А. А. Гайдамак
Н.П.Смирнов.
Страницы лагерной жизни
За годы
советской власти было арестовано около двух тысяч литераторов1, около полутора
тысяч из них погибли в тюрьмах и лагерях, так и не дождавшись свободы. Цифры
эти, конечно, неполные, уточнить их пока не возможно. Как когда-то сказала
Ахматова, «Хотелось бы всех поименно назвать, да отняли список и негде
узнать…». Обстоятельства и даты смерти этих писателей замалчиваются или
фальсифицированы, биографии зияют провалами, в энциклопедиях и справочниках
приводятся неверные данные.
И самое важное,- во время арестов писателей, их рукописи и архивы изымались и оседали в
секретных хранилищах. Хочется верить, что теперь, в условиях развивающейся
демократии и гласности, «чёрные ящики» будут распечатаны. Погибших не воскресить, но мы можем и должны
компенсировать духовное ограбление народа.
Николай Павлович
Смирнов остался жив после сталинских лагерей, но и его
жизнь и
творчество оказались навсегда изломанными этой трагедией.
Плесянин по
рождению, он всю жизнь – и биографически, и творчески – был
связан с Плёсом.
После его смерти
осталось большое литературное наследие: десять книг прозы, стихи, критические
статьи, мемуары, письма. Много интересного и значительного хранится в его
архиве.2
Личная судьба Н.
П. Смирнова была не из лёгких – он не избежал ГУЛАГа.
Многое в ней
открылось благодаря расшифровке его дневниковых записей, воспоминаний, писем к
близким.
Видимо, только
сейчас, когда мы всё больше узнаем о России, о судьбах её
крестьянства, интеллигенции, о том, что мы потеряли, мы всё
больше осознаем, что Николай Павлович был «хранителем времени» в своём
творчестве, он был рыцарски предан истинной России, и, видимо, поэтому с ним
дорожили дружбой многие деятели литературы, а позже и всё «бунинское окружение» (В. Н. Муромцева-Бунина, И. Одоевцева, Г. Кузнецова, Л. Зуров, В. Зайцев).
«Неистовые
ревнители» литературы доносами и клеветой расправлялись с
инакомыслящими.
В 1934 году на страницах «Нового мира» появилась разгромная рецензия некоего Н.
Гримфельда с характерным названием «Чужая идеология». После убийства С. М.
Кирова, в конце этого же года Смирнов был арестован по обвинению, впоследствии
оказавшемуся ложным и после 4-х месячного следствия на Лубянке был приговорён
особым совещанием ОГПУ по статье 58-10 УКРСФСР к 4-м годам заключения в
исправительно-трудовых лагерях «за контрреволюционную агитацию и
распространение контрреволюционной литературы».3
Из воспоминаний
М. Н. Смирновой, дочери писателя: «Наступило 12 дека-
бря.
В этот вечер я рано легла спать. В 11 часов меня разбудил отец, наскоро одел, и
мы поехали на трамвае на Пироговскую, к маме. Через замёрзшие окна тускло сияли
фонари. Холод проникал за ворот, мёрзли ноги, и я спала на плече у отца.
Полусонную он втолкнул меня в дверь маминой комнаты и уехал. На следующий день
была суббота, и можно было долго спать, но на сердце было так беспокойно, что я
запросилась домой. Мама посадила меня в трамвай, и вот я уже бегу по знакомой
лестнице. Почему-то соседи выходят из дверей и, молча стоят. Открываю дверь и в
ужасе останавливаюсь: все ящики перевёрнуты, везде валяются книги. На полу
сидит бабушка и что-то связывает в пачки. Я подхожу к ней, приседаю на колени,
и она тихо шепчет: "Папу взяли”. Через месяц матери и
дочери писателя разрешили на Лубянку на свидание с Николаем Павловичем.
