Природа благоухала всеобъемлющим ароматом дымных иероглифов кедрового дезодоранта. Всполохи багрового приморского заката, запутавшись в сусальных облаках, зацепились за кривую линию морского горизонта, который был завязан в загадочный морской узел. Очаровательный летний вечер мягко растекался между склонов суровых дальневосточных сопок. Они имели вид старинных японских гравюр, нарисованных черной тушью распустившейся веткой багульника. В береговой морской воинской части шла суточная смена караулов. Караульная служба — дело страшно интересное. Только не всегда поймешь, чего в ней больше — страшного или интересного.

Новые начальники караулов после суточного развода уже заступили в караулах на свои боевые посты. «Старые» начкары, уставшие и измотанные до ручки за сутки караульной службой после сдачи караулов своим сменщикам кучковались на КПП около оружейной комнаты дежурного по части. Отсоединяя магазины и передергивая затворы, они от усталости готовы были не только сдать в «оружейку» свои пистолеты Макарова, но и нажраться до поросячьего визга. На их усталых небритых лицах, покрытых служебными кракелюрами, было ярко написано — «Как нам надоела эта караульная служба!»

Ребята говорили между собой о том, о сём, кто, как стоял, кто, как лежал в карауле, какие события произошли в части за их суточное отсутствие. Шел ленивый треп о караульной службе, тоскливой и однообразной, как бурые рельсы железной дороги. Ребята отрыгивались «бигусом» - этой смеси необыкновенной военной еды состоящей из тушеной капусты и гнилой картошки с элементами проголкого сала.

К дежурному по части периодически чесоточно кто-то входил и выходил. Постоянно хлопала дверь, как парус в безветренную погоду. Три допотопных телефона в дежурке периодически взрывались матерным криком, но никто на них не обращал внимания. Все знали военную заповедь: «Берешь руками — бежишь ногами!»

Сквозь давно немытые, отливающие грязной радуги стекла дежурки можно было увидеть, как старый дежурный по караулам ни на кого, не обращая внимания, в шизофреническом забытье отрешенно лежал на своем засаленном топчане и смотрел в потолок. Пес по кличке Чапа лез ко всем с лаской, всем видом показывая, как он соскучился по молодым лейтенантам. В общем, была обычная служебная скука. Вдруг по «матюгальнику» — непредсказуемой громкоговорящей сети, которая глюкнула звуком смываемого унитаза, прозвучала молодецкая команда вновь заступившего дежурного по штабу:

— Старшему лейтенанту Кукину срочно прибыть к командиру!

У Игорька тяжело заныло под ложечкой. И правильно заныло. Это было приглашение на судную казнь Соломона, так как в конце служивого дня к командиру за благодарностями не вызывали.

— Все! Пипец! Приплыл! — Кукин с грустью во рту обречено выругался. — Сейчас, наверное, будут драть во все дыры, и подумал — «Не получив на флоте вздрючки, живешь, как без пряника!»

Схватив со стола дежурного свой белый погнутый службой «гриб», фуражку с золотым шитым «крабом» во лбу, он тщательно заправился. Застегнув крючки на воротничке помятого кителя, помня флотскую аксиому — «Желудок не виден, а не застегнутый крючок на кителе заметен», он в вербальном состоянии души сунул потертую черную кобуру с еще не разряженным и не сданным пистолетом в свой портфель «дипломат».

Игорю после бессонной ночи чертовски хотелось быстро попасть домой и поесть домашних харчей. Забыть уставшие разбойничьи лица матросов караульного батальона, забраться в теплую постель и лечь спать. Вместо этого у старлея мир сузился, отяжелел и будто мешком придавил его к ботинкам. Глядя на оглушенного парня можно было вспомнить слова местного поэта: «Бразды скалистые взрывая, плетется Игорек быстрей лани». Кукин. Вместо того, чтобы чувствовать Радость, что он идет к военному отцу родному в Обитель праведников, Остров Любви и Заботы, Райский уголок парень с озябшей душой, на не гнувшихся ногах, царапая их друг об дружку верблюжьей походкой устало пройдя мимо курилки и тупо взглянув на Доску Почета, шел в Долину Слонов — Царство вечных сумерек. то есть в штаб, как на эшафот вешаться. Ноги, словно чужие не шкандыбалили, а стремились домой. У радости отцов много, у беды — матерей и того больше.

