Конечно, зря я так сказала. Боялась, да еще как.
Я, маленько про скотину скажу. В нашей деревне (не знаю, как
в других, не была там) почему –то не разводили свиней. Все остальное было. Даже через два дома от нас жили козы, немного, и один козёл.
Петруша. Когда эти козы с Петрушей гуляли вдоль заборов, и все чего-то быстро-быстро жевали, козёл все поглядывал на нас, ребятишек и хватал траву с оглядкой. Он был худой, какой-то недокормленный, с рогами и
с бородой. Ходил, и всё зыркал на нас большими глазищами, и был похож на доктора, который,
один раз приезжал к нам из Перевалово. Только у доктора не было рогов, а были очки, и очень уж с Петрушей они были схожи.
И конечно я его
боялась, козла—то, не доктора, поэтому никогда не дразнилась. Разве только язык покажу из-за калитки.
А когда мальчишки перед
козлом выкобенивались, я не дожидаясь, что
будет, пряталась. А еще, в колхозном стаде, при коровах был здоровенный, как гора бык по кличке какого-то героя. Звали его Мамай.
От одной его башки с крутыми
рогами и налитыми кровью глазами, коленки от страха подгибались, и хотелось по быстрее убежать подальше. Вот, вроде и всё. Да не шибко всё… Может вам и не интересно, а мне так помнится
эта, милая сердцу картина… Кур у всех
было полно, и вечно они шарились где
попало, а мы, когда неслись по дороге, пыль столбом, норовили их напугать. Они смешно взлётывали, разбегаясь,
и возмущённо кудахтали. Вот веселье. А с гусями у нас этот номер не проходил. Гусь, птица
важная и серьёзная. И гуси меня в канаву загоняли, И гусак меня щипал, за то, что я хотела у него перо из хвоста выдернуть. Так щипнул , что синячище на одном
месте был. Жалко ему пера стало. Я вот чё заметила. Никто так быстро не сердился, как
гуси. Подумаешь, господа важные.
Вот к примеру взять хоть того же Петрушу, или
Мамая. Они вон, какие рогатые, подобрее были. Это же какой прилив сил и мужества надо,
чтобы скотину с рогами подразнить… И, страх, и радость, и ещё что-то такое… такое…,
ну, не умею я сказать.
Нет,
подрос у нас петушок, какой то, прямо буйный. Ни с того, ни с сего наскакивал
на всех. Ну, и
бывало, пнёт его кто, он отлетит, а не унимается. Один раз не доглядела
я петушишку, шла по двору, а он догнал
меня и клюнул сзади. Я присела, голову руками прикрываю и ору благим матом. Не помню, кто от меня отогнал этого забияку, только вечером надо мною подсмеивались,-« трусиха, мол.»- Сестрички хихикали.
И тятенька мой сидел за
столом, улыбался. Думала, вот, никто меня даже и не пожалел…
Только больше этого петуха я не видела во дворе.
Вы
думаете, при моей-то вольготной жизни про какую такую смерть говорю? А обыкновенную…
Оно
бы надо было сразу признаться, от чего
я , такая любимая была для всех.? Да
чего-то подумала-
«А, вдруг не поверят…?» Но, все равно про такую оказию в
нашей семье, не рассказать, ну никак нельзя. Похвалится я всегда любила…
Это
уже мамин рассказ про меня. Тут я ничего
не могла вспомнить, потому, что ещё ни ходить , ни говорить
не умела. А вот мама всё помнила. Еще
бы:-
-«Манечка-то у
нас родилась перед Покровом.
В деревне всегда дел полно. Отец , как всегда,
где-то гонял на своей Каурке, когда ему сказали, что Пиама его разлюбезная,
подарила ему дочь. Ну и радоваться бы
надо, по хорошему-то. Надо бы, если бы
первая была доченька, или, к примеру, вторая. Все понятно, вырастет, замуж отдадим,
глядишь, зять будет, ещё один мужик в доме.
Не исполнялись мечты отца о сыне. Девчонка-то была шестой по счёту. Это ли не
обида, это ли не крушение надежд. Один мужик на семерых баб это с мамой если считать. И когда , по
случаю, тятенька напивался и гонял ни за что, ни про что, маму, и
старших девок, мужики ему сильно
сочувствовали, и не осуждали. Может, только в душе радовались, что у них бабы, как бабы, и парней рожают.
-
А вот у Николая то, вишь, жена, умница и красавица, и уж
хозяйка, прям, свет не видывал, а вот
парнишку родить не может. Может, болезнь
у ней какая неизлечимая…?»-
Я
немного про мамину болезнь вспомнила, когда вечерком, где ни будь у завалинки, бабы языки чесали. Вот и слышала, что
говорят…-
«Это у Пиамы то с Николаем сильно любовь большая. Вот видно, поэтому, и родит она одних девчонок. Мол,
от сильной любови девки родятся…»
И
я верила этим разговорам, думала, что эта болезнь
и
есть любовь. Значит, парнишки то, чё, выходит, просто так…? А
ишшо, Колька-сопля дерётся…? Вот вырасту большая… Дальше мне ни чё в голову.не приходило. Опять я
укатила от самого главного. А чё я
сделаю, если у меня все было самое главное. Дальше опять мамин рассказ:-
«Прилетел
мой ясный сокол, черенком плётки стукнул в окошко. Матом меня окрестил и умчал на своем Каурке. К ночи прибрел домой, еле живой, упал на лавку в кути. Дня три пил. Дак ведь
работы выше головы. Работа важнее. Ну,
чё теперь делать, не задавить же девчонку.»-
А она вышла личиком беленькая, глазки голубенькие, и рыженькая. На отца прям вылита, похожа. И все бы
ладно. Через неделю окрестили. Спросила, - « Как дочку –то назовем?.»-
«Как-как? Марья…».-
А, на другу осень, захворала моя крошечка. Только-только
на ножки встала, ходить пыталась. Шажок
–два сделает, и на попу хлоп. Грудь еще сосала, я не отнимала, думала,
пусть растёт у материной груди.
