Италия.Равенна - символ раскола.

Берем напрокат велосипеды   колесим по городу.
Древняя Равенна… Греческий историк Дионисий Галикарнасский утверждал, что она была основана за семь поколений до основания Трои… Географ Страбон полагал, что ее воззвели эллины, происходившие из Фессалии..
В исторические времена город  находился под властью этрусков, о чем свидельствует в его названии этрусский суффикс « — enna».  Затем здесь были умбры.
Когда  Равенной завладели римляне — неизвестно. С уверенностью можно сказать лишь то,  что к тому времени она уже была процветающим торговым городом  Адриатики.
Отсюда, прежде чем перейти Рубикон и уничтожить Республику, вел переговоры с сенатом Юлий Цезарь.   
Практически полностью отделенная от  суши болотными топями и в  то же время  соединенная с  морем,  Равенна была почти неприступна и представляла собой замечательным стратегический пункт. Поэтому, усиливая защиту Адриатики, император Август избрал ее местом стоянки, как сообщает греческий  историк  Дион Кассий, 250 кораблей преторианского флота. Так  в  4 километрах от Равенны, в местечке Классе, был построен  огромный военный порт.  От порта шел канал к реке По, который до  города  разделялся на два рукава; один из  них огибал городскую стену, усиливая защиту, другой — проходил через город, облегчая  операции, связанные с торговлей. Во времена Августа торговля, вероятно, шла с судов, поскольку ранее, как свидетельствует Страбон,   весь город — дома его стояли  на сваях — был испещрен  водотоками,  в которых во время прилива морская вода  вымывала  илистое дно, поддерживая таким  образом чистоту воздуха. В ту эпоху  своей топографической структурой Равенна напоминала Венецию: она  состояла из островков, соединенных между собой    множеством переходов. При Августе в городе  заработали верфи. Были построены монументальные ворота. И вместе с тем, как население Равенны увеличивалось, она все более приобретала облик цивилизованного римского города, украшаясь различными произведениями искусства — в особенности скульптурой.  Император Клавдий возводит здесь еще одни ворота, невдавлеке от которых возвышаются храм Аполлона и и амфитеатр. 
Постепенно Равенна  расширяет свою территориию и после того, как во II в.н.э. названный римлянами "наилучшим  императором”  Траян строит в ней  акведук,    она становится обеспеченным и  защищенным  не хуже Рима   центром Империи, имеющим свой цирк и Капитолий. 
 В 395 году, перед смертью, император Феодосий  Великий — последний правитель целостной Римской  империи — делит ее  между своими сыновьями Аркадием и Гонорием: первый получает Восток со столицей в Константинополе, второй — Запад и вскоре переносит столицу своей  империи из Медиолана (совр.Милан)   в практически неприступную Равенну...
" Равенна” и "мозаика” -  сегодня эти два слова  не разделимы не только для специалистов. Со всего мира приезжают сюда люди, именно для того, чтобы полюбоваться  выложенными из крохотных кусочков  картинами, которые украшают стены и своды  арианского баптистерия, церкви делло Спирито Санто, "Сант- Аполлинаре Нуово”, "Сан-Витале”...
Из под колес, прыгающих по древней кладке, взлетают стаи голубей.  В небе хищно кричат чайки. 
  В том, что этот город в первую очередь прославлен мозаикой — искусством лишенном цельности, -  видится некоторая закономерность: ведь Равенна — это  символ разъединенности и раскола: здесь, прежде чем перейти Рубикон, Цезарь принял окончательное решение разбить Римскую республику, здесь произошли ключевые события, связанные с  распадом Римской империи… Как и вся Италия, Равенна одно из тех знаковых мест, что   в назидание людям проведение создает на земле, наполняя их конкретными  фактами, которые в своей взаимосвязи ,  словно на макете, повторяют   судьбу и историю всего  человечества. 
Главная достопримечательность города — обилие  "надтреснутых” полотен с библейскими сюжетами -  внимательному наблюдателю неизбежно напоминает, – да и  судьбе было угодно, чтобы слова «мозаика» и «память» восходили к одному и тому же индоевропейскому корню « men- ", содержащему представления  о движении мысли,  — о треснутости всего  мира и  наводит на размышления о  другой мозаике, той, в которую сегодня превращена языковая картина планеты, ее лингвистическое зеркало. 