Они просидели целый день, но свидания так и не состоялось, хотя во время
допроса Смирнов случайно увидел их через окно. «В январе
состоялся скорый суд, – вспоминает Муза Николаевна, – и перед отправкой отца
по этапу нас с бабушкой пригласили на свидание в Бутырскую тюрьму. Железные
ворота, обитые железом коридоры и масса родственников с вещами. Свидания ждали
долго. Я нашла на полу гвоздь и старательно нацарапала на обратной стороне
багажных ремней: "Папа, я тебя люблю”. Наконец вызвали нас. Длинный узкий
коридор с двумя окошечками напротив друг друга, по коридору ходит охранник с
винтовкой. Свидание 5 минут. В окошечке знакомое лицо отца с рыжеватой бородой,
впалые глаза. Мы сбивчиво спрашиваем о здоровье, потом я протягиваю в окошко
руку в гипсе (перед Новым годом я сломала руку в локтевом суставе), охранник
отстраняет её винтовкой, я кричу от боли, папа кричит на охранника, окошечко
захлопывается. Свидание окончено».4
Николай Павлович
был отправлен в один из Сибирских лагерей, находившийся почти на границе
Алтайского края неподалёку от берегов речки Бирюсы (притока Енисея). «Пересыльники», так называли всех осужденных,
т. к. их пересылали из одного лагеря в другой, жили в холодных бараках,
работали на лесоповале по 14—16 часов. В письмах к родным
Смирнов часто писал: «...сколько воспоминаний, какой тяжкий
и золотой груз прошлого таскаю я на своих плечах, вместе со своей уж
ветхою котомкой… Постоянно вижу и чувствую и всех вас, и Москву, и наш
старый одинокий Плёс, и детство, – августовские яблоки в саду, осенние заморозки, волжские туманы, юность, пасхальные ночи, Троицкие дни в Артюшине, белые и горькие ландыши на столе.
Всего не расскажешь, – горько и грустно! Одинокого сердца не вложишь в бумагу, в слово,
в душу,
насмерть раненую
прошлым, не перешлёшь вместе с письмом».5
В тяжёлых
лагерных условиях Николай Павлович оставался верен себе, свое-
му литературному
призванию: таким же обострённым был его живой писательский интерес к окружающим
его людям, к литературе, издали ещё более проникновенной становится его любовь
к родному Плёсу, к его природе, к Волге, всё так же пристально вглядывается он
в окружающую его обстановку: «…А сколько я видел за это время интереснейших
и неизменно чужих и чуждых людей, – от троцкистов до бандитов, от "урканов” до
членов эсеровского ЦК, – и сколько прошло перед утомлёнными глазами
чудесных рассветов и закатов, полноводных рек ,дальних синих гор, даже хребет
Алтая, бесконечных степей и милых берёзовых долин. Теперь вот тайга,
сосны и кедры, оранжевые зори и звёздные ночи».6
Благодаря своим
способностям объединять вокруг себя людей, Николай Пав-
лович был
уважаемым среди арестантов. Часто долгими зимними вечерами, после тяжёлых
дневных работ, усевшись на деревянные нары, в окружении ссыльных, Смирнов
пересказывал произведения Тургенева, Толстого, Чехова, читал наизусть стихи
Бунина, которого любил и почитал с детства.
Однажды Николай
Павлович познакомился с художником Соколовым, кото-
рый тоже
находился в этом же лагере. Незадолго до отправки Соколова по этапу художник
написал на куске фанеры портрет Н. П. Смирнова. (Портрет хранится в Москве, в
архиве дочери писателя.)
Тем, кто был
осуждён по «кировскому делу», как правило, не писали: это было небезопасно.
Многие тогда отстранились от Смирнова. В одном из писем сестре Николай Павлович
пишет: «За всё время я получил лишь
письмо от Правдухина и чудесный подарок от Б. Пастернака – сборник переведённой им современной грузинской лирики…».7 В
сибирскую ссылку, врагу народа Николаю Павловичу, Б. Пастернак писал тёплые содержательные письма, несмотря
на рискованность этого шага, видимо, потому, что никогда не скрывал своих
убеждений и симпатий к Смирнову.
