она взяла с дочери расписку в том, чтобы та в будущем не упрекала мать, если её жизнь с Арсением окажется неудачной. Брак состоялся, и Вере Николаевне пришлось примириться с фактом. Молодые ежегодно на каникулы приезжали в Кинешму к Петровым… Жизнь молодых пошла своим путём, несколько беспорядочно, богемно, но любовно».

Семейную жизнь Арсений начал с довольно своеобразным «имуществом»: голубым ватным одеялом, подушкой и… стопкой книг, все сплошь поэты Серебряного века. Среди них – купленный на книжном развале томик Марины Цветаевой, которую он уже тогда боготворил. В честь нее назвал дочь. А при личной встрече много лет спустя – растерялся. Но об этом позже.

Посвященное жене стихотворение стало первой публикацией Арсения Тарковского в сборнике «Две зари» в 1927 году. Словно подарок к двадцатилетию…

«Мерцая желтым язычком,

Свеча все больше оплывает.

Вот так и мы с тобой живем —

Душа горит и тело тает».

В этом браке у Арсения и Марии родилось двое детей – сын Андрей в 1932 году, будущий кинорежиссёр, и в 1934 году дочь Марина. Содержать семью Арсению Тарковскому помогала ежемесячная стипендия Фонда помощи начинающим писателям при Государственном издательстве, которую он получал в течение двух лет.

Второе стихотворение «Хлеб» было опубликовано в журнале
«Прожектор» в 1928 году.

«Вы нашей земли не считаете раем,

А краем пшеничным, чужим караваем.

Штыком вы отрезали лучшую треть.

Мы намертво знаем, за что умираем:

Мы землю родную у вас отбираем,

А вам — за ворованный хлеб — умереть».

В 1924—1929 Тарковский был сотрудником газеты «Гудок» — писал судебные очерки, стихотворные фельетоны и басни (один из его псевдонимов Тарас Подкова). В 1931 году Тарковский работал на Всесоюзном радио «старшим инструктором-консультантом по художественному радиовещанию», писал пьесы для радиопостановок. Сначала все шло хорошо, но когда по заданию литературно-художественного отдела Всесоюзного радио Арсений Александрович написал пьесу «Стекло», которая была передана в 1932 году передается по Всесоюзному радио(с участием актера Осипа Наумовича Абдулова).

Радиопьеса Тарковского подверглась резкой критике за «мистику» — в качестве литературного приема он ввел голос родоначальника русского стекла Михаила Ломоносова. Призванный в высокий кабинет, Тарковский на все нападки ответил:

- Какие вы все скучные!

И навсегда покинул радиовещание.

В 1932 году Тарковский узнал о смерти Марии Фальц, своей юношеской любви, которой он посвятил около двадцати стихотворений. Арсений тяжело переживал эту утрату, Мария стала для него не просто светлым воспоминанием юности, а Музой его поэтических прозрений:

«Что мне пропитанный полынью ветер.

Что мне песок, впитавший за день солнце.

Что в зеркале поющем голубая,

Двойная отраженная звезда.

Нет имени блаженнее: Мария, —

Оно поет в волнах Архипелага,

Оно звенит, как парус напряженный

Семи рожденных небом островов.

Ты сном была и музыкою стала,

Стань именем и будь воспоминаньем

И смуглою девической ладонью

Коснись моих полуоткрытых глаз,

Чтоб я увидел золотое небо,

Чтобы в расширенных зрачках любимой,

Как в зеркалах, возникло отраженье

Двойной звезды, ведущей корабли».

Примерно с 1933 года Тарковский начал заниматься художественным переводом и очень много ездил по стране - Киргизия, Крым, Кавказ. И все меньше времени проводил дома, с женой и детьми. Не удивительно, что в его жизни появилась другая женщина. В 1936 году Тарковский познакомился с Антониной Бохоновой - женой критика и литературоведа Владимира Тренина.

Летом 1937 года Арсений оставил семью. Дочь поэта, Марина Тарковская, вспоминает:

 «… Расстались родители, когда мы с Андреем были совсем маленькими. Для мамы это была больная тема. Мы это понимали и старались не тревожить её. Папа был человеком, целиком погружающимся в страсть. К маме он испытывал любовь глубокую и безумную, потом, когда чувство к ней перегорело, так же неистово относился к своей второй жене. У него была натура поэта, совершенно лишённая рациональности. Он Андрея предупреждает в письмах, чтобы тот «не бросался в любовь, как в глубокий колодец, и не был, как листок на ветру». Не хотел, чтобы сын повторял его ошибки… А мама наша была нигилисткой, в быту: ей ничего не нужно было — даже занавесок на окнах. Она была вне быта. Она представляла особый тип женщин, сформировавшийся в 20-е годы, для которых самым важным была духовная жизнь, а всё остальное считалось мещанством. Замуж мама больше никогда не вышла, полагая, что никакой мужчина не заменит нам отца. Она любила только его всю жизнь… И ему всё прощала, но в душе её была боль… И папа в трудные минуты жизни, когда оставался один и с ним случались разные происшествия, всегда звонил маме».

