МАШИНИСТ ПАРОВОЗИКА ИЗ ЧАТАНУГИ

Комнату заполнил громкий треск и шорох, и постепенно из него выплыли звуки маленького паровозика, набирающего ход.

- Ту – ту – ту! – раздавалось из-под мембраны.

- Чу – ча! Чу – ча! – пыхтел паровозик. Он был очень стар и с трудом набирал скорость. – Чу – ча! Чу – ча!

- Блям – блям! – станционным колоколом прозвучало фоно.

Из кабины паровозика появился машинист – человек с дирижерской палочкой в руке. Это был рослый мужчина, крепкого телосложения, с румяным, крупной лепки, лицом, украшенным усами. Этакий поседелый викинг с огромной гривой волос.

О, из какого далека приехал этот паровозик. Сколько долгих миль и километров проделал он до встречи со своим машинистом!

Сначала его вел американец Глен  Миллер – тромбонист и дирижер, вел себе и вел, вовсе и не подозревая, что в 1934 году, в далеком китайском Харбине, два брата-«викинга» – Хельг и Ингвар (а попросту Олег и Игорь) Лундстремы соз-дали джаз-оркестр, с которым, два года спустя, переехали в Шанхай. Оркестр играл по ресторанам и имел успех, особенно в среде русских эмигрантов, заполняющих оба города.

Не исключено, что именно в Шанхае они и встретились – веселый паровозик из Чаттануги и молодой (к выходу фильма ему стукнуло 22) Олег (пока еще не Леонидович) Лундстрем. И если это так, то именно тогда Глен Миллер уступил свое место в кабине Олегу Лундстрему, который и повел паровозик на другом континенте. А сколько еще было впереди…

1947 год… Еще идут в кинотеатрах «трофейные» фильмы: «Путешествие будет опасным», «Под властью доллара», «Судьба солдата в Америке» и, безбожно коверкая англий-ский, мальчишки, будущие чуваки (для себя) или стиляги, плесень (для старшего поколения) напевают Must every cloud have a silver lining (Есть у тучки светлая изнанка) и ходят вразвалочку, подражая неподражаемому (простите за калам-бур!) Джиму Кегни.

Еще надеются оставшиеся на свободе родственники и друзья, что в этом году истекают объявленные родственникам и друзьям «десять лет без права переписки». Еще учится в ка-занской школе с грехом пополам 14-тилетний отрок Васька. Еще не произнес сакраментальные слова о «железном зана-весе» бывший союзник – сэр Уинстон Черчилль. А в Казань…

А в Казань приехал из Ш А Н Х А Я (!!!) джаз-банд.  С ханжескими физиономиями появились музыканты, мужчины-репатрианты Жора, Гера и Кеша и их выкормыш из местных, юноша Грелкин. Первые трое происходили из бигбэнда Эрика Норвежского, что возник в недалеком прошлом в международном китайском порту, захваченном ныне крас-ными ордами Мао Цзэдуна. Оказавшись, хочешь не хочешь, под властью самой передовой теории в китайском варианте, русские джазисты преисполнились патриотических чувств и устремились в объятия исторической родины России-СССР. Увы, объятия были какими-то наждачными, у музыкантов задымилась кожа. Руководителя Эрика Норвежского отпра-вили адаптироваться за Полярный круг, а остальные, теряя американские ноты, попрятались малыми отрядами по ме-стным кабакам.

Прошу прощения за длинную цитату, но я, ввиду моего отсутствия в это время на белом свете, не знал об этаких пе-рипетиях машиниста паровозика. Пришлось выписать из книги, тогдашнего отрока Васьки, а ныне – метра – писателя и профессора Василия П. Аксенова  «В поисках грустного бэ-би» этот отрывок.

Но пришел 1956, славный год реабилитаций, и Олег Ле-онидович (еще бы! Ведь ему 40!) на свободе. И у него снова джаз-банд.

И катится паровозик по стране, сопровождаемый разуха-бистым текстом неизвестного автора:

- Мама рижий, папа рижий,

Рижий я и сам!

Вся семья моя покрыта

Рижим волосам!

А джазу то пряник медовый протянут, то кнутом перепояшут, и никто не знает, как все повернется, и даже в 1967 году уже известный нам Василий П. Аксенов в «Юности» в статье о Таллиннском фестивале джаза боится, что сейчас открою глаза, а на сцене некто с косым пузом лупит кулаком по пю-питрам.

- Опять развели шумовую музыку?! Геть отсюда!

Но все меняется, и вот… Пластинка легко выскользнула из пакета на подставленную ладонь, и так же легко была уложена на диск электрофона. Рука нажала кнопку, диск за-вертелся, рука включила микролифт, и тонарм медленно стал опускаться навстречу вращающейся пластинке.

Сначала из колонок доносились легкие скрипы, щелчки и шорохи, потом постепенно послышался шум маленького паровозика, набирающего ход.

Пластинка называлась Серенада солнечной долины, и ее подзаголовок гласил Памяти Глена Миллера. Один маши-нист отдавал дань памяти другому, погибшему во время Второй мировой.

В 1984 году (ох уж этот Оруэлл!) оркестру исполнилось 50 лет. Полвека – это дата даже для человека, а уж для биг-бэнда… Правда, не было в живых многих из тех, кто его на-чинал, в том числе и Игоря Леонидовича – брата машиниста.