В конце сентября
1936 года Смирнова поэтапно отправляют сначала в Мари-
инск, затем в
Архангельск, оттуда в Нарьян-Мар, а далее по стынущей Печоре в Усть-Усу.
«Пересыльники», как в тюрьме и лагере, группировались по политическому
признаку: идейные и непримиримые троцкисты не допускали в свой замкнутый круг
никого из посторонних, а если и общались с ними, то в порядке пропаганды,
покровительства и снисходительности. Их было не очень много, но это были именно
политики ярко выраженного и непреклонного характера, чем они напоминали старых
революционеров в бескозырках и «халатах». Эсеры и меньшевики тоже держались
отдельно, если и соприкасались с троцкистами, то вступали в ожесточённые
споры... Но ярких индивидуальностей, по мнению Николая Павловича, и политически
умных людей среди меньшевиков и эсеров почти не было.
«Это было
фантастическое путешествие, в стиле Жюля Верна. Когда
мы колоннами
пришли в порт, там уже ждал нас большой морской пароход
«Вологда»,
снасти которого обросли морозом, – вода у берега была покрыта
льдом, – и
потому вид имел он сказочный, вроде мёртвого корабля из песни
Вертинского.
Разместились мы
– кто как мог, сообразно ловкости, предприимчивости
и умению
каждого. Я попал, увы, в трюм, но в очень "уютный” уголок, между какими-то
лесенками, по ним обычно поднимаются на вторую палубу, канатами и ящиками.
Соседями моими оказались два «правых уклониста»: некто Попов, из числа
руководства ВЦСПС, и Николай Алексеевич Вепринцев, очень любопытный человек,
сын его, кстати, работал в НКВД в качестве следователя. В молодости, на Кавказе,
Вепринцев работал в одной парторганизации со Сталиным, и был хорошо знаком с
ним, вместе даже сидели в тюрьме и спали на соседних койках. Отзывался он о
Сталине сдержанно, но всё-таки скорее положительно, чем отрицательно. Отмечал в
частности, его умелую манеру чтения: "Если уж брался за книгу, прочитывал её с
толком и добирался до самой сути, отличный был читатель”. Подтверждал любовь
Сталина к Салтыкову-Щедрину, иронизируя по этому поводу: "Оттого-то сейчас
многое и похоже на сатирические романы Щедрина”.
Попов, человек
тоже иронического склада, шутил и над троцкистами, и
над собой,
потеряв, видимо, в душе всяческую политическую устойчивость и
принципиальность.
От оценки Сталина воздерживался, но очень высоко оце-
нивал Томского и
"частично” Бухарина.
Употребив вместо подушки одну из лесенок, он пошутил с
большой горе-
чью: "Кто знает,
может быть, эта лесенка, да и макет «Вологды» окажутся когда-нибудь в Музее
Революции”.
Когда я
спрашивал своих "солесенников”, боролись ли они в 1927—1928 гг.
с троцкистами,
они отвечали с озлоблением: "Да, и ещё как! И теперь ничто нас с ними не
связывает: у нас свой путь, у них – свой”.
Трюм заполняла
та рядовая масса заключённых, которая определяет
"лицо” каждой
тюрьмы, каждого лагеря: это были люди, пострадавшие, главным образом за "язык”,
за болтовню, которую в нормальных условиях никто не принял бы во внимание. Но
чуть не все они были членами партии (да ещё в большинстве случаев,
профессиональными партработниками), чуть ли не все имели в приговоре
троцкистские формулировки... Но большинство из них были обывателями, и с какой
лёгкостью были они способны на всё, что могло бы хоть чуть-чуть облегчить их
положение. Они поносили последними словами всех и всё: Троцкого и Бухарина,
Зиновьева и Каменева, и все они, разумеется, считали, что по прибытии в лагерь,
следом за ними придёт распоряжение об их освобождении.