Уже после создания фильма «Зеркало», находясь за границей,  Андрей Тарковский так ответил на вопрос одного из журналистов «Что вам дали родители, вообще ваши близкие?»:

«Получилось так, что, по существу, меня воспитывала мать. Отец с ней расстался, когда мне было три года. Он скорее на меня действовал в каком-то биологическом, подсознательном смысле. Хотя я далеко не поклонник Фрейда или даже Юнга… Отец имел на меня какое-то внутреннее влияние, но, конечно, всем я обязан матери. Она помогла мне реализоваться.

Из фильма («Зеркало») видно, что мы жили, в общем, очень тяжело. Очень трудно жили. И время трудное было. Когда мать осталась одна, мне было три года, а сестре полтора. И нас она воспитывала сама. Всегда была с нами. Второй раз она уже не вышла замуж, всю жизнь любила нашего отца. Это была удивительная, святая женщина и совершенно не приспособленная к жизни.

И вот на эту беззащитную женщину обрушилось всё. Вместе с отцом она училась на Брюсовских курсах, но в силу того, что у неё уже был я и она была беременна моей сестрой, она не получила диплома. Мать не сумела найти себя как человек, имеющий образование, хотя я знаю, что она занималась литературой (в мои руки попали черновики её прозы). Она могла бы себя реализовать совершенно иначе, если бы не то несчастье, которое на неё обрушилось.

Не имея никаких средств к существованию, она стала работать корректором в типографии. И работала так до самого конца. Пока не получила возможности выйти на пенсию. И я просто не понимаю, как ей удалось дать нам с сестрой образование. Причём я кончил школу живописи и ваяния в Москве. За это надо было платить деньги. Откуда? Где она их брала?

Я кончил музыкальную школу. Она платила учительнице, у которой я учился и до, и во время, и после войны. Я должен был стать музыкантом. Но не захотел им стать. Со стороны можно сказать: ну, конечно, были какие-то средства, раз человек из интеллигентной семьи, это естественно. Но ничего естественного в этом нет, потому что мы ходили буквально босиком. Летом вообще не носили обуви, у нас её не было. Зимой я носил валенки моей матери. В общем, бедность — это не то слово. Нищета!

И если бы не мать… Я просто всем обязан матери. Она на меня оказала очень сильное влияние. «Влияние» даже не то слово. Весь мир для меня связан с матерью. Я даже не очень хорошо это понимал, пока она была жива. И только когда мать умерла, я вдруг ясно это осознал. Я сделал «Зеркало» ещё при её жизни, но только потом понял, о чём фильм. Хотя он вроде бы задуман был о матери, но мне казалось, что я делаю его о себе… Лишь позже я осознал, что «Зеркало» — не обо мне, а о матери…»

Может сложиться впечатление, что Арсений Александрович просто бросил семью и забыл о ее существовании. Но это не так. И подтверждением этому служат… письма 1938–1939 года Марии Ивановны к бывшему мужу.

«Милый Асишка! … О деньгах ты не волнуйся, т. е. волнуйся, конечно, но не очень. За этот месяц я заработала 400 р., правда работала по-каторжному. Один день со сверхурочными проработала в сутки 25 часов не спавши, с перерывом 4 часа, т. е. это уже выходит больше суток. Но нам теперь это запретили, т. ч. за июль у меня будет 300 р. Деньги твои я тратила долго, мне всегда их как-то больно тратить. Живём мы ничего. Что дети не голодают, я ручаюсь, они едят даже абрикосы, а в смысле корма, конечно, не очень шикарно, но они сыты вполне. По-французски мы читаем, но мало, я очень мало их вижу…»

«Милый Асинька! Как бы узнать о твоём здоровье?.. Если я тебе буду нужна, попроси дать телеграмму к Нине Герасимовне. Я сейчас же приду и привезу тебе что нужно. Не бойся обращаться со мной как с мамой (только не со своей), я ведь ничего с тебя не требую и ни на что не рассчитываю. Мне ничего от тебя не нужно. Ты же это видишь…

О своих личных делах ты тоже не страдай, Асик, всё это проходит, забывается, и ничего не остаётся. Я всё прекрасно понимаю, со мной, Асик, было так же, и всё обошлось благополучно — я сделалась умная, тихая и спокойная. Мне ничего не надо, ничему я не удивляюсь и не огорчаюсь. И мне так спокойно-спокойно.