По дороге в штаб, ссутулившись, будто ожидая расстрела и спотыкаясь об страх перед командиром, он мучительно себя спрашивал: «За что? За что?» Стал судорожно вспоминать, где и как он мог проштрафиться перед командором. Тяжелая ноша копошившихся в голове мыслей давила виски, портупея натирала печень. В правом ухе сразу же зазвенело, под лопаткой застыл лом. Неопределенность толстой висельной веревкой обвила пламенное сердце, а в левой коленке стало, как бы что-то скрипеть.

На крыльце перед «Дурдомом», так все называли штаб части, он остановился, как перед стеной. Парень хотел перекреститься, но был воинствующим атеистом. Кукин начал готовиться к встрече с командиром, как покойник с могилой. Поднявшись на второй этаж штаба части, выкрашенного в дикий ядовито желтый цвет «детской неожиданности» и провонявшего спиртом от подвала до чердака, Игорь был готов благоговейно поцеловать ручку командирской двери. За дверью, напоминающую надгробную плиту бушевало подведение итогов. Напротив, в рубке оперативного офицера служба собачилась по телефону с дежурным по части по поводу пропавшего в сопках седельного тягача.

Некоторое время постояв, собираясь с разбросанными мыслями и кое-как отдышавшись в полутемном коридоре, пропахшим служивым потом перед святым кабинетом, Кукин посмотрел в последний раз в зеркало, поправил прилипшую ко лбу фуражку и открыл скрипучую дверь. Дверь впустила его на Голгофу, по библейски — место черепов. Военных.

Войдя в помещение, парень, всматриваясь в командира, в душе непроизвольно содрогнулся. Как писали в старинных романах — «Его впечатлительной романтической душе показалось, будто он перешагнул не порог двери, а рубеж между Светом и Мраком, между миром Радостей и царством Забвения». Было ощущение, будто он переступил пределы Жизни. В кабинете все было синим от отрицательной энергетики.

— Что ты тут стоишь? — не поднимая головы к двери, строго рыкнул командир, с погонами на плечах, напоминающими миниатюрные надгробия. — У тебя, что нет языка, постучаться?

Игорек пулей вылетел из кабинета с ощущением выпрыгнувшего из-под поезда человека. Отдышавшись, с замиранием сердца и болью своей совести, вежливо, будто в затмении снова постучался кончиками пальцев в косяк двери.

— Да! — опять раскатисто послышался командирский бас.

Сердце парня опять тоскливо сжалось до размеров куриного огузка, но, взяв в руки свою животрепещущую душу, старлей благоговейно спросил:

— Товарищ командир! Можно? — и медленно, словно подходя к классной доске, попытался просочиться, словно кровоподтек к Т-образному столу.

Подняв свою с проседью голову из-за вороха бесполезных отчетных бумаг для штаба флота, которые командор усердно «пережевывал» со своими замами, он, не моргая, посмотрел на молодого офицера. Гипнотический взгляд командира, будто из амбразуры, готов был выстрелить в зрачок лейтенанту и разнести ему еще не защищенные от службы мозги. Командир — любитель заглядывать подчиненным туда, откуда ноги растут, и умеющий мгновенно перекусывать судьбы людей раздраженно заметил:

— Можно Машку за ляжку! Не научился еще заходить к командиру? - кивнув зубами на дверь, командор кратко бросил в подчиненного слова, используя их как булыжники. — Повторить! — всклокоченный взгляд кэпа с безумными глазами, готовыми повиснуть на нервах подчиненного офицера, смыл Кукина из кабинета, как желтая струя окурок в унитазе.

Вытерев нервный пот с ушей, парень начал успокаивать дыхание. Осмотревшись в мутном зеркале рубки оперативного дежурного, он рефлекторно одернул помятый жестким топчаном китель. Расправив погнутые караульной подушкой погоны, плюнув и причесав стоячий вихор на сократовском лбу, старлей поправил свою вспотевшую промежность. С поникшими плечами он снова постучался в дерматиновые врата служебного рая похожего на вход деревенского погоста.

