Италия.Насмешники из Эмилии.

— Эй, сколько же ты пропиваешь за вечер?- пытаются поддеть его друзья.
Но тот невозмутим:
• Денег жалко — давайте, как Мауро: он вон вообще — как верблюд в пустыне… 
По бару гульнула оскалистая усмешка. Характеристику, которую в XIX веке  итальянский писатель Ипполито Ньево дал болонцам,  порой относят  ко   всем обитателям Эмилии:  « Они самые вежливые и добрые  злословы в Италии. Поэтому если вы имеете среди них друзей, даже испытанных, вам нужно позволять им насмехаться над вами хотя бы пару раз в месяц. Без этой разрядки они умерли бы; вы потеряли бы преданных людей, а мир лишился бы веселых острословов.» Осы без жала – так еще раньше назвал жителей этих мест поэт Джакомо Леопарди. Хотя  его предшественник Джованни Делла Каза, эрудит, обстоятельно изучивший «вопрос дружеских шуток», — в своем известном  трактате, который фактически представлял собой  свод допустимого в общении, так что его сокращенное название   - «Галатео»-  стало обозначать в итальянском языке  понятие «норм цивилизованного поведения», — писал: «… в насмешке содержится больше презрения к человеку, чем в оскорблении. Оскорбляют, как известно, либо в запальчивости, либо преследуя заведомую цель. Но вряд ли кто-нибудь придет в запальчивость из-за того, чему не придает значения, как вряд ли кто-нибудь станет домогаться того, что вовсе презирает, почему оскорбление все же предполагает известное уважение, а насмешка – никакого или мизерное. Кроме того, насмехаясь, мы извлекаем  из чужого стыда только развлечение – отнюдь не пользу. Стало быть, в обращении с людьми следует воздержаться от насмешек; весьма дурно поступают те, кто высмеивает недостатки людей прямо в лицо… С насмешниками весьма сходны шутники, то есть охотники подшутить над другими, поддразнить их, но не из презрения, и не глумясь, а ради забавы.  …. Насмешка и шутка различаются между собой лишь по цели и умыслу: шутят, чтобы позабавиться, а насмехаются — чтобы уязвить; устно и на письме слова  « насмешка» и « шутка» заменяют друг друга, но в жизни, когда насмехаются, то радуются смущению ближнего, а когда шутят, то чужой оплошности не радуются, а только смеются, и если оплошавшему стало стыдно, то и пошутивший загрустит и посочувствует. Так что, в зависимости  от умысла, что в одном  случае шутка, в другом – насмешка, и даже по отношению к одному и тому же лицу; но поскольку умысла снаружи не видно, постольку не стоит упражняться в столь сомнительном и подозрительном ремесле; не стоит напрашиваться на репутацию шутника, иначе может случиться то, что порой случается в шалостях и играх: кто-то ударит в шутку, другой примет это за дерзость, игра перейдет в потаксовку, и тот, над кем хотели по-приятельски весело подшутить, окажется задет, уязвлен, исполнен негодования; кроме того, подшутить значит провести, а тому, кого провели, это, как ни  говори, обидно. Итак, выходит, что если дорожить приязнью и расположением людей, то по многим причинам не стоит слишком изощряться в шутках. Правда, однако, и то, что невозможно влачить тягостную земную жизнь вовсе без утех и развлечений, и коль скоро шутки вызывают смех и веселье и, значит, служат отдохновению, то нам всегда милы те, кто умеет пошутить и рассмешить.
Еще надо знать, что острые слова бывают больно и не больно кусающие: … на этот счет довольно будет мудрого наставления: то есть что от острого слова должно быть больно, как от овечьего укуса, а не как от собачьего, иначе то будет уже не острое слово, а грубость.
Кроме того,  важно помнить, что острое слово, уязвляет оно или нет, должно быть тонким и изящным, иначе оно отнюдь не позабавит, но лишь раздосадует слушателей,  и если  они посмеются, то не над сказанным, а над сказавшим. Сверх того острота – это своего рода обман, а обман – дело тонкое, требующее мастерства, поэтому остроты удаются лишь людям острого, живого и особенно разящего  ума, но никак не людям ума простого и незатейливого или же обширного и доброго…»
Врожденна насмешливость обитателей Эмилии представителям других регионов Италии кажется странной.
« Каждый народ, — пишет итальянский историк Уго Энрико Паоли,- расскрывает себя в иронии и остроумии;  не-француз  может уловить"esprit  fransais”, но никогда  не овладеет им; классика Аристофана вне Афин непонятна; сугубо римский  и дух  острословия Рима. В римской остроте есть нечто точное и окончательное, почти лапидарное, что не встречается больше нигде;  ей свойственны четкое выделение мотива высмеивания и ясность формулировки, которой способствует сам характер языка…; присуще ей и некое вероломство, человеческое, разумеется, кое чудесным образом обеспечевает ей   вечную молодость.»