Не огорчайся, мой дорогой, всё будет хорошо. Мы обменяем комнатки, и ты будешь жить хорошо и спокойно. Возьмёшь кое-что из мебели, у меня есть лишнее ложе (диван). Выздоравливай, моя деточка, у меня руки трясутся из-за этой телеграммы. Я так беспокоюсь, как ты там один, как тебя там лечат. Что тебе надо? Телеграфируй обо всем (и о хорошем и о плохом), если я ничего не буду получать, мне будет очень беспокойно и плохо… Нужны ли тебе деньги? Крепко целую, дети не знают, что я тебе пишу. Они тебя очень крепко любят… … Ничего не продавай, напиши, я денег достать всегда сумею. Ещё целую».

Как видно из этих трепетных, пронизанных любовью – уже почти материнской – строк, Андрей Тарковский слегка преувеличивал и бедственное положение семьи, и абсолютное отсутствие отца. Детская память селективна и необъективна. Арсений Александрович любил своих детей и помогал им до конца жизни. И если бы не «биологическое, подсознательное» влияние отца, вряд ли бы появился режиссер Андрей Тарковский. Который, кстати, использовал в фильме «Зеркало» стихи своего отца.

Да и сам Тарковский никогда не забывал о своей первой жене и детях:

«Милая Марусенька! Как получу деньги за переводы… немедленно вышлю тебе… Я тебя очень люблю, потому что любил тебя все десять лет. В Москву я буду приезжать часто, будем с тобой друзьями, без этого мне будет плохо. Все, что вышло так странно – всему я виною, я это знаю, и мне горько, что я причиняю тебе боль».

А о здоровье бывшего мужа Мария Ивановна беспокоилась не напрасно: осенью 1939 года, находясь в командировке в Ленинграде, заболел дифтерией и оказался в инфекционной больнице «Боткинские бараки». И можно считать чудом, что он вышел оттуда практически здоровым, хотя забыть свои ощущения и переживания того времени не мог никогда.

 

«И страшно умереть, и жаль оставить

 

Всю шушеру пленительную эту,

 

Всю чепуху, столь милую поэту,

 

Которую не удалось прославить.

 

Я так любил домой прийти к рассвету

 

И в полчаса все вещи переставить,

 

Еще любил я белый подоконник,

 

Цветок и воду, и стакан граненый,

 

И небосвод голубизны зеленой,

 

И то, что я — поэт и беззаконник.

 

А если был июнь и день рожденья

 

Боготворил я праздник суетливый,

 

Стихи друзей и женщин поздравленья,

 

Хрустальный смех и звон стекла счастливый,

 

И завиток волос неповторимый,

 

И этот поцелуй неотвратимый.

 

Расставлено все в доме по-другому,

 

Июнь пришел, я не томлюсь по дому,

 

В котором жизнь меня терпенью учит

 

И кровь моя мутится в день рожденья,

 

И тайная меня тревога мучит, —

 

Что сделал я с высокою судьбою,

 

О Боже мой, что сделал я с собою!»

Только в 1940 году Тарковский официально развелся с Марией Тарковской и женился на Антонине Бохоновой. И в том же году он был принят в Союз советских писателей. Поэт и переводчик Марк Тарловский, рекомендуя Тарковского произнес:

 «Поэт Арсений Александрович Тарковский является одним из немногих мастеров стиха, о котором мне на протяжении последних лет не приходилось слышать противоречивых мнений. Для всех, кто знает работы А.Тарковского, ясно, что это человек, в руки которого можно с полным спокойствием передать самую сложную, самую ответственную стихотворную работу. Я имею в виду стихотворный перевод. Но Арсений Тарковский — не только мастер стихотворного перевода, он поэт и если бы он не был таковым, то он не был бы и таким значительным переводчиком. Он не известен широко как поэт оригинальный, и это объясняется тем, что он не печатал своих стихотворений. Он их пишет давно, пишет по сей день, и стихи эти, по-моему, замечательные. Он настолько строг к себе как оригинальный поэт, что все, что пишет, не считает нужным печатать...»

А осенью того же 1940 года Тарковский познакомился с Мариной Цветаевой… Позже он рассказывал:

«… Меня всегда привлекают несчастные любови, не знаю почему. Я очень любил в детстве Тристана и Изольду. Такая трагическая любовь, чистота и наивность, уж очень всё это прелестно! Влюблённость — так это чувствуешь, словно тебя накачали шампанским… А любовь располагает к самопожертвованию. Неразделённая, несчастная любовь не так эгоистична, как счастливая; это — жертвенная любовь. Нам так дороги воспоминания об утраченной любви, о том, что было дорого когда-то, потому что всякая любовь оказывает влияние на человека, потому что в конце концов оказывается, что и в этом была заключена какая-то порция добра. Надо ли стараться забыть несчастную любовь? Нет, нет… Это мучение — вспоминать, но оно делает человека добрей… Я её любил, но с ней было тяжело. Она была слишком резка, слишком нервна… Она была страшно несчастная, многие её боялись. Я тоже — немножко. Ведь она была чуть-чуть чернокнижница…»

