|
Своего совсем маленького детства я не помню. Хорошо помню себя с бабушкой. Мама много болела, и мне все время говорили: - Тише! Не шуми! Не бегай! Посиди тихонечко!
Ужасно, конечно, но благодаря этому я с самого детства подружилась с книгами. Бабушка мне читала или вязала. Я научилась читать очень рано, года в четыре. В пять я уже читала совершенно свободно. У нас долго сохранялось мое первое письмо, написанное папе в командировку. Письмо было написано печатными буквами. Мне тогда не было еще пяти лет.
У меня было любимое развлечение. Откуда это попало в наш дом, я не знаю. Это была большая коробка с открытками. Все они были кем-то написаны и отправлены по почте. (Это не списано из «Двух капитанов»! Это было на самом деле!)
Тогда мне это совсем не казалось странным или подозрительным. Я просто читала эти маленькие письма и тексты, напечатанные на обороте открыток. Рассматривала картинки. До сих пор помню страшного краба с глазами на ниточках, который нападал на водолазов, пару влюбленных, которые, решив вместе уйти из жизни, прыгали с обрыва в воду, разных пупсиков и ангелочков. С тех пор прошло лет шестьдесят, но я не могу забыть одну открытку: я теперь понимаю, что она была или пасхальная или рождественская, тогда мне это было недоступно. А вот текст на обороте я запомнила на всю жизнь: Вовочке от мамы. Привет из Германии. Почему я теперь считаю, что написано это было во время войны? Кто был этот маленький Вовочка? Что делала в Германии его мама?
Почему я помню только этот текст? Может быть, все остальные были написаны не по-русски? Все это исчезло бесследно, когда я пошла в первый класс. Моя мама «изничтожила» эту коробку с открытками и мои детские книжки.
Несмотря на маленькую зарплату папы меня каждое лето вывозили «на дачу». После войны, насколько я помню, обнаружились наши родственники в Белоруссии. Это была сестра моей бабушки, баба Маня, и ее дети. Маленький городок, вблизи которого находилась деревня, где жили эти мои двоюродные (или троюродные?), назывался Друя. Как выглядел этот городок, не помню, а деревню помню. Помню, там было много зелени (для меня, городской), помню, что столбы из тополиных жердей моментально покрывались молодой пушистой порослью, помню, как после дождя по тропинкам прыгало много крошечных лягушат, а я ловила их и, осторожно сжав ладошку, хихикала, чувствуя, как лягушонок щекочет там, внутри.
В бабушкином саду была тропинка, ведущая в другую часть деревни. В саду был маленький пруд. Обходить его было можно только по узенькой тропиночке, уцепившись за кусты, чтобы не упасть в воду. А, может, это просто была большая лужа? Теперь, когда я вспоминаю этот пруд и ветви, образовавшие поверх него арку, мне приходят на ум «Хроники Нарнии». Это был словно проход в другой мир…
С двух сторон от пруда росли две дикие яблони с крошечными яблочками. Конечно, я пробовала эти маленькие недозрелые яблоки. Вкуса, конечно, никакого, а вот запах! Запах диких яблок детства…
Не думаю, что тогда мне было известно такое слово как колхоз. Конечно, все соседи моих двоюродных были колхозниками. Я думаю, это было лето пятидесятого года. В деревню пришли чиновники собирать налоги. Я не просто помню, я слышу, как выли бабы по всей деревне. Кем-то ведь было составлено правило, по которому было решено, сколько скота могло быть в крестьянской семье, сколько деревьев должно быть в саду. У соседей пришедшие чужие мужики вырубили яблони, за которые хозяева не смогли заплатить или яблонь этих было больше, чем полагалось.
В Друе у нас тоже были какие-то родственники, мы к ним ездили. Помню, что там меня накормили чем-то вроде дивной запеканки, которую называли драчёна. Бабушка повела меня с собой в церковь. Это было мое второе посещение церкви. Второе, потому что в первое посещение меня крестили, по понятным соображениям я этого не помню.
С этим вторым посещением связано второе серьезное книжное совпадение. Я была очень маленькой, все иконы были помещены гораздо выше моего роста, я не могла их рассмотреть, поэтому я смотрела по сторонам. Бабушка с кем-то разговаривала. Откуда я могла знать, кто этот высокий человек в длинном черном, как мне показалось, халате, застегнутом на мелкие пуговки. Когда бабушка освободилась, поклонившись своему собеседнику (для меня это было так странно), я спросила ее, кто эти два человека, только что прошедшие мимо нас.
- Кто? Где? – не поняла бабушка.
- Да вот эти, в белом, - но бабушка никого не видела. – Да вот они, вот, - я обернулась, никого уже не было. А ведь только что эти двое в белом с золотыми волосами были здесь. Я еще почти видела их спины, где за их плечами было что-то бело-кружевно-золотое… Крылья?
Прошло столько лет. И все-таки я их видела!
У бабушки Мани было трое детей, две дочери и сын, мой дядя Ваня. В те неспокойные послевоенные годы (конечно, тогда я этого не знала и не понимала) в тех краях шло активное становление новой жизни. Дорога к бабушке Мане была непростой, сначала нужно было ехать до какого-то города на обычном поезде, а потом мы пересаживались на узкоколейку и ехали уже до конца на таком маленьком поезде. Много позже я узнала, что территория, на которой мы отдыхали, совсем недавно стала советской. Это была Западная Белоруссия, потому-то и была другая ширина железнодорожной колеи. Однажды наш поезд очень долго стоял на каком-то разъезде. Я, естественно, смотрела в окно. Мимо нашего поезда провели колонну женщин, сопровождаемых солдатами с винтовками. Теперь я знаю, это были арестованные или высылаемые навсегда из этих мест. Одна из женщин споткнулась о рельсу и упала. Около нее стоял солдат и что-то ей говорил, поторапливал. Она подняла взгляд на наш вагон, и мы с ней встретились глазами.