Те, настоящие
троцкисты, обосновавшиеся почему-то в каютах, прези-
рали их
глубочайшим презрением, бросая в их адрес одно из любимых словечексвоего вождя:
"Быдло!”
Белое море мы
проплыли спокойно, стояла стеклянная тишина, но в Ба-
ренцевом море
разразился десятибалльный шторм. Почти всех охватила от-
вратительная
морская болезнь... Я, по своей тогдашней худобе и охотничьей
закалке,
выдержал, не было ни одного приступа болезни...
Немало времени
проводил я на палубе с непривычки страшно:
низкое седое небо, подобие распустившегося волчьего меха, седые лохматые волны,
то расползавшиеся клубком змей, то валившие пароход со стороны на сторону, то
вздымавшие его носом вверх, когда он весь скрипел, содрогался, и, казалось,
вот-вот развалится на куски. Море, бесконечное и бурное, тоже прыгало,
кружилось гигантской каруселью, пенилось и гудело, а чайки, гонимые бурей, то и
дело сыпались на палубу, как огромные хлопья снега: сядут, прильнут и
беспомощно- зовуще смотрят одинокими глазами.
Во всём этом
было что-то общее с нами, с нашей судьбой, с нашей жиз-
нью, брошенной в
неприютные просторы Севера... »8.
Картины лагерной
жизни Николай Павлович отразил в своих стихах и в ряде
рассказов,
оставшихся ненапечатанными. В середине 1939 года Смирнов был освобождён за
истечением срока. Как бывший заключённый он не имел права жить в Москве и
поэтому поселился в г. Александрове, что в 105 км. от Москвы. Лишь в конце
40-го года ему удалось получить разрешение на жительство в Москве. В конце 1941
года он был призван на фронт, а после возвращения, по окончании войны, стал
вновь заниматься писательским и издательским трудом. В 1959 году он был
полностью реабилитирован и тогда же восстановлен в Союзе писателей СССР с
прежней датой вступления в Союз – 1934 г. По сути, Смирнов был отлучён от литературы
на четверть века, но ни арест, ни лагеря не смогли прервать внутренней напряжённой
жизни.
В этот период
много времени уделял он работе в журналах «Новый мир»,
«Охота и
охотничье хозяйство», в альманахе «Охотничьи просторы» (в то время Николай
Павлович занимал должность зам. главного редактора). Писал он тогда, главным
образом, охотничьи очерки и рассказы и критико-биографические произведения, стихи,
работал над публикациями.
Зловещая тень
30-х годов прошлого века давно рассеялась…Но до сих
пор что-то
мешает широкому кругу читателей узнать прекрасные произведения Николая
Павловича Смирнова. В прошлом году отмечался юбилей писателя, 110-летие со дня
рождения, празднования прошли широко в литературных кругах. В Плёсском
музее-заповеднике прошла международная конференция: «Писатель Н. П. Смирнов.
Время и место».
Как ни странно,
но и сейчас, в XXI веке, творчество многих репрессированных писателей, когда-то
вычеркнутых из истории литературы, до сих пор не занимают достойного места в
учебниках и антологиях.
Список
использованной литературы:
1 Шенталинский
В. А. Рабы свободы. М., 1975.
2 Куприяновский
П. В. Я – ивановец, плесянин.
3 АИО ПГИАХМЗ.
Ф. 1. Оп. 1. Д. 59.
4 АИО ПГИАХМЗ.
Ф. 1. Оп. 1. Д. 55.
5 Там же.
6 Там же.
7 Там же.
8
Там же.__
Другие произведения автора:
Плёсские озорнушки
НЕВЕРОЯТНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ РУССКИХ В РОССИИ
Я для тебя открыла дверь
Это произведение понравилось:
Новые
Меню
