1

- Всё! Службе конец-трындец! Прощай море, вахты, корабельное «железо» и наряды вне очереди! Вообщем - всё-всё-всё!!! - комендор эсминца с эпическим названием «Необыкновенный» матрос-тихоокеанец по имени Паша, подобно белому фрегату шел в увольнении навстречу солнцу по поселку Разбойник и горлопанил во всю свою луженую глотку.

Поселок Разбойник горсткой в четыре пятиэтажных дома неприкаянно стоял на берегу одноименной бухты Японского моря и удивленно смотрел на моряка. Моряк удивленно смотрел на поселок. Это военное поселение в советское время было похоже на стеклянную пол-литровую банку, через стекло которой всем было видно - где пьют, кто с кем как живет.

Жили здесь по военному Кодексу. На одном конце кашляли, на другом - говорили «Будь здоров!» В третьем пили, а в четвертом от этого опохмелялись. Триппер был один на всех, как «огромное, огромное небо одно на двоих…»

На дороге обрамленной тусклыми от жизни беспризорными деревцами, вместо щебенки волновалась радужная пыль, отдавая скрипучим звуком не смазанной телеги. Глядя на ее, хотелось заранее чихнуть и от души выматериться на военную власть, которая с войны привыкла к фронтовым рокадам.

Матрос, покрытый загаром и матом старпома, громыхал своими ботинками по щербатой, изнасилованной местными жителями единственной улочке. Подошвы огромных матросских «гавнодавов», подбитые большими стальными набойками, от страха перед которыми писались все бродячие кошки поселка, как писал в свое время великий Виктор Гюго - «оставляли отпечаток, скорее напоминающий тюремный замОк, чем след человеческой ноги». Счастливый парень с белоснежной радостью улыбался своим мыслям. Бездомные собаки, сопровождаемые тихим воробьиным гвалтом, провожали моряка одобрительным лаем. Лето догоняло матроса.

У будущего «дембеля» от молодости и ловкости собственного тела в душе было легко, будто он выиграл в «Спортлото» комплект импортных презервативов. Счастье бодро душило его оттого, что он был уволен с корабля не просто так, а с ночевкой до утра. Паша, щурясь от свободы во всю луженую глотку орал, будто горнист, выводящий «захождение» любимую песню моряков «Прощание славянки»:

Прощай! Не горюй!

Напрасно слез не лей!

Лишь крепко поцелуй, целуй сильней,

Когда сойдем мы с кораблей... лей… лей!

Бухта Разбойник, заботливо умытая водами Тихого океана, млея под солнечными лучами советского солнца, была в штиле, как ветер на кладбище. Стоял звенящий оводами выходной летний день, дымившийся от пыли и убогости. В канаве прыгали восторженные лягушки, кваканье которых раздавалось по всей округе. Славная музыка. С японских островов слышалось стрекотание цикад, и доносился аромат цветущей сакуры.

В сухой грязи душно грелись деревья. Вдоль улочки стояли, опаленные пылью века четыре пятиэтажных дома, имеющие серовато-грязный колорит. Было ощущение, что они вцепились когтями-фундаментами к основанию скалистой сопки, сбегающей к морю. Приплюснутые жилища маленького поселочка с населением в пол-алтына казались неживыми и забытыми всем миром. На необъятной карте СССР этот населенный пункт нельзя было отыскать даже с голодными собаками.

Морячок, как ангел воплоти «плыл» в ослепительно белой матросской голландке, на которой орденом блестел престижный для любого военного моряка знак «За дальний поход». Иногда этот значок называли «За дальний самоход». Глубоко синий воротничок, цвета хохочущего моря с тремя белыми полосками по краям, называемый гюйсом, был безукоризненно выстиран и выглажен. Об его острые накрахмаленные края можно было порезаться.

Прозрачный, как спирт и отдающий пахучей цедрой свежий ветерок с моря приятно обдувал до синевы выбритое лицо молодого парня. Черные флотские брюки «клеш» добросовестно подметали пыльную дорогу. Командир корабля всех матросов гонял, как сидоровых коз за вшиваемые клинья в брюки, поэтому Паша для их придания вида классического клеша использовал фанерный шаблон. В обиходе моряки его называли «торпедой», которую перед сном вставляли в штанины брюк. От «торпедирования» брюки с каждым днем внизу становились все шире и шире.

Белая рубаха имела широкий треугольный вырез на груди для того, чтобы была бы видна гордость любого моряка - флотская тельняшка. На левом рукаве голландки был нашит красный шеврон с перекрещенными пушками петровских времен, что наглядно показывало принадлежность Паши к уважаемой на корабле ракетно-артиллерийской боевой части.

