Хочу я дальше продолжать свою повесть, или нет, но , как говорится , « замахнулся, ударяй!»
Я уже в самом начале поминала о тридцать восьмом годе.
Страшный выдался год…
В начале лета, одной ночью , постучал кто-то к нам в окно…
Шепнул тяте его друг, что, дескать, утром за тятенькой приедет какое то Н. К. В.Д. Бумагу он привёз. Мы то, ни бум-бум, когда нас ночью мама спешно собирала, и на телегу усаживала. Мешки , узлы складывали. Хорошо помню ту ночь. Деревня спала…
И мы уехали, оставив все нажитое. Никто нас не провожал. У нас даже собаки во дворе не было, чтобы за телегой побежать.
Не могу понять, за что отца хотели посадить? То ли за то, что в белой армии Россию защищал, то ли за то , что после разрухи, когда обнищала деревня, заборами печки топили, вывел свой колхоз в передовые, и, в тридцать пятом году в Москву на съезд ездил? Этот вопрос , за что… не решён мной, и по сей день.
Плохо помню, как ехали на поезде. Я остро чувствовала, что случилось, что то, страшное. Я всей своей маленькой душой отчётливо понимала, что больше я не вернусь в свой родной дом, не увижу красавицу деревню, не увижу больше
никогда дорогие мне лица друзей…Прощай моё радостное, золотое, с серебряной каёмочкой звонкое детство. Мои поля ,
маковые, льняные, пшеничные, гороховые… Мои леса, луга сенокосные, моя любимая речка…
Прощайте мои небесные , хрустальные, нежнейшие струны, зовущие меня в прекрасный мир жизни и любви…
Я никогда не вернусь к вам...
За что мне это???
А ни за что. Просто я родилась на этой грешной земле. Всё . что со мной должно было случиться, оно и будет.
В Иркутске, на вокзале , отец оставил нас с мамой, дожидаться его.
Сидели мы кучкой на своих узлах, как птенцы, выброшенные из гнезда. Что могли сделать родители , люди, испокон от земли,
в большом , и шумном городе…?
Главная у тяти
была задача, найти крышу над головой. В те времена квартиры не сдавали, и не продавали. Нечего было сдавать-продавать. Первым жильём была у нас , старая, брошенная кузница… на
улице Омулевского. Помню большой двор, заросший травой. Посреди двора столбик. К нему привязана длинная верёвка. На другом конце верёвки привязана маленькая девочка, лет четырёх- пяти. Её небольшой домик , задним крыльцом выходил во двор, сени были открыты, а дом на замке. В сенях стоял топчанчик для девочки и еда, скудная еда. А девчонка была весёлая и добрая. Вот мы с ней и играли. Её родители по целым дням работали. Ещё там у дороги стояла , не то церквушка разбитая, не то часовня. Сейчас там кинотеатр. Я не помню, сколько мест мы сменили…Одно время жили по улице Русиновской, ( сейчас Байкальская ) в
такой крохотной комнатушке, что ёлочку на Рождество, тятя подвесил к потолку. Нас всё ещё было семеро. Сёстры , Раиса с Зоей были замужем, и жили далеко.
Я спала на широком подоконнике, потому, что никто не влазил на подоконник, а я как раз умещалась. Днём моё ложе служило столом. Единственное окно в толстой стене выходило во двор бани. Там были две скамейки ( по нашему, лавки) . Когда был в бане мужской день, ну, это когда бабы и мужики, мылись отдельно. А чё
то у нас в деревне отцы с матерями вместе мылись. Ну, опять, же, некультурные люди были, чё с них взять?
Дак вот, на этих лавках сидели, после бани мужики, и курили. . Окурки, как водится , бросали тут же. Когда ни кого не было, мы с
сестрой Клавой, бежали собирать окурки. Оставшийся табак вытряхивали на бумажку и старались собрать побольше. Лазили под скамейками, доставая эти окурки, именуемые «бычками»
Когда тятя вечером приходил, после беготни по
городу, в поисках жилья и работы, усталый и молчаливый, мы с Клавкой выкладывали перед ним свои трофеи… Он улыбался
нам, какой то жалкой улыбкой, сворачивал из старой газеты « козью ножку», курил и молчал… А у меня сердечко моё маленькое разрывалось от жалости и любви к нему. Вот и первые, взрослые страдания… А мне ещё и восьми лет нет.
Отец старался прописать нас, а негде. Без прописки не брали на работу. Бедный отец… кормить детей надо… Мама устроилась прачкой к богатым евреям. Да и убирала и мыла у них.
Правда, евреи были добрыми, и я иногда прибегала к маме, и меня там подкармливали.