А до деревни нас везли на телеге. Романтика!
Дядя Ваня был каким-то деятелем на железной дороге и активным (так говорили) сторонником этой новой жизни. В те годы почти все госслужащие носили погоны, даже почтальоны, вот и мой дядя Ваня был каким-то железнодорожным капитаном. По рассказам моей двоюродной сестры, которая, по-видимому, иногда приезжала туда вместе с нами, прежде дядя Ваня был одним из организаторов новой жизни в данной местности, кем-то вроде председателя сельсовета, как в фильме «Никто не хотел умирать». И было время, конечно, до нашего приезда, когда дядя Ваня не ночевал дважды на одном месте. У меня сохранилось какое-то слабое воспоминание, вроде бы я слышала рассказы о банде, действовавшей в этой местности.
За летние месяцы я настолько привыкала к реальности той белорусской жизни, что считала Ленинград только ее продолжением. Однажды я ехала с папой в трамвае по Международному (то есть, Московскому) проспекту, когда трамвай переезжал Обводный канал, папа спросил, указывая на воду: «Какая это речка?» Я гордо на весь трамвай заявила: «Друйка!» Папа перепугался и стал водить меня по городу, рассказывая обо всем, мимо чего мы шли и что мы видели. Он называл это маршрутами. Как сейчас помню, маршрут № 1 пролегал по Международному до Фонтанки, потом по Фонтанке, по теперешней Гороховой (она еще называлась улицей Дзержинского), по Загородному до Международного и домой.
Мы жили в старом доме на улице, выходящей на Московский проспект. Вход во двор, направо, четвертый этаж, два звонка. Совсем недавно мой сын, которому сейчас тридцать лет, увидев в каком-то телевизионном фильме дверь коммунальной квартиры со множеством звонков, съехидничал: «Как люди жили! Как тонко чувствовали!» То есть для него это все уже passato remoto (давно прошедшее время, итал яз.). История.
Итак, коммунальная квартира. Три комнаты, три семьи. Большая кухня, часть которой занимает огромная дровяная плита. Такая огромная, что много лет спустя, во время капитального ремонта на месте этой плиты была сделана ванная комната! В пору моего детства никакой ванной в квартире, понятно, не было. Чай, не баре! Горячей воды тоже не было по той же причине.
Комната, в которой мы жили, была одной из двух больших комнат квартиры, третья была маленькая. Площадь нашей комнаты была, наверное, больше двадцати пяти метров, высокие потолки, два окна выходили во двор. Выглядывать в окна мне не разрешалось по соображениям безопасности, а кроме того, это неприлично. Сейчас я понимаю, как непросто было нам жить вчетвером в одной комнате.
Ни в какой детский садик я, естественно, не ходила. Меня растила не советская власть, а бабушка, царствие ей небесное. Мы читали, ходили гулять. Меня научили читать, шить, вышивать и вязать. Напротив нашего дома был довольно большой сад, а за садом проходил тот самый Международный, теперь Московский (в девичестве, кажется, Забалканский) проспект. По центру проспекта были проложены рельсы, ходил трамвай. Теперь, когда мои окна выходят на этот постаревший на шестьдесят лет, но оставшийся молодым, Московский проспект, и меня иногда раздражает шум, доносящийся с улицы, мне трудно представить, какое звяканье стояло в воздухе от того старого трамвая. Тротуары были узкими, ходить по ним нужно было строго по «своей» стороне, чтобы не сталкиваться с идущими навстречу пешеходами. Бабушка приучила меня соблюдать всяческие правила. Вот положено в трамвай входить в заднюю дверь, а выходить из передней, значит так и будет! По этому признаку она всегда отличала приезжих от ленинградцев. Причем, имелся в виду не сам факт приезда, бабушка сама когда-то приехала в Ленинград, а неумение или нежелание вести себя так, чтобы другим людям было удобно рядом с тобой.
Девицей я была весьма чувствительной, могла поплакать над бездомным котенком или в кино, когда кого-то убивали. На улицах города в те годы было очень много нищих. Часто это были инвалиды. Однажды, это было накануне ноябрьских праздников какого-то года, у решетки «Олимпии», того самого сада, где я гуляла с бабушкой, я увидела женщину, которая просила милостыню. С ней была девочка примерно моих лет. Бабушка дала им какие-то деньги, и мы пошли домой. До того момента, когда мы встретили этих людей, бабушка рассказывала мне о том, что завтра праздник, и мы с мамой и папой поедем смотреть демонстрацию. Помню, что после этой встречи я уже не слышала бабушкиных слов и шла, отвернув лицо в сторону, чтобы бабушка не видела, что я плачу. Мы пришли домой, бабушка ахнула: «Да ты не заболела?»
Тут я расплакалась и стала расспрашивать, где же живет та девочка. Бабушка стала меня успокаивать и говорить, что ей самой очень жалко этих людей, но что все изменится к лучшему. Все действительно скоро изменилось к лучшему: с улиц города надолго пропали нищие инвалиды. Теперь я знаю, куда они пропали.
Итак, возвращаемся в нашу квартиру.
Двойные двустворчатые двери. Если смотреть из квартиры, правая половина дверей была как-то закреплена, образуя что-то вроде шкафа. Там стояли какие-то хозяйственные ведра, швабры… Официально это пространство называлось между дверей. В квартире было еще одно столь же грамматически-дикое название, между окна. Поскольку холодильников в широком обиходе еще не было, трехстворчатое кухонное окно и специальный ящик за окном в холодное время года служили таким своеобразным холодильником. Это и называлось между окна.