Во всем цивилизованном мире эту дату отметили бы пышно, с помпой, с шоу и телевидением, но не у нас. Ведь мы жили тогда где?  Правильно, в Советском Союзе! Где джаз вроде и не запрещен, но относились к нему власти с опаской: не классика ведь, где все по нотам, где каждому инструменту своя партия (единственное место, где в Советском Союзе бы-ло много партий – симфонический оркестр), а импровизация, где он из партии выходит и гуляет, где хочет. Так ведь  можно и до измены Родине догуляться. Знаменитая фраза еще лежала в пыльном углу идеологического арсенала, (см. пре-дыдущее эссе).

Поэтому юбилей отпраздновали год спустя, когда (вот повезло-то!) кончилась эра кремлевских старцев, и начались перестройка, гласность, ускорение и т.д., и т.п. 

Я в тот год, летом, в июле, был командирован в заводской пионерлагерь «Ленинец» воспитателем, и в тот вечер наконец-то с грехом пополам и с вожатой уложил свой 11-ый отряд будущих второклассников спать после многотрудного дня, чтобы завтра с новыми силами отдыхать.

Остальные воспитатели и вожатые разбежались кто куда: кто в любовь поиграть, кто бутылочку раздавить, кто книжку почитать, а то и попросту поспать, так, что к моему удовольствию был я в пионерской комнате один одинешенек.

И все время, пока шел концерт, посвященный 50-тилетию оркестра, я ловил кайф от настоящего джаза, пожирая его огромными ломтями. Окунь у рояля, ветеран Юрченко на ударных, золотая труба Парфенова, похожий во время импровизации на отрешенного фавна Панов заставляли парить в эмпиреях мою душу и воскресать для новой жизни. Это было что-то. И э т о был – ДЖАЗ! Тот нелюбимый классиком, обозвавшим его грубо и без всяких на то причин музыкой толстых, нелюбимый вождями и их цепными министрами культуры ДЖАЗ. Джаз Его Величество.

А когда магия оркестра закончилась, стали выходить друзья, и началась магия еще более сильная.

Сначала из зала вышел Дод со своей волшебной (чуть не написал – флейтой) скрипкой и преложил что-нибудь сыграть вместе. И вот из-под его смычка полились чарующие звуки «Stardust», которые подхватил оркестр, подхватил и понес, перекидывая с инструмента на инструмент и возвращая Доду, и вновь забирая у него, и вновь возвращая на скрипку. Только тот, кто слышал это, поймет, какое наслаждение парить в черном бархате ночного неба и вдыхать звездную пыль.

Хотя казалось, что это предел, но финальный джем на тему гениального, но не оставившего своего имени в истории джаза, композитора «When the saints go marching in» был до того наполнен магией звука, энергией кайфа, что я после концерта не спал всю ночь, как после хорошей порции хо-рошего кофе.

А еще через некоторое время я удостоился лицезреть ор-кестр воочию. Это было на сцене местного Дома офицеров. Они были рядом, их можно было потрогать, и они творили магию, под названием ДЖАЗ. И паровозик из Чаттануги летел, пыхтя и присвистывая, пролетал мимо, и машинист махал нам, нет!, только мне!, своей дирижерской палочкой.

Дальше и дальше катится паровозик. Молодежь стано-вится ветеранами, ветераны – легендами. И стареют снимки с молодыми, и стареют люди на новых снимках. А оркестр, как школа, нет!, академия джаза, знай, выпускает в свет новых и новых музыкантов. И двое, повстречавшись на каком-нибудь джеме, только услышав игру друг друга, тут же узнавали друг в друге «брата во Лундстреме». Жаль, что подались в попсу великолепные его вокалистки Долина и Отиева, да Бог им судья.

А время бежит… С легким щелчком открылся небольшой футляр, и руки вынули небольшой диск, переливающийся всеми цветами радуги. Руки поставили его на место в музыкальном центре, поманипулировали кнопками, и в аб-солютной тишине вновь поехал паровозик из Чаттануги.

-Ту – ту – ту!!!

- Чу – ча!!! Чу – ча!!!

- Блям – блям!!!

- Чу – ча!!! Чу – ча!!! 

И наши дети, внуки наших отцов и матерей, смотрят ему вслед. 

Паровозик идет, идет, идет и никак не дойдет до Чатта-нуги (был я в той Чаттануге – полустанок зачуханный), и машет, машет, машет из кабины машинист своей дирижер-ской палочкой. А мы – три поколения – машем в ответ, пока он не превращается в точку.

И мне кажется, что в будущем, далеком или не очень, от-даленный потомок наш нажмет кнопку, клавиш или еще чего там, или просто взмахнет рукой, или просто только подумает, и прямо в воздухе перед ним соткется из световых лучей оркестр, и дирижер, хитро подмигнув ему, взмахнет своей палочкой, и помчится, помчится, помчится старенький, но вечно молодой паровозик из Чаттануги со своим вечно молодым машинистом – ОЛЕГОМ ЛЕОНИДОВИЧЕМ ЛУНДСТРЕМОМ.

                                                 1995 г.

P.S. Олегу Леонидовичу – 80 (восемьдесят!!!) Вперед, па-ровозик! Чу – ча!!!  Чу – ча!!!

                                                 1996 г.