Дочь поэта, Марина Тарковская, позже написала, размышляя об отношениях отца и Марины Цветаевой:

«Не знаю, была ли там любовь, но способности любить, несмотря на все невзгоды и испытания, Марина Ивановна не утратила. Но думаю, тогда больше всего хотела иметь рядом родственную душу – человека, который бы ее понимал… Марина Ивановна могла позвонить папе ночью и сказать, что он оставил у нее свой носовой платок. Папа отвечал, что он ничего не забывал. «Нет, платок с вашей монограммой». А у папы в жизни не было платков с монограммой. «Нет, я вам его сейчас привезу». И она приезжала в четыре часа утра и привозила незнакомый платок с вышитыми на нем буквами «АТ…

Папа был моложе Цветаевой, к тому же боготворил ее как поэта, поэтому робел…»

Тарковский с юных лет и до конца жизни нравился женщинам. Еще бы – умный, талантливый, нередко, как ребенок, то добрый, то жестокий. Как правило, они были старше его. Арсений Александрович своими успехами в этой области никогда не хвастался: сказывалось благородство натуры. Так что был  у него роман с Цветаевой или не было - никто не знает. При жизни Тарковский вообще избегал говорить на эту тему.

У него есть такие строки:

«Стол накрыт на шестерых,

Розы да хрусталь,

А среди гостей моих

Горе да печаль».

Он вспоминает в этом стихотворении покойного отца, брата. Но именно на эти строки горько-обиженно откликнулась Марина Цветаева:

«Я стол накрыл на шестерых»…

Ты одного забыл – седьмого.

 Невесело вам вшестером.

На лицах – дождевые струи…

Как мог ты за таким столом

Седьмого позабыть – седьмую…

… Никто: не брат, не сын, не муж,

Не друг — и всё же укоряю:

— Ты, стол накрывший на шесть душ,

Меня не посадивший с краю.»

Романа не было, но легенда, ее ощущение — оставалось, и он, кажется, сознательно нагнетал эту легенду: тридцатитрехлетний, безупречно воспитанный, обращается в стихах к сорокавосьмилетней женщине, с прямым и твердым «ты», «Марина», «научи»... Хотя это было свойственно тогда всем поэтам: на «ты» обращалась сама Марина Цветаева к Маяковскому, Пастернаку, даже Пушкину. Но для Тарковского –большая редкость…

И потом — странно: она покончила с собой, повесилась, а он в стихах постоянно говорит о гибельных водах, ищет ее на дне («задыхаясь, идешь ко дну»)... Романа не было, взаимное прорастание душ – было! Нет, был роман, как с тем же Пастернаком – стихами любили друг друга, отношения, в наше время более чем раритетные. Мы все ищем – общую постель…

Но и семейные отношения, и лирические круто оборвала, смешала, изменила война. Ее начало застало Тарковского в Москве и прежде всего он позаботился об эвакуации в Ивановскую область своей первой семьи. Вторая жена уехала в Чистополь, куда эвакуировали членов Союза писателей и членов их семей. Цветаева с сыном уехала в городок Елабугу. В Чистополе, где в основном находились эвакуированные литераторы, Цветаева получила согласие на прописку и оставила заявление:

«В совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве посудомойки в открывающуюся столовую Литфонда. 26 августа 1941 года».

28 августа она вернулась в Елабугу с намерением перебраться в Чистополь, а 31 августа 1941 года покончила жизнь самоубийством. В первых числах сентября Тарковский узнал о трагической гибели Марины Цветаевой и отозвался на неё горестными стихами:

«Чего ты не делала только,

чтоб видеться тайно со мною,

Тебе не сиделось, должно быть,

за Камой в дому невысоком,

Ты под ноги стлалась травою,

уж так шелестела весною,

Что боязно было: шагнёшь —

и заденешь тебя ненароком.

Кукушкой в лесу притаилась

и так куковала, что люди

Завидовать стали: ну вот,

Ярославна твоя прилетела!

И если я бабочку видел,

когда и подумать о чуде

Безумием было, я знал:

ты взглянуть на меня захотела…

Приснись мне, приснись мне, приснись,

приснись мне ещё хоть однажды.

Война меня потчует солью,

а ты этой соли не трогай.

Нет горечи горше, и горло моё

пересохло от жажды.

Дай пить. Напои меня. Дай мне воды

хоть глоток, хоть немного».

Оставшись в Москве, Тарковский прошёл вместе с московскими писателями военное обучение. По заключении медкомиссии, мобилизации в действующую армию он не подлежал. В середине октября вместе с престарелой матерью Арсений Александрович покинул столицу. Они отправились в в Чистополь, где Тарковский создал цикл «Чистопольская тетрадь», состоявший из семи стихотворений.

