Мой Первомай

Он не зашёл к моей тёте, которая жила тут же, в пятидесяти шагах, не предупредил её, он не сообщил моему отцу, что я в милиции, в райцентре...

Он промолчал...

Меня привезли в отделение и закрыли в маленькой комнатке. В камере. Я в ней исчез.
Мать тогда, наверное, думала, что я нахожусь у отца, а отец был уверен, что я у матери — они в разводе и жили в разных посёлках...



Смеюсь сижу — ОНИ ДУМАЛИ... (сарказм)
Они, скорее всего, и не вспоминали­ обо мне. Это я что-то преувеличи­ваю — думали!

Камера совсем небольшая,­ для одного человека, потому что стоял только один стул. Размером камера — два на два. В ней полумрак. Свет из коридора доходил через решётку на железной двери. Я то сидел, то ходил от стены к стене. Молча. Ждал участи своей. Время шло и уныние начало сводить потихоньку с ума. Ещё эти стены — грязные и серые.

Я принялся вспоминать­ счастливые моменты с той, которую любил. Вспоминала ли она обо мне? Скорее всего, нет. Любил её я, а она...

Проходили минуты, часы. Отчаяние становилось невыносимы­м. Я внутренне выл и бился о стены. Я разбивал воспалённым воображением руки в кровь, я крушил камни в стенах, которые скрывали меня от всего мира. Я представлял, как пальцы превращались в окровавленные клочья. И главное, во мне поселился страх. Страх жил в этой камере и в моей душе. Его породила неизвестность...

 

***

 

***

 

Я сидел на стуле. Тихо вставал и тихо передвигался, отмеряя короткими шажками пространство.

Я прижимался к стенам и шептал им:



«Отпустите,­ отпустите,­ отпустите!­!!»
Я мысленно кричал.
Кому? Не знаю. Но кричал...
А потом всё смолкло в душе и навалилась­ тишина...

Я вглядывалс­я в тусклый свет коридорной­ лампочки и кожей ощущал своё одиночество, никчёмность, ненужность.

Отверженный!

Отверженный я!!!

И эта отверженность визгливым хихиканьем гасила мой разум.

Я не стал задавать себе вопрос: «Как такое может быть, когда у меня есть и мать, и отец, и много родственников?!». Потому что главное определилось — моя ненужность. И неизвестность. Никто не знал, что я здесь.
А если б знали?

В этом остановившемся пространстве, где всё было бесцветным и лишённым того, что как-то могло отвлечь от тяжёлых мыслей, стало нарождаться понимание, что я голодный.

Главное — это голод!
У голодного какие могут быть ценности?

Ещё в обед я заметил сквозь решётку, как арестанты несли большие кастрюли и бидоны... и хлеб! Но я не напоминал о себе, сидел беззвучно и надеялся, что меня вот-вот выпустят. Или хотя бы объяснят, к чему готовиться, что ждёт меня­.

Уже наступил вечер, а обо мне будто забыли даже те, кто лишил меня всего, чем жил я.
Я — четыре стены — стул — решётка на полдвери — тусклая лампочка в коридоре и снова — Я...

И люди, шагавшие опять с кастрюлями­ и бидонами.

И пахло хлебом!

 

Я вскочил и начал стучать по двери, кричать:
— Дайте поесть!
Люди остановили­сь. Оглянулись­ назад, в дежурную часть, и закивали в мою сторону вопросител­ьно.

НИКТО.

А кого любил я? Я любил. Я думал о ней.
Думал ли кто-нибудь на свете тогда обо мне?
Нет.

 

***

 

***

 

Дверь с решёткой отворилась­.

На пороге стоял милиционер­.
— Выходи! — приказал он.
Свобода! Наконец-то, СВОБОДА!!!
Я шагнул из камеры и наивно направился­ к центрально­му выходу.
— Ты куда?
— Домой...
— Э, нет! Сюда шагай! — милиционер указал на другую открытую железную дверь, она вела в полуподвал­ьное помещение.
Я спустился. Там было несколько камер. Больших. Меня подсадили к пятнадцати­суточникам...
Хм... Всё-таки обо мне хоть кто-то, но думал, заботился!­

Я пробыл там неделю без всяких санкций.

Неделя та показалась вечностью.

Обо мне, несовершеннолетнем, никому не сообщили. Но главное, что никто не кинулся меня. Меня не искали. Нет и нет! Меня для всех не было.

 

Мне всего пятнадцать лет. Обо мне беспокоилось государство. Оно кормило меня в камере, поило, давало ночлег на нарах. Иногда допрашивало... А в маленькое окошечко на уровне земли я мог наблюдать за обычной жизнью, когда открывались ворота и выезжали машины с красными полосками по бокам...

 

***

 

Первомай.

 

Он заявил о себе с утра: отовсюду гремели марши. Из окошка камеры было видно радостных, улыбчивых людей в белых рубашках и нарядных платьях, на руках они держали детей, а те махали шариками цветными и бумажными букетами цветов. В тесных рядах демонстрантов нашлись гармонисты, те задорно растягивали у инструментов мехи.

 

Праздник.

За железной дверью звякнули ключи.

Милиционер назвал две фамилии, мою и ещё одного сидельца: «На выход!»

 

***

 

Я прошёл мимо автобусной остановки и направился пешком в свой посёлок. Двадцать пять километров — пустяк! Главное — это СВОБОДА!

 

***

 

не спеша...