Шеврон был не из убогого коленкора, который выдавали со склада интенданты, а неуставной - выпиленный из красно-желтой пластмассы. Это было нарушение военной формы одежды, но офицеры не замечали такое нарушение, считая это первым признаком любви к флоту. Накоротко постриженной бестолковке матроса была надета белая бескозырка с ленточками, или как их еще называли гражданские, «косичками» до копчика с ярко горящими на солнце золотыми якорьками на концах. Парадоксально, но факт, до начала двадцатого века в русском флоте не было единой формы одежды у военных моряков. Матросская форма в том виде, в каком мы к ней привыкли, была утверждена всего лишь в… 1900 году.

Впереди после увольнения в запас Пашу ждало Иваново - «город невест», стоящий на речушке Уводь. «Как на Уводи пахучей вырос город наш могучий!» Дома ждали его мама с папой и сестренка, друзья, девушка Лида, живущая на его маленькой «родине» в соседнем доме на улице братьев Куконковых. С ней он втайне от всех переписывался все эти три трудных года.

Дембельский альбом у парня был готов. Парадная форма, вся в сияющих значках, аксельбантах и шевронах, что новогодняя елка, была отутюжена до состояния бритвы. Вещи в дорогу были собраны. На дне чемодана хранился синий гюйс, отрезанный от белой фланки, на обратной стороне которого были написаны пожелания друзей.

Была даже заныкана на память гильза от малокалиберной пушки. Правда нужна она ему была, как скворечник чайке. Все брали по традиции - взял и он. В базе дел у парня уже никаких не оставалось, разве что попрощаться напоследок со своей «Любимой женщиной». Была у него здесь такая. Ей было двадцать лет, и звали её редким и удивительным русским именем - Наташа.

Паша со сладким волнением в яйцах летел по поселку к ней, чтобы уладить кое-какие свои «сердечные» дела. Близость цели, то есть тела Натали возбуждало парня сверх меры. Парень был готов к последней встрече с молодой, горячей и трепетной девичьей плотью. В чумной голове нашего чудика, дрожащего от полового нетерпения, как перед закрытой дверью гальюна, одна жаркая картина «любви» проносилась жарче другой. Матрос представлял, как напоследок - «на посошок» он будет сладострастно ею овладевать…

У Наташки его ждал приятный сюрприз. Дверь была не заперта - его ждали, и чувствовалось - жаждали. Стол в единственной, что тебе монашеская келья-комнатенке ломился от всевозможных дальневосточных яств. Молодая картошечка, которую не стыдно было поставить на стол, и в случае чего не жалко было выбросить, с подсолнечным маслом и свежим укропчиком кокетливо соседствовала с балыком из копченого палтуса и салатом из морской капусты и какумарии.

Жирная, безумно вкусная тихоокеанская селедочка цвета черненой палубы с крупной зернистой икрой оттеняла на бутербродах немецкое масло. Мясное жаркое из то ли австралийского кенгуру, то ли из африканского бегемота издавало аромат изюбрятины. Маринованные с гвоздикой венгерские грибочки томно звали к столу. Салатики из кальмаров и трепангов в различных соусах вызывали здоровый аппетит и волнение печени. Жареные на сливочном масле гребешки из чистого белка возбуждали мужские гормоны и нездоровые половые инстинкты.

Яркие свежие огурчики и помидорчики украшали любовную обстановку стола. Холодный морс из таежной брусники в обнесенном изморозью графине манил своим терпким запахом. Был здесь по-корейски приготовленный папоротник «орляк», который имел изумительный вкус нежных маринованных грибов, дефицитные прибалтийские шпроты. На кухне в духовке «доходил» аппетитный пирог с лимонником. Пол-литровая бутылка запотевшей, из холодильника «беленькой» на хорошо сервированном столе, волновала душу и светилась, как икона Николая-угодника.

Желудочный сок туманил глаза, и им можно было подавиться. Пахло прохладной грудью Наташи. Все было, как в лучших «домах» Парижа и Лондона. На столе стоял даже медный бабушкин подсвечник, означавший поэзию и огонь предстоящей любви…

Наташа, глядя на закайфовавшего после первой рюмки Пашу влажными собачьими глазами, стеснительно скинула старенькие, но опрятные туфельки. Подогнула стройную ножку под свой «персик» и села рядом с возлюбленным. Девчоночьим движением оправила юбку на будто вырезанных из слоновой кости коленках и завлекательно расстегнула верхние пуговички на блузке. Любовно обняв парня за плечи, девушка, помня мамины слова «Мужик, как кофе, только отвернешься, сразу же убежит», жадно посмотрела на моряка, пытаясь узнать свое будущее.