— Разрешите? Старший лейтенант Кукин по вашему приказанию явился! — от очередного взгляда командира сердце Игорька с размаху влетело в твердую, как приклад симоновского карабина, спину.

— Являются только архангелы, язви тебя в душу! — командир, мигая воспаленными от бессонницы глазами, начал не на шутку «закипать», как старинный тульский самовар. — Ты уже совсем опортупел, что ли в своем сраном карауле, мама твоя девочка? Разучился обращаться к командиру, грабли тебе в задницу, чтобы голова не качалась?

— Извините, — молодой офицер, потянув, как гончая носом воздух, снова задом, как сколопендра, выполз из кабинета, опять стараясь отдышаться и вновь повторить «заход в базу».

— Старший лейтенант Кукин по вашему приказанию прибыл! - втянув локоть в сустав и приложив «лапу» к уху снова доложил Игорек, непроизвольно нарисовав на своем придурковатом лице необыкновенную радость и счастье от встречи с любимым командиром.

Непорочному взору двадцатипятилетнего Игоря, застывшего у порога двери кабинета, как телеграфный столб предстала величественная картина сборища боевых слонов — заместителей командира. Командирский триумвират, сидя в кабинете, словно приколоченный к стульям, был занят серьезным делом. «Узкий круг ограниченных лиц» громко молчал. Чувствовалось, что начальники жаждали лейтенанта, как вороны крови. Дым от злопахучих сигарет, который можно было резать, как колбасу слоился пирогом в спертом воздухе служебного помещения.

Во главе огромного стола восседал сам «Хозяин»» — старый и изношенный, как домашние тапочки. Капитан 1 ранга, имеющий необъятный геморрой и лечивший его анусными свечами имел прозвище «Подсвечник». Командир был мужиком крутого нрава. Командовал исключительно матом от души и всего сердца, без расчета на протест. Когда он шел по части, всех сносило в кюветы. Своим молчанием он завораживал подчиненных. По его лицу была разлита, как чернила, синюшность, так как в тумбочке стола у него стояла дежурная баклажка с техническим спиртом, которой он периодически «пользовался».

Местный царь, бог и воинский начальник в триедином лице, наказывал редко, но внушал своим подчиненным какой-то суеверный страх, беспощадностью наказаний, гипнотизируя личный состав загадочной молчаливостью и суровой нелюдимостью. Кэп любил повторять: «Если хочешь со мной разговаривать — стой и молчи!», а когда был «добрый», то добавлял — «Я рот открыл, ты закрыл!» С ним было интересно разговаривать, когда он молчал. Командир любил ходить по штабу, подслеповато щурясь на тусклые лампочки, которые светили, как в морге и чесать свою потную промежность.

Все в части знали, что общение с ним было равнозначно сдачи трех литров крови. Когда кэп был в гневе, лампочки в ротных помещениях казармы начинали моргать, а убогие помещения штаба входили в релявистические колебания, как при цунами. В его устах слово «задница» звучала, как похвала. Рядом с командором расположилась куча его заместителей, которые с насмешкой смотрели на офицера. Все были с большими звездами старших офицеров, отвечающих кто за людей, кто за технику, а кто не отвечающих ни за что. На флоте таких всегда большинство.

Войдя в кабинет из коридора, на Игоря со всей нещадностью и силой бросился взгляд командора и вцепился в лицо молодого офицера, как совесть в убийцу, да так что даже голова начала кружится. Ноги сами прилипли к крашенному полу. На него смотрело не мигающее всевидящее третье командирское «око» в виде глаза в лучах, заключенного в магический треугольник. Казалось, что сидящий напротив старлея человек обладал даром угадывать мысли лейтенантов, и обмануть его было невозможно. Мир у Игоря сразу же сузился, отяжелел и придавил его к двери. Тень командира летела на летюху, будто танк на фонарный столб.