Вернемся в переднюю. Небольшая, метров восемь, почти квадратная комната с одним скошенным углом, так что уже не квадратная, пятиугольная. Этот срезанный угол занимала большая двустворчатая дверь, ведущая в комнату наших первых соседей. По моим тогдашним представлениям это была большая семья, их было пятеро, муж с женой, двое детей и Анна Яковлевна. Баба Яня. Мне всю жизнь везло на бабушек, наверное, это судьба. Соседские дети были моложе меня. Мальчик на три, а девочка на пять лет. Мы потом и учились в одной школе. Все детство мы вместе играли. Это были мои самые первые друзья.
Итак, мы вернулись в переднюю. Налево – дверь в кухню, прямо вперед по коридору слева – наша комната и комната наших других соседей. Все выключатели в квартире располагались, разумеется, на недоступной для детей высоте. Чтоб не баловались! Картинка с выставки: маленький ребенок тащит стул, чтобы включить свет сначала в коридоре, а потом в туалете!
Злосчастный выключатель был причиной второй большой травмы в моей жизни. Когда таскать за собой стул надоело, потому что до заветной кнопочки оставалось уже совсем немного, я уцепилась пальцами за косяк двери в передней и подтянулась вверх, а идущий из кухни сосед закрыл дверь своей комнаты и прищемил мне пальцы на правой руке. Но не будем о грустном.
Нет, не получается. Потому что, кто сказал А, должен сказать и Б. Была ведь еще и первая травма. У меня в руках вспыхнул спичечный коробок. Ну, просто я рассыпала спички и засовывала их обратно в коробочку. Ну, и промахнулась! Говорят, что бабушка в это время прилежно читала мне сказку. След от ожога виден до сих пор. Вот теперь больше не будем о грустном.
Все окна нашей квартиры выходили во двор, у нас было тихо. Летом, когда окна были открыты, по ночам, а я была девицей мечтательной, было слышно, как на Витебском вокзале иногда гудят поезда. Днем никто, конечно, не обращал внимания, тихо у нас или шумно. Мне не разрешали высовываться в окно и звать подружек, играющих во дворе. Точно так же было запрещено со двора или с улицы орать под окнами что-то вроде: «Таня, выходи гулять!»
В нашем дворе в стене справа от нас было окно, в котором постоянно лежала на подоконнике полная женщина (я уже совсем маленькой девочкой спрашивала себя, неужели ей нечего почитать?) и время от времени резким скрипучим голосом кричала во двор: «Вита-алик!!!» Это она звала сына домой. Моя бабушка с негодованием качала головой и говорила мне: «Вот видишь!» Во всяком случае, этот «Виталик» был звуковым оформлением долгих лет моего детства.
Уже упоминавшаяся дровяная плита на кухне тоже была местом, к которому не разрешалось подходить. Издалека я рассматривала дверцу, в которую подкладывали дрова, конфорки на верхней части, огонь, который был виден внутри. Огонь всегда привлекает внимание. Однажды в квартире появились рабочие с инструментами, они проделали отверстия в стенах, просунули в них какие-то трубы и установили в кухне газовую плиту. Кажется, уже излишне говорить, что к этой плите мне тоже было запрещено подходить.
Ту, огромную дровяную, разбирать не стали. Один из рабочих сказал, что ее можно только взорвать…
Наверно, в те годы все квартиры в нашем доме были коммунальными. Прямо над нашей квартирой, на пятом этаже жили две замечательные семьи. В первой все взрослые люди были Ивановичами: Михаил Иванович, Зинаида Ивановна, Ефросинья Ивановна. Михаил Иванович был директором школы, в которой я получала аттестат зрелости.
|
|
Вспоминаю его с симпатией. Зинаида Ивановна была нашим участковым детским врачом. Кажется, она была очень красивой женщиной, но я ее боялась. Как же можно не бояться человека в белом халате! А Ефросинья Ивановна была сестрой Михаила Ивановича и, кажется, вела у них хозяйство. Еще у них было два сына, но они были намного старше меня, и я их просто не помню. Ефросинья Ивановна не была замужем. Она иногда прибегала поболтать к моей маме. Им не приходило в голову, что мои детские уши слышат все драматические подробности любовной истории Ефросиньи Ивановны. За кого-то она там собиралась выходить замуж, кажется, за генерала, а Зинаиду Ивановну это вроде бы не устраивало, потому что тогда «ей самой нужно было бы варить и стирать». Тогда мне казалось, что такие старые женщины, как Ефросинья Ивановна, не могут выйти замуж. Теперь же я понимаю, что ей было тогда лет тридцать пять.
Чем закончилась та любовная драма, мне неизвестно, потому что Михаилу Ивановичу дали отдельную квартиру, и они куда-то переехали.
А прямо над нашей комнатой тоже жила семья с двумя сыновьями. Мать этих мальчиков была портнихой. Она была похожа, как мне казалось, на Зинаиду Ивановну, но уровень был не тот. Сравняться с женой директора школы, врачом, она не могла. Кроме того, что она где-то работала, она еще и шила дома. В этом заключалась проблема, сути которой не понять сегодняшним детям. Однажды я услышала, как эта соседка сказала моей маме, что она очень рада тому, что мы – ее соседи снизу. «Приличные люди не заявят». Много лет спустя я поняла, что это значило: швейная машинка при работе стучала, а частное предпринимательство в послевоенные годы вряд ли одобрялось.
Когда я подросла, меня вывезли на лето не в Белоруссию, не в Друю, а совсем в другое место. Это называлось на бабушкину родину. Та деревня, откуда была родом моя бабушка, в войну сгорела, так что мы снимали дачу поблизости, в деревне Васильково. Там было очень просторно, красиво. Рядом с деревней были холмы. Я хорошо помню эти холмы, потому что развлекалась там. Я поднималась на холм, ложилась на землю и скатывалась вниз. Не съезжала, как зимой с горки, а именно скатывалась, как катится по наклонной плоскости круглый предмет, карандаш, например. Несмотря на все мамы-бабушкины уговоры и объяснения, что это вредно, мне очень нравилось скатываться с холма.
