Константин Кедров
– Гений читает гения –



Репринтное переиздание сочинений Тютчева с пометками Льва Толстого дает нам удивительную возможность прочесть гения глазами другого гения. Словно предвидя, что мы будем читать эти строки, граф разработал систему нехитрого кода. Буквой «К» обозначил Красоту. Буквой «Г» Глубину, а буквой «Т» обозначил индивидуальность Тютчева, не свойственную другим поэтам.
Например, отчеркнул строки: «И сам теперь великий Пан / в пещере нимф спокойно дремлет», – и пометил их буквой «К» (Красота). Как ни странно, Толстому очень понравилось стихотворение о Колумбе. Мы-то привыкли думать, что в конце века писатель был чуть ли ни опростившимся мужиком, врагом цивилизации и науки. Но нет. Он за открытия, за колумбов. «Так связан, съединен от века / союзом кровного родства / разумный гений человека / с живою силой естества».
В молодости автор «Детства. Отрочества. Юности» был влюблен в дочку Тютчева Екатерину. Но та, по словам Толстого, учинила ему «выговор за диалектику». Гегеля Лев Николаевич начитался в подлиннике и раздражался Екатерину Тютчеву «парадоксами». Получив отпор, молодой классик назвал несостоявшуюся невесту чудовищем в кринолине. Другая дочь Тютчева, Анна, с изумлением пишет сестре, что просто немыслимо отвергнуть любовь «такого мужчины». Увы, «такой мужчина» об Анне отозвался только пренебрежительно. Словом, мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает. Екатерина предпочла Толстому славянофила Аксакова. Уже в преклонные годы Лев Толстой увидел в Крыму двух старичков, бредущих к храму. Это были супруги Аксаковы. Толстой же был еще мужчина хоть куда.
Сам же Тютчев был для Льва Николаевича величественным старцем. Действительно, 25 лет – большая разница. Однажды они встретились в поезде и очень понравились друг другу. Проговорили 4 часа. «Я больше слушал», – пишет Толстой. Скептический безднопоклонник пугал и манил. Толстой, конечно же, отметил строки: «И бездна нам обнажена / с своими страхами и мглами, / и нет преград меж ней и нами: / вот отчего нам ночь страшна». Весь стих помечен буквами ТГ:К! Именно так: Тютчев, Глубина: Красота – с восклицательным знаком и Глубина с Красотой через двоеточие. Этими же буквами помечены слова о хаосе. «О страшных песен сих не пой / про древний хаос, про родимый!» Да как же не петь, если «под ними хаос шевелится!..»
Было, было время, когда графу далеко не все представлялось ясным. В 80-е годы и в начале 90-х он еще любит Тютчева и во многом внутренне с ним созвучен. Это потом ему покажется, что все ясно, надо только правильно прочесть и переписать Евангелие. Но «не дано ничтожной пыли / дышать божественным огнем». Эти строки Толстой особенно подчеркнул. Позднее ему покажется, что «дано». Все же любовные страсти не оставляли семидесятилетнего писателя. Иначе не подчеркнул бы он такие строки: «Душу, душу я живую / схоронил на дне твоем». И уж, конечно же, пометил «Последнюю любовь». «О, как на склоне наших лет / нежней мы любим и суеверней!» У Тютчева за этими словами вполне реальная страсть к гимназистке – ровеснице его дочери. В заре этой страсти она сгорела и угасла от туберкулеза. А поэт еще продолжал свой жизненный путь. Для Толстого сие немыслимо. Никаких адюльтеров. Только мимолетные связи с Марьями-Дарьями где-нибудь на гумне.
Ну, разумеется, и Тютчев, и Толстой штудировали «Мысли» Паскаля. И не мог новый вероучитель и великий ересиарх официального православия миновать такие вопросы: «Откуда, как разлад возник? / И отчего же в общем хоре / душа не то поет, что море, / и ропщет мыслящий тростник?»
И, конечно же, шедевр шедевров философской поэзии был отмечен тремя восклицательными знаками Льва Толстого: «Природа знать не знает о былом, / ей чужды наши призрачные годы. / Пред ней мы смутно сознаем / себя самих лишь грезою природы».
Становится совершенно ясно, что русская классика XIX века – это весьма своеобразный вариант европейской, в особенности немецкой классической философии. Тютчев, друг юного Шеллинга. Фет – переводчик Канта и Шопенгауэра. Лев Толстой, том за томом прочесавший и в переводах Фета, и в подлиннике всех немецких философов. Русская литература словно озвучила и одушевила самые глубокие и сокровенные философские идеи. Они превратились в живых Болконских, Безуховых, Ростовых. В Анну Каренину, наконец, пока Толстой не сбился в морализаторство. Бездна Тютчева – одушевленная бесконечность Шеллинга и Гегеля.
Говоря о Тютчеве, Толстой призывает почаще стоять над бездной, потому что «двойное бытие» (термин Тютчева) очень полезно для человека. По словам Толстого, надо пристально всматриваться то «в океан сансары», то «в океан нирваны». Это полезно для зрения.