Офицер почувствовал меж лопаток похолодание, как будто из невидимых щелей в кабинете забили холодные струи сквозняка, хотя в кабинете, как в бане, не только говорить, но и слушать было душно. В ушах стали звучать черные ноты жуткой музыки в си бемоль минор. В воздухе пахло бездонной глупостью и глубоким похеризмом.

Влипнув в дерматиновую дверь обивочным гвоздем по желтую шляпку, Кукин сразу же вспомнил все свои прошлые, настоящие и будущие прегрешения. Стоя с окаменевшими скулами перед своей совестью, терновым венком на голове, в виде белой фуражки с шитым «крабом» во лбу, Игорь был похож на стоп-кран еще не сорванный службой. За плечами его просвечивалась тень черепа гамлетовского Йорика.

— Ну, голубь ты наш сизокрылый, — начал издалека старый волкодав, глядя мимо своего носа на офицера, как на ветошь в углу. — Докладывай, что натворил, язви тебя в подкладку, японский баталер!

По его тону старлей понял, что тот чешет свое интимное место. В глубине лица глаза командира с голубым жандармским оттенком как-то по нехорошему начали блестеть фосфорным светом. В тесном от начальственного духа сумеречном кабинете наступила мертвая тишина, которую слабо шевелил своими крыльями залетевший дальневосточный пятисантиметровый шершень, готовый впиться в старлея, и от любви расцеловать ему маковку.

— А что вы имеете в виду? — голосом, будто только что похоронил своего дедушку, поинтересовался старлей, косясь глазами на шершня и думая — «Вопьется он в него или нет?»

На непроницаемом лице молодого офицера на секунду образовался интерес и пионерское удивление от происходящего. Он подобный морскому гребешку с открытыми створками начал бороться во тьме, пытаясь вспомнить сутки своей караульной службы. В животе непроизвольно образовывался айсберг и ни одной мысли.

— Что имею, то и «введу», — с доброй скалозубой ухмылкой шутканул колокол флотской жизни, оплот воинской дисциплины. — Начальник штаба докладывает, что при проверке караула ты не смог доложить ему обязанности начальника караула, — тут командир для значимости своих слов заглянул в лежащие перед ним бумаги, словно перед ним лежал рапорт эн-ша. — Почему у тебя в карауле был бардак, как в публичном доме? — видно, что командира овладел гнев, да такой, что он начал трястись и кашлять. - Я тебя спрашиваю - почему?

«Почему, почему, — вскользь подумал молодой офицер и сам себе ответил. — По жопе!», но этого вслух не сказал, а посмотрел на присутствующих со стесненным сердцем и тоном человека, которому нечего терять выдавил:

— Не знаю, в публичных домах пока не был… — сделав несчастные глаза, Игорь втянул в себя щеки.

— Что? Пререкаться? Салабон! Ма-ал-чать, студент! В руках еще стоящего ничего не держал, кроме своего писюна, а туда же, — с негодованием среагировал командир и стал наливаться кровью подчиненного. — Лейтенанты, бля, заговорили? Погоны шею жмут? Ядрить твою бабушку и всю дорогу по неудобному! Тараканы в голове мешают править службу? — язвительно заметил капитан 1 ранга и с размаху опустил руку на стол, после чего штаб подпрыгнул вместе с сопками. — Сейчас мы тебе гланды через задницу вырвем!

Командир, имя которого было в почете, а личность — в забросе, задавал вопросы, не нуждаясь в ответах. В легкую нанизывая слова, как мясо на шампур он начал драть старлея, как ветер флюгарку. Кукин же молчал, будто дерьма в рот набрал. Да и что можно было сказать против нахрапистого начальника штаба, который любил в службе ездить на скачущем Уставе гарнизонной и караульной службе, убежденно считая, что если сомневаешься в Уставе, то значит — веришь в него!

Энша в части был противозачаточной прививкой от нарушений воинской дисциплины. Глядя на этого хранителя Устава и Печати части, всегда приходили на ум слова Александра Суворова:

                                    О! Воин, службою живущий,

                                     Читай Устав на сон грядущий!