Наш хозяин, дядя Коля, занимался лошадьми, меня водили их смотреть. Сын хозяина, кажется, его звали Борис, был, по моему мнению, совершенно замечательным человеком, потому что у него были разные глаза. В смысле, не правый и левый, а один зеленый, а другой коричневый. Это не давало покоя моему детскому воображению.
Вокруг деревни стояли леса. Не знаю, были ли они дремучими, но тогда я считала именно так. Мама с бабушкой почти каждый день ходили в лес за ягодами и кормили меня земляникой. Это было потрясающе. Даже ненавистная манная каша становилась вполне съедобной, если к ней добавляли землянику. Количество сваренного варенья не поддается описанию. По возвращению в Ленинград это варенье весьма украшало наш стол.
Мой папа приезжал в Васильково ближе к осени, потому что осенью начинался охотничий сезон. Конечно, он немножко рисовался перед местными жителями: приехал городской охотник! Охотником он был классным! И вот, когда папа приехал, мама с бабушкой смогли спокойно оставлять на него ребенка, меня, то есть, и ходить в лес чуть не каждый день.
В комнате, которую мы снимали, я спала на маленьком таком топчанчике, который почти не было видно из-за спинки большой кровати. Этот факт сыграл свою роль в истории, произошедшей с нами. В нашем семейном фольклоре, уже и не выяснить, почему, было установлено, что всех детей покупают в магазине, а меня почему-то нашли в капустке. И вот, когда мы с папой, оставшись без присмотра, погуляли и пообедали, то добровольно отправились спать. Во сне я сползла со своей постели на пол и не проснулась. А папе в это время приснился сон, будто я сказала ему, что иду играть в капустные грядки, в ту самую капустку, где меня нашли. Прошел час или два, папа проснулся. Где ребенок? А нет ребенка. Папа пошел искать меня в капустных грядках. А за капустой, за границей хозяйского огорода находилась большая силосная яма. У папы разыгралось воображение. Он стал меня звать, кричать. Поднял на ноги хозяев, потом соседей. Ребенок пропал. Папа несколько раз выстрелил из ружья. Он считал, мама с бабушкой в лесу услышат выстрелы и поскорее вернутся. Кто-то из соседей уже тыркал длинной жердью в силосную яму, чтобы удостовериться, что там нет утонувшего ребенка. Маму уже отпаивали валерианкой. В общем, я плохо представляю себе, что там происходило. Но шумели они страшно и, в конце концов, разбудили меня, мирно спящую на полу. Потирая со сна глаза, пропавший ребенок вышел из дома и спросил, почему все так шумят.
Так я узнала, что такое немая сцена еще до знакомства с творчеством Гоголя.
И это была не единственная забавная история. Впрочем, это я сейчас говорю забавная, тогда нам так не казалось. Мама водила меня в соседнюю деревню показывать родственникам. И мы там засиделись. Обратно шли уже в темноте. Через лес. И вот шли это мы, шли и услышали, что по той же дороге, по которой мы идем через лес, к нам приближается страшный низкий рев. Мама почему-то решила, что это бежит по дороге и ревет сорвавшийся с цепи бык. Так что жить нам осталось всего ничего. Скрыть от меня свое открытие она не догадалась. Я, правда, плохо представляла, какая опасность могла исходить от сорвавшегося с цепи быка, но страшно мне было очень. Мы сошли с дороги, мама посадила меня на дерево с толстыми ветками и велела молчать и не слезать вниз. Почему она сама не залезла на дерево, не знаю. Рев несколько раз повторился, а потом прекратился. Мы еще долго ждали, и, только убедившись, что нам ничего не грозит, осмелились пойти дальше.
Мы вернулись домой, чувствуя себя чудом спасшимися героями. Но наш хозяин, дядя Коля, разрушил все наши иллюзии. Когда мама рассказала ему, что мы пережили, он, прозаическая натура, сказал, что в лесу мы слышали крики птицы выпь. Выпь опускает клюв в воду и издает такой низкий рев. Быки по лесу не бегают.
Это было не единственное приключение в лесу. Был еще совершенно киношный боевик. «Две беззащитных женщины против мести озверевшего преступника». Каково название? А?
Рассказ об этом необходимо предварить исторической справкой. У моей бабушки было четверо детей, три дочери и сын. Старшая дочь, мамина сестра Анна, была очень красивой. Поэтому, естественно, она вышла замуж очень рано, лет в шестнадцать-семнадцать. Этот брак продлился недолго, потому что, во-первых, был ошибкой, а, во-вторых, ее мужа арестовали и посадили в тюрьму, т.к. он был кулаком и бандитом. После этого тетушка еще несколько раз выходила замуж, не считая легких увлечений. Но сейчас речь не о ней. Ее первому мужу так понравилось в тюрьме, что, отсидев за свои кулацкие деяния, он стал периодически возвращаться туда. В тот год, когда мы отдыхали в Василькове, он тоже отдыхал в своей любимой тюрьме. В соседней деревне жили его родственники. Однажды к ним пришли сотрудники соответствующего учреждения и стали задавать разные вопросы. Он, оказывается, бежал из тюрьмы. Все правильно, отдохнул – и за работу. И вот, в очередной поход за ягодами мама с бабушкой натыкаются в лесу на человека. Первой его увидела бабушка. Подумаешь, человек в лесу. Бабушка даже произнесла что-то дипломатически-вежливое, вроде «Как в этом году много черники!» А незнакомец раз – и резким движением нырнул за куст.