Я трясла рыжей головёнкой в знак благодарности, набив полный рот холодной кашей.
Осенью мы с Клавой пошли в школу. Это ещё по улице Баррикад. Недалеко от тюрьмы, за бывшим храмом...Я то, первый раз, в первый класс.
А чё?...Я и тут не
оплошала. Что такое недоедание? Чепуха, по новому лексикону. Это ещё не голод. Жить
можно. Главное, чтобы хлеб был. Остальное, роскошь.
Поэтому я не унывала, мне
было весело, Про еду забывалось. В классе меня любили. (Меня везде
любили…) Во первых, в школу мы пришли с
сестрёнкой в одинаковых красных сарафанчиках ,
ниже коленок, и в
мальчиковых ботинках , на два-три размера больше. Как много лет спустя, я видела у Чарли Чаплина.
На переменках, между уроками, ребятишки окружали меня , и щупали… Смешно им было ,
на такого маленького клоуна смотреть. Рыжего в красном сарафане, и в больших ботинках. Они
просили наперебой, чё ни будь, сказать… я говорила, а они смеялись,
хотя ничего смешного не было для меня.
Дня через два, Клава пошла в школу в тёмной юбке,
и какой то, кофточке, а я не хотела никак менять такой красивый
сарафанчик, на какую то юбку.
Ещё я помню, как учительница , когда спросила , как
меня звать,
Я ответила-
-« Маня я… А тятенька, Манечкой зовёт, А сёстры , Манькой…»-
-«Дети, а давайте, назовём Маню, Марой. .. Это красиво»-
Все заорали ура…
Дома я сказала маме и всем, что я теперь, Мара, это красиво. Так учительница велела… Мама против не была. Раз сама Учительница сказала, так и быть по сему. Тятю велено было звать папой. Тоже мне, имечко, придумали…! Ничего не изменилось. Так и осталась я, кому, Марка, кому Мара, а кому , и Марочка…
Всё, что было раньше, я забыла напрочь. Не помню и этих лет скитаний по городу, до того дня, когда
началась война. Мне не было и десяти. Как будто, я враз лишилась памяти.
Тысячи воспоминаний есть у
писателей о начале войны. У всех были
разные ситуации в то прекрасное воскресенье.
К началу войны отец работал комендантом в рабочем общежитии.
Так же целыми днями его не
было дома. Мама устроилась санитаркой в псих - больницу Иркутска, называемую Кузнецовской. По моему, её и до сих пор так называют. И жили мы в предместье Марата, в бараке с полу подвалом. В комнате, 18 кв. метров.
Все семь человек.
Наконец, у нас появилась своя собственная комната с пропиской. Тесно не было. Стояло
три железных кровати . Одна для родителей, на двух других, спали по двое остальные, а я , как нечётное число, спала на полу. Постели у всех были скудные, а у меня вообще не было никакой. Например, вместо подушки я брала два валенка. Засовывала их , друг
в друга, сверху накрывала какой ни будь тряпицей и, красота… Две телогрейки, были и, матрасиком, и одеялком.
За то я спала одна, и никто мне коленкой в спину не давил. Я могла сколь хошь, ворочаться, или подгибать
коленки к подбородку, когда дуло
холодком, и видеть разнообразные, красивые сны-мечты. Это, было моё, как теперь говорят, личное пространство…И оно на долго оставалось моим …
И только через много
лет, мне отчаянно захотелось разорвать эту невидимую ни чьёму глазу, оболочку. .. Мне
не захотелось быть одной. Я выросла.
А пока…пока… Началась, и ,
полным ходом шла война.
А война, « не мать родна…» Ушёл на войну, ( в который раз…) отец. Ушла на войну любимая сестра Анна, корреспондентом
. На маминых руках осталось ещё четыре
голодных рта. На её мизерную зарплату санитарки. Если бы я в то время знала, как живут сейчас бомжи , я бы им крепко позавидовала. Ох, и завидущая… я.
Голод наступил гораздо раньше. Надо много-много
тысяч страниц написать об этом . Проклятие очередей убивало, но и закаляло. Я
уже не помню… я не хочу… не могу всё
помнить…
Я пытаюсь уловить хотя бы
лёгкий отзвук тех, нежно струящихся с небес струн, но
жестокая действительность не даёт им прорваться сквозь тяжесть
тёмных облаков, нависших над моей маленькой жизнью.
Другие произведения автора:
Я УЙДУ...!
НЕ ПИСЬМО.
ЧУЖИЕ ОДЕЖДЫ.
Это произведение понравилось:
Новые
Меню
СПАСИБО, МАРИЯ НИКОЛАЕВНА! 