Смущенно теребя носовой платочек, с вышитым синим мулине словом «Паша», она ласково погладила его по спине. Не дожидаясь чтобы все великолепие стола было съедено-выпито, Наташа тихо, с какой-то бабьей надеждой и в то же время с женской обреченностью, тревожно спрашивает:

- Ну, милый, что будем делать дальше? - девчушка, стеснительно замявшись и почувствовав, как сладко защемили гормоны в груди, непроизвольно краснеет.

- По сто грамм и… в койку, - по-матросски, с простой полена шутит повеселевший Паша после очередной рюмки водки, хрустя соленым огурцом, будто сушеным тараканом.

Закусив салатом из кальмаров, напоминающим легендарное «Оливье» он незаметно расстегивает пуговицы на рукавах белой фланке и снимает носки, для того чтобы взорваться играющими счастливыми гормонами прямо за столом. Подняв свои бесстыжие кобелиные глаза на бесподобную грудь взволнованной Натальи, парень интересуется:

- Или ты что-то другое предлагаешь?

- Наверное, после почти двух лет наших отношений... - Наташа, тяжело вздохнув, поджимает нижнюю губу и скромно опускает глаза в бокал с недопитым соком лимонника. - Нам пора...

- Не хочу жениться, хочу есть!

- Ну вот, на свадьбе и покушаешь... - обрадованно отвечает девушка.

- Да ты что, душа моя? Мне всего двадцать два года! - чуть не подавившись кусочком тихоокеанской селедки, с отвагой морского ежа перебивает моряк трепетные слова и начинает бредить наяву. - Меня ждут великие дела, - по спине кобелино пробегают пьяные мурашки, словно стадо блох, - и ж-жениться пока я не с-собираюсь! - Пашу начинает «нести по волнам его памяти».

Наташа рукой пытается ласково закрыть ему рот ладошкой, но парень, освободившись от руки дивчины, продолжает:

- Надо учиться, институт закончить, да и не готов я к этому «пора». Столько перспектив впереди! Жизнь после флота, любимая, только начинается, - после трех рюмок водки затуманенному Павлу уже тепло и хорошо, а «гвардеец» сейчас же готов броситься в «бой».

Чтобы показать свою независимость парень резко хлопает еще одну рюмку и закуривает душераздирающую сигарету «Памир», от которой герань на окне сразу же сникает своими пахучими резными листьями. По комнате начинает разливаться запах горелой грязной ветоши.

Потом был до поздней ночи нервный, душещипательный разговор в стандартной однокомнатной квартире на маленькой кухоньке, пропахшей салатами, под ворчание горячего чайника на плите с настоем ауэлеторокока. Несчастная Наташа, спиной к стене, словно приколоченная гвоздями на кресте, с бледным страдальческим лицом нервно заламывала руки. В гробовой тишине с надрывом на пятке ждала от своего парня слова участия и любви. Она с отчетливой безнадежностью понимала что безвозвратно погибает.

- Что же мне теперь делать? Что? - дева с набухшими слезами веками, закусив нижнюю губу, не верила в бесповоротность решения. - Ведь клялся быть верным на всю жизнь! А как говорил, как говорил… - в упругой трепетной груди у девушки всё дрожало, будто натянутые гитарные струны. - Обещал на мне жениться… Вспомни, как мы планировали с тобой нашу совместную жизнь после окончания твоей срочной службы, мечтали о маленьком Игорьке с такими же ушами, как у тебя…

- Не сердись. Успокойся. Все образуется. Мало ли что я... на тебе обещал… - окосевший парень, пытался отшутиться и продолжал бесцеремонно лезть целоваться с Натальей.

Обманутая девушка, едва сдерживая слезы, прекрасная в своем оскорбленном чувстве, словно в небытие отталкивала неживыми руками свое «кобелино». Закрыв лицо кухонным полотенцем, она от душевной боли вздрагивала своими ангельскими плечами. Припав к стене, Наташа пласталась по ней, как на плахе бессознательно задевая подоконник и старенький нехорошо урчащий холодильник «Юризань». Пыталась закончить душевную для себя экзекуцию, но рыдания ей это не давали. Заоконная темень через чисто вымытые стекла бледным сиянием отражалась на личике дивчины и сочувственно ей молчала. По радио передавали вести с полей КПСС. За окном лаяла караульная собака. Вначале предупредительно вверх, а потом - на поражение.

Предельно несчастная девушка лицом к пустым кастрюлям почти без чувств, проклинала свою доверчивость и жалела потерянную на стареньком диванчике в соседней комнате невинную ни перед кем девственность. Девичьи слезы, вкуса минеральной воды лились потоком, по стенам покрашенным ядовито синей краской на пол, заливая соседей снизу. Ситуация в лохмотья терзали её чистую душу. Сердце кровоточило, слова сверлили стены и уши.