За два месяца пребывания в Чистополе Тарковский написал в Президиум Союза писателей одиннадцать писем-заявлений с просьбой направить его на фронт. Но направление в действующую армию получил лишь в январе 1942 года и был «зачислен на должность писателя армейской газеты». Арсений Александрович стал военным  корреспондентом газеты «Боевая тревога».

На передовую для сбора информации Арсений Александрович ходил, либо ездил через день. Тарковскому не раз довелось участвовать в боевых действиях. Он был награждён орденом Красной Звезды, о чем вспоминал и говорил впоследствии крайне редко. Ему было неловко: он видел, какие подвиги ежедневно совершали вокруг него обычные солдаты, и гибли безымянными и ничем не отмеченные.

Как корреспонденту фронтовой газеты, ему приходилось работать в разных жанрах — на страницах «Боевой тревоги» печатались стихи Тарковского, воспевавшие подвиги солдат и офицеров, частушки, басни, высмеивавшие гитлеровцев. Солдаты выреза́ли его стихи из газет и носили в нагрудном кармане вместе с документами и фотографиями близких, что можно назвать самой большой наградой для поэта.

По приказу командующего фронтом генерала Баграмяна Тарковский написал песню «Гвардейская застольная»:

«Редко, друзья, нам встречаться приходится,

Но уж когда довелось,

Вспомним, что было, выпьем, как водится,

Как на Руси повелось!

Выпьем за тех, кто командовал ротами,

Кто умирал на снегу,

Кто в Ленинград пробирался болотами,

Горло ломая врагу!

Выпьем за тех, кто неделями долгими

В мерзлых лежал блиндажах,

Бился на Ладоге, дрался на Волхове,

Не отступал ни на шаг!

Выпьем за русскую удаль кипучую,

За богатырский народ!

Выпьем за Армию нашу могучую,

Выпьем за доблестный Флот!

Встанем, товарищи! Тост наш кончается.

Выше бокалы с вином!

Выпьем за Родину, выпьем за Сталина,

Выпьем и снова нальем!»

Спорю на что угодно: для подавляющего большинства читателей имя автора этого стихотворения стало такой же неожиданностью, как и для меня.

Несмотря на трудные условия военного быта и на повседневную работу для газеты, Тарковский продолжал писать стихи и для себя, для будущего читателя — такие лирические шедевры, как «Белый день», «На полоски несжатого хлеба…», «Ночной дождь» и др.

В конце сентября 1943 года Тарковский получил кратковременный отпуск в качестве поощрения за боевой подвиг. Какой? Арсений Александрович в ответ на этот вопрос только улыбался.

 По дороге с фронта в Москву Арсений Александрович написал несколько стихотворений («Хорошо мне в теплушке…», «Четыре дня мне ехать до Москвы…» и др.). После долгой разлуки он увиделся со своими родными, к тому времени вернувшимися из эвакуации. 3 октября, в день рождения дочери, Тарковский приезжал в Переделкино, где тогда жила его первая семья.

Декабрь 1943 года расколол жизнь Тарковского на две половины: до ранения и после него. Разрывная пуля попала в ногу, в полевом госпитале началась газовая гангрена. Шесть (!) ампутаций и лишь последняя, произведенная профессором Вишневским в Москве в Институте хирургии, спасла жизнь Арсению Александровичу. В это время, так и не узнав о несчастье с сыном, скончалась от рака его мать. Нужно было приспосабливаться к новому самому себе…

«Стол повернули к свету. Я лежал

Вниз головой, как мясо на весах,

Душа моя на нитке колотилась…»

Это строки их стихотворения «Полевой госпиталь», очень редкое в творчестве Тарковского описание своих физических страданий. Потому что инвалидом его нельзя было назвать никогда: он игнорировал увечье, никогда ничьей поддержки не просил, сам всегда бросался на помощь, хотя протез причинял ему боль, натирал рану, он предпочитал ему костыли. Была не только физическая, но и душевная рана: свою одноногость он воспринимал как уродство. Но при этом сохранял чувство юмора и не выносил жалости к себе.

Впрочем, его и не жалели. В 1945 году Тарковский подготовил к изданию книгу стихов, которая получила одобрение на собрании секции поэтов в Союзе писателей, рукопись была подписана издательством к печати и дошла в производстве до стадии «чистых листов» и сигнального экземпляра. Но… в силу политических «несоответствий» (в книге не было ни одного стихотворения, воспевавшего Сталина, и лишь одно — с упоминанием имени Ленина), а главное, после печально известного Постановления ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград»» 1946 года печать книги была остановлена, набор рассыпан, уже отпечатанное пошло «под нож».

Сейчас, во время абсолютной вседозволенности Интернета и возможности выпустить за свой счет любую книгу любым тиражом, все это кажется какой-то средневековой дикостью. Но тогда… Тогда счастьем считалось избежать ареста и этапирования в лагерь. О «самиздате» слыхом не слыхивали – это было равносильно подписанию самому себе смертного приговора.

