Семёныч баб любит. Особенно крупных. Сам-то он
не высок – метр шисят. С кепкой и в сапогах. Но жена у него – Любка, в два
обхвата и ростом 185 сантúметров. Он её, Любку свою, кажную ночь меряет и вдоль,
и поперёк, а потом размерами ейными гордится.
А вот рожает ему Любка
только мелких баб. Как ни привезут из роддома, так не больше трёх кило весу
и не больше 40 сантúметров росту. Мелкие, короче. Но бабы. И целых восемь штук.
Да и хрен бы с ними, с бабами, пусть и мелкие, а вот парня, наследника отцовой фамилии чтоб, нету…
Семёныч возьми, да и
пойди на Никодимовский хутор, к деду Прову, которого колдуном на деревне щитают.
Не, он, Семёныч, всё
по уму, по делу, снарядился. Самогонки, первым образом, четвертной бутылёк
прихватил, огурцы там с грядки, сала шмат, и, обязательно, так ему знающие
люди сказали, портвейного вина бутылку в магáзине прикупил – из последних,
можно сказать, заначек - дед, мол, Пров, ему сказали, такое вино шибко уважает
и без него даже и сколдануть не может ни разу.
Ну, пришёл. По
старой-то дороге чуть два раза не увяз вовсе в болотинах.
В хуторе четыре двора,
все пустые давно. А на задворках, ближе к речке лесной, в старой бане Никодима,
который четыре десятка лет назад хутор-то и завёл с сыновьями, дым из трубы. Да
жирный такой.
Семёныч к бане и
потопал. Потопал, потопал и притопал.
Баня старая, на один
бок скошенная, слюдяное окошко блестит себе, дверка досчатая нараспашку, а
вторая дверь за ней, плотно сбитая, как новая, и морда на ей кошачья нарисована. Живей
живых – того и гляди, клыки оскалить…
У Семёныча и ноги
ослабли. Крикнуть хотел деда Прова, да дыхалки не хватает – только что и
просипел – д-е-е-д-а-а…
А ворона с ближней
сосны:
- Да?
Семёныч-то опять
Прова-колдуна позвать хочет:
- Д-е-е-е…
А ворона опять:
- Где?
Мокро стало в мотне у
Семёныча. Уж и не рад, что пришёл на хутор этот. А ведь настырный же. Не зря же
бабу свою стоко лет обхаживал вдоль и поперёк – опыт имеется, опять чего-то
сказать хочет:
- Де-е-е, го-о-о…
А ворона:
- Гостем будешь - костью
будешь!
А морда кошачья на двери
ещё больше оскалилась.
Сомлел Семёныч.
…
Глаза открывает, нету
ничего. Ни бани, ни леса, ни вороны. Но холодно. Хвать себя руками: ни рубахи,
ни портков тоже нету. Как в чём мать родила, так и лежит.
Голову поднял – мать же
восемь раз!!! – земля вокруг. Как бы помер и в могиле. И сверху земля, и снизу
земля, и по сторонам земля. А только в руке медяк. Старый такой, с прозеленью.
И буквы на нём. Непонятные. И говорит кто-то:
- Золота хочешь?
Семёныч, он хоть и в
деревне живёт, не дурак вовсе. Так и отвечает, по-русски:
Иди на хуй, понял, да?
Я с добром пришёл, ёб твою мать, штоб сын у меня был, ебать тебя в сраку…
Самогон тащил, закусь всякую, в болоте твоём блядском чуть не утонул... А ты,
евро-блядь твою, либерал, меня золотом дразнишь! Ты ещё меня санкциями попугай!…
Ежели боисся меня, так я тебе не враг. Скажи вот прямо, што тебе из меня надо?
Просто скажи, не выёбывайся и в могилу меня не закапывай.
И тишина такая
наступила.
И очнулся Семёныч у
себя во дворе, на лавке. Его, когда он сильно выпимши припрётся, завсегда жена
на лавку кладёт спать, возле собачьей будки.
Вот он вздохнул полной
грудью воздух-то, на ноги встал – и сам себе говорит:
- Вроде и не шатаюсь
уже!
И в дверь.
- Любава, пусти домой.
Так она его и пустила.
И опять, как всегда, Семёныч её вдоль и поперёк…
А через девять месяцев
сынок у них родился.
Но куда делась
четверть самогона, кило сала и портвейное вино, за «подкожные» купленное, так Семёныч по сию пору сообразить
не может…
◊◊◊
Новые
Меню