                                      И поутру от сна восстав,

                                       Читай усиленно Устав!

Начальник штаба любил «проверять» караулы, не заходя в них, а забираться с биноклем в руках на ближайшую голую сопочку. Оттуда он, как Кутузов на семнадцатом бастионе в окуляры высматривал караульные блокпосты, где часовые пели, ели, читали книжки, писали и какали, занимались онанизмом, спали или собирали малину в зарослях минерализованной зоны.

В караульном помещении у Кукина, когда его накануне проверял начальник штаба, была обстановка не то чтобы воинской убогости, а скорее молчаливой мерзости и запустения. Проверив, караульный сральник, где зудящее сонмище уксусных мух покусало его за шею, комнату отдыхающей и бодрствующей смен энша от негодования весь пылал, как раскаленный унитаз, лизни — зашипит. Естественно на старшем лейтенанте отыгрался по полной программе, вспомнив ему его маму, папу, сделавшего Игоря не тем местом, бабушку и всю родню по отдельности. Как, тут не вспомнить древнюю японскую пословицу — «Не бей палкой по кустам, тогда не выползет гадюка». В переводе на простой русский язык это означало — «Не тронь позавчерашний борщ, он и вянуть не будет!»

К командирскому ору начали присоединяться замы, стараясь как бы из-за его могучей руководящей спины «гроздьями гнева» побольнее куснуть лейтенанта. Срабатывает принцип собачей стаи — лаять начинают все скопом. Сволочизм повышается. Ситуация, как в Вифлееме, где по повелению иудейского царя Ирода было «избиение младенцев». Начинается простой военный шабаш.

— Почему не стрижен? — злой, будто искусанный комарами вставляет свое слово «замком по морде» — зам командира по морским делами и указывает ушами на старлея. — Посмотрите! У этого «студента» ботинки не чищены!

— А смотрит-то как? Нет никакого благоговения, не чувствуется преданности и придурковатости во взгляде, — это драконит зам по КРК — корабельным ракетным комплексам.

— Как у нас с классовым чутьем? — с видом матери Терезы, посмотрев на молодого офицера, как на дохлую мышь, с кладбищенской бздительностью начинает подгундошивать красновелеречивый замполит части, пытаясь вогнать старлея в гроб. — Как мы выполняем моральный кодекс строителя коммунизма? — с кислой физиономией мозгоклюй зам, обремененный собраниями, комиссиями, заседаниями, голосованиями и протоколами, с нервной апокалипсичностью партийных эмоций и душевных мук наэлектризовывает командирский кабинет. — Он не несет идейную нагрузку и не имеет конспектов классиков марксизма-ленинизма, - продолжает местный слесарь человеческих душ. — А знаете, к чему это может привести в карауле? Вы представляете? — с коммунистическим ликом иезуита капитан 2 ранга грызет лейтенанта, словно хомяк сухарь.

У замполита от усердия начинает кровью мерцать загоревшая от портвейна лысина, как помидор в холодильнике. Брызгая слюной он от злобы скачет, как палач на голове своей жертвы. В головах присутствующих сразу возникают кровавые картинки средневековой инквизиции.

— А позавчера я его видел этого салагу в кафе «Дельфин» с какой-то мамзелью. Вместо того чтобы учить обязанности начальника караула и требования Устава он валандается с кем попало, — не обращая внимания на странное выражение лица молодого офицера, добавляет главный инженер, любитель сам шляться по бабам.

— Хватит! Кто здесь хозяин? Я или все подряд! — командир обрывает лай замов. —Лейтенант! О службе надо думать! О службе, а не о бабах!

Начинает пахнуть дымом костра, на котором должны сжечь Кукина. Парень молчит, как тургеневское Муму. Старлею кажется, что в кабинете сгустился воздух, в ушах начинает шуметь и звучать органная фа-минорная хоральная прелюдия И.-С. Баха. Одеревенев лицом, будто сидя в кресле дантиста, Игорек обреченно тяжело вздыхает. Обладай вздох энергетикой, то от присутствующих остались бы только дымящиеся головешки.