Для Арсения Тарковского начались годы, когда даже мечта о диалоге с читателем казалась невозможной, хотя он с легкостью мог бы войти в обойму печатающихся авторов, создав несколько стихотворений о «ведущей роли партии в жизни страны», и несколько стихотворений о Сталине. Написал же он знаменитую «Гвардейскую застольную». Но тогда, на фронте, это было естественным порывом души, а теперь прозвучало бы фальшивой нотой, которую сам Арсений Александрович никогда бы себе не простил

 Друзья советовали Тарковскому опубликовать свои стихи под видом переводов. Но и это означало ложь, а потому было также неприемлемо. Чтобы зарабатывать себе на жизнь, он продолжал заниматься поэтическими переводами, но для зрелого поэта с ярко выраженной творческой индивидуальностью это было тягчайшем бременем.

Впрочем, 1946 год ознаменовался важнейшим событием в жизни поэта — в доме Георгия Шенгели он познакомился с Анной Ахматовой. Постановление партии, жестоко ударившее по Тарковскому, было призванное уничтожить и ее творчество. И она была вынуждена зарабатывать на жизнь переводами – с любого языка, даже с корейского. Дружба поэтов продлилась до кончины Ахматовой.

Для Тарковского начались долгие годы «молчания». Но этому молчанию советская культура обязана переводами на русский язык классика туркменской литературы Махтумкули и каракалпакской эпической поэмы «Сорок девушек». Местная творческая элита заискивала перед Арсением Александровичем, быть переведенным им значило – попасть в высшую лигу поэтов. Но сам Тарковский с горечью писал в одном из лучших, на мой взгляд, своих стихотворений «Переводчик»:

«Заучил ли ты, переводчик,

Арифметику парных строчек?

Каково тебе по песку

Волочить старуху-тоску?

…………………………….

Для чего я лучшие годы

Продал за чужие слова?

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова».

Луч надежды блеснул в 1949 году, во время подготовки празднования семидесятилетия Сталина. У кого-то из высокопоставленных идеологов возникла идея выпустить сборник переводов на русский язык юношеских стихов «вождя всех народов», а поручить это -  Тарковскому. Поэт уже получил подстрочники, но Сталин наложил на верноподданнический проект свое «вето».

А на творческие проблемы накладывались трагические события личной жизни. В конце 1950 года Арсений Тарковский развелся с Антониной Бохоновой и через несколько месяцев женился на Татьяне Озерской, которая до того несколько лет сопровождала поэта в командировках в качестве секретаря. И почти сразу после этого от рака скончалась только что оставленная им жена… Всю оставшуюся жизнь Арсений Александрович сам себя упрекал за то, что «недотерпел», хотя не знал о том, что дни Антонины сочтены.

Мне запомнится таянье снега

Этой горькой и ранней весной,

Пьяный ветер, хлеставший с разбега

По лицу ледяною крупой,

Беспокойная близость природы,

Разорвавшей свой белый покров,

И косматые шумные воды

Под железом угрюмых мостов.

Что вы значили, что предвещали,

Фонари под холодным дождем,

И на город какие печали

Вы наслали в безумье своем,

И какою тревогою ранен,

И обидой какой уязвлен

Из-за ваших огней горожанин,

И о чем сокрушается он?

А быть может, он вместе со мною

Исполняется той же тоски

И следит за свинцовой волною,

Под мостом обходящей быки?

И его, как меня, обманули

Вам подвластные тайные сны,

Чтобы легче нам было в июле

Отказаться от черной весны…

И все-таки Тарковский продолжал писать стихи. Он ездил в творческие командировки, участвовал в декадах национальных литератур, встречался с поэтами и писателями, серьёзно занимался астрономией… И при этом не переставал писать для себя, в стол. Его рукописные тетради пополнялись новыми стихами. И в этом – немалая заслуга его третьей жены, Татьяны Озеровской.

Поэтесса Инна Лиснянская писала о ней:

«… Но властной и практичной матерью оказалась для Тарковского его третья жена Татьяна Алексеевна Озерская, этому уже я сама свидетельница. Она отлично поняла характер Арсения Александровича… Что же до самой Т. Озерской, пусть земля ей будет пухом, то, признаюсь, мне не особенно по сердцу женщины этого типа: крупные, твёрдые, тёртые, экономически-житейски целенаправленные, этакие «бабы за рулём». Особенно мне было неприятно в Татьяне то, как она подчёркивала детскую беспомощность, детскую зависимость Арсения Александровича от неё, даже в некотором смысле культивировала в нём эту беспомощную зависимость. И уже последние годы жизни, как мне рассказывали, Арсений Александрович совершенно не мог без неё обходиться и, если она ненадолго отлучалась, оглядывался и твердил: «Где Таня, где Таня?». Но надо воздать должное Татьяне Алексеевне Озерской. Она долгие годы непечатающемуся поэту почти ежедневно повторяла: «Арсюша, ты — гений!». Об этом мне неоднократно (а скорее всего — себе) напоминал Тарковский именно тогда, когда был удручён какой-нибудь Татьяниной грубостью. А как долгие годы непечатающийся поэт нуждался в такой поддержке — «Арсюша, ты — гений», — и говорить нечего! Возможно, благодаря именно тем чертам характера Озерской, которые мне противопоказаны, вышли в свет книги «Перед снегом», «Земле — земное».