В этот момент перед бабушкиным взором пронеслась вся ее жизнь. Ей показалось, что она узнала своего первого зятя. Кроме того, мужчина был в ватнике и шапке-ушанке. Это летом-то! На дачника не похож, а местные мужики за ягодами не ходят. Но мою бабушку за рупь двадцать было не взять! Она медленно отошла от того ягодного места и стала кричать: - «Николай Иваныч, идите сюда, здесь полно черники!» Из кустов с удивленным видом вышла моя мама. Какой Николай Иваныч? Они здесь вдвоем. А бабушка продолжала выступать: - «Боря, мне нужна твоя корзинка. И Петю веди сюда». Отойдя на некоторое расстояние, бабушка что-то объяснила маме, и они кинулись бежать прочь от этого места. Корзинку бабушка бросила, а мама нет, принесла домой. Мама, естественно, бежала впереди, а бабушка за ней. Потом, уже дома, мама говорила нашим хозяевам, что бабушка бежала, как лось, с таким шумом и треском, который был слышен на весь лес. Разумеется, ведь она была в хозяйских резиновых сапогах чуть ли не сорок пятого размера.
И для ровного счета еще один рассказ про лес. Иногда мама брала меня в лес за ягодами. Но недалеко. Однажды за ягодами мы отправились большой компанией, вся наша семья, хозяева с сыновьями, еще кто-то. Наш поход в полном составе продлился минут десять. Прямо на лесной тропинке я наступила на двух змей, свернувшихся вместе. Спасибо нашему хозяину, который подхватил меня прежде, чем я это осознала и осознали змеи. Крику, конечно, было на весь лес. Своими ногами идти я отказалась. Хозяйский сын, тот самый Боря с зелено-карими глазами посадил меня себе на шею, и мы втроем, Боря, я и мама, вернулись домой.
В семье моего папы тоже было четверо детей. Папа был старшим сыном. Кроме него была еще одна девочка и два мальчика. Его мама, моя бабушка Евдокия, говорят, я на нее очень похожа, умерла совсем молодой, и детей разобрали родственники. Они росли врозь, поэтому, наверное, были не очень дружны. Постоянно общался мой папа только со своим младшим братом, Василием. Когда я уже была большой, папе передали фотографию, переснятую московскими родственниками: мой дед, Алексей Иванович, красивый, этакий русский богатырь Поддубный, совсем молодая бабушка и двое мальчишек, мой папа лет шести с упрямым лбом и совсем маленький дядя Костя в чепчике. Это единственная фотография папиной мамы.
Мой папа и дядя Вася были необыкновенно красивы. Они оба, и папа и дядя Вася, были еще и вокально одаренными. Я слышала однажды, как дядя Вася пел Эпиталаму. Пою тебе, бог Гименей…
Я люблю пересматривать фотографии, где они молоды и сильны, где мы с Сережкой, моим любимым двоюродным братом, маленькие и счастливые. Дядя Вася был таким же охотником, как и мой папа. Они жили неподалеку от нас, и мы часто виделись. Когда мы с Сережкой были маленькими, родители постоянно устраивали совместные праздники, а когда мы выросли, то стали встречаться независимо от родителей. Остались старые фотографии, на которых мы встречаем какой-то очередной Новый год у нас дома. Маскарадный костюм, Дед Мороз… Наши неразумные отцы находили своеобразную привлекательность в том, что фотографировали Сережку с папиросой в еще не сменившихся молочных зубах.
Иногда мы проводили вместе лето на даче. Вот и в Васильково одно лето, кажется, приехали вместе. Жили в разных домах, через дорогу. Жена дяди была очень своеобразным человеком. Она напоминала мне Фаину Раневскую в фильме «Золушка». И характером тоже. Теперь, когда мне в десять раз больше лет, чем было в том далеком году, я думаю, что она просто ревновала своего мужа к моей маме. А сдерживаться она не умела никогда. Часто под горячую руку доставалось и мне. В Василькове как-то раз она подарила мне свою заколку для волос, сама заколола мне ее в волосы, а через час пришла к нам и заявила моей маме, что я украла у нее эту заколку. К счастью, со стороны моей мамы обошлось без санкций. Мама все поняла.
Вот мы и дошли до моих волос. Их всегда было очень много, и они были длинные. Это значит, что каждый день я подвергалась пытке расчесывания и заплетания косичек. Прическа моя не менялась веками: на прямой пробор, две маленькие косички от висков, а потом одна или две большие. Правда, благодаря этому у меня всегда была аккуратная головка. Причесываться без маленьких косичек мне разрешили только классе в восьмом или в девятом. А косой пробор – это вообще вольнодумство! Тогда я заплетала одну косу и по неразумности перекидывала ее вперед через левое плечо. До сих пор волосы сзади на шее слева направлены вперед, никакая укладка не помогает.
Мои родители познакомились еще до финской войны. Мама показала мне и место, где эта встреча произошла: на углу Московского проспекта и Смоленской улицы был небольшой скверик. Скверик сейчас сильно уменьшился, там построили роскошный дом с мастерскими для художников, с дорогущим магазином для будущих мам. Дом этот украшен башенкой со шпилем, на вершине которого вечером зажигается, господи, как же это называется? Свет, фонарь, прожектор? Но я все равно помню, что это произошло здесь. По велению судьбы я и родилась поблизости от этого места. Там совсем рядом, скрытый массивным зданием Союзпушнины, находился маленький роддом. Теперь на месте этого роддома строится квартал новых высоких домов.
Моя мама была знакома с папиными родственницами. Есть такие люди, которые всегда озабочены устройством личной жизни своих знакомых. А когда мама и папа стали встречаться, эти самые родственники почему-то были недовольны этим фактом, и я так и не была им представлена. Мои родители поженились, началась финская война, папа ушел в армию.