«Воспитание» идет полным ходом, от души и сердца — умеем мы это делать на флоте. Вопросы-требования льются, как водопад. «Грозно трубит труба Архангела», как на Страшном Суде из Апокалипсиса! От командирского «любви» старлей, сглатывает черную слюну и чувствует, что у него высыхает язык, который начинает царапать нёбо, как мель киль корабля. Мир кажется ему померкшим. Интересно, но у начальствующих умников, по-барски рассевшихся напротив него, в головах нет даже маленького предположения, что у старлея может быть… боевое оружие.

В глухо застегнутом кителе с малярийными глазами, окаменевший Игорь отрешенно думает — «Как плохо родиться лейтенантом и попасть в не то место и в не то время. Его сейчас съедят эти саблезубые человеколюбцы со всеми его рыбьими потрохами и даже вкуса их не почувствуют». С тоской в душе он вспоминает дорогие лица матери, отца и сына. Не забывает о маленькой «штучке» своей благоверной, ждущей его в поселке Разбойник, кота Курвиметра, который постоянно ссыт в его тапочки.

Кукин, судорожно впившись стиснутой рукой в ручку «дипломата» молча, вперив глаза в вечность, то есть в командирское надбровье, стоит и ждет. Чего? Понимания? Участия? Наказания? Расстрела? Старлей хорошо понимает, что ненароком открыл ящик Пандоры, древнегреческого поэта Геспода - источник всех настоящих и будущих своих несчастий и бедствий, поэтому терпеливо ждет решения своей ужасной и трагической судьбы.

Игорю бы плюнуть на все, и молча выйти из кабинета - один выговором больше, одним меньше — какая разница, но он начинает думать, еще не зная, что многодумье на флоте приводит к снятию с должности и увольнению.

«Да-а-а… Жизнь дала трещину! — с упрямым терпением, обреченно, как декабрист на Сенатской площади делает втуне неутешительный вывод Игорь, с нехорошим блеском в невидящих глазах. — А как не хочется быть съеденным! Еще служить и служить, вся жизнь впереди!» Все похоже на сонный кошмар. Вместо того, что бы жизнь воспринимать, как учит флотская традиция: при наказании - расслабься и получай удовольствие, у парня мысли в голове продолжают прыгать, как торпедный катер на редане.

Кукин с оглохшими ушами на двадцатой минуте экстаза служебной драмы, когда ему начальники через заднее проходное отверстие добираются до мозжечка, не выдерживает и отводит свой взор от командира. Смотрит в окно, где черный ворон на ветке старой липы думает, как бы выклевать старлею последние мозги. Возвращает свой блуждающий взгляд в командирский кабинет, выпрямляется во весь рост и принимает отчаянное решение. Если офицер должен умереть — то стоя!

Молча нагибается к своему кожаному портфелю, щелкает модными замочками с наборным шифром и, как в замедленном кино, его открывает. Не торопясь, достает из «дипломата» свою черную лакированную кобуру с шомполом и кожаным тренчиком. Аккуратно вынимает свой пистолет. Молодой офицер опять же спокойно, как дохлый тигр, ни слова не говоря, с малахольной улыбкой развитого бандерлога проверяет обойму с восьми боевыми девятимиллиметровыми патронами и ловко вставляет ее в ручку пистолета. В кабинете тихо слышится щелчок вставленной обоймы. В шуме ругани не слышится звук передергиваемого пистолетного затвора. Парень все делает, как его учили в военной бурсе: «Сначала отдежурь, а потом — застрелись!»

Игорь фатально вытягивает потные ручонки к коленям и снимает оружие с предохранителя. Ему вспоминаются слова Ильи Эренбурга где-то им прочитанные — «Для русского жизнь не ценность, а случайность!» Командный триумвират сумасшедшего дома, увлеченный милитаристским воспитанием, спокойные и где-то хладнокровные телодвижения старлея сразу и не замечает. У всех на губах благородная слюна, в глазах — заботливое отцовское неистовство. Каждому хочется высказаться и попробовать на вкус молодое комсомольское тело.