Не думала я больше носить. Сорок лет, бабий век.
Да
вот беда и случись. Не доглядели мои
няньки, Нюра, да Лёля, видно, чего-то холодного хлебнула , или ножонки простудила,
только свалилась моя маленькая в жару. Баба Катя, сокрушаясь, отваром ее пользовала, укутав, на голбчик уложила…
А
она, ни есть, ни пить не хочет, и голоска не подаёт.
Припаду к лобику губами, горит ребенок. А что делать? Август, страда. Нет минутки свободной . Ребятишки одни. Ехать за 30 километров в
Зырянку
за
стареньким доктором некому. Что ж, на
всё воля Божья…
Сутки
прошли. Вечером прибежала с поля, смотрю, лежит, недвижно
моя Манечка, еле дышит… , хрипит, глазки
не открывает. Слёзы в груди закипели.
Держусь, надо же остальных ужином кормить. Все к столу подтягиваются, молчат, на меня поглядывают. А что сказать? Отец постоял у порога…
-«Мать,
я на конный двор…»- И вышел. Австриец за ним.
Накормила
семью, дети спать ушли, остались мы с
бабой Катей. Через силу прибрала в
кути, поставила опару. Ходила, как во сне. Сколь времени
прошло, не знаю. Сам зашел в избу, сел
на лавку, молчит. Катерина от голбчика, позвала отца, меня:-
«Милые
мои, однако, не доживёт ребёночек-то до утра…»
Я
склонилась над умирающей дочкой. Слёзы душили, а я ничего не могла сделать. Гладила ее мокрый
от пота лобик, целовала безжизненные ручки. Шло время . Катерина в горнице , прикрыв лампу от спящих девочек, на руках шила Манечке белую рубашечку.
Отец
под навесом сколачивал из тёсаных досок маленький гробик. Австриец сидел на крыльце, подняв лицо к небу. Наверное, он молился своему Богу . Он же не православный был, пришлый. Ну
и чё?
Бог
то на небе один.
Вернулась в избу. Хрип у дочки стал реже,
стонов уже не было. На столе
догорал керосин в лампе, и я давай лампу заправлять. Сняла стекло, открутила горелку, уже взяла воронку
и бутыль, чтоб налить, и вдруг у меня , как молния вспыхнула мысль…
Я
вроде слышала, что кто-то керосин пил, а
для чего, не помню. Забилась эта мысль в голове, и , не соображая, что я делаю, взяла ложку, вылила в неё тёплые остатки керосина из лампы, и подойдя к голбчику, почти в темноте, вылила этот керосин в
открытый ротик . Пришло осознание, страх, что это я делаю, а вдруг сейчас умрёт…?
-«Господи, прости… помоги и, помилуй…» - уже
в сотый раз молила я Бога.
Отошла от неё, занялась лампой. Бутыль за печку поставила ,
горелку прикрутила, Фитиль наладила, стекло протёрла, села на лавку. Бездумно.
Посидела, и вдруг как огнём обожгло:- в избе-то тихо-тихо—
«
Ох, матушки мои, уморила я дочку-то керосином этим…»-
Боже
, как страшно-то стало от этой тишины.
Делать нечего. На цыпочках подошла с
лампой к голбчику. Нет сил, глянуть в личико. Подняла лампу. Смотрю.
Глазки закрыты, щечки запали, бледная-бледная, и не
дышит... Реву стою. И вдруг вижу, на подушке пятно какое-то. Сильней склонилась, вижу, кровь с гноем вытекла из
ротика. Со страху-то не заметила, что одеялко над грудкой чуть-чуть
шевелится. Лампу на припечек поставила,
к Манечке метнулась, обняла тихонько, а она спит…
Уснула моя страдалица.
Омыла
ей ротик от гноя и крови, прикрыла, потеплей, и к Кате да к отцу сказать, дескать, девчонка-то ожила. Баба Катя давай креститься, а отец, известное дело, выругался матом, и пошел в избу. А прежде, грохнул по гробику
молотком.»-
Вот
так первый раз Бог меня спас от смерти маминым керосином. И была у меня незнакомая болезнь с красивым
именем-«Скарлатина». Чем я тоже потом сильно гордилась, когда подросла. И друзья мои
считали меня очень важной, и лишний раз
не обзывались. У них то такой болезни не было.
С тех самых пор тятенька мой и полюбил меня больше всех. А может, и раньше…
Другие произведения автора:
Житие не святой Марии 18
Всегда в памяти...
...Какой мужчина...
Это произведение понравилось:
Новые
Меню
о милости Господа...!!! 