Между финской войной и отечественной была совсем маленькая передышка. Весной 1941 родилась моя старшая сестра, ее назвали, наверное, в честь маминой старшей сестры, Капитолиной. Такое вот несовременное имя. В июне началась отечественная война, у мамы пропало молоко, и моя сестренка умерла. А папа был на войне.
Первую, самую страшную блокадную зиму мама и бабушка провели в Ленинграде. Что я там понимаю, какая зима была самая страшная, а какая не очень! Я храню в шкафу скатерть, которую мама связала крючком из обычных катушечных ниток. Она вязала эту скатерть, для того, чтобы не сойти с ума от ужаса. Chi si ferma è perduto . (Кто остановился, тот пропал.- итал яз.)
Когда первая блокадная зима кончилась, мама и мамина сестра, моя крестная, отправили бабушку с моей двоюродной сестрой Лидой во Владимир, где жила самая старшая мамина сестра. А потом мама пошла в военкомат и ушла на фронт. Мама была телефонисткой, служила на Дороге жизни (порт Кобона, кто понимает), потом дошла до Румынии.
На какое-то время между мамой и папой прервалась связь, и те самые родственницы, которые познакомили моих родителей, оповестили мою маму, что папа с войны к ней не вернется, потому что остался инвалидом и не хочет ее видеть. Известию о своей инвалидности папа был сильно удивлен, равно как и другим намерениям.
У меня хранится фотография, сделанная ровно за год до моего рождения: молодой и красивый папа сидит за рулем большой генеральской (или кого он там возил) машины, на обороте подпись: 20 августа 1945, Германия.
Будущая жена дяди Васи тоже была знакома с теми папиными родственницами, они и ее познакомили с неженатым и красивым дядей Васей. Только в отличие от моей мамы она не вызвала у них реакции отторжения, и они, насколько
|
|
мне известно, общались всю жизнь. Мама была убеждена, что все они просто сплетницы. Мышиная возня…
В пару последних лет перед школой я получила достаточно независимости, чтобы гулять с подружками во дворе или в саду. Нас было несколько девчонок-одногодок, почти все мы жили в одном доме. В нашем дворе было ровное асфальтовое покрытие. Если мы оставались во дворе, то часто рисовали на асфальте планы наших воображаемых квартир и ходили «в гости» друг к другу. Там была одна девочка, которая постоянно рисовала в своей «квартире» кухонный стол, заставленный рядами пустых бутылок. А в моей «квартире» все было заставлено книгами.
Я всю жизнь мечтала заниматься только книгами… Когда весной или летом мы гуляли в саду, я рвала листья с кустов жасмина, складывала их стопочкой и тыркала в них острой палочкой. Это была «моя работа». Не все мои подружки понимали, что это за работа, если на ней нужно все время читать и писать. Иногда я брала с собой на прогулку книгу. Если была в саду одна, то сидела и читала, чем привлекала внимание женщин, присматривающих за детьми-внуками. Сколько раз находились тетки, пытавшиеся (с улыбкой превосходства) доказать себе и другим, что вот сидит маленький ребенок, который просто случайно держит книгу не вверх ногами! Почему они все не проявляли радости, убедившись, что я действительно умею читать? Прежде чем родители спохватились и запретили мне выносить из дома книги, подружки выпросили у меня «почитать» рассказы Джека Лондона и сказки «Тысячу и одной ночи», очень старое издание. Эту последнюю мне особенно жалко: там были изумительные картинки, и она дивно пахла, как пахнут все старые книги.
Все мои подружки были из семей с более или менее одинаковым материальным уровнем, кроме одной. Если я ничего не забыла за прошедшие годы, брат ее мамы был в Москве заместителем министра, кроме того ее папа тоже был кем-то, и это все объясняло. Когда ее мама проходила мимо нас, за ней тянулся шлейф духов. Ее дочка рассказывала нам, как они называются. Кроме того у нее было невероятное количество туфель и несколько пальто, причем даже летних.
У писателя Николая Погодина есть пьеса «Кремлевские куранты». Одна из сюжетных линий пьесы такова: в послереволюционную Москву приезжает прогрессивный английский писатель Герберт Уэллс. В Кремле его принимает Ленин и спрашивает, как ему показалась новая Россия. Уэллс рассказывает о том, о сем, а потом говорит:
- Ужасно. У Горького один костюм.
- А сколько у Вас костюмов? – (это Ленин).
- Ну, я не знаю. Как у каждого приличного человека, десять-двенадцать костюмов.
- Вот видите! А у Горького – один.
Нет, я улыбаюсь этому только сейчас.
Как мы жили тогда в коммунальной квартире… Проблемы с умыванием, с приготовлением пищи, с мытьем посуды. А стирка! В кухне около дровяной плиты ставилась табуретка, на нее – детская цинковая ванночка, внутрь – стиральная доска. И вперед! Воду грели на плите в большой кастрюле. Хозяйственное мыло. Этот процесс в зависимости от умения прачки длился часа два минимум. Сушили белье на чердаке. Кто-то и стирал на чердаке. Там было устроено место для стирки, корыто, подведенная вода. Я не помню, чтобы что-то пропадало. Когда я стала постарше и уже могла стирать сама, с тазиком, полным выстиранного белья поднималась на пятый этаж, звонила в последнюю квартиру: - Дайте, пожалуйста, ключ от чердака. – Потом поднималась на шестой этаж, отпирала чердачную дверь и попадала в таинственное пространство, вроде бы и дом родной, а что-то совсем незнакомое. Я даже высовывалась в чердачное окно. Двора из него видно не было. Были только крыши, крыши.