Побелев лицом, Игорь с видом покойника, готового к погребению стекленеет и молча расправляет худые плечи. Становится по стойке «Смирно» и застывает, как памятник Неизвестному Матросу на берегу Тихого океана, еще раз вспоминая маму и папу, сделавшего его не тем местом и не в то время, свое описанное детство и юность «затянутую в ремень». Парень чисто машинально, на полуавтомате поднимает свою правую руку и приставляет калибр дула своего пистолета к уже слегка поседевшему от службы виску. Решительно взводит курок, глючит от нервного напряжения кадыком и плавно тянет спуск на себя. Невольно зажмуривается от предстоящего выстрела, чтобы не видеть, как его еще не пропитые мозги будут тихо стекать с оконного стекла.

Начальствующая толпа боевых слонов в мгновение цепенеет и становится бетонным монолитом, головы не повернуть. Волосы у всех на мошонке встают дыбом. Замы впадают в коматозное состояние и превращаются в единый застывший ужас. В глазах присутствующих попеременно отражаются тревога, удивление, страх и безумие. Впечатление, что каждый хочет умереть раньше.

В кабинете начинает пахнуть покойником, все затвердевают, словно дерьмо на морозе — ломом не сковырнуть. В воздухе начинают плыть повапленные гробы. Наступает тишина, как в церкви перед отпеванием. Кажется, что слышен треск горящих свечей, звон кадила и виден дым церковного фимиама. Лица присутствующих превращаются в застывшие, обтянутые пергаментом деревянные лики святых. У всех пропадает дар речи, кроме командира, который будто рассвирепевшая росомаха, сидящая на «очке» в гальюне в позе «лотоса», когда кто-то рвется в кабинку сделать свое «дело», начинает реветь:

— Сто-ять! Чукча итальянская!!! — у командора вспухают на шее лошадиные жилы, брови падают на стол, а уши складываются вдоль кадыка, как крылья у стрижа в атаке.

Все моментально резво сползают под столы. «Тишина — в первый раз лежу в гробу одна!» Все замерзают. У бледно пепельного, как сама смерть главного инженера необъятный животик сразу превращается в кукиш, а задница примерзает к стулу. Мужик хочет как-то сдвинуться с места, но холодные ягодицы ему это сделать мешает. Видно, что у начальника штаба темнеет в глазах, будто он попал на глубину и никак не может выплыть, хотя надо отдать ему должное - у него не дергается ни один мускул. Замполит, похожий на мухомор готов родить новый партийный лозунг, но слова застревают у него в заднице, как запор при геморрое. Зам по КРК в предродовом поту беззвучно пытается бормотать молитву, но забывает русские слова.

Начинается цирк, когда все артисты уехали в Антарктиду, развлекать пьяных жареных пингвинов, а остались только клоуны печального образа. Ну, еще может быть один единственный акробат-универсал. Это командир, который, увидев картину молодого офицера с пистолетом у уха, от нирваны дрючки «просыпается» и как раненная в задницу горная лань со своего стула с места тенью прыгает к виску лейтенанта через все столы кабинета.

Прыжок командира на руку старлея через все препятствия надо было видеть. Это была фантастика. Кенгурачий скачок можно было сравнить разве, что с прыжком ротозея от проходящего поезда. Командир успевает в своем свободном полете посмотреть на пыльный потолок и подумать — «Пора, пора белить!» Пролетая над заместителем по КРК, думает — «Воблядь, опять где-то спирта нажрался. Духан идет, как с ликеро-водочного завода!» Задев плешь замполита, у которого на голове волос осталось на одну семейную драку, он успевает сделать замечание начальнику штаба за грязный подворотничок на кителе и ударить по руке молодого офицера. Не смотря на это, в тесном сумеречном кабинете раздается оглушительный пистолетный выстрел. Ба-бах… Трах-передах…

Короткий звук выстрела, как возглас раненной чайки взметается к закрытой форточке. Ударяется об нее и в следующее мгновение, вернувшись в кабинет рикошетом, начинает нервно рассыпаться по головам присутствующих. В закрытом помещении от пистолетного хлопка возникает ощущение, что рухнул свод Вселенной. У всех в ушах начинает звенеть. Командирский стол подпрыгивает над полом, подоконник чуть ли не вываливается в окно, небольшие мозги в головах присутствующих вздрагивают, становясь жидкими, и начинают выплескиваться через их вялые уши.