«Вечерний, сизокрылый,

Благословенный свет!

Я словно из могилы

Смотрю тебе вослед.

Благодарю за каждый

Глоток воды живой,

В часы последней жажды

Подаренный тобой.

За каждое движенье

Твоих прохладных рук,

За то, что утешенья

Не нахожу вокруг.

За то, что ты надежды

Уводишь, уходя,

И ткань твоей одежды

Из ветра и дождя».

Трагическая история с публикацией первой книги надолго отбила у Тарковского желание предлагать свои стихи к изданию. Даже с наступлением хрущевской «оттепели» он не хотел нарушать свой принцип. Татьяна Озерская, и друг поэта Виктор Виткович, люди куда менее «принципиальные», подготовили подборку стихов «Перед снегом», и отнесли её в издательство «Советский писатель». Книга вышла, когда ее автору исполнилось 55 лет.

И вот совпадение – в августе того же 1962 года сын Тарковского, Андрей, получил Гран-при Венецианского международного кинофестиваля за свой фактически первый фильм «Иваново детство». Таким образом, отец и сын дебютировали в одном году. Книга «Перед снегом», вышедшая небольшим тиражом в 6000 экземпляров, мгновенно разошлась, стала открытием для читателя. Анна Ахматова оценила ее чрезвычайно высоко.

В шестидесятые годы вышли еще две книги Тарковского: в 1966 году – «Земле - земное», а в 1969 году – «Вестник». Тарковского стали приглашать с выступлениями на ставшие тогда популярными вечера поэзии. В 1966-1967 годах он вел поэтическую студию при Московском отделении Союза писателей, у него появилась возможность в составе писательской делегации посетить Францию и Англию.

Но продолжались утраты. В марте 1966 года  умерла Анна Андреевна Ахматова, с которой Арсений Александрович по-настоящему дружил почти двадцать лет. Эта смерть потрясла Тарковского не меньше, чем в свое время известие о гибели Марины Цветаевой. Он лично сопровождал гроб с телом Анны Андреевны из Москвы в Ленинград, выступал там на гражданской панихиде по ней. Памяти Анны Ахматовой Тарковский посвятил множество стихотворений – она навсегда осталась незримо присутствующей в его творчестве.

«Предчувствиям не верю и примет

Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда

Я не бегу. На свете смерти нет.

Бессмертны все. Бессмертно все. Не надо

Бояться смерти ни в семнадцать лет,

Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,

Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.

Мы все уже на берегу морском,

И я из тех, кто выбирает сети,

Когда идет бессмертье косяком».

Раз прочитав это стихотворение, его уже невозможно забыть. Как и другое, воспевающее жизнь. Но как воспевающее!

«Жизнь брала под крыло,

Берегла и спасала,

Мне и вправду везло

Только этого мало».

Это стихотворение вошло в сборник «От юности до старости», за который Тарковскому была присуждена Государственная премия. Увы, посмертно. Но до этого оставалось еще почти двадцать лет, до краев наполненных творчеством, растущим признанием и… новыми утратами.

Государственная премия Каракалпакской АССР в 1967 году. Государственная премия Туркменской ССР в 1971 году. Орден Дружбы народов в связи с семидесятилетием со дня рождения. Гордость за сына, который выпускал один прекрасный фильм за другим… Кстати, в 1974 году Андрей Тарковский снял фильм «Зеркало», где роль матери в пожилом возрасте исполнила… Мария Ивановна Вишнякова, а стихи за кадром читал… сам Арсений Тарковский.

Воздействие отца на сына только в «биологическом, подсознательном смысле»? Брошенная семья, разорванные связи? Мне кажется, творчество Андрея Тарковского говорит о семейных отношениях больше и правдивее, чем его воспоминания.

 Мария Ивановна умерла в 1979 году, и Арсений Тарковский был на ее похоронах. Он провожал в последний путь не бывшую жену и даже не мать своих детей, а целый этап собственной жизни, большую любовь, неизбывное чувство вины…

«В последний месяц осени, на склоне

Суровой жизни,

Исполненный печали, я вошёл

В безлиственный и безымянный лес.

Он был по край омыт молочно-белым

Стеклом тумана. По седым ветвям

Стекали слёзы чистые, какими

Одни деревья плачут накануне

Всеобесцвечивающей зимы.