Действительно, представляя собой целостную картину, мир отражается в  словах как в зеркале. Когда зеркальная поверхность  чиста,  незамутнена  и цельна,   отражение соотвествует отражаемому и не имеет искажений. Так же, без искажений, отражался бы мир в  лингвистическом зеркале, если бы зеркалом этим  на земле был один язык. Один для всех. Но лингвистическое зеркало — эта языковая картина мира — сегодня разбито, испещрено трещинами. Каждый сегмент на нем  отражает по- своему. Каждый сегмент -  своеобразный  отблеск  окружающего. Большие сегменты — языковые семьи, те что поменьше — языковые группы, еще меньше — языки,  наречия, диалекты, говоры… Слова каждого языка и все языки — один относительно другого — как элементы зеркальной мозаики, которой не хватает цельности.  Лингвистическое зеркало- один единственный, общий для всех язык,  Слово, делавшее всех равными перед окружающим миром, — было разбито, стало мозаикой, когда, не довольствуясь смиренным созерцанием  красоты вселенной и легким эфирным пребыванием в мире, человек захотел проникнуть во вселенскую тайну, в тайну мироздания, захотел во всей полноте уподобиться Богу, возвыситься до Него и, посягнув на небесные высоты,    выстроил Вавилонскую башню.     
"… Он сам явил свой истый лик;
То царь Немврод, чей замысел ужасный
Виной, что в мире не один язык ”,- так   в "Божественной            комедии”   Данте говорит о мучающемся в аду виновнике  того, что зеркало треснуло и мир стал разноязыким: библейском царе из Сеннаара,  воплощающем собой образ  человеческой гордыни.  
Наказание Божье свершилось:  люди разъединились, рассеялись и перестали понимать друг друга. Все заговорили по-разному и каждый  — по-своему. Но наказание  простерлось и на говорящих на одном языке: что иное как не стон бессилия перед невозможностью получить целостную и одинаковую для всех картину мира  такие  выражения как "найти общий язык " или "каждый понимает по-своему”? Да и как можно найти общий язык  даже в рамках одного языка, если многие слова в нем имеют по несколько значений, порой противоречащих друг другу, что и не назовешь иначе как лексическим вавилонизмом.  
А разве  не наказание сам  факт существования  различных наук, стремящихся к истине  с разных сторон, но единых в одном: в попытке  логикой преодолеть веру в Слово? Но логикой можно создать империю, эсперанто — те же мозаичные конструкции, лишь претендующие на всеобъемлемость и  нескончаемость...           
Потеряв возможность восторгаться миром как неким чудесным, понятным и равным для всех целым, люди  привыкли восторженно    воспринимать лишь свою самобытность — этническую, историческую, культурную…Но самобытное-это предмет племенной гордости, подразумевающей ущербность других: всегда найдется повод сказать " в моем колодце солнце лучше отражается”. В самом слове «национальное», если внимательно прислушаться, можно услышать звук трескающегося зеркала. Как бы то ни было,  произнося формулу  «а вот у нас...», человек звонит колоколом своей колокольни и делает своим горизонтом порог собственного дома .   Лишь в минуты отчаяния возводит он взор к небу и пытается услышать мудрый голос всеобъемлющей  тишины.   Так создаются местечковые боги . Так удаляются от Бога единоистинного.   Так распадается всевмещающий ноль и появляются цифры.
 «Символ войны, — писал русский писатель  Д.Мережковский,- число Два. Два врага: два сословия, богатые и бедные, — в экономике ;  два народа, свой и чужой,- в политике; два начала, плоть и дух, — в этике; два мира, этот и тот-  метафизике; два бога, человек и Бог, — в религии. Всюду Два и между Двумя – война бесконечная. Чтобы окончилась война, нужно, чтобы Два соединились в Третьем: два класса – в народе, два народа – во всемирности, две этики – в святости, две религии, человеческая и божеская,- в Богочеловеческой. Всюду два начала соединяются и примиряются в третьем так, что они уже Одно – в Трех, и Три – в Одном. Это и значит: математический символ мира – число Три. Если правящее миром число – Два, то мир и есть то, что он есть сейчас: бесконечная  война; а если –Три,  то мир будет в конце тем, чем был сначала ,- миром».