Были - затушенный окурок сигареты в стакане с лимонником и классическая «улыбка» моряка в остатки винегрета. Потом вместо того чтобы оправиться в туалет, парень зашел в шкаф в прихожей и обоссал единственные зимние сапоги подруги. После «высосанной» в одно «жало» бутылки водки Паша к полуночи, распугав, как воробьев тараканов на полу рухнул Родосским колосом на половичок у порога …

2

Утром на фоне дальневосточной зари с гудящей головой и с ощущением во рту, будто там нагадили все кошки поселка, парень проснулся на своем тяжелом, как гиря ботинке, где плашмя пролежал камбалой всю ночь. Сумрачность в коридоре скрывала бедность и убогость побеленной прихожей. Белый потолок над головой парня был далеко-далеко и высоко-высоко. Шнурок от ботинка залез ему в ухо и предательски щекотал печень. Было ощущение, что парень проснулся на том свете, тем более что в бок что-то упиралось и не давало ни вздохнуть, ни пукнуть. Павла охватило очарование загробной жизни.

Моряк встрепенулся, приподнял сначала одно свое чугунное веко, потом собрав всю свою последнюю волю - другое. Левый глаз с спросонья не слушался и закрывался сам собой. Когда глаза все-таки открылись, изображение окружающего мира замутнело, качнулось и стало пропадать. На языке был кислый налет, будто он накануне лизал медные поручни корабельного трапа.

Похмелье извещало о себе тошнотой и болью в голове. Пары водки местного разлива бодро бродили по комсомольскому телу парня, не давая собраться с мыслями. Употребив всю свою волю, парень подождал, пытаясь сосредоточиться и собрать свои мозги в ладошку.

Еле-еле встав на карачки со своего правого ботинка в прихожей, где Паша «уютно» провел всю ночь, отряхнувшись от прилипшего к уху винегрета, он собрал всю свою волю. Опершись о косяк туалета, парень с ботинком в руке и полуспущенными штанами выпрямился, пытаясь отдышаться. Ища взглядом второй ботинок, подумал - «Все нормальные люди ищут любовь, счастье, свое место в жизни, а я как хрен на блюде - второй ботинок…»

- Где я? - облокотившись локтем о стену, массируя затекшую шею, тихо спросил Павел свою подругу, сверкая дырявыми пятками.

- Не волнуйся милый, ты не в морге… - с женской усмешкой отделяя слова от губ движением брови, шуткует она. Запахнув поплотнее на стоящей торчком груди шелковый японский халатик с вышитыми золотыми шаловливыми дракончиками, девушка многозначительно изрекает, - …пока! - сделав соответствующую моменту паузу, добавляет холодным, как пурга голосом. - Все дорогой! Прощай! Можешь быть свободен, как баклан в полете!

Молча, выслушав девичий вердикт, Паша озадаченно чешет ботинком за ухом, будто у него там зудит. Сделав первый шаг, парень неожиданно для себя чувствует, что между ног, где у каждого мужчины находится его любимая им боевая интимность, ему что-то мешает - не дает свести коленки вместе. «Странно, - думает парень. – Что за хрень? Вчера, кажется, все было нормально, ни с кем не дрался, в пах никто не бил. Что бы это значило?» Бросив ботинок под кухонный стол и опустив флотские трусы до голых колен, он ошарашенный ужасной догадкой, раздвигает ноги и с интересом глядит в свое межножье. От того, что Паша там видит, он в миг трезвеет, как от вида покойника.

У него в бездонных недрах флотских сине белесых трусов происходило что-то фантастическое и невероятное. Его милое ему великолепное мужское естество с мошонкой, цвета замшевой матовости было перехвачено... Чем вы думаете? Отвечу почти кратко - маленьким железным замочком, похожим на почтовый.

Это была не картина, а красочное, любовное батальное полотно Василия Верещагина, написанное яркими и сочными красками мужской простаты под лирическим названием «Не ходите мальчики к девочкам гулять». Замочек, представший во всей своей красе похмельному взору Павла, был не какой-то хиленький и убогонький, как на почтовых ящиках, а добротный, из крепкой нержавейки. Воистину правильно говорят: «Каждый матрос носит в своей ширинке - свое счастье!»