И тут случилось чудо: на закате

Забрезжила из тучи синева,

И яркий луч пробился, как в июне,

Как птичьей песни лёгкое копьё,

Из дней грядущих в прошлое моё.

И плакали деревья накануне

Благих трудов и праздничных щедрот

Счастливых бурь, клубящихся в лазури,

И повели синицы хоровод,

Как будто руки по клавиатуре

Шли от земли до самых верхних нот».

В начале восьмидесятых годов вышли сразу три книги поэта: «Зимний день», «Избранное» и «Стихи разных лет». Книга «Избранное», состоявшая из стихотворений, поэм и переводов стала самым значительным из изданий, вышедших при жизни поэта. И… запись в дневнике, неожиданно горькая и пророческая:

«Я как-то очень постарел в последние годы. Мне кажется, что я живу на свете тысячу лет, я сам себе страшно надоел… Мне трудно с собой… с собой жить…»

В июле 1984 года на пресс-конференции в Милане заявил о своем невозвращении в Советский Союз Андрей Тарковский, уехавший ранее в Италию для съемок фильма «Ностальгия». Арсений Тарковский принял решение сына, уважая его гражданскую позицию, но в письме к нему выразил свое убеждение в том, что русский художник должен жить и работать на родине. Принято утверждать, что письмо было написано под сильным давлением «сверху». Это неправда. Арсений Александрович не лукавил никогда и ни перед кем и написал сыну именно то, что думал. Заставить его написать что-то, противоречащее его внутренним убеждениям, было абсолютно невозможно.

Арсений Александрович тяжело переживал разлуку с сыном, и смерть Андрея от рака в конце декабря 1986 года стала для него страшным ударом, оправиться от которого он так и не смог. Состояние его здоровья стало стремительно ухудшаться.

Усилиями Секретариата Союза кинематографистов с имени Андрея Тарковского был снят запрет, что сняло опалу и с его отца. В связи с восьмидесятилетием Арсений Тарковский был награжден орденом Трудового Красного Знамени, и вышли его сборники «От юности до старости» и «Быть самим собой».

Но в подготовке этих книг к изданию Тарковский уже не участвовал из-за плохого состояния здоровья. Последние годы Арсений Александрович провел в Доме ветеранов кино. К концу 1988 года его состояние ухудшилось, и он был направлен на лечение в Центральную клиническую больницу, где скончался вечером 27 мая 1989 года.

Для прощания с поэтом был предоставлен Большой зал Дома Литераторов. Похороны состоялись 1 июня на кладбище в Переделкине после отпевания в храме Преображения Господня … Почитателям поэта удалось получить для него участок земли рядом с могилой Пастернака.

«Я свеча, я сгорел на пиру.

Соберите мой воск поутру,

И подскажет вам эта страница,

Как вам плакать и чем вам гордиться,

Как веселья последнюю треть

Раздарить и легко умереть,

И под сенью случайного крова

Загореться посмертно, как слово…»

Для него в мире не было никогда ни страха, ни одиночества, он всегда был окружен братьями, друзьями,  единомышленниками, хранящими для будущего врученный им прошлым вечный огонь, озаряющий и согревающий землю и жизнь на земле:

«Вы, жившие на свете до меня,

Моя броня и кровная родня

От Алигъери до Скиапарелли,

Спасибо вам, вы хорошо горели».

Судьба распорядилась так, что мне посчастливилось несколько раз встретиться с этим удивительным человеком. Общение ощущение – благоговение. Но… Арсений Александрович не допускал к себе подобного отношения. Был прост, естествен и абсолютно чужд того эгоцентризма, которым бывают поражены служители муз. Никакой величавости, никакой дистанции. Он был так заразительно жизнелюбив, что рядом с ним вдруг ощущались  за спиной крылья.

Страстный книгочей, сам представал перед собеседниками живой энциклопедией, чувствовал себе как дома в просторах мировой культуры. Предупредительный, отзывчивый, не ведающий, что такое тщеславие и зависть, он был благороден, обаятелен – сама доброта. Но не в ущерб правдивости. Истинный интеллигент - большая редкость в наши дни. Впрочем, и тогда они встречались нечасто. Мне просто сказочно повезло.

«Мне бы только теперь до конца не раскрыться,

Не раздать бы всего, что напела мне птица,

Белый день наболтал, наморгала звезда,

Намигала вода, накислила кислица,

На прожиток оставить себе навсегда

Крепкий шарик в крови, полный света и чуда,

А уж если дороги не будет назад,

Так втянуться в него, и не выйти оттуда,

И - в аорту, неведомо чью, наугад».

Я бережно храню книгу с этим стихотворением и дарственной надписью. Обычной – сколько таких автографов оставил Арсений Александрович в своей жизни! Но полный света и чуда шарик попал в мою аорту раз и навсегда.

Думаю, не только в мою.

Другие произведения автора:

Напоминание

Реквием

Черный ворон