Наши отношения с соседями были своеобразными. Ребята были моими друзьями. Их мама, ну, да бог с ней! А вот папаша был откровенной сволочью. Теперь, с моим сегодняшним жизненным опытом, я, может, и смогла бы объяснить его поведение. Но не хочется! Он бил смертным боем всю свою семью: свою мать (!), жену и ребятишек. Я была свидетелем этого всю мою жизнь. Когда мне было пять лет, мама принесла мне котеночка. Я случайно выпустила его в коридор. Сосед поймал его и выбросил в кухонное окно. А мама потом долго врала мне, что, если она не нашла котенка во дворе, то он сам убежал или кто-то его приютил. Несколько раз мой папа, потеряв терпение, приходил на помощь старенькой бабе Яне. Сосед успокаивался, но его хватало ненадолго. Несколько раз сосед пытался ударить мою маму. У него ничего не получилось. Помню по рассказам бабушки, что однажды в ответ мама замахнулась на него тем, что было в руках. А в руках у нее оказался утюг. Сосед моментально понял, что он неправ.
Кстати об утюге. Как просто сейчас гладить, воткни вилку от утюга в розетку, и все! А мы долгое время нагревали чугунный утюг на плите, брали ручку специальной прихваткой, несли в комнату и там гладили белье. Против электрических утюгов моя мама долго протестовала… Наверно, ей был дорог тот, чугунный, как воспоминание.
Мне было уже лет, наверно, семь или восемь, когда сосед снова попытался поднять руку на мою маму. Мама закричала, прибежал папа, надавал соседу по… физиономии. Любящие мать и жена оттащили пострадавшего на свою территорию. Маленькая пикантная подробность: папа и сосед работали на одном заводе. Когда наутро после битвы сосед пришел на работу с разбитым носом, ехидные мужики спросили, что это с ним. А он ответил, что доставал с верхней полки что-то тяжелое, и это тяжелое на него упало. В ответ на это мужики сказали: «Хороший кулак с полки упал!» Все про всех всё знали…
Мой папа был замечательным человеком. При тех малых возможностях, которые нам предоставляла наша тогдашняя жизнь, папе удалось все-таки очень многое в меня вложить. О наших прогулках я уже упоминала. Папа приучил меня читать. А охотничьи рассказы, а просто истории! Мой папа хотел мальчика, а родилась я, пардон за цитату. То, что я читала Остапа Вишню, это дело простое. А вот тем, что я лет в пять-шесть могла собрать и разобрать двустволку, не каждый мальчик может похвастаться.
Иногда моя любовь к оружию приводила к неожиданным последствиям. Моя двоюродная сестра была на пятнадцать лет старше меня. Однажды она пришла к нам в гости не одна, а с кавалером. Это был бравый военно-морской курсант по имени, если не ошибаюсь, Миша. Взрослые сидели за столом, угощались, а мне нечем было заняться. Я долго маялась без дела, пока мне на глаза не попалось ружье, стоящее в чехле где-то у окна. Военно-морской Миша сидел ко мне спиной и не видел моих приготовлений, а для папы и мамы ребенок с ружьем был нормальным явлением. Папа взглянул на меня, но не нашел нужным вмешаться. Я быстренько вынула из чехла ствол и приклад и сложила их. Когда Миша услышал за спиной характерный щелчок, он, человек военный, обернулся. До сих пор помню его изумленные глаза: перед ним стоит пятилетний ребенок с двустволкой в руках.
Не знаю, как там дальше развивались его отношения с моей кузиной, но я военно-морского Мишу больше не видела.
Я уже рассказывала о том, что моего папу и его братьев и сестру после смерти бабушки разобрали родственники. Так их и вырастили, по-разному. Мой папа достался родственникам небогатым, а самого маленького дядю Васю взяли в семью люди состоятельные. Мой милый дядя Вася был выращен антисемитом. А у моего папы лучшим другом был Ханан Моисеевич Бархман, вечная ему память. В книге «Свет в окошке» писатель Станислав Логинов пишет, что пока мы о них помним – они живы. Ханан Моисеевич, я помню вас.
Он был охотником, как и мой папа, был веселым и смешным. Папа водил меня к нему в гости. Мне там нравилось. В период активизации советско-индийских отношений (кто сейчас помнит Хинди руси бхай - бхай?) на «Электросилу», где работали папа и Ханан Моисеевич, прибыла с визитом высокая гостья, Индира Ганди. Где-то на заводе нужно было повесить транспарант с приветствием, длинную такую полосу красной материи. Никого помоложе не нашлось, и Ханан Моисеевич полез по длинной лестнице наверх вешать транспарант. Какова высота заводских помещений? Не то лестница упала, не то он потерял равновесие и свалился с лестницы. Он погиб.
У него было двое детей. Сын был старшим, дочери было, по-моему, лет шестнадцать. Мара всегда развлекала меня, когда я была у них дома. Она сделала мне подарок, который, кажется, повлиял на мою судьбу. Мара подарила мне пушкинскую «Сказку о царе Салтане». Подарочное издание. С этого все и началось.
Помню еще одну семью с «Электросилы». Только это был не приятель, а папин начальник. Папа возил не то директора, не то главного инженера завода. Дядя Володя Шевченко. Как сейчас помню, однажды (почему-то я была с папой в машине) я ни за что не хотела пускать дядю Володю на переднее сидение… Ужас какой! Нарушение субординации!
В семье Шевченко тоже было двое детей. Они были много старше меня, поэтому моя память сохранила только одно, но яркое воспоминание о них. Однажды дядя Володя Шевченко с женой уехали. В моем представлении уехать можно было только в отпуск. А дети остались дома одни. Такая вот страшная сказка. Ну, и поскольку за детьми нужно было смотреть, кормить и убирать, кто-то должен был это делать. Этим кем-то оказалась моя бабушка. А так как такую несамостоятельную девицу как я, оставить одну было нельзя, то бабушка брала меня с собой.