Парень, от удивления разинув рот на ширину плеч, застывает на месте, будто рояль в кают-компании. Не веря своим кобелиным глазкам, он трогает свое опухшее «счастье» шаловливыми пальчиками, проверяя, его ли оно. Прикосновение отдается болью в копчике. Паша начинает беспокоиться. Тянет мошонку своего «хозяйства» вверх из замка, пытаясь как бы её вытащить, но «оно» категорически не хочет вылазить из ушка замка ни туда, ни сюда. Заклинило! Яички с пестиком за ночь распухли, как вареники и вытаскиваться из замочка категорически отказываются. Пробует вытащить своего «гвардейца», но он как земляной червяк растягиваясь гармошкой, глядя головкой на хозяина с укором – «Доигрался?» не хочет вылезать из «земли». Парень дергает пальцами - опять больно. Ему становится страшно.

- Ё к л м н! - в отчаянии восклицает правильной ненормативной лексикой моряк и закуривает «Приму».

Панически заметавшись взглядом в прихожей, парень со смертельной тоской в глазах, будто наступил момент прощания с его милым и любимым «хозяйством», затравленно озирается по сторонам. В его голове тут же проносятся страшные мысли, картины нагноения своего мужского естества. «Его» ампутируют, и он в двадцать два года станет евнухом на родном заводе «Базальт». Ужас, проникая в сознание, не на шутку охватывает душу парня, волосы начинают шевелиться, как от проснувшихся блох. Прокрутив в воображении свою судьбу, Паша белеет.

- Наташенька! Душа моя! Что это значит? - нервно докурив сигарету, спрашивает Паша свою матросскую любовь.

- Ничего страшного, дорогой, - с осунувшимся лицом и горькой усмешкой на пухлых губах отвечает зазноба, тень которой начинает падать на него, как домкрат. - Это мой тебе безвозмездный маленький «подарочек» на память! Носи на здоровье и вспоминай добрым словом свою приморскую дурочку, которая так тебя любила! Так любила... - девушка грустно вздыхает, утирая бриллиантовую слезу, которая вот-вот готова уже скатиться с ее прелестных ресничек по прекрасным ланитам. - Раз «он» не достался мне - пусть не достанется никому!

С этими напутственными словами это прекрасное создание, в народе просто называемое женщиной, грациозным движением волшебницы показывает ключ от замочка и выбрасывает его в форточку. Ситуация врагу не пожелаешь. Хоть смейся, хоть плачь, но с места сойти нельзя. Больно. Что-то делать надо. Вот только - что?

- Девочка моя ненаглядная! Ты не права, - Паша от отчаяния начинает, как бы «договариваться». - Это не наш метод. Пошутила и хватит! Останемся хорошими и добрыми друзьями, - парень уже нетерпеливо начинает потихонечку чесать свои свербящие мужские причиндалы. - Давай быстрей неси ключик, иначе загубишь на корню моего «гвардейца».

- Не волнуйся, от этого еще никто не умирал, - задушевно продолжила дивчина, еще не успокоившись за бессонную ночь и обреченно глядя в бесстыжие похмельные зенки парня. - У тебя все будет хорошо, если сбережешь свое «энто» самое. - Наташа со злостью, подумала - «Какой к черту это «гвардеец»? Это «хорек»» типа скунса, ищущий какие попало «норки»... - Скажи спасибо, что не отрезала и не порезала на двухкопеечные монеты! На меня не обижайся и не поминай лихом! - начав гурией, девушка кончает фурией. Тишина.

Слова Наташи тихо прошагали на бесшумных подошвах по сознанию парня и ни за что, не зацепившись, стеклись ему в расстегнутую ширинку. Подобрав кое-как свои брюки и собрав воедино фибры своей помятой накануне ботинками физиономии, моряк бредет, натыкаясь на углы подъезда на улицу. Входная дверь хлопает, как крышка гроба на похоронах Вечной Любви.

«Предательство... - первое, что ощутила, подавленная и совершенно опустошенная девушка. - Как трудно переносить предательство!» Оно навалилось всей тяжестью, мешая дышать. Она не думала, что так прозаически всё кончится, и они расстанутся. Пройдя на кухню и прислонившись к косяку окна, она стала наблюдать, как в грязной канаве с заполошенными лягушками Паша ерзает на своих коленках и ищет в ржавой траве свой «золотой ключ». В голове все еще звучали вчерашние слова - «Прощай!»

Было видно, что парень периодически поправляя своего запертого на замок «келдыша» не мог найти свое счастье - ключик как сквозь землю провалился. Несмотря на обиду, досаду и пустоту в душе ей было Павла по-женски жалко - «Пропадет без меня парень! Пропадет не за понюх табака!»