Цельность  зеркала не возможна без амальгамы духовного и нравственного единства всей планеты, без общей совести,  и, быть может, когда, перестав соотносить  свое существование с горизонтальными идеалами , прекратив  верить в возвещенное миру устами Гете фаустовское « Нет, никогда не будет Три – Одно», люди по своей доброй воле достигнут его, — языки с их разноликими структурами исчезнут — и откроется в полноте своей то, что стоит за лингвистическими элементами мира,  позволив человечеству, смиренно принявшему идеалы Высшие, обходиться без многообразия несовершенных слов и  общаться в едином для всех Слове.
Кажется, что если бы фрагменты разбитого зеркала срослись, теряя- каждый — свой цвет и форму,  образовалось бы нечто необыкновенное, мощное, могущественное , стройное, и оно  было бы ответом на все вопросы.   В этом  объемлющем все цвета  лучащемся   пространстве,  которое  вмещало бы в себя всю вселенную  и отражало бы во всей полноте и целостности ее картину ,  для всех  засияла бы Истина и не было бы у каждого своей правды.
" В том Свете дух становится таким,
Что лишь к нему стремится неизменно,
Не отвращаясь к зрелищам иным,
Затем что все, что сердцу вожделенно,
Все благо — в нем, и вне его лучей 
Порочно то, что в нем всесовершенно.
О, Вечный Свет, который лишь собой 
Излит и постижим и, постигая,
Постигнутый, лелеет образ  свой!”- таким  видел  общее для всех людей Слово Данте.  
« Самый западный из западных людей,-писал Д.Мережковский,- почти ничего не знавший и не желавший знать о Востоке, видевший все на Западе, а к Востоку слепой,- Данте, кончив главное дело всей жизни своей, — «Комедию», последним видением Трех ,- умер – уснул, чтобы проснуться в вечности, на пороге Востока – в Равенне, где умер Восток, где Византийская  Восточная Имперния кончилась, и начиналась Западная, Римская. 
Если в жизни таких людей, как Данте, нет ничего бессмысленно-случайного,  но все необходимо –значительно, то и это, как все: к Западу обращено лицо Данте во времени, а в вечности – к Востоку. Данте умер на рубеже Востока и Запада, именно там, где должен был умереть первый возвеститель объединяющей народы, Западно-Восточной всемирности. Если так, то впервые он понят и принят будет на обращенном к Западу Востоке, — в будущей свободной России.
Только там, где, ища свободы без Бога и против Бога, люди впали в рабство, невиданное от начала мира, поймут они, что значат слова Данте: « Величайший дар Божий людям – свобода … ибо только в свободе мы уже здесь, на земле, счастливы, как люди, и будем на небе   блаженны как, боги».
Только там, в будущей свободной России, поймут люди, что значит: Всех чудес начало есть Три – Одно», и когда поймут ,- начнется предсказанное Данте, всемирно-историческое действие Трех» . 
Могила поэта под сенью деревьев в конце тихой улицы, носящей его имя. Оставляем велосипеды у стены прилегающего строения и заходим внутрь усыпальницы. С потолка свисает вотивная лампада, которую наполняют маслом  с тосканских холмов, ежегодно, в день смерти Данте, приносимым в дар  коммуной его родной Флоренции. Напротив входа –  под золоченым крестом — на фоне  напоминающего   опечаленное небо коричнево-бело-голубоватого мрамора – белый барельеф, созданный Пьетро Ломбарди: поэт за конторкой. Глядя на этот известный сюжет здесь, в Равенне, думается, что на нем  взгляд  Данте –человека, практически создавшего итальянский язык и видевшего в нем возможность объединения заселявших Апеннины народов — сосредоточен на словах из  его "Пира” :" После того как гражданам Флоренции, прекраснейшей и славнейшей дочери Рима, угодно было извергнуть меня из своего сладостного лона, где я был рожден и вскормлен вплоть до вершины моего жизненного пути и в котором я от всего сердца мечтаю, по-хорошему с ней примирившись, успокоить усталый дух и завершить дарованный мне срок, — я как чужестранец, почти что нищий, исходил все пределы, куда только проникает родная речь, показывая против воли рану, нанесенную мне судьбой  и столь часто вменяемую самому раненому. Поистине, я был ладьей без руля и без ветрил; сухой ветер, вздымаемый горькой нуждой, заносил ее в разные гавани, устья  и прибрежные края…”