Владимир Ильич Ленин на портрете позади командира с испуга инстинктивно пригибается от блуждающей пули и осуждающе хмурится. Пуля начинает нервно гулять по командирскому кабинету. Дзинь… динь… динь. Вырвав задвижку на форточке, аккуратненько уходит рикошетом в косяк деревянной двери повыше головы нашего героя.

Замовская толпа не успевает даже пукнуть. Молча, превращается в лавину жидкого служивого дерьма и начинает растекаться сначала в штанах, а потом и под начальствующие столы. В помещении наступает леденящая душу тишина, как в морге, только дымок из пистолета начинает подыматься к закопченному потолку. Из радиорепродуктора бодро звучит песня молодого Иосифа Кобзона «Я люблю тебя жизнь, и я знаю, что это взаимно...» Схему побегов матросов из части, висящую на стене, как эпитафия, сдувает словно ветром.

Тонкий и умопомрачительный аромат дымка сгоревшего пороха из ствола пистолета начинает щекотать интеллигентные ноздри секретаря парткома, который так бледнеет, что на его лице выступают угри, будто откуда-то выпрыгивают. Под потолком кабинета в морозной дымке испарений продолжает ненавязчиво моргать единственная желтоватая лампочка, обгаженная мухами. Шершень от страха обделывается пометом прямо на галстук начальника штаба. За форточкой окна на ближайшем блокпосту слышен вой караульной собаки, сначала в воздух, а потом на поражение. Дежурный по части невозмутимо продолжил посасывать портвешок из горлышка бутылки в своей дежурке, философски размышляя - чего не случается в этой жизни.

Игорь Кукин спокойно ставит пистоль на предохранитель, дует в ствол и беззвучно убирает его в свой «дипломат», впоследствии ставший знаменитым, как потертый портфель Жванецкого. Тихо, как с похорон выходит из кабинета, аккуратно прикрывая дерматиновую дверь и как положено, идет чистить оружие, чтобы потом с чувством выполненного долга перед Родиной сдать его дежурному по части. Дежурный по штабу рефлекторно встает по стойке «Смирно», молча, приветствуя проходящего мимо него молодого офицера. В части наступает ситуация, когда командир сам готов застрелиться своими носками. В воздухе начинает витать дух военного прокурора с разбором «полетов» на уровне Командующего флотом.

На звук неожиданного для всех Вооруженных Сил СССР выстрела, в кабинет с глазами обоссавшегося пуделя и пилоткой надетой задом наперед пулей влетает помятый уставом помощник дежурного с возгласом на весь штаб:

— Товарищ командир! Вызывали?

Набычившийся командор в предынфарктном состоянии отряхивает прилипшие к его потной заднице пустопорожние бумаги, от треволнений вытирает студеную испарину со лба и слегка заикаясь, глубокомысленно изрекает в ящик своего стола:

— Н-нет! Не в-вызывал, еж твою медь, — и почесав за правым волосатым ухом, придушенным голосом добавляет. — Вот и поговорили, мать вашу двадцать! В-все с-свободны, к-как кубинский н-народ!

Больше никто ничего сказать не мог — всех заклинило. Что было дальше? Да ничего! Кукин тогда изрек в курилке свои крылатые слова, которые еще все долго все цитировали:

— Ребята! Пули не свистят, а… ж-жужжат!

В скрижали скорби воинской славы и службы, после этого весь личный состав неделю ходил тихо на цырлах и цыкал друг на друга. Т-тс-с-с!!! Было ощущение, будто в клубе части уже неделю стоял гроб со свежим покойником, ну а старлей спокойно, как ни в чем не бывало, продолжил службу на благо Родине своей Отчизны.

Морякам театра не надо — мы сами театр!!!

Другие произведения автора:

Академик

Плавки

Немного о любви

Это произведение понравилось:

Анна Гайдамак