Не найдя своего «золотого» ключика, моряк в растерзанном виде сгорбленной одинокой фигурой ползет к себе в базу на корабль походкой Нарцисса Тупорылова. «Медленным шагом, робким зигзагом» с ощущением, будто у него только что обрезали крайнюю плоть. Естественно окольными путями, «заборами-заборами», чтобы не дай бог, кто-нибудь не увидел его из обитателей пыльного поселка и экипажа.

3

Путь Паши на корабль в растопырку был драматичен и длинен, как язык тещи командира корабля. Ходьба - это не просто передвижение, а лебединая песня. Мелодия у этого «шлягера» звучала тоскливая, заунывная, а слова вполголоса из несколько букв - «Ай-йа-ой! Ё-й-е! О-о-ой!» напоминали то ли стон боли, то ли призывы любви.

Парень хромая на все ноги сполна чувствует почем фунт лиха и сразу же узнает, сколько алтын в рубле. С горем пополам и с «енком» будто завязанным в морской узел, он ковыляет, словно ему в задний «втулок» вставили качающийся лом.

Вскоре, подвывая, как ошпаренный кот и растерев себе все что можно и нельзя растереть до синюшности в своей любимой промежности, моряк с раскоряченным кошмаром доползает до родного корабля. Держась за свои фаберже, он мимо вахтенного на трапе просачивается в корабельный кубрик, как кровоподтек. Снимает брюки, на карачках залазит на свою нижнюю коечку и шасть под одеяло. Затихает там, как мокрая швабра в углу.

Паша громко молчит, одиноко грустя на пробковой подушке, свернувшись на отполированном его предшественниками рундуке калачиком, как гофрированный шланг от противогаза. Час молчит, затаившись, как мышь в сметане, два. На третий его терпения уже не хватает. Хочется «по-маленькому» в гальюн, а «гвардеец-то» в клетке на стальном замке.

«Надо снимать замочек! Но, как и чем?» - задает в который раз риторические вопросы парень, но ответа нет. «Туда», в этот заповедный уголок интимной мужской человеческой природы, уже даже смотреть страшно. Все растерто до цвета грозовой тучи, готовой вот-вот испражниться небесной хлябью или еще чем-то непонятным. Прямо таки преддверие «шторма».

Когда уже становится совсем невмоготу он просит ребят позвать к нему своего земляка дружбана Саню, который шнурком прибегает к нему с дальномерного поста. Паша ему рассказывает, что его никто не любит, и личная жизнь дала «трещину». С осторожностью приоткрывает одеяло и показывает другу свое «место происшествия». Дружбан осмотрев межножье Паши раскрывает рот, не зная, толи смеяться, то ли нет, но от увиденного волосы на его заднице вскакивают дыбом. Гюйс встает раком, а ручки сразу же начинают потеть. Оправившись от первого шока, Саня берет себя в руки.

- Не ссы на ботинки, чтобы не было радуги! Что-нибудь придумаем, - чисто по флотски успокаивает дружок Пашу и утешающе хлопает по плечу.

- Какой уж здесь ссать! Шевельнуться больно!

- Не дрейфь, земеля! Это еще ничего. Я слышал, что у нас в Иваново две студентки мединститута в такой ситуации парня вообще кастрировали. Им прокурор, конечно, впаял срок, но эксперты медики на суде девок хвали за профессиональную «операцию». Сказали, чтобы те после тюрьмы возвращались в институт доучиваться, - сделав паузу, обормот ободряюще добавляет. - Надо мылом! Или лучше маслом? - Шура любил масло. Не зря на корабле говорили: «Масло съел - день прошел!» - Полежи спокойно. Сейчас мигом слетаю на камбуз за сливочным. Мы твоего «дружка» намаслим и освободим из «заточения»! - и пропадает, как проваливается в трюм.

Паша с заветными яйцами, как у Кощея Бессмертного тихо затихает на коечке и остается в тревожном ожидании. Вместо блаженного безделья и интимных грез о предстоящем дембеле, ему в голову опять начинают лезть дурные мысли.

«Если его «гвардейца» не вытащат из замочка, то он станет гнить и начнется гангрена. Все покроется коростой и белые черви опарыши будут его выгрызать изнутри, доказывая народную мудрость: «Черви - это не то, что мы едим. Черви - это то, что нас едят!» - рассуждает в туне парень. - Потом мужское естество отрежут и он больше никогда, никогда в жизни не почувствует радости обладания трепетного женского тела и чувства мужского оргазма».

Все это ему видится в ярких «картинках». Просто ужас! Вдобавок ему стыдно перед салагами, если те увидят своего старослужащего «годка» в таком виде. От дурных мыслей он больше съеживается, спина покрывается стыдом, страхом и холодным потом. Служивый народ в кубрике начинает заинтересованно прислушиваться к ешканью, исходящего из угла кубрика.

- Паша! Что-нибудь случилось? Может, ты кнехт проглотил или кто тебя обидел? Ты нам скажи! Мы того сразу разобидим! Порвем, как тузик грелку! - с участием говорят его кореша-одногодки. - А может после встречи с любимой, от счастья заболел? Покажи нам «болезнь», что бы мы ни заразились! - охламоны смеются.

Паша, лежа, будто дерьмо на лопате и как юный партизан Витя Коробков мужественно молчит, что рыба об лед. Затем стеснительно, потупив в сторону свои кобелиные очи, показывает свою «беду». Народ в кубрике сначала застывает, как асфальт. Задумывается. Можно было даже услышать, как «волны и стонут и плачут, и плещут о борт корабля». Хотя на флоте песен нет, у нас больше стон раздается.

Всех волной швыряет на палубу кубрика и неожиданно раздается оглушительный мощный взрыв. Ощущение будто на воздух взлетает тысяча тонн тротила. Это звучит гром смеха. Люди начинают гомерически гоготать, да так, что на юте непроизвольно звенят корабельные склянки.

Старый боцман у себя в каюте спросонья падает с койки и разбивает в дребезги пополам банку с тремя литрами спирта, замыканную от старпома. Командир боевой артиллерийской части «завязывает» на артустановке сельсины морским узлом. Чертенок штурманенок колдующий над девиацией и своей овуляцией в штурманской рубке от испуга чуть не проглатывает последний на корабле секундомер. Зато химик, по прозвищу «Химдым» за переборкой, как стонал во сне, так и продолжил спокойно тянуть сою букву «У-у-уу». Во сне ему снилось оружие массового поражения комбрига и поражающие факторы начальника политотдела. Хорошо, что не было на борту командира, а то бы он всем сделал бы очередное вливание сжатого воздуха в область копчика, чтобы голова не качалась. Экипаж, дружно повизгивая, начинает смеяться, побагровев от хохота. До рвоты и спазм в аппендицитах. Сатанинский хохот был такой, что покойник бы заулыбался.

Прибегает Саня со сливочным маслом в руках. Снимает одеяло и в задумчивости застывает. Уж очень не хочется ему ковыряться в чужих трусах и брать в руки Пашино потное разбухшее «хозяйство». Но делать нечего - тот уже дотянуться до него не может. Каждое движение приносит грусть и боль.

Шура с выражением неприязненной опаски на лице снимает с друга трусы, добирается до жестких волос лобка и, оттянув мошонку в сторону северного полюса, касается распухшего тельца мужской плоти. Отвернувшись от койки, на ощупь, дрожащими грязными руками с сострадательной стыдливостью намасливает нечто осязаемое.

Мужественно пытается в горячей и мягкой вспухшей Пашиной промежности двумя пальчиками вытащить липкий «букет любви» из дужки замочка, будто опарыша из гнилой селедки. Казанова, не проронив ни слова, зачарованно смотрит на вошканье друга в его интимности. На его хоризме лица отражается трагедия положения, которая происходит пониже пупка, повыше колен.

- Ну что получается?

- Нее...

- Ну, тащи же, не томи душу, - нетерпеливо шипит Паша. - Ой, больно, - и бряк, как кузнечик в обморок.

Застывает, как памятник Погибшим морякам на берегу бухты Золотой Рог во Владивостоке. На соседнем корабле, который снимается со швартовых, трубно и тоскливо звучит длинный гудок. Он будто жалуется на свою срамную беспорядочную половую жизнь. Этот звук слышится по всей акватории военно-морской базы, эхом отражается от бортов и замирает, запутавшись в антеннах поста рейдовой службы. Ребята давай парня откачивать, поливая его холодной водичкой из чайника и подсовывая понюхать его слезоточивые носки. Откачивают, но жизни ему это не придает. Начинают сыпаться сердечные советы сердобольных товарищей.

- А может попробовать замочек перепилить напильником?

- Давайте «его» намылим, глядишь «он» и проскользнет в ушко замка!

- Давайте польем его забортной водой? «Он» охладится и станет меньше, тут мы плоскогубцами за конец и выдернем!

- Лучше кусачками…

- Нет! Надо его напугать? От страха «оно» может быть, съежится и уменьшится?

- Держи карман шире. Напугаешь ежа голой ежихой.

- Братишки! Позовите «дока»! - корабельного доктора, значит, просит Паша. Обычай именовать доктором корабельного лекаря, кто бы он ни был - дипломированный врач или фельдшер сохранился еще со времен парусного флота.