Интересно, оценил ли кто-нибудь тот факт, что меня можно было посадить на стул с книгой, и никаких проблем больше не возникало?
Итак, оставшиеся без присмотра невинные хозяйские дети жили своей жизнью. Старшая дочь была студенткой медицинского института, сын был еще школьником. Нормальный был мальчик, веселый. Правда, скучал без мамы. А тут эта соплячка с книжкой!
В наше с бабушкой распоряжение была предоставлена комната, в которой я и занималась книгами, в том числе и из библиотеки семейства Шевченко. Веселый мальчик, странно, почему я не могу вспомнить его имя, взял из комнаты сестры череп.
В этом месте нужно сделать паузу, чтобы рассказать, как ему пришла в голову эта идея, как он снимал со шкафа череп (сестра училась в медицинском), как он приматывал череп к спинке стула, как просовывал внутрь электрическую лампочку на длинном шнуре, как выбирал место для своего эксперимента. А, может, я ошибаюсь. Может, он сначала выбрал место, а потом уже решил этот вопрос технически. Дом, в котором была квартира дяди Володи (см. выше), была в так называемом сталинском доме. Не знаю, все ли квартиры там были такими, но эта поразила мое детское впечатление. Передняя казалась мне огромной, как наша с мамой и папой комната. Метров двадцать там было. Квадратных. А высота потолков! Когда все было готово, изобретательный мальчик скрылся в своей комнате и громко позвал меня. Естественно, я пошла на зов.
Включите воображение: пятилетний ребенок, услышав, что его зовут, выходит в полутемную переднюю. В центре большой полупустой комнаты стоит стул, на который накинуто что-то из одежды, а со спинки стула на него светящимися глазницами смотрит человеческий череп. Сейчас мне трудно представить себе, как маленький ребенок воспринимает такую специфическую вещь как череп. Но орала я на весь дом. Я не помню, как завершилась эта история.
Я росла. Цивилизация развивалась. История катилась дальше и докатилась. Наступил 1953 год. Однажды утром я проснулась оттого, что в комнате плакали. Мне стало страшно, и сон мгновенно исчез. Но секундой позже страх пропал, потому что на кровати сидел мой папа и был совершенно спокоен. Я рассмотрела сцену, разыгравшуюся передо мной. Мама вытирала слезы, стоя посреди комнаты. А у двери рыдала, уцепившись в косяк, моя двоюродная сестра Лидия.
Такое понятие, как смерть, для меня тогда не существовало. Я даже и позже, вечером, когда все мамины родственники собрались за нашим столом, не понимала, что произошло. Я время от времени смотрела на папу, как он себя ведет. Папа не проявлял никаких признаков тревоги, и я была спокойна. И вот они за столом рыдали, а я была предоставлена самой себе. Я всегда умела себя чем-нибудь занять. Вот и теперь, я взяла лежащую на диване газету и раскрасила лежащему в гробу Сталину глаза синим, а губы красным. Получилось хорошо. Я тут же показала свою работу взрослым.
Они не убили меня только потому, что папа мгновенно унес меня из комнаты. А моя мама с газетой уже бежала в туалет и там рвала на мелкие кусочки и спускала в унитаз оскверненную мною газету. Кто-то сказал: - «Хорошо, что не было чужих!»
Прошло еще какое-то время, и я увидела, как папа так же уничтожал печатный текст. Но это была не газета. Для меня, читающей все, что написано, собирали самые разные книги. В «моей библиотеке» была не только художественная литература, но и случайно попавшие школьные учебники по разным дисциплинам. Помню, что очень любила учебник географии. Не помню, правда, для какого класса. В отличие от многих сегодняшних молодых людей, даже студентов (это ведь моя студентка сказала, что Италия расположена на Черном море), я всегда знала, какая страна, где находится, как называется столица и т.д. Задолго до школы папа расстилал для меня на полу карту, и я путешествовала из одной страны в другую, запоминая, где Альпы, а где Карпаты. Так вот, папа проделывал что-то с учебником географии. Я с криком кинулась к папе, но он меня успокоил, сразу же отдал мне мое сокровище. Не помню, объяснил ли он мне что-либо тогда. Только много лет спустя я узнала, что тот учебник географии был издан под патронатом всесильного Лаврентия Павловича Берии, не к ночи будь помянут!
В самом деле, если Сталин был лучшим другом детей, спортсменов, железнодорожников, языковедов (далее по списку), то почему Берия не мог быть лучшим другом юных географов? Папа выдрал из учебника портрет Берии и написанное им (?) вступление и, когда он отправлял этот листик вслед газете с товарищем Сталиным, на папином лице я видела выражение мстительного удовольствия.
У меня было еще два замечательных лета, до и после первого класса. У завода «Электросила», где работал папа, был пионерский лагерь на Карельском перешейке, если я не ошибаюсь, в десятке километров от госграницы, то есть всего несколько лет назад это была финская территория. Два года подряд моя мама работала в этом лагере кастеляншей. Кругом лес, до ближайшего поселка год скачи, не доскачешь. Маленькие, почти случайные тропинки, сплошные заросли, практически нет больших открытых пространств. Прямо на территории озеро. Совершенно дикое, неокультуренное, неоформленное, с берегами, заросшими камышом и осокой.
Может быть теперь, спустя более полувека после тех лет, если тот лагерь еще сохранился, там проложили прямые, по ниточке, дорожки, расчистили разные поля и пространства. И это ужасно скучно.
Мама не стала «отдавать» меня в младший отряд, я спала при маме и только ходила с детьми в столовую и играла с ними. Девочки меня ненавидели, потому что я пользовалась всеми мыслимыми свободами. Я никогда не спала днем и не была должна ложиться спать в одно время с ними. Конечно, это разврат. А я еще и лагерной библиотекой пользовалась!
|
Новые
Меню