Приходит недовольный корабельный доктор, который в это время резался в каюте у старшего минера в нарды. Все его звали Ортопед. Почему? Не знаю. Шик доктора был - залезть без наркоза своими шаловливыми ручками в матросский созревший фурункул, выдрать с мясом его стержень и показать все это экипажу, как результат своей «операции». Картина не для слабонервных.

Любимое выражение «дока» было - «Лучше иметь маленький «писюн» в руках, чем большую «утку» под койкой!» Медики все в силу профессии циничны, ну а офицеры – в силу своего призвания. Корабельный лекарь постоянно улыбался, радовался жизни и любил повторять «Чище руки – тверже кал!» Как ему было не радоваться – десять партий в шахматы с медбратом лазарета и на боковую. Встал, поел, сыграл и опять в коечку. Чем не счастливая жизнь?

Недавно проводя профилактическую беседу с экипажем по личной гигиене на вопрос матросов - как уберечься от венерических болезней, выдал не замысловатый, как ухват рецепт:

- Очень просто. Берешь свежий презерватив, одеваешь его куда надо, все обмазываешь эпоксидным клеем и ждешь когда «это» все засохнет. После этого неделю сидишь на корабле, счищая все рашпилем. В итоге – венерологических болячек нет!

Раздвинув плечом толпу матросов, наполнивших кубрик, капитан медслужбы шуткует дежурной корабельной шуткой:

- Кого хороним? - с трудом пробравшись к рундуку, где лежит скрюченной ветошью Паша, доктор любопытствует. - Ты что, к клизме приготовился? - засучив рукава, как хирург, продолжает. - Ну-с, показывай! Что у нас там случилось, дорогой?

- Т-товарищ к-капитан… - Паша ложится на спину в позу «девушка у акушера» и застывает, будто дерьмо в обломке льда.

Похотливо потирая свои шаловливые ручки, док-гуманист в военном халате с застиранными пятнами крови на животе, напоминающими географическую карту натягивает на свои шелудивые глаза очки.

- Шире раздвинь ножки, солнышко, - ласковым тоном говорит доктор и начинает внимательно осматривать болезную мужскую плоть межножья, после чего впадает в сосредоточенную задумчивость. - М-н-даа... Сложный медицинский случай, скажу вам-с! Уникальный! - взгляд доктора поднимается к подволоку, как бы в высоких империях ища диагноз, а губы сжимаются от улыбки в гусиную гузку. - Я бы сказал, близкий к летальному, - и кратко резюмирует голосом патологоанатома. - Будем-с ставить горчичники!

- Куда? - испуганно молвит вздрогнувший Паша. - На «него» что ли?

- Ну, ты братишка совсем уж одурел со своими блядками. На задницу, не на яйца же! - с циничным хладнокровием отвечает корабельный медик.

- Зачем?

- Что бы сбить давление спермы на мозжечок, дурилка! - доктор начинает веселиться, развлекаясь не стандартной ситуацией. - Увы, тут без операции, браток не обойтись, - не совладев с чувством юмора, док начинает окружающим оболтусам подыгрывать, пряча смех в карман своего халата. - Надо срочно резать! Промедление смерти подобно. Только резать, ядрен батон! Автогеном!!! – и с голосом, как у митрополита, командует, гад. - Срочно зовите боцмана с газорезкой! Будем «лечить»! До полного выздоровления!

Парень от переживаний и фантастических видений в голове опять выпадает в осадок, растекаясь масляным пятном по рундуку. Экипаж снова начинает гоготать, приводя в чувство своего товарища.

- Товарищ капитан, может н-не надо? - приоткрыв глаза, начинает конючить «годок». - Может как-нибудь иначе?

- Ладно, - «смягчается» доктор и обращается к дружбану болезного. - Лети к боцману и попроси ножовку по металлу! Будешь перепиливать дужку, - кмыхает и добавляет, зараза, - Не забудь взять несколько полотен к ножовке!

- Есть! Понял, не дурак, был бы дурак - не понял.

Как Саня, обливаясь потом, проклиная свою судьбу-индейку, час пилил злополучный замочек, поломав несколько полотен и ругая женскую половину мира - это отдельный рассказ. На это действо-злодейство, чтобы увидеть «спектакль двух актеров» сбежалось пол корабля. Советов товарищей было море.

Паша же, омертвевший от страха, не проронил, как Зоя Космодемьянская, ни слова, но от унижения готов был повеситься на резинке от своих трусов. Когда дружбан перепилил… нет, не мужское естество, а дужку замочка и выпустил на волю Пашин «келдыш», экипаж от хохота уже не мог стоять на ногах.

Мораль истории проста, как Корабельный Устав: Береги Честь смолоду, а свое Мужское Хозяйство